Мы рождаемся и умираем часто

Родимая земля моя умирает,
Анзасская земля моя пустеет…
Скоро полынью ее затянет,
И имя Анзасса забудется.
(Любовь Арбачакова)


В самом центре средней земли — там, где сошлись в узел седые хребты, — стоит, подпирая небо, Ледяная гора, по-шорски, Мустаг. Вокруг ещё горы и таскылы вздымаются, каждый своё обличье имеет: одни кедровником и пихтачом заросли — зелёные, другие — сплошь серые гольцы, у третьих внутри — камень, рождающий металл. В долинах таёжных рек по соседству с разными духами издавна шорцы селились.
Каждый шорец сызмальства знает: на девятом небе, где всегда сытый скот, не сохнут травы и не вянет трава, живёт бог неба Ульгень. Под землёй находится царство его брата — кровожадного Эрлика. Добрый Ульгень и злой Эрлик равны между собой, и их власть над человеком одинакова. Счастье, здоровье, богатство — это воля их двоих, а не кого-то одного.
Мир велик, и простому человеку живётся в нём нелегко. Но ведь и медведю в тайге не просто, и зверю копытчатому. Жить надо честно, не гневить духов, не убивать зверя больше, чем съесть можешь. Добро и зло всегда в равновесии.

В таёжном улусе в низовьях Мрассу жил в давние времена молодой охотник Шелтрек. Хороший был охотник: белка и соболь будто сами его искали, маралятину и лосятину кушал, медвежьими шкурами укрывался. Ходил по тайге на подбитых камусом лыжах, плашки и кулёмы охотничьи проверял, соболей из них вытаскивал, улыбался мордочкам их треугольным, представляя, как жена «красивым» рада будет. Даже мысленно не называл Шелтрек зверя по имени, чтобы не спугнуть, не прогневать таёжных духов. Соболя шорцы аскыром кликали — «красивым», медведя — улу-кижи — «старый человек», значит. Старики говорят, что он и был раньше человеком. Сильный, но простоватый. Доверчивый, как ребёнок. Жил в одной семье и так много ел, что за прожорливость домашние делали ему замечания. Обиделся на них человек и пошёл в лес за дровами. Ушёл, да и не вернулся. Превратился там в зверя. Все охотники лесного народа уважали улу-кижи.
Осина листья сбросила, травы пожухли, бурундук кладовую орехами набил, укрылась белым земля, и само небо замёрзло — пора на охоту идти.
Ещё с осени заприметил Шелтрек берлогу, подождал, пока снега побольше навалило, да уснул медведь покрепче, и привёл охотников к логову. Шли, не разговаривали шибко, таились: «старый человек» ведь всё слышит, и речь шорскую понимает. Когда выманили из берлоги, завалили, попросили прощения у самого зверя и у духов. Обманывали всячески: мол, лазил за ягодой и упал с таскыла, сам умер. С дерева упал, мол, да сам и умер. И через голову не шагали — нельзя дух медведя обижать.
Глаза зверя вытащил Шелтрек и проглотил ещё тёплые, чтобы в следующий раз другие медведи видели их внутри него и не трогали охотника. Неуязвим стал Шелтрек для улу-кижи. А душа медведя, которая у него на кончике носа, досталась младшему брату. С тех пор носил Амас медвежий нос на груди, на верёвочке и гордился.
Да, знатная добыча была тогда: приволокли тушу в улус на волокуше из конской шкуры, всем родом мясо ели. И духам досталось: жиром в сторону гор покропили, и кусочки медвежатины в огонь покидали. Абырткой, жертвенной брагой, побрызгали. Пустили по кругу чашку. Опечалились для вида, скорбные маски на лица повесили — опять же, чтоб духов обмануть: мол, родственника хороним. Ну, а потом арака в ход пошла — самогонка ячменная. Совсем пьяные стали. Как дети малые. Хохотали и песни пели, забыли, что скорбеть надо. Из дома в дом ходили, три дня праздновали.

Сладко спалось на медвежьих шкурах Шелтреку. Жарко в объятиях любимой Анчак, медвяной, как синь-корешок, трава-медуница, и терпкой, словно стебли молодой колбы.
Будто кандыки взошли весной на проталинке — один за другим детишки у них появились, на шкурах ползать начали, по улице бегать, из маленьких луков понарошку стрелять, как настоящие охотники. Жена крутила ручку тербена, а сама на детей смотрела, глаза её как смородины блестели. Размалывали каменные жернова ячменные зёрна, сыпался в берестяной короб талкан — радовалась Анчак. Орешки кедровые с толокном смешивала, мёдом сдабривала — кормила будущих охотников и улыбалась Анчак. Гонялись за жеребёнком сыновья, смеялись солнышку и цветам — смеялась Анчак вместе с ними. Весело Шелтреку смотреть на семейство своё.

Иногда Ульгень и Эрлик сообща приговаривают человека за дела его, и умирает он естественной смертью, как старики умирают. А бывает, что духи разгневаются или жадность обуяет Эрлика, и он насылает болезни. Спасти тогда человека от смерти только сильный шаман сможет.
Одна зима шибко злая была. Вьюги трепали тайгу, метели снегами сыпали, птицы от морозов в камни превращались.
Духи айна — помощники Эрлика — повадились в ту зиму воровать души детей. Только уснёт ребёнок, приснится ему лето и солнышко — летит его душа на пёструю полянку, где много цветов и птицы поют, заиграется, айна — уж тут как тут. Заболели и умерли дети Шелтрека один за другим. Как будто кандыки отцвели, лепестки отлетели — отделились их души от тел и блуждали вокруг дома, плакали и кричали жалобно. Не видно их и вернуть никак невозможно, но и уходить не хотели далеко, к мамке просились. Шаман на седьмой день камлания только и смог отогнать души мёртвые от родительского дома.
Весь год детские души напоминали о себе то порывами ветра, то стуком в окошко, то снежными вихрями. Кровь застыла в жилах Шелтрека, свет не мил стал. Будто сам он умер вместе с детьми своими, будто и его душу духи айна выпили. А каково жене его? Анчак и вовсе лицом почернела, телом иссохла, сердцем заскорузла, как рогоз на осеннем болоте от ветра качалась.
Много лун с тех пор умерло и много новых родилось. И детей много умерло. Ослаб род Тарткып.
Потеснили шорцев ойроты — чужие пришлые люди. Землю наизнанку как шабур, халат тёплый, вывернули. Уголь из недр выгребли. Железо и медь из гор забрали, пустые чёрные камни после себя оставили. Реки драгами избороздили, песок пересеяли, золотые искорки и самородки повыхватывали, воду взбаламутили, дух реки осквернили. Деревья вековые вырубили. Нарушили равновесие, духов между собой перессорили, разгневали. Ушли из тайги звери, кончилась в реке рыба.
Когда такая беда приходит, сильный, шибко сильный шаман нужен. А если весь род слабый — откуда ему взяться? И другие, соседние роды зачахли… Многие улусы опустели, кипреем и полынью заросли. В некоторых — одинокие старики век доживают. Их дети и внуки давно в город уехали. Только что там хорошего? Хлорка в воде и грязный воздух нутро разъедают, заводы силу и дух пожирают, и радость уходит из глаз чёрных, смородиновых. Зато водки в магазинах полно — не надо абыртку делать, араку гнать. Хоть каждый день пей — утром и вечером!
Жадный Эрлик, наверно, доволен. Горсточка шорцев на земле осталось. Малый, вымирающий народ, говорят про них.
Всё это понимал старый шаман, и печалился, но не было сил у него изменить назначенное Ульгенем и Эрликом. Скоро и ему самому придёт час умирать. Но как угасающий костёр, вспыхивает и разбрызгивает далеко пламя перед тем, как окончательно потухнуть, так и старый кам почувствовал вдруг прилив сил. И велел осиротевшей матери Анчак прийти к нему ночью тайно, чтобы даже соседи не видели.

Вышла Анчак из дома в назначенное время и глянула на небо. Через его дырявый платок золотом звёзды просвечивали. Но не было там звёздочек её деток: давно уже они в Мрассу попадали и к Эрлику в подземное царство уплыли. Крючок старой луны едва светился. Словно столетняя старуха усмехалась понимающе узкими губами. Настала пора к шаману идти.
Анчак изготовила из тряпок куклу, завернула как ребёнка и на следующую ночь, прижимая её к груди, направилась к каму. Темно, не видать ничего. В такие ночи из всех щелей вылезают духи, помощники Эрлика, напускают на людей болезни, толкают на грабежи и убийства. В такие ночи жизнь и смерть встречаются ненадолго, чтобы потом опять разойтись. Вот и старая луна умерла, чтобы родиться потом снова.
Темно. Пусто на небе без луны, пусто в душе Анчак. Только необузданная лошадка-ветер носится в поле, только шепчутся с невидимыми духами листья на деревьях, шуршат травы. Прижимая тряпьё к груди, подошла к дому шамана. А тот уже ждал. Усадил женщину на землю, дал молока, велел держать куклу тряпичную у груди и ждать сигнала, а потом пить маленькими глотками. Тихо камлал старый кам, с бесшумным пока бубном — осторожно ступал вокруг женщины, всё шире круги его. Подпрыгивал высоко, делал широкие взмахи. И вот изловил душу спящего ребёнка из чужого рода-племени, поймал заигравшуюся, словно рыбку — решетом. Подскочив к женщине, опрокинул бубен — накрыл им Анчак.
- Пей, пей, молоко! — закричал, заколотил в бубен, вбивая ударами в женщину душу похищенную.
Гулко в ночи раздавались удары колотушки-орбы. Громко стонал и охал бубен шамана, удерживая пойманную душу и отгоняя злых духов.
Анчак пила, давясь и захлёбываясь, глотала, и, полумёртвая от страха и ужаса, постепенно расправлялась, наполнялась новой жизнью.
— Иди домой. Мальчика скоро родишь, — хрипло прошептал кам и обессилено упал в траву.
Со всех ног бежала Анчак домой. Прячась за деревьями, кралась за ней, с любопытством подглядывала краешком чистого личика молодая луна.

Когда лицо зимы потемнело, морщинами на лице старухи ручьи сбежали, народилась молодая трава, и зажужжали над медовыми цветами пчёлы, весь род Тарткып собрался вокруг большого костра. Шелтрек принёс свёрток, положил у священного костра, развернул шкуру, выпростал ребёнка.
Старики наклонись посмотреть, кто родился у охотника. Ребёнок сучил кривоватыми ножками, взмахивал тонкими ручками, щурился на огонь щелочками чёрных лукавых глаз. Отскочили старики да поздно: будто горошка стручок нацелился кверху и окатил любопытных весёлой струйкой. Засмеялись шорцы, довольные, уселись кругом.
Подошёл старый шаман к мальчику. Сощурил глаза пристально, ткнул пальцем в ножку ребёнка. И все увидели, что родился он с лишней косточкой — утолщением на большом пальчике правой ноги. Любой шорец знает, что означает такая особая отметина.

- Шаман? — испугалась Анчак.
- Кам! — гордо сказал Шелтрек и почтительно поклонился старому шаману.
- Кам, — подтвердил шаман и усмехнулся, — не меня надо благодарить: Ульгень сам себе помощников выбирает.

Поднесли огню угощение: мясо да сладкую абыртку из талкана и луковиц кандыка. Потом пустили чашу по кругу.
- Алас, алас, алас! — выкрикивал старый шаман, танцуя вокруг костра и вкладывая в последнее своё камлание остаток жизненных сил. — Имеющая тридцать зубов, мать-огонь моя, имеющая сорок зубов, мать-огонь! Лезвием-мечом через гору гони, через реку гони! Ночью караулящей будь! Днём охраняющей будь! Ребёнка моего карауль!
Вскоре старый шаман умер. Осиротел род, будто из улья матка улетела.

Положил Шелтрек в колыбельку сына маленькую стрелу, прикрытую заячьей шкуркой — оберег от злых духов, и рос Мерген здоровым и сильным ребёнком.
А когда вырос, духи причинили ему шаманскую болезнь, настолько тяжёлую, что все думали — не выживет. Чем дольше человек болеет — тем сильнее шаман получается. Словно в коме лежал и в припадках бился Мерген. Большая Птица много дней и ночей клевала и раздирала железными когтями его тело. Потом растащила в стороны кости, выварила и промыла их, собрала всё заново, наполняя тело и голову необычайной силой и таинственным светом.

Оправился Мерген, в улус предков приехал. Седой Мустаг разрешение на изготовление бубна дал. Собрались старый да малый, давай помогать новому каму. Вначале вырезали колотушку орба из черёмуховой ветки с развилкой из пяти отростков, обтянули шкуркой белого зайца. В рукоятке просверлили дырку и продели ремешок — чтобы с руки не скользнула. Согнули обечайку из тальника, стянули черёмуховыми обручами и вставили берёзовую рукоятку. Шкуру марала три дня в Мрассу вымачивали, потом натянули на бубен с силой. Пятеро стариков тянули.
Когда кожа подсохла, Мерген взял в руки краски и косточку рябчика.
Робко, неуверенно пока нанёс косточкой первую линию, поделившую поверхность на две неравные части: верхнюю — небесную сферу и нижнюю — подземный мир. Кривоватая получилась линия. Потом рука окрепла, и уже уверенно наносил кам рисунки: красной краской солнце, луну, звёзды и радугу. Белой — священные берёзы, духов-помощников в виде птиц.
Ниже нарисовал Мерген горы, людей, лошадь и медведя. Подумал и нарисовал ещё какое-то многоногое животное.
Разукрасил контур обечайки широкой дугой из двух линий, а между ними геометрические фигуры, зигзаги, поперечные линии. Несколько дней шло изготовление бубна. Много фигурок на нём появилось. И видели люди — много помощников у кама, довольно улыбались: сильный шаман будет! Потом оживили бубен, колотили в него все по очереди, показывая Мустагу, как получилось, и тот одобрил. Радость и надежда зародились у стариков.

На большой поляне возле берёзы собрались из разных улусов шорцы, даже из городов приехали — в костюмах красивых. Много еды привезли с собой, на столах разложили. Мясо марала, медвежатина, конина, хариусы, слегка подсоленные и жареные, пельмени, колба, и конечно, куспаки с абырткой — каждый род свои рецепты знает. Лучшее привезли. С трудом добытое. И стоят нерешительно возле своих: мало их, переминаются с ноги на ногу робко.
Девушки косами мериться стали. Кен-шаш — красивая коса у многих девушек оказалась. Но лучше всех, длиннее волосы — у Чылтыс. Блестят чёрные глаза, сияет звёздочкой имя её. Женщины с длинными волосами тонкий мир лучше чувствуют. Тут и парни встрепенулись, состязание устроили, кто дальше камень бросит.

Загудел бубен натужно. Вышел к огню шаман. Заходил кругами, запрыгал в танце. Громкие звуки летели к горам — и слышали горы, что родился новый шаман. Слышно удары и богу-творцу Ульгеню — сильный родился шаман. Дальше летели звуки бубна — в занебесную землю, к предкам.
Танцуй в тяжёлый миг, шаман! Исполняй свой долг, кам! Делай шаманскую трудную работу! Поднимайся на девять ступеней к Ульгеню! Расскажи, как живут сегодня шорцы. Принеси хорошие вести от Ульгеня. Испроси благословения и благополучия своему роду. Дай понять лесному народу, что не брошен он на произвол судьбы, не обречён на вымирание. Излечи страдающих! Для большой любви нужно большое дыхание! Верни, кам, гармонию сомневающимся соплеменникам!

Чистый голос золотой кукушки
По белому таскылу разнёсся,
Белого таскыла
Золотые пуговицы расстегнулись,
Золотой горы
Шесть дверей открылись,
Вершина месяца повернулась,
Вершина года скользнула-сдвинулась,
Старый год ушёл,
Новый год вошёл.
Если подниму руку — моление будет,
Если открою подмышку — брызганье будет!
Жажда ваша пусть утолится!
Желание пить пусть пройдёт!
Текущая вода зашумела,
Вершины хвойных деревьев смягчились.
Чистое крапление мы совершаем;
Голову годы мы поднимаем, — правым глазом смотри,
Правой рукой давай!
Правым ухом услышь,
Правое благословение дай!
Проснувшимся горе и воде кропление да будет!

Камлай, шаман! Стучи колотушкой в бубен! Разбуди солнце! Пусть катится солярный круг без устали.
Камлает шаман, и разглаживаются лица его соплеменников. Старухи и старики молодеют. Сильный дух поселяется в груди шорцев. Мужчины силу небывалую чувствуют, а женщины снова готовность рождать обретают. Радость и надежда поселились в их душах.
Как цветы на проталине: сперва один из-под снега выглянет, потом другой, третий, глядь — уже вся поляна сиреневым пестреет — родились вскоре дети у шорцев. Много детей! И дальше стали шор-кижи жить, богатеть и крепнуть. И снова расцвела Горная Шория, их родина, уголок земли.
Мы рождаемся и умираем часто.
Мы рождаемся и умираем…
Мы рождаемся…
Мы… 03.08.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.