Сторож

Сторож вышел на крыльцо покурить. Просвистела электричка, загавкали собаки, значит – сейчас начнётся! Опять… В ворота вползала пёстрая колонна отдыхающих. Они ещё ничего не успели совершить, а сторож уже люто их ненавидел. Он не хотел и боялся повторяющегося безумия, чувствовал, что сдадут нервы, он не устоит и снова нажрётся, и жаждал этого – до дрожи в кишках.
Школьники волокли раздутые звякающие сумки, и сторож сглотнул слюну. Он знал, что всегда найдётся какой-нибудь хитрован. Так и есть! От колонны отделились двое, воровато оглянулись, шагнули с дорожки в сторону и быстро воткнули в снег... Одна, две, три, четыре… Ого! Надо поточнее заметить место схрона.
Колонна медленно заползла в двери главного корпуса. Пока наивная дурища Света читала детишкам инструкции о том, как нужно вести себя на базе отдыха, вместе с педагогами шмонала сумки и изымала спиртное, сторож пробрался к нычке, выкопал из сугроба пузыри и затрусил к себе. Он знал, что жаловаться училке юные алкоголики не пойдут, но отобрать трофей и накостылять по шее могут. Если заметят, конечно.
Мой дом – моя крепость! Четыре поллитры «Кузьмича» перекочевали в сторожку благополучно и подняли настроение её обитателя. Унимая проклятый тремор, он налил полстакана, жадно проглотил, крякнул, прислушался к себе. Целительная влага потекла по жилам, согревая волшебным теплом. Хорошо! Сторож отрезал хлеба, положил на кусок тоненький пластик сала с мясными прожилками, закусил. Не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят!

Приметы летнего счастья

Людка откинулась на смятые подушки и распростёрла руки в готовности подержать на весу, измерить свалившееся на неё счастье. Так устроен человек: как бы много ты не имел – хочется ещё больше. Мужчина, который только что вознёс её на вершину наслаждения, лежал рядом, прикрыв глаза.
- Ты меня любишь? – спросила Людка, когда восстановилось дыхание.
- Да, малыш, ты же знаешь…
- Знаю, - согласилась она и тут же снова спросила: - А жену любишь? Нет, правда, скажи честно, Палыч! - Она приподнялась, облокотила голову на ладонь и требовательно ждала ответа.
- Как тебе сказать… - немного помолчав, ответил любимый. – Привык к ней. Мы же с первого класса вместе. За одной партой сидели…
- Тебе хорошо со мной?
- Да, очень, - Он нежно уложил девушку на подушку, зарылся носом в её волосы, шумно вдыхая запах.
- А с ней - хорошо?
- Как тебе сказать… - Палыч слегка отстранился и уставился в потолок. - Она холодная, как… как луна.
- Неужели! – удивилась Людка и села. – Так почему ж ты… - она не договорила, испугавшись, что всё-таки давит на него, вопреки обещанию самой себе - не делать этого.
- Почему - не уйду от жены? – продолжил её вопрос Палыч. – Я тебе, кажется, уже говорил, - сухо сказал он и начал одеваться.

Людка не относилась к числу женщин, которые из ничего умели смастерить шляпку, салат или трагедию. Она считала себя независимым человеком, не зацикленном на бабских охах и ахах по поводу сорок первого рецепта «наполеона» или какой-нибудь кофточки «совсем как в «Модном приговоре». Ей было куда интереснее пробежаться с картой по лесу или пофанатеть с приятелями на стадионе.

Бобыня


Дождь меленько барабанил по крышам пригородных касс, неопрятно шлёпался об асфальт и тревожил сонные лужи. Пассажиры горбились и торопились проникнуть внутрь электрички. Стародубов осмотрелся: народу нынче мало — три калеки на том конце вагона — хорошо! Он сложил зонт, прислонил к пунцовой коже диванчика. Потом раскрыл сумку, вытащил и аккуратно поставил на приставной столик дорожный атрибут. Небольшая коробочка разложилась поддончиком, на котором поместились серебряный стаканчик и фляжка. Коньяк обжёг гортань и начал разливаться приятным теплом по озябшему телу. Стародубов расстегнул пиджак и откинулся на спинку, прикрыв глаза. Он любил ездить в одиночестве: не нужно старательно отводить взгляд от попутчиков, избегая никчёмных разговоров. На дне каждого сердца есть осадок. Стародубову надо было обдумать слова городского доктора.

— Ба! Кого я вижу! — этот противный голос мог вывести из равновесия любого, но особенно — тех, кто лично был знаком с его обладателем. — Почтеннейший Василий Ильич едет к своей маленькой жёнушке! — ёрничая и кривляясь, на весь вагон возвестил мужик в подвёрнутых болотниках.

— Здрась! — выдавил Стародубов и развернул газету, отгораживаясь от неприятного человека.
Генку Мельника, бывшего одноклассника и нынешнего соседа по загородному дому, это не смутило. Небрежно бросив на крюк сумку и ружьишко, он бесцеремонно плюхнулся на сиденье, схватил серебряный стаканчик и сунул в него любопытный нос, с шумом втягивая аромат.

— Ух ты, славный коньячок! — Генка опрокинул стаканчик над своей пастью и ловко поймал языком янтарную капельку. — Наливай, а то уйду!

Солнце на закате

Восьмое марта близко-близко – и сердце бьётся, как олень…
Игорь собирался на корпоративную вечеринку: принял душ, тщательно выбрился, надел французскую рубашку. Так, теперь запонки. Серебряные кузнечики готовы были выпрыгнуть из пальцев в самостоятельный полет. Но Игорь их усмирил, вставив в манжеты. В свои сорок восемь женатый холостяк ощущал себя модным, независимым и неотразимым. Преподаватель биологии, он знал по опыту, что заезженные, словно кобылицы, училки один раз в году традиционно сбрасывали с себя узду строгости, испуская сладкий мускус вожделения. И тут уж надо не прозевать…
- Изысканный труп готовится пить молодое вино? – саркастически спросила жена, просверлив его взглядом опытного рентгенолога. Игорь вздрогнул.
Он и забыл, что она ещё не ушла.
- Не говори глупости, милая, - ответил он и изобразил на лице заботу: - Ты не опоздаешь?
- Нет. За мной заедут. – Пропитывая нежные местечки за ушками мятежным ароматом, предупредила следующий вопрос: - Коллеги.
Пять пар рельефных губ насмешливо растянулись, повторяя улыбку жены.
- Я приду поздно, сама понимаешь, мужчин в коллективе мало, пока всех дам провожу до дому, - промямлил Игорь, не в силах отвести взгляд от экстравагантного флакона духов с брендом сумасшедшего Дали.
- Ничего, меня подвезут. Пока-пока! – Жена чмокнула воздух рядом с его щекой и птичкой упорхнула.
На туалетном столике продолжал загадочно улыбаться флакон, чуть-чуть подрагивая уголками губ. Игорь взял его в руки. Тревожно и воинственно застрекотали запонки-кузнечики; затикали их механические колёсики и молоточки; заиграли крошечные скрипочки, задрожали, резонируя, маленькие зеркальца на надкрылках.

Бамбочада

В травмпункте усатая врачиха спросила:
- А сколько вам полных лет, укушенный?
- Шестьдесят один, - пациент держался бодрячком.
- Ну, за таких мы уже не отвечаем. - В голосе лекарши послышалось облегчение.
- П-почему? – враз присмирел бодрячок.
- Вы уже достигли средней продолжи… - Последовательница Гиппократа осеклась на полуслове, поняв, что сболтнула лишнее.
Поковырявшись инструментом пониже ключицы - в месте укуса - она сказала:
- Лапка, похоже, там осталась… Да и бог с ней! Сейчас прививку сделаем.
Пострадавший уколов боялся с детства и закусил губу. Он отлично помнил, что прививки от клещевого энцефалита вроде бы ставят в плечо, ну, на худой конец, под лопатку, и смиренно ждал, не надевая рубашку.
- В ягодицу прививка! – Наполняя шприц, на ходу бросила врачиха.
Пациенту, у которого внезапно заложило уши, послышалось:
- Не годится прививка.
Размышляя, отчего может не годиться прививка: лекарство, просрочено, или ещё чего, - он остался стоять на месте. Ждал, когда найдётся другое.
- В ягодицу прививка!
- Не годится прививка. – Снова услышал больной и догадался: таким – достигшим рубежа – прививка уже не полагается…
Врачиха, видя, что пациент тупо стоит столбом, рявкнула:
- В задницу прививка! Снимай штаны!
Придя домой, привитый молча налил себе самогонки, молча выпил.
- А тебе можно, Юрико? – со страхом спросила жена.
- Мне теперь всё можно, - обречённо сказал муж и лихо опрокинул вторую. - Холодная, сволочь, а вкусная! Эх! Жить два дня осталось…

Рождество в Шамотном переулке





Ещё в сентябре мелочишкой из дырявой сумки просыпался первый снег. Хрустко покатался на загривке ветра, застрял в засохшей траве, заскучал и истаял – только его и видели. Бесстыже оголились деревья. Земля мечтала лечь под тяжесть похотливых сугробов и привычно проваляться до весны, зачиная новые особи флоры и фауны. Но второго и третьего снега всё не было. Рассеянная старушка-зима села чинить потрёпанные пуховые шали перед дорогой, да задремала ненароком, замешкалась. Нарядные юбки осени поблекли и обветшали, истлели половой тряпкой, а сменщица всё не приходила. За неимением снега в воздухе металась знобкая пыль, серебрилась в лунном свете, придавая праздничному рождественскому сиянию зловещий сероватый оттенок.
Проснулся Николаша от звуков артиллерии. Помотал тяжёлой головой, протянул руку за пультом. Всю ночь стреляют. Как не надоело? Выключил телевизор, но звуки не смолкли. Холостыми выстрелами хлопала форточка, а в окно беспардонно заглядывала луна. Николаша поднялся с дивана, прошлёпал босыми ногами по ледяному полу, задёрнул занавеску, зажёг свет. Всё как всегда. Следы вчерашнего пиршества на столе, грязная посуда в раковине, нетопленная печь. Подошёл к умывальнику. Нажал на кран, который сто лет назад спёр из вагонного туалета. Быстро, чтобы не пролилось из ведра под раковиной, смочил ладонями глаза, утёрся кончиком замызганного полотенца. Потом взял со стола сигаретную пачку: пусто, – смял и с силой запустил в угол. Бумажный комок описал дугу, отскочил от плиты и завалился за пустой угольный бачок, в который должен был упасть. Не попал.

Обнимая колени руками

Мы сидели у Женьки дома, я жаловалась подруге на собственного мужа, она понимающе кивала, наполняла рюмки и подкладывала в тарелки салаты, на которые была великая выдумщица.
— Представляешь, садимся ужинать, он включает телевизор, а сыну разрешает только спиной к нему сидеть – воспитывай волю, говорит. Сам смотрит, комментирует, ржёт, как конь, а ребёнку даже голову повернуть нельзя – одним глазком нельзя посмотреть! И меня всё время дрессирует. Каждые выходные на дачу к свекрухе ездим – от рюкзака уже плечи болят! – перечисляла я, трогая ключицы и заодно поправляя подплечники на новом кардигане.
— А сам что – налегке идёт?
— Сам тоже – каждый раз бревно тащит.
— Какое бревно? – Женька закурила и, прищурив глаз, попыталась выпустить дым кольцами, но поперхнулась и закашлялась.
— Сосенки в парке прореживает. По вечерам, когда гуляет с собакой, выбирает не очень толстую, спиливает ножовкой, обрубает ветки, а ствол запихивает в чехол для лыж – и волочит домой, а в субботу — на электричку. Люди смотрят, как на придурков: лето на дворе, а мы с лыжами ездим! – Я тоже закурила, демонстрируя ровные красивые колечки.
— Вишь – какой хозяйственный! Повезло тебе! – подруга пыталась меня подбодрить, заодно высказать и свое наболевшее: — А моему артисту — ничего не надо! Сыном не занимается, на дачу не ездит. Кран на кухне потёк – не до крана ему! Горячий завтрак, свеженькая рубашечка, галстучек и… только под утро заявляется, благоухая чужими бабами.
— А что ты? Принимаешь его – с этим… запахом? – брезгливо поморщилась я.

Не роняй небо на землю



Седая долгая зима наконец рассопливилась. Щурясь от яркого солнца, сморщилась щеками сугробов, захлюпала неминучими потоками.
На площади каруселила пёстрая масленица, гудела праздной толпой, исходила паром горячих блинов и душистого чая. Сеня и Ксюша с восторгом наблюдали за парнями, взбирающимися на обледенелый высокий столб за подарками.
Мужик в красной рубахе и остроконечном колпаке с кисточкой поднимался в корзине подъёмника, приплясывал и паясничал над толпой, подкладывал в большую сумку на верхушке столба то сапоги, то бутылку шампанского, расхваливая подарки визгливым голосом. Огромный красный нос Петрушки потешно шевелился, а чёрные глаза дико вращались. Когда он объявил в качестве приза ключи от квартиры, Тая тихонько толкнула мужа в бок. Валерка недоуменно посмотрел на неё, потом — на ключ в Петрушкиной руке, тихо спросил:
— Ты думаешь?.. — поняв её полный мольбы взгляд, решительно скинул куртку, свитер, поплевал на руки и полез.
Гладкий столб холодил голый живот, ноги соскальзывали. Валерка беспомощно поглядывал вниз, где весело кричали дети:
— Па-па! Па-па!
Тая отчаянно жалела Валерку и уже махала ему рукой: слезай!
Но тот, закусив губу, упорно продолжал подниматься. В призовой сумке, которую Валерка сбросил вниз, ничего не было. Тая и четырёхлетний Сеня принялись искать в грязной снеговой каше под праздными ногами — может, выпали? Петрушка жизнерадостно хохотал и пискляво покрикивал:
— Эй, расступись, народ! Не видишь, люди ключи потеряли!?
Когда Ксюха громко заревела, Петрушка сжалился, сказал нормальным голосом:

Младенцы спали без улыбок

«Это далеко не первый в России пожар в доме престарелых с большим количеством жертв…
Ликвидация огня продолжается силами пожарных расчётов. Пока нет точных данных о количестве спасённых и пострадавших…»
(Из криминальной хроники города Энска)



Над тайгой стоял протяжный гул. Одна от другой вспыхивали, словно свечки, сосны, устремляли воздетые в мольбе ветви к чёрному небу и с треском рушились на землю. Огонь пожирал деревья, облизывал жадными языками скамейки и гипсовые скульптуры, бушевал в помещениях. В оконных проёмах метались неясные тени, но крепкие решётки и запертые двери не выпустили никого из обитателей странного дома.
Осмотр места происшествия начался сразу, как был потушен пожар. Здания и постройки сгорели подчистую. Пахло гарью. Перед руинами застыли закопченные пионеры с пустыми глазницами да зевал посыпанный пеплом каменный крокодил у фонтана. Ржавые трубы косо торчали над забитой сажей и грязью чашей.
Обугленные кости сложили в несколько мешков и отправили на экспертизу. Останки принадлежали людям довольно преклонного возраста. Определить, кому именно, - не представлялось возможным, так как ни списков обитателей, ни медицинских карточек не сохранилось.
А самое странное – почему журналисты решили, что сгорел дом престарелых? Ни одного дома престарелых ни в каких документах города Энска и прилежащих к нему окрестностях вообще не значилось. Здания бывшего пионерского лагеря «Уголёк» во время перестройки были переданы на баланс здравоохранению под лесную школу. А вскоре после её расформирования – ввиду нецелесообразности – их и вовсе списали.

Чёрные санитары

Я ехал по шоссе, с радостью отмечая, как вылупляется асфальт из смятой к обочинам скорлупы грязного снега, как голубеет жухлое небо. Хотя подходил к концу январь, и впереди ещё маячили февральские метели, казалось, будто я вёз в город предчувствие ранней весны, поймав его на снежных трассах горы Зелёной. Мной всё ещё владело беззаботное отпускное настроение. Я слушал музыку Вивальди и вспоминал смешливых девчонок-двойняшек, с которыми познакомился на подъёмнике. Две недели они, одетые в одинаковые лыжные комбинезоны, лихо закладывали виражи на склонах и прикалывались надо мной, намеренно сбивая с толку, кто из них Маша, а кто Даша. Я всячески подыгрывал, прикидываясь, что совершенно не умею их различать. А теперь немного грустил оттого, что так и не решил, которая из двух девушек понравилась больше.
Внезапно на дорогу выскочила собака. Скрипка и виолончель сбились с ритма и слились в противном визге тормозов.
Вот чёрт! Одна, вторая. Откуда здесь?.. До города оставалось ещё километров десять. От шоссе отходила направо дорога к старой свалке. Да их тут целая стая! Собаки пересекли шоссе и скрылись за покосившимся заборчиком.
Зря я надеялся, что запутанная собачья история, в которую я вляпался зимой и, совершенно не имея желания распутывать, уехал в Шерегеш, – осталась позади… Да что там – не имел желания, трусанул я здорово – вот и уехал. Кажется, эпопея продолжается. Свернул вслед за собаками. Вскоре дорогу преградила жердь, заменяющая шлагбаум. Я вышел из машины. Большие рыхлые сугробы. Не пройти…
Показалось или?..
– Рембо! – позвал я.

Войти в одну воду дважды

Катамаран лавировал между огромных камней, которые горы стряхнули с себя за ненадобностью. Мутная вода, совсем недавно бывшая снегом, натыкалась на эти валуны, с негодованием кипела бурунами и с рёвом устремлялась дальше, стараясь проникнуть в узкую щель между внезапно сблизившимися берегами. Я работал веслом, сидя на правом баллоне ката, Мишка – на левом. Этот двухметровый верзила намного превосходил меня в весе, поэтому Ольга, уравновешивая кат, сидела за мной.
Мишка – мой лучший друг. И мы с ним оба были влюблены в эту девушку. Ольга же никого из нас не выделяла, с обоими - приветлива-дружелюбна. Мы и на сплав-то отправились, надеясь в экстремальных условиях положить конец этой мучительной неопределённости.
Наша с Мишкой храбрость, подогреваемая безответной любовью, граничила с бесшабашностью. Реку выбрали не очень сложную, в самый раз – для нас, чайников. Но строили из себя крутых водников. Поработать вёслами, конечно, придётся. Ничего, поработаем, пощекочем нервы. А Ольга сама сделает выбор. И если даже не прямо скажет, то, по крайней мере, как-то даст понять, кто из нас ей дорог больше.
Иногда затейливые меандры выносили реку на относительно спокойные участки. Тогда мы гребли с Мишкой вдвоём, а Ольга отдыхала на площадке между двумя баллонами, рядом с рюкзаками. Передышки были короткими и случались нечасто. В основном же это была бешеная работа вёслами, концентрация сил и внимания. От быстроты реакции каждого зависело многое. За время сплава мы здорово приноровились друг к другу: гребли слаженно, кат почти всегда шёл ровно.

Чёртова кукла


В одной семье было шесть дочерей. Жена устала, ей отдохнуть бы с годик да сыночка и родить. Но их, мужиков, известное дело - кобелиное! Не давал муж покоя, поспешал в надёже, что следующий - точно пацан будет. Вот и народилась у них седьмая дочка. С такого расстройства пошёл муж горькую пить. Ребёнка крестить надо, а он с утра зенки зальёт, так пьяный в сарае до ночи и валяется, некому за попом ехать. А женщина ослабла, на постели в жару мечется, и молоко у неё пропало. Старшие пигалицы, мал-мала меньше, всё поели и опять кушать просят. Младенчик некрещёный громче всех плачет, голодный.
- Сходи, Маша, в сарай, пущай батька корову подоит, молока принесёт, - сказала мать старшенькой.
Та и пошла. Коровушка в стойле недоенная мычит. Стала Маша батьку звать.
- Ребёночку молока надо, пошли, папка, корову доить!
А батька снопом перевязанным валяется.
- Пущай, - говорит, - черти её заберут, девку-то. Мне сына надо! – и опять в сено рылом гвазднулся.
А дело к ночи было. Год тих, да час лих. Чёрт и услышал, как папаша в лихой час выругался.
Маша коровушку кое-как подоила ручками неумелыми, принесла молока сестрицам. Глядь, а малой-то и след простыл. Как сквозь землю провалилась! Поискали и стали дальше жить, мальчика ждать.
Чёрт, укравши девочку некрещёную, наигрался ею как куклою, натетёшкался и отдал русалкам на воспитание. Бродила она по белому свету, отыскивала сама себе пропитание. Когда выросла, красавицей стала. Жила с другими русалками в омуте, под каменными россыпями тасхылов. А после Троицы выбиралась с подружками в лес, переселялась на ивы да берёзки плакучие.

Заменитель моря

Лазоревая прибрежная кромка перетекала в простирающуюся до самого горизонта ослепительную синь. Взволнованная масса воды колыхалась, лениво играя корабликами и баюкая притаившихся в толще обитателей, курчавилась барашками, которые наперегонки бежали жадно лизать пляж, с шорохом перекатывая и выплёвывая камушки, или с рёвом бодаться со скалами, обрушивая на них внезапно закипающую ярость. На границе моря и неба непременно белел одинокий парус. И манил, манил в зыбкую даль, за горизонт.
В городе, где жил Ватрушкин, моря не было.
Бесстыже торчали вверх лисьи хвосты заводов, щекоча серое брюхо неба. По пьяным сосудам-улицам бешено носились или затыкали их пробками смердящие автомобили. Газированный воздух шипел в шинах, заползал в дома и торговые центры, ошмётками сажи оседал на листьях чёрных реликтовых тополей и в лёгких жителей. Засиженный птицами Маяковский устал ждать, когда здесь будет сад, и укоризненно показывал бронзовой рукой на грязную Абушку, в которой раньше горожане проявляли плёнки. С приходом вездесущей цифры мелкая пакостница текла между равнодушных домов просто так, без пользы унося вонючую таблицу Менделеева в Томь, затем Обь и дальше, в Северный наш Ледовитый…
Ещё раньше светлая Аба весело играла вперегонки на зелёном лугу с телятами и поила жирных коров. Но это было так давно, что и говорить не стоит.
От предков Ватрушкин унаследовал фамилию и любовь к бабушкиному печеву. И вот с него-то всё началось. Жена сказала, что из заменителя творога ватрушки не получаются.
— Как из заменителя? Купи настоящий,— изумился Ватрушкин.
— Нету настоящего. Везде подделка! — беспечно сказала жена и пошла смотреть сериал.

Диамат

– В нашей стране обитает четыре вида зайцев: заяц-беляк, русак, заяц-толай, или песчаник, и маньчжурский…
Студент-практикант увлечённо рассказывал об индивидуальных особенностях каждого вида зайцев, ученики делали вид, что внимательно слушают, а завуч лучезарно улыбалась – не поймёшь: то ли поощрительно, то ли ехидно-снисходительно.
Уроки второй смены закончились поздно. Юра рысцой бежал по темным улицам, подняв воротник. Денег на трамвай не было. Пронзительный ветер не считал курточку за помеху, пробирал насквозь и закручивал вокруг ног позёмку, стараясь сбить с курса. Но это было не так-то просто!
Дома ждали жена и двухмесячный сын – первый мальчишка в группе. И на всём потоке до этого - шесть девочек-мокрощелок, ни одного мальчика. Есть, чем гордиться! Ох! И погуляли же, когда он родился! До сих пор не понятно, почему так расстроилась Таня, когда привёз её из роддома. Вся группа в наличии, стол накрыт, шары надули, кричалки придумали, а она… в самый разгар прижалась на кухне, а у самой глаза мокрые.
– Пусть они уйдут, Юр…
Перед ребятами неудобно – уходили с насмешливыми ухмылками: мол, и ты подкаблучник!

Таня обняла тёплыми руками и кивнула в комнату:
– Вон Митька тебя дожидается, говорит, за стипендией надо ехать, а сам – в зюзю! Уснул, пока ждал.
– Да, сейчас поедем. Есть чё-нть перекусить? Как сын? – Юра ел и с гордым удовольствием слушал рассказ жены о том, как мальчик спал, кушал, сколько намочил пелёнок.
На кухне появился однокурсник. Зашарил голодными глазами по столу.
– Дайте чего-нибудь выпить!
– Нет ничего такого… вот кефирчик детский остался, будешь? – Таня в шутку протянула двухсотграммовую бутылочку.

Рога и копыта


Недавно довелось проезжать мимо посёлка, где когда-то работал я участковым. Места там красивые. Тайга кругом. Сейчас только станция голубеет весёленьким колером, серые обветшалые домишки разбежались, присели вдоль линии, как хохлатки на насесте. Живут почти одни старухи, а раньше был посёлок железнодорожников. Счастливое время — молодость, надежды. Казалось, вся жизнь впереди. Правда, посёлок уже тогда начинал разваливаться. Но мне по молодой глупости невдомёк было, отчего это происходит. Думал, может, и счастье найду, осяду здесь, врасту корнями.
Остановился у магазина, купил сигарет. Закурил на крыльце. Смотрю, старуха сидит, колбой торгует.
— Почём колба, бабушка? — спрашиваю.
А она бесцветно посмотрела на меня линялыми глазами, и говорит скрипучим голосом:
— Да и сам-то не мальчик уже, Анатолий Степаныч! Угости сигареткой-то!
— Не мальчик, конечно, — протягиваю пачку, а сам присматриваюсь, кто это меня по имени-отчеству помнит.
Блёклые глаза на испитом лице. Волосы спрятаны под бесформенной вязаной шапкой. Замызганный спортивный костюм, литые из грубой резины сапоги.
— Не узнаёшь, окаянный? А вот я тебя до самой смерти не забуду, — она затянулась и хрипло закашлялась. Морщинистые щёки задрожали, а тусклый взгляд застыл на мне, будто пригвоздил.
— Ольга Петровна, — узнал я…


Тогда, лет пятнадцать назад, едва я приступил к работе, ещё с населением не успел ознакомиться, подъехал ко мне инспектор энергоснабжения. Протянул бумагу:
— Вот, неплательщики. Вы разберитесь с ними, убедите оплатить долги. Через неделю приедем с монтёром и начнём отключать особо злостных задолжников.

Затопленная преисподняя


Когда-то здесь была шахта, внезапно обвалившаяся из-за ошибки земных, а может, по задумке небесных маркшейдеров. Провал до краёв наполнила стылая вода и стыдливо скрыла от посторонних глаз обнажённую бездну ствола с ответвлениями штреков. Тайга постепенно спрятала в разнотравье рельсы железки, затянула старые раны грунтовых дорог и даже накинула зелёное покрывало на завалившийся набок террикон. Найти лесное озеро было непросто.
Глеб остановил машину в нескольких метрах от воды. Достал из багажника акваланги.
Зоя ловко влезла в шкуру гидрокостюма, продолжая давать Глебу последние наставления.
Под старым завалом остался её дед. А бабушка, пережившая его на сорок лет, перед смертью с горечью призналась, как мучила её все эти годы печаль оттого, что не предала мужа земле, не похоронила по христианскому обычаю. Два лета подряд Зоя пыталась отыскать в затопленной шахте следы давней катастрофы. Исследовала штрек за штреком, но ничего, кроме брошенной техники, пока не нашла. Азарт поисков, замешанный на адреналине опасности, прочно въелся в кровь и украл покой девушки.
Антона, постоянного её напарника и такого же повёрнутого скуба-дайвера, в этот раз не пустила жена, собираясь в роддом за первенцем. И Зоя сумела уговорить Глеба, у которого подводного опыта кот наплакал, и акваланга пока не было. Она так боялась пропустить сезон, что даже дала ему свою новенькую скубу, а для себя где-то раздобыла видавший виды двухбаллонник.
Глеб медленно натянул гидрашку. Взглянул на небо. Ветер лениво трепал кудель облаков об острые гребни тайги, отрывая неопрятные клочья.

Констанция

Давным-давно люди соседствовали и уживались с иными. Еды, воды, неба, солнца и цветов хватало на всех. В небе висели переливчатые радуги, и по этим разноцветным мостам жители планеты ходили друг к другу в гости, веселились и радовались жизни.
Но однажды что-то случилось. Люди вдруг возомнили себя главными, почувствовали своё превосходство и испугались, что другие его не замечают. И всем объявили войну. Начали безжалостно истреблять врагов, которыми стали недавние соседи. Радуги теперь появлялись редко, выглядывали краешком сразу после дождя, и тут же пропадали в тумане.
Но бывшие друзья не исчезли. Они отступили и затаились на время.
Великанши ушли в горы, маскируясь под снежные вершины и замышляя такую же огромную месть. Хитрые тролли, наоборот, уменьшились в размерах и, прячась буквально под ногами, жили в кукольных подземных дворцах и замках, вырытых прямо под жилищами людей. И пакостили своим обидчикам по-мелкому, исподтишка, из защелья половиц. Под мостами, на влажной земле, в зарослях пышной кучерской травки*, схоронились носатые йотуны, и никто не мог догадаться, какие планы рождались в похожих на камни головах.
Чтобы соседи не высовывались в ненужный момент, нужно держать руку на пульсе. Раз за разом подтверждать своё превосходство. Всегда начеку, в любую секунду быть готовыми отразить нападение. Люди придумывали всё новые способы устрашения, пускали в ход хитрость, лесть, религию и самосовершенствующиеся виды оружия.
Был такой король — Олаф. Распространяя христианство, он возводил церкви и часовни на месте языческих храмов. Колокольный звон сильно тревожил иных. Тролли и йотуны возненавидели Олафа.

Белый старик


Клубника была особенно хороша у Юсупихи, худой жилистой старухи, жившей по соседству. Ах, как пахли ягоды где-то совсем близко — за заборчиком! Да и заборчик-то — одно название: редкие штакетины прибиты как попало, вкривь и вкось. В одном месте просвет между ними как раз такой, что можно просунуть голову, а уж если голова пролезла, то и всё тело протиснется — это вам любой пацан подтвердить сможет, надо только развернуть плечи и бочком-бочком...
Словом, когда бороться с искушением стало совсем уж невмоготу, подговорил Юрка друзей-приятелей, Стёпку с Мишкой, к Юсуповым в огород слазить: вместе не так боязно. Протиснулись пацаны в щель, то и дело оглядываясь, присели над грядкой и начали торопливо пожирать сладкую ягоду. Да вскоре так увлеклись, что о бдительности совсем позабыли.
— Ах, вы, поганики рябые! Вот я вас! Совсем стыд потеряли, — вернул к действительности визгливый Юсупихин голос.
Стёпка с Мишкой метнулись к забору. Юрка сперва помедлил, чтобы отвлечь внимание на себя и дать пацанам уйти. А потом то ли от жадности, то ли от какой-то непонятной бравады, начал демонстративно рвать и медленно есть, смачно причмокивая, истекающие соком вкуснющие ягоды. «Успею», — самонадеянно думал он, глотая сочную мякоть, — «она вон как медленно ковыляет». Когда от бабки до мальчишки осталось всего три шага, он прыгнул к забору. Просунул голову в заветную щель, попытался развернуть плечи и… То ли впопыхах сунулся не в ту дырку, то ли сильно резко стал разворачиваться, но только застрял так, что ни туда, ни сюда. Голова и плечи по его сторону забора, а всё остальное — у соседей. Хоть плачь.

Шкура неубитого медведя


Натура у Сергея Геннадьевича Шишанова была двойственной. На красные байки приятелей о гиперубойности и суперкучности импортных стволов он не велся и довольствовался простым ижевским карабином калибра семь шестьдесят две. Но вот машины отечественные не любил. И снегоход недавно приобрёл канадский, новейшей модели, с подогревом рулевых ручек и подготовкой под индивидуальную раскраску.
Пока решил оставить корпус девственно белым. Потом, после охоты, пригласить автохудожника на дом — похвастаться трофеем, и пусть с натуры делает свой дизайн-проект!
Да, была слабинка у Сергея Геннадьевича: любил Шишанов распустить хвост веером. Нравилось ему удивлять. И особого значения не имело, у ровни его или у слесаря из салона полезут глаза на лоб от восторга и восхищения.
Вот и тогда, пятнадцать лет назад, запихал Надюшке в рюкзак резиновый матрас, да слегка надул его. Рюкзак получился лёгким, но громадным. Надюшка бежала, пытаясь догнать, а рюкзак качался от ветра, застревал между деревьями на узкой тропинке. Она сердито вырывалась из цепких хвойных объятий и снова догоняла.
Шишанов испытывал необъяснимый кайф, когда редкие встречные ошалело оглядывались на него, рыжего, с бородой, как у Хемингуэя, ужасно старого и опытного в свои двадцать пять, и на молоденькую беременную Надюшку с необъятным рюкзачиной.
Сейчас, с его-то возможностями… Эх, был бы сын! Сын оценил бы этот новый снегоход! В пятнадцать лет каждому пацану понравилась бы такая игрушка. Да что там снегоход!
Шишанов закрыл гараж, вошёл в дом. Плеснул в широкий стакан коньяка, сел у камина.

Белуха

Владимир проснулся оттого, что ныла озябшая спина. Осторожно, чтобы не разбудить спящего рядом Эдика, перевернулся на правый бок, прижался спиной к товарищу и попробовал снова уснуть. Холод проник в палатку и уже пробирался в спальные мешки, желая, казалось, заморозить не только тела спящих, но и их души.
На душе Костина было муторно. Вчерашняя попытка взять Аккемскую стену окончилась неудачей. Он, Владимир, шёл первым в связке с Женей, а братья Глухарёвы и Эдик шли в тройке следом. Неудачи начались почти сразу после бергшрунда, поперечной трещины на леднике, которую удалось пройти по снежному мосту.
Костин поёжился, вспомнив, с какой натугой входили ледобуры в жёсткий февральский лёд, как немели от холода руки, и приходилось их греть, прикладывая к шее, чтобы через минуту вновь пытаться твёрдость металла противопоставить твёрдости ледяной громады, которая сотнями метров поднималась к вершине.
Владимир снова чертыхнулся, как и вчера, когда первый раз увидел, что ледобур, выкрученный изо льда замыкающим, сильно повреждён: жёсткий лёд буквально разворотил его стальную сердцевину. Такой ледобур едва ли можно было использовать ещё раз.
Группа работала вяло. Тридцатиградусный мороз грозил превратить всех в ледышки. Так они отработали на стене три с половиной часа, загубив пять ледобуров и пройдя всего лишь четыре верёвки, когда Костин понял, что стена не идёт. «Ещё пять-шесть часов такой работы — и можно сдохнуть», — подумал он тогда и принял решение спускаться. По глазам своих товарищей, которые одни только и казались живыми на их обмороженных лицах, он видел, что все рады этому решению.

Свадьба

Имена героев и события этого
рассказа являются вымышленными, любые совпадения могут быть только случайными.



В самый разгар экономического кризиса, когда средний класс уже затянул ремень на своём поясе на последнюю дырку, Макаров-младший объявил родителям, что пришла пора ему жениться. Ездить по вечерам на другой конец города к Светке в общагу у него нет больше ни сил, ни денег, одной семьёй жить гораздо экономней, да и к тому же из-за его поздних посещений Светку уже грозились выгнать из общаги «за аморальное поведение».
Торжественно объявив родителям о дне свадьбы, Макаров-младший привёл свою невесту в дом почти на законных основаниях и… зажил беззаботно и счастливо. По вечерам, придя с работы, молодые с аппетитом уминали приготовленный мамой или сестрой ужин и, застенчиво переглянувшись, устремлялись в свою комнату, из которой их было сложно чем-либо выманить до самого завтрака.
Однажды Макаров-старший попробовал-таки выяснить, где будет свадьба — дома или в ресторане, сколько будет гостей и, самое главное, — во сколько всё это обойдётся. Помявшись, сынок нерешительно заявил, что, конечно, хотелось бы чего-нибудь этакого… необычного… но, в целом, он во всём полагается на родителей.
— Денег у меня всё равно нет, поэтому, где хотите, там и проводите, — поспешил закончить он разговор и, увлекая за собой Светку, уже в дверях спальни добавил:
— Главное, чтоб не как у всех…
Озадаченный папаша поскрёб затылок, потом пошёл скрести по сусекам, то есть доставать заначки.

Пари


Марина вышла проводить Андрея. Серое утро плевалось мокрым снегом. Они стояли на автобусной остановке, смотрели друг на друга и молчали, не зная, что ещё сказать.
Тяжёлые липкие снежинки застряли в ресницах и в неприкрытых волосах Марины. Подошёл автобус. Она обняла Андрея, прощаясь с ним навсегда. Он, протестуя, схватил её в охапку и начал лихорадочно целовать мокрое лицо, глаза, волосы.
Автобус ушёл. Они продолжали целоваться. Внезапно Марина резко отстранилась.
— Иди. Уходи. Ты уже взрослый. Должен понять. Да, вот ещё — возьми, — Марина протянула четыре сиреневых бумажки. — На первое время тебе хватит. Бери, бери, — видя, что он отодвигает от себя её ладонь с деньгами, добавила:
— Мы их с тобой заработали… Прощай!


В школе Андрей учился средненько и будущее представлял себе смутно. Зато осознанным и четким было желание вырваться из маленького городка, где всё и у всех заранее предопределено. Сын шахтёра, вырастая, должен тоже лезть под землю. Население городка добывало уголь в шахте или грузило его в вагоны на железной дороге. Поступить, не важно куда, — значило для Андрея вырваться из привычного замкнутого круга.
Отец Андрея работал шофёром скорой помощи, а мачеха — медсестрой в больнице. Для них самая главная на земле профессия — врач. Хирург, который чинил поломанные в обвалах тела шахтёров, считался божеством. Так был сделан выбор профессии.
И вот абитура позади. Теперь Андрей Маслов стал студентом медицинского института. Впереди — радужные перспективы жизни в большом областном городе, светлые надежды.
Вместо общежития дали адрес, где можно было снять койку. В домике жили три парня, тоже студенты.

Гирудотерапия

Гирудотерапия


Врач лечит — природа исцеляет.
Пиявка является частью этой самой природы.
Лечебное действие пиявок определяется свойствами секрета их слюнных желез, который попадает в организм человека после прокусывания пиявкой кожи и продолжает поступать на протяжении всего периода кровососания.

Книгу Эрве Базена «Супружеская жизнь» мы читали вместе сразу после медового месяца.
Счастье — это так славно! Быть несчастным так легко, так общедоступно! Хо-теть быть несчастным или даже просто принимать несчастье — это значит ничего не хотеть.
Я хотела, очень хотела быть счастливой!
Первый ребёнок женщины — это мужчина, которого она любит.
Конечно, ребёнок. Его надо кормить… Боже, как много приходится готовить! Ов-сяные печеньки не проканали даже на первый совместный завтрак. Он хотел котлету! А на обед — борщ и две котлеты! С картошкой! А потом муж сказал:
— Никогда не корми меня драниками!
Ну, это даже легче, чем не думать о белой обезьяне!

Ребёнка нужно купать. Правда, он такой большой! Пока намыливаешь руки, ноги, спину, живот…
— Ох! Как щекотно… иди ко мне!
Мужчина, который нас любит — всегда наше дитя. Его надо баюкать, давать ему грудь. И если он и кусает нас, этот щенок, так потому, что точит о нас зубы. Хо-роший, значит, пёс.
Это уже Ромен Роллан. Французы знают толк в… щенках. Щенков, кажется, надо выгуливать.
Нет, ошиблась. Оказалось, хорошие псы предпочитают гулять без поводка. Всегда находились суровые мужские дела. Работа — само собой. А по выходным? Столько непо-корённых вершин! Вместе с жёнами как-то… несподручно. Небывалая лёгкость в ногах.

Мы рождаемся и умираем часто


Родимая земля моя умирает,
Анзасская земля моя пустеет…
Скоро полынью ее затянет,
И имя Анзасса забудется.
(Любовь Арбачакова)


В самом центре средней земли — там, где сошлись в узел седые хребты, — стоит, подпирая небо, Ледяная гора, по-шорски, Мустаг. Вокруг ещё горы и таскылы вздымаются, каждый своё обличье имеет: одни кедровником и пихтачом заросли — зелёные, другие — сплошь серые гольцы, у третьих внутри — камень, рождающий металл. В долинах таёжных рек по соседству с разными духами издавна шорцы селились.
Каждый шорец сызмальства знает: на девятом небе, где всегда сытый скот, не сохнут травы и не вянет трава, живёт бог неба Ульгень. Под землёй находится царство его брата — кровожадного Эрлика. Добрый Ульгень и злой Эрлик равны между собой, и их власть над человеком одинакова. Счастье, здоровье, богатство — это воля их двоих, а не кого-то одного.
Мир велик, и простому человеку живётся в нём нелегко. Но ведь и медведю в тайге не просто, и зверю копытчатому. Жить надо честно, не гневить духов, не убивать зверя больше, чем съесть можешь.

Весь мир - к твоим ногам!

Лекция не воспринималась. Сергей не мог понять, что хочет доказать преподаватель, громко роняя слова и постукивая на доске мелом. Сидящий рядом Димка тоже слушал вполуха, поглядывал в окно и прямо в тетради для лекций рисовал сосны университетской рощи. Простым карандашом умудрялся изобразить и белый снег, и зелёные ветви.
— Смотри, они у тебя от тяжести обломятся, — шёпотом пошутил Сергей.
— Серёга! Дай взаймы стольник! — неожиданно прошептал Димка в конце третьей пары.
— Откуда у меня столько денег? — изумился Сергей. — И зачем тебе?
— На краски. И кисть надо новую купить, колонковую. Картину пишу, — Димка помялся и добавил решающий аргумент, после которого невозможно отказать: — Хочу девушке подарить.
— Нет, — сказал Сергей, прикинув в уме. — Рублей двадцать смогу одолжить. До стипухи-то сам знаешь, сколько ещё.
Близился Новый год.
«Кстати! А что подарю я?» — задумался он. Хотелось что-нибудь этакое, чтобы запомнилось, но и чтобы денег хватило. Говорят, нужно дарить то, что хотел бы получить в подарок сам. А сам Серёга хотел горные лыжи или хороший спальник. Потому что больше всего на свете любил горы…
Ещё ничего не успел придумать, а навстречу по институтскому коридору шла она. Правда, Надя, студентка из параллельной группы, ещё не знала, что является девушкой его мечты…
— Надежда! — сходу начал он. — Поедем на Поднебесные Зубья!
— Привет, Серёжка! — Надя приехала из соседней области, жила в общаге и не имела ни малейшего представления о Поднебесных Зубьях, но ей нравился этот рыжеватый весёлый парень, и она просто спросила: — А когда?
— Новый год там встретим! В туристском приюте. На Малый Зуб сходим…

Тайны горы Энзел-Туу


Максим Ковалёв принадлежал к тому типу людей, о которых хочется сказать: кровь с коньяком. Парень обладал открытым румяным лицом и заводным жизнерадостным характером. Его природная любознательность не имела границ, а крепкое здоровье легко позволяло её удовлетворять. Преодолевая километры дорог, взбираясь на вершины и сплавляясь по стремительным рекам, Максим исследовал мир.
Каждому герою необходим ценитель его подвигов. Максим встретил девушку с копной рыжих волос и россыпью золотистых веснушек. Римма, как никто другой, умела слушать рассказы о красотах земли. Её глаза цвета полдневного неба, распахивались от удивления, и тогда красноречие Макса достигало небывалых высот!
Гора Громотуха, священная Энзел-Туу, считалась на земле троглодитов пристанищем злого духа Ильхана. Поговаривали, что полая, изрезанная внутри пещерами гора каким-то образом влияет на климат целого района, урожай и даже рождаемость. Но кто в наше время верит в злых духов? Бабкины сказки! Максим и раньше бывал в Громотухинской пещере, но, не видел там никаких духов, уж не говоря о троглодитах. Потомки пещерных жителей давно живут в бетонных коробках…
В подземном царстве сталагнатов Максим намеревался надеть на палец Риммы обручальное кольцо. И дальше путешествовать по жизни вместе, чтобы восхищение в глазах любимой, равняющихся по яркости хризоколле, стократно приумножало радость новых открытий.

У подножия горы ветер надувал палатки, играл пламенем костра. Спелеологи стояли здесь уже несколько дней, заканчивали исследования и к вечеру собирались сниматься с места. Угостили чаем.
— Ох, зря ты такую красавицу с собой в пещеру ведёшь, парень!

Когда пойдёт дождь


Такого жаркого лета давно никто не помнил. За два месяца не пролилось ни одного дождя. Зной раскалил асфальт до липкой тягучести и высушил на газонах траву. Деревья ощетинились неподвижными колкими листьями и тихо пергаментно потрескивали. И даже ночи не приносили вожделенной прохлады. Дома, словно раскалённые печи, сохраняли жар горячего, как пирог, города. А утром неутомимый диск вновь появлялся на небе, и всё начиналось сначала.
— Бабушка, мы пошли купаться! — заявили внучки, которых ждали во дворе подружки.
Светлана Ивановна в сотый раз наказала, чтоб не заходили далеко, не сидели в воде до синих пупырышек, чтобы старшая, Соня, присматривала за егозой Галкой; потом, скрепя сердце, отпустила девчонок и вышла на балкон. Внучки выскочили из подъезда, влились в щебечущую стайку дворовых ребят. «Вроде всех знаю. Пашка Егоров из второго подъезда. Вера и Люда постарше Сони. Примерные девочки и родители у них хорошие. Присмотрят», — успокаивала себя Светлана Ивановна. Она с удовольствием пошла бы на речку сама, но накануне, собирая на даче малину, задела притаившийся в кустах борщевик. Через три дня руки до самых плеч покрылись водянистыми, как от ожогов, волдырями. Век живи — век учись! Если бы она сразу вымыла руки, или хотя бы не находилась после этого на солнце — ничего бы этого не было. Едва сдерживая непреодолимое желание почесать, да что там — яростно разодрать зудящие места, Светлана Ивановна помазала руки облепиховой пенкой и принялась ждать девчонок.
Через три часа они не появились. Светлана Ивановна прибрала в квартире, погладила бельё и приготовила обед. Поминутно выскакивала на балкон, вглядывалась вдаль.

Сиреневые кандыки с жёлтыми крапинками

Сиреневые кандыки с жёлтыми крапинками

К Зосиме-пчельнику* лес набух пахучими почками, зажелтел сладкими шариками вербы, выставил на самобранках полян лакомство лиловых медуниц и мохнатой сон-травы.
Клавдия вышла из дома, помолилась, обошла пасеку с зажжённой свечой, окропила богоявленской водой. «Полети, моя пчела, на все четыре стороны за жёлтыми восками, за сладкими мёдами. Как рыба бежит в море, так моя бы пчела ко мне, рабе божьей, Клавдии, летела на пасеку со всех круговертов, из тёмных лесов, с лугов, болот, топей, из чистого поля, набравшись янтарным мёдом. Садилась бы в ульи со всем смиренством, с плодом и с повозом, господу богу на славу, а мне, рабе божьей, Клавдии, в пожиток…»
— Что это? — испуганно оборвала себя Клавдия, пристально вглядываясь вдаль.
На Ведьмачьей горе внезапно вырос оранжевый купол и, подхваченный ветром, взметнулся ввысь, к торчащей над лесом лысой макушке. Но дёрнулся, словно споткнувшись, и, сминаемый невидимой гигантской рукой, запузырился, потом распластался по склону и покатился вниз.
Со всех сторон начали слетаться к горе стаи ветров. Кружились, заходя на посадку, вихри. Приближалась Вальпургиева ночь.
* * * *
В Саньке Клёнкине не было ничего примечательного, кроме удивительной способности оказываться в ненужном месте в неподходящее время. Поэтому с ним постоянно приключались странные истории.
Щуплый, невысокого роста, Клёнкин был влюблён в длинноногую красавицу Ольгу. Они работали в одном отделе. Но Ольга не обращала на Клёнкина никакого внимания. Санька даже отрастил рыжую курчавую бороду. Но и это не произвело должного впечатления.