ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА - 4 Глава: Хватало мужику работы!

Рассказать, как работали?
Да хватало мужику работы всег-да.
Как только весна наступала - пахота начнется. А пахали-то сохой... и сажали под соху, это только потом плуги пошли, те уже на колесах были, а соху-то в руках надо было держать, ну-ка, потаскай ее цельный день!

Посеить мужик... Не перевернулся - сорняки полезли, полотье подошло, а тут уже и картошку окучивать надо, а её по два раза сохой проходили, межи-то во-о какие нарывали! Вот потом она и вырастала с лапоть.* Чего ж ей было не расти? На навозце, земля - что пух. Ступишь на вспаханное поле, так нога прямо тонить в земле-то!

А покосы начнутся, жатва подойдёть? Ох, и трудная ж это работа была - хлеб убирать! Его-то ведь зорями мужики косили, а если лунные ночи, то и ночами.
Днем-то рожь жёсткая становилася, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть ему осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить, а бабы так уж и старалися к утру перевёсел* накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом себе за пояс, свернешь сноп граблями, свяжешь перевеслом этим и ставишь, вяжешь и ставишь. И часов до трех так, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли...

Но снопы вязать - это еще ничаво, можно, а вот серпом жать... во когда лихо было! Жали-то днем, в самую жару, когда роса сойдёть. По росе не жали,
не-ет, ты ж вся мокрая сразу станешь!
Мы с мамкой мало ржи сеяли, так, бывало, обобьем ее сразу пральником* вот и весь урожай, а Писаревы мно-ого сеяли! И вот как пойдем им помогать... Боже мой, ну до того руки исколешь!.. аж напухнуть потом. Ведь хорошая жница за день до двух копён нажинала, а в каждой - по пятьдесят одному снопу…

ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА - 3 Глава: Прабабка Мария

Когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень пенька бойко в ход пошла. Раньше-то разве далеко увезешь её на лошадях? Правда, иногда и далеко возили, даже до Польши добиралися, но это ж какие лошади справные* должны были быть! А с железной-то дорогой... Тут мужики и перебросилися на пеньку эту, она же дорогая была, и доход хороший приносила.

Но много с пенькой и хлопот было. Бывало, вырастють её, убяруть, а как март подойдёть, и начнуть в копынях* вымачивать. Солнышко пригреить – стануть вынимать и рядами расставлять в поле для просушки, а когда просохнить, вот тогда цельными днями и мнуть ее на мялках.
Что за мялки?..
Да они деревянными были и дли-инными такими, метра в полтора должно, посерёдке их желоб выдалбливали и палку вдоль него прикрепляли, и вот берешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку, и мнешь, мнешь ею, потом стряхиваешь костру и опять... От пеньки пакля еще оставалася, так ее тоже продавали, а кострой топилися.

Наши мно-ого конопли сеяли, да какая хорошая вырастала!.. А чего ж ей было не расти? Сеять ачнуть, так нога тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить за зиму навозу под эту коноплю!.. Вот и варастала потом... головка - по полметра, а как только подрастёть, бабы шли замашку из нее выбирать.
Что за замашка?..
Да пенька-то светлая была, а замашка синяя, и если её не выбрать, так она могла и заглушить коноплю, и испортить, вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку* и-и пошёл... А потом сушили эту замашку, обрабатывали, и уже зимой пряли из неё на исподнее*, на простыни, на мешки. Она ж кре-епкая была!

ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА - 2 Глава: Как время-то махнуло!

По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писарёнковыми нас и звали, а так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, я не знаю, но грамоту не бросили.
Бывало, в праздничный день сходють все к обедне, а потом - читать: дедушка - Библию, бабы – Акафист слушать. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому и толклись на кухне. И вот толкутся, Дуняшка им Акафист читаить, а они подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя... Го-осподи помилуй...»
Так обедня на кухне и идёть.

А у отца моего столько разных книг было! Помню, лежали на грУбке* и все - в золотце... А после его смерти... как мы этими книги-то? Мать, бывало, уйдёть на работу, а мы из книг этих и ну-у кораблики крутить, голубей пускать с печки. Придёть домой, ахнить:
- Что ж вы наделали, злодеи!
Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим...

Дед мой и лампу семилинейную* первым на деревне купил, так мужики, бывало, как зайдуть, как ахнуть: о-о, свет-то, мол, какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили, и наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали.

А потом и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на полтора, должно. Сейчас как закипить он, так бабы откроють окно и выставють его на подоконник, вот соседи и сходилися на него посмотреть: диво-то какое!
Самовары эти потом быстро распространился, уж очень удобны были! Топилися-то они углями, а не дровами, а угли всегда дома есть, это тебе не дрова колоть. Сейчас сыпанёшь их туда, воды нальёшь и моментом вода готова!

ВЫРАСТИТЬ В СЕБЕ РАДОСТЬ

Хандра, тоска…
Найди хотя бы маленькую радость и посели её в себе.
Да, конечно, но она – очень редкий цветок, да и почва уже не та, и дожди давно не шли.
А ты всё ж попробуй! Если хотя бы маленький росток…
Ага, сейчас прикрою его ладонями и вместе с землёй…
Молодец! Вот так, бережно…
Ну да, а теперь скажешь, что, мол, и полить его надо, и ухаживать с любовью.
Конечно, всё живое чувствует: любят ли его?
Да нет, не получится. Радость слишком робкий цветок и хрупкий, чтобы...
А ты попробуй! И верь, если растить его заботливо и терпеливо…
Нет, слишком долго и хлопотно…
Ну, взгляни в зеркало! Даже от такого маленького у тебя уже вспыхнули глаза, и румянец…
Нет, он слишком слаб, не вырастить.
Будет расти! Будет цвести! И непременно, если, конечно, ты…
Ну, как можно вырасти ему на свалках жизни?
А хотя бы и на свалках, если, конечно, ты…

Перед счастливою осеннею дорогой...

Раньше-то, чтобы фотографировать, надо было купить пленку, зарядить её, при помощи экспонометра установить диафрагму и выдержку, проявить уже экспонированную, купить нужной фотобумаги, под красным фонарем отпечатать снимки на фотоувеличителе, проявить, закрепить в фиксаже, промыть, высушить, отглянцевать…
А сейчас: ходи себе, снимай сколько угодно и что угодно, - фотоаппарат сам сообразит и насчет выдержки, и насчет диафрагмы, да еще тут же и покажет, что получилось.
Да нет, понимаю: чтобы сделать настоящую фотографию, не цифровой фотоаппарат надо брать в руки, но мне, не профессионалу, дабы унести с собой увиденное, и цифрового – впо-олне хватает.

Когда иду на дачу, то беру его обязательно и на подступах к нашему участку, пробегая через березовый лесок, щёлкаю, щёлкаю…
Вчера освещение в рощице было особенным, - не полное низкое солнце, - и я нащелкала аж снимков пятьдесят!
Ну, как же можно было пройти мимо вот такого: на фоне отмытых, белых стволов березок полыхали оранжевые клены, а чуть выше лазурилось небо с белыми пышными облаками…
А мимо этого как пройти?.. Лог, на взгорье стайка берез, а на первом плане – бурые и красные кустики какой-то травки. Класс!
А это как оставить, не унести? Клён-подросток - меж березок. Словно играют они с ним! Под кленком - пестрые листья, а к ним тянутся косы желтеющих берез, меж которых светятся изумруды озими.
Чудо!
Сколько же счастливых мгновений жизни теряет человек, не находя времени хотя бы взглянуть на подобное!
А, может, дело вовсе и не во времени?

ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА Начало: "Вот так я стала ведьмой"

ПРЕДИСЛОВИЕ
Несколько лет, наездами в родной Карачев, записывала в тетрадь, а иногда и на репортёрский магнитофон, который иногда выдавали на работе, короткие, словно вспышки, рассказики мамы о ее жизни. И делала это просто так, для своих детей, но спустя сколько-то лет, подумала: а не «сшить» ли из этих эпизодов «лоскутное одеяло», которое послужит не только моим детям, но и тем, кто захочет узнать: а как жилось простому человеку при социализме? Ведь маме «повезло» быть ровесницей этого, обрушившегося на Россию бедствия.
Конечно, из этих «лоскутков» могла бы своими словами написать повесть о жизни матери, но потом решила, что надо сохранить интонации, отдельные слова, произносимые зачастую «не литературно», местный выговор, - составить повествование рассказчицы… Если бы знать, что это окажется самым трудным делом!
И в течение нескольких лет составляла узор повествования, избрав вроде бы простой ход, - хронологический, - но надо было, в то же время, вплести в него и отступления, усиливающие тот или иной эпизод, да и сам процесс «сшивания» оказался сложен, - подбирать «нитки» (свои слова, выражения), чтобы они не были заметны, не портили общего узора, чтобы не проявлялось вдруг и не к месту лицо автора.
Ну, а спустя несколько лет появится книга, которую за свой счет издам в местном издательстве под названием «Свет негасимый», а потом переименую на «Ведьма из Карачева».
Все, прочитавшие повесть, говорили: «Буд-то бы сидела твоя мать и рассказывала всё это». И в этом великая похвала – мне.

ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА Глава: "На сиротское позарился!"

Прошло с полгода, как осталися мы без папашки.
Наше хозяйство разваливалось. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую тут же, вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, тогда лови! Вот дедушка и не мог с ней ладить, а мать и подавно.

Осталася последняя... Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас-пас да и заснул. Старенький же был... Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был, и такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой да и захаркал кровью.
А тут же и по сыну всё скорбел! Вот и зачах, и помер вскорости. А через несколько месяцев помер и наш маленький братик…
Вот и осталися мы вчетвером: вдова и трое детей. Пришлось мамке продать и последнюю лошадь. Осталася у нас только корова.

Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы и останемся одни на цельный день. Выскочим с Динкой так-то на улицу и кажется нам: ну вот, сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем. А та и позовёть куда-нибудь, и по-одались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь и вспомним: а Коля-то, братец наш... как он там? Он же совсем маленький ишшо был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге, в песке играить… или вовси уплёлся куда, а хата наша и стоить раскрытая.
А сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что-нибудь. Мамка как схватится другой раз: и того нетути, и того.

ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА Глава: Снег под босыми ногами

1910-й
Так-то и докатилися мы до того, что и прикрыться нечем стало, и обуться не во что. Как помер отец, так и не помню, что б у меня обувка какая была… опорки мамкины старые есть, ну и ладно. Или чуни одни на всех… надвинешь их да и выскочишь на улицу, а то и вовси, босиком.

Помню, соседи напротив жили, семеро детей у них было. И вот зимой как соскочишь с печки да как лупанёшь к ним через дорогу босиком!.. и сразу – на их печку. А она бо-ольшая была! Разогреешься, наиграешься там и-и домой. Бяжишь, а снег под ногами!.. Когда обутый-то идешь, ведь не так он хрустить, а вот когда под босыми ногами... во когда неприятно! Как-то по-другому он хрустить и колить.

Ну, хоть обувки у нас и не было, но иногда всё ж лапти выручали. Помню, сплёл мне дед лапоточки, и крепко ж они мне понравилися! Но раз десять я, нябось, упала, пока не научилася ходить в них. Они ж ши-ирокими показалися, цепляются друг за дружку и всё.
А тогда эти лапти в каждом дворе плели. Рясник, Трыковка, Верховка, Мокрое - это все лапотниками звалися. Для морозной зимы лапти крепко хороши были! Легкие, удобные. Бывало, если в лес мужик едить, так валенки, чтолича, обувать будить? Не-е, лапти обязательно. Пенькой их подплятёть, онучи* одни, другие накрутить и по-ошел…
А уж как оттепели начнутся, так в них плохо было, ноги-то все-егда мокрые… вода-то по онучам, как по фитилям поднималася.

Но лапти больше для взрослых пляли, это ж онучи надо было уметь наворачивать, а мы, дети, зиму в кой-чём перебивалися, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком!

МУТНОВАТАЯ ДУШОНКА

Слушай, а вдруг она делала всё это ему - в отместку? Ведь не известно, как он с ней… Никто не знает, только слухи ходили, а слухи каждый горазд перевирать по своему…
Да нет, давай сейчас говорить о ней без презрения и осуждения, а, так сказать, «отстраняясь от…»
Попробуешь? Ну, попробуй. Ты еще у нас работал, когда она появилась в Комитете?
Ну, тогда должен помнить, как замелькала меленькая молодая женщина, - ни фигуры, ни лица…
Ну да, красивой она не была, но и страшной назвать нельзя было.
Вот-вот, аккуратненькая такая брюнеточка, тихая, неяркая, да и ходила-то словно прошмыгивая мимо. Правда, взгляд её цеплялся за меня, и почти всегда читала я в нём что-то вроде зависти, а иногда и комплимент мне делала… или тому, как была одета.
Да нет, не сталкивались мы с ней тогда в передачах, а вот когда радио и телевидение объединили…
А было это уже после того, как ты уехал. Так вот, когда нас объединили, то вскоре студия стала делать большие информационные программы, в которых новости перемежались клипами и рекламой фильмов, и интересность их зависела от автора, - каков он как журналист? Вот у Сомина эти программы всегда были интересными, а у Хомировой Алины… Несколько «Эстафет» с ней сделала, но все они были такими же серенькими, как и она сама, о чём я и говорила на летучках.
Нет, Хомирова ничего не отвечала, но потом, прошмыгивая мимо, комплиментов уже не делала, да и глаза наровила опустить.
Нет, ты знаешь, о ней у меня совсем нет дневниковых записей.
Как раз и не странно, потому как ни-ичто меня в ней не привлекало… А вот - поди ж ты, оказалась самой яркой личностью в Комитете!
Ну да, в своём роде.

ОСЕНЬ ШЕПЧЕТ О СВОЁМ ПРИХОДЕ

Осень шепчет мне о своём скором приходе уже в начале августа, когда улетают стрижи и сразу пустеет воздух, становясь вязким и пресным, когда вдруг, в обрушившейся тишине двора, даже случайные голоса не отзываются эхом, словно невидимый глушитель ограничивает пространство каждого звука.

Первые желтые листья в траве, под ногами, первые жёлтые косы берёз… Прислушайтесь! Шелест в кронах уже не летний, в него вплетается какая-то высокая нотка, отчего голос листьев становится шелестящим, сухим, тревожа память всплывающими картинами бардово-оранжевых расстилов прошлой осени.

Совсем по-другому поют и птицы. Смолкли их зазывные трели, удивляющие изощрёнными коленцами, и нет в их стрёкотах и свистах прежней дурманящей чувственности, - так, лишь короткое попискивание или верещание при защите от агрессии соседа или дележе случайной добычи.

А солнце! Разве так оно светит летом? Ведь совсем недавно наполняло собою каждую незавидную травинку, листок, проникало в любую тварь, согревая и лаская лучами! А теперь? Да, вроде бы и теперь греет, но как-то скользя, мимоходом, наспех и там, куда не могут пробиться лучи, уверенно прячется тень и прохлада, из которой поскорей хочется вынырнуть под его нещедрые лучи.

Нет, эта пора ранней осени мне не мила. Природа отцвела разнотравьем, отшумела сочными листьями деревьев, отзвенела зазывными трелями птиц, - словно насытилась! – и нет в ней теперь ни бездумной радости жизни, ни её напряженного драматизма, - так, рутинна и сытая трезвость.

ГУМАНИЗМ ИЛИ СОСУЛЬКА?

- Пойми ты! В живой природе действует один закон: выживает вид, способный дать здоровое потомство, иначе…
Нет, Опп (так я зову своего невидимого оппонента-спорщика, который может заявиться в любой день, в любую ночь, час, миг) опять не согласен со мной и всё бубнит, бубнит, что б раззадорить. – знаю его! - меня для спора:
- Человечество, хотя и один из видов, но должно идти другим путем, путём гуманизма, так нас классики русские учили…
- Ну, да, да, гуманным, - уже и завожусь, - но гуманность должна давать ленивым и слабым в руки удочку, чтобы они могли хотя бы для себя наловить рыбы. Или, в крайнем случае, и денег, но столько, чтобы только выжить.
- Нет, надо быть щедрее, щедрее, - пока слышу только его скрипучий голос.
- Ну, да, конечно, - иронизирую, - щедрее. И не только пособия надо выдавать ленивым, но и талоны на бензин… как в Америке, где уже целые поколения живут за счет подачек и не хотят работать.
Не слышу пока Оппа, но знаю: снова начнет поддразнивать!.. и тогда перехватываю инициативу:
- И не только не хотят работать, а обложили своих благодетелей на окраинах городов и к ним не сунься, а то не только ограбить могут, но и убить. Что, разве преувеличиваю?
Нет, мол, я не преувеличиваешь, но…
- Слушай, Опп, а у нас, в России? – не даю ему наступать. - Алкоголички почти каждый год рожают неполноценных детей, государство берет их на содержание, и в результате из них вырастут больные, несчастные люди… которые, кстати, тоже оставят сомнительное потомство. Что, разве не так?

СОВЕТСКИЕ ЖЁНЫ-МИРОНОСИЦЫ

1984-й
В режиссерском кабинете ремонт и поэтому на несколько дней пристроилась я в проявке рядом с проявочной машиной у Лиды-баптистки. Часто говорим с ней о Боге, и я завидую ей: вот, уверовала в Христа и счастлива!
А случилось это с ней после смерти матери. Работала та в колхозе телятницей и всё воевала с председателем за правду, а когда померла, то не дал он даже досок на её гроб. Вот после похорон матери Лида и выложила свой комсомольский билет секретарю на стол.
Без матери было тяжко, томно и подруга отвела её в молельный дом. С тех пор она и счастлива, хотя муж из-за веры выгнал её вместе с маленьким сыном из дому.
А помог ему в этом наш директор телецентра Анатолий Михайлович, который чуть ли не каждый день звонил начальнику её мужа, чтобы тот повлиял на своего подчиненного. И начальник «повлиял», - наконец-то муж заявил Лиде:
- Выбирай: или Христос, или я!
Это же повторил и на бракоразводном суде.
И живёт теперь Лида с маленьким сыном в общежитии на нескольких квадратных метрах. Каждый раз, когда захожу к ней в проявку, радуется, - видит, наверное, во мне поддержку, - ведь большинство моих коллег посмеиваются над ней, смотрят как на чудачку и даже сторонятся.
Вчера не успела я съездить на обед, «обедали» с Лидой булкой с яблоками, а она вдруг сказала:
- Злые, ой какие злые люди у нас! Как перед концом света, - и посмотрела на меня, улыбнулась: - На вас особенно злы…
- Вот поэтому мне и хорошо с тобой, со всепрощающей и доброй, - и тоже улыбнулась: - Может, меня научишь?
Нет, научить она не может, «только человек сам…».
И она права.

ВЕДРО КАРТОШКИ

1948-й. Три года после окончания войны...
Отец хотя и возвратился с фронта, но вскоре умер от кантузий, и мама осталась одна с нами, - тремя. Нищета, голод...
Этот небольшой рассказ я написала еще в юности, после того, как мама рассказала мне эпизод из своей жизни.

Весенняя погода капризна.
После нескольких теплых дней снова пошли холодные дожди, в пустое подполье набежала вода, углы в хате покрылись мелким мхом плесени и запахло сыростью.
Эта сырость и холод чувствовались и в одежде, и в обуви, и в каждой вещи, взятой в руки.

Но дети всё же уснули, согрев друг друга своими телами. Девочка свернулась калачиком меж братьями, подсунув к подбородку кулачки, но ей, наверное, все же было зябко, потому что она иногда что-то шептала во сне, шевеля губками и, немного хмурясь, делала движения, как бы натягивая на себя одеяло.
Мать подошла и осторожно укрыла ее.
Но девочка вдруг проснулась. Быстро сев на постели, широко открытыми глазами повела вокруг, поднесла кулачки к лицу, потерла ими глаза, но снова опустила голову на подушку. «Что-то страшное приснилось, должно», - подумала Настя, снова укрывая ее, и, еще раз взглянув на спящих детей, отошла к своей кровати. Но почти тут же услышала:
- Мама... Есть хочу.
«Так вот чего она...» - мелькнуло в голове.
И она вернулась к девочке.

Та сидела на кровати и большими, но еще не проснувшимися глазами, водила вокруг себя. Увидев подошедшую мать, повторила со слезливыми нотками:
- Ма-а, есть хочу.
«Но что же дать ей? Что? Ничего нет…»
Настя нагнулась к дочке и, чтобы не разбудить сыновней, тихо зашептала ей на ухо:

ПЕРЕД ПРЫЖКОМ В ПЕРЕСТРОЙКУ. 1989-Й

Отрывок и автобиографической повести "Вот прилетят стрижи", написанной в диалоге с собственными дневниками.

1989-й
Платон, после поездки с выступлениями в Клинцы, рассказывает:
- Стоит наш поэт Фатеев на трибуне и, рассчитывая на смех в зале, говорит: «Но есть поэты, которые пишут вот такие стихи», и, ухмыляясь, декламирует: «Бежит вода из кранта, забытого заткнуть...». Но зал молчит…
А дальше я рассказываю: после выступления стоят они на улице, ждут машину, в трех шагах от них топчутся мужики, и вдруг один из них подходит: «Вы уж извините, пожалуйста, - и обращается только к Фатееву, - вот вы говорили про стихи... Один особенно запомнился, про крант про этот. Это точно, безобразие, конечно. Сколько этих крантов не закрытых по городу по нашему! И льется, и льется вода из них, и никому дела до этого нету.
Фатеев задвигал челюстями, позеленел... и заковылял прочь.

Платон написал рассказ, «Помни о смерти» называется. О стариках-пенсионерах, которые работали при Обкомах, а теперь, видите ли, им хочется, чтобы память о них «осталась в веках». Отослал этот рассказ в очень популярный московский журнал «Огонёк» и в толстый – «Знамя».
Будем «ждать ответа, как соловей – лета».

Ездили всей семьей в лес за ежевикой.
И уже сели в вагончики узкоколейки, и уже поехали, но попрыгали на ходу, - начинался дождь. Но всё ж я тянула в лесок:
- Пошли! Хоть грибов поищем. Дождик-то чуть-чуть моросит!
Дети упрямились, огрызались, но Платон согласился. Наконец, отправили их домой автобусом, а сами долго сидели под лосиной кормушкой, слушали шум дождя, потом брели к трассе вдоль лесной дороги по мягкому,

ЧТОБЫ ПОМНИТЬ. Записки о маме - 1

1990-й
Приезжаю в родной Карачев.
Мама встречает меня озадаченная, - утром собаки напали на ее петуха:
- То-то ж кричал он, то-то ж страдал! – удрученно качает головой. - Пока я докандыбала до них, так они его в лужу втоптали, во-он в ту, - кивает на окно, замотанной в тряпку рукой. - Да никак не отташшу собак-то этих!.. Но все ж отбила кое-как, подняла пятуха этого, а он… так и обвис на руках, и глаза закатил, - заново переживает страдания петуха. - Ну, принесла его в дом, положила. Крепко ж жалко! Ну такой пятух боевой! – и смотрит на меня с горечью. - Полежал, полежал он... смотрю: обираться начал. Посыпала ему пшенца, рису, а он и заклевал. Ну, слава Богу! – И чуть позже опять слышу: - А тут еще несколько яшшыков рассады капустной захватило, листики-то у нее и позакрючилися! И что с ней?.. ума не приложу.
Так что, весь день и разговору было, что о петухе да капусте.
Правда, к вечеру прибавилась еще одна тема: в «Новостях» сообщили, что пассажирский корабль столкнулся с сухогрузом у Новороссийска. И было на «Нахимове» тысяча двести человек. И погибло больше четырехсот… А как раз Валя с Николаем отдыхают на юге, так вот маме и взбрело в голову:
- Ну обязательно они на этот пароход устряпалися! Определенно!.. А когда он тонуть стал, - уже сочиняет, - то сам-то Николай, можить, как-нибудь и выкарабкался бы, а вот из-за Вали... Она ж тяжелая, как печёнка! Вот, нябось, и пошли на дно оба. - Сидит на своей кровати и горестно смотрит в пол. - Только представлю себе, как они там барахталися, так сердце сразу и замрёть.

ОКРАИННЫЙ ХУДОЖНИК

В магазине «Дубрава» скользила взглядом по картинам местных художников: нет, не то, не то… всё – яркая фотографичная попса!.. для «массового зрителя», так сказать. И хотела уйти уже, но… А вот эта вроде бы не для «массового»: река под закатным солнцем, заснеженные лодки - у берега, над ними - нависшие ивы… И эта: поляна перед лесом, несколько коров на ней, солнечные зайчики в траве - через кроны деревьев. Да, темы не избитые... и какая игра цвета, света!.. Да и эта: овраг, в гору - дорожка меж хаток, а на ней - клочья длинных вечерних теней.
Чьи же это?.. «Юрий Михно».
И попыталась выведать о нём у хозяйки салона. «Лет сорока…» - только и буркнула, и телефон его не дала, смекнув, наверное: терять сорок процентов с продажи?..
Ну, что ж, попробую поискать Юрия Михно сама.

К рынку хожу через «базарный картинный салон», и обычно: как же всё пестро, примитивно!
Но вчера одна картина остановила: предосеннее, уже блеклое поле, дорога - к горизонту, а справа от неё - несколько желтых березок на фоне бирюзового неба, но уже с наползающими тёмными облаками…
- И кто художник? – подошла к девушке?
- Юрий Михно.
Ну, надо же!.. Попросила номер его телефона, вечером позвонила и оказалось: живет-то он в нашем доме!.. в шестом подъезде.
И теперь «Лодки» - центр нашего зала. Когда включаю настольную лампу, глаз от них не оторвать, - небо над ними вспыхивает предзакатным живым!.. светом.

Высокий, поджарый... И удлинённый овал лица, и его черты - всё вроде бы правильно и даже красиво; бородка и усы подстрижены, но вот тёмные с сединой волосы… кажется, что он никогда не причесывает их и они упрямо стоят над его высоким лбом,

ФИЛИПОК

1982 -1991 годы
Давать людям прозвища… Думаю, это – плохо. Но «народ - стихия», и к нему с первых дней прилепили: «Филипок сказал…», «Филипок вывесил приказ», «Филиппка вызвали в Обком»... К нему, моему новому начальнику, заместителю Корнева по телевидению, Сергею Филипповичу Афонову.
А перевели его к нам из «Блокнота агитатора», - есть такой «партийный орган».
И каким как он будет руководить нами? Ведь технологии телевидения совсем не знает.

Ну да, есть во внешности Сергея Филиппыча что-то от прозвища: невысок, плотен, круглолиц, с серыми невыразительными глазами над крутыми щёчками… А так - общителен, улыбчив, иногда даже и смешлив, говорит негромко, сбивчиво, короткими фразами, - как бы только намекая. Странная манера.
А дверь его кабинета почти всегда настежь, - «свой парень», так сказать.

Был у нас в студии банкетик в честь восьмого марта, так Сергей Филипыч плясал, читал свои стихи, пел в хоре, частушки, играл в КВНе.
«Хороший человек, хороший»… пока, но каким окажется?

На летучках уже делает замечания, но не профессионально, - так, одни эмоции. Сказала ему об этом – опустил глаза и промолчал.
Обиделся!

Записывала передачу с женой Николая Поскова, редактора областного издательства. Конечно, как ведущая – деревянная она какая-то, да и некрасивая, грубоватая, и сценарий у нее слабенький, но амбиций!.. Ну, я и отозвала её в сторонку, сказала: если, мол, не устраиваю вас, как режиссер, то в другой раз работайте с Павловским, а сегодня помалкивайте, так она пошла и нажаловалась Афонову. Вот и зашел он к нам сегодня, и стал мне выговаривать: к авторам, мол, относитесь небрежно!

ЛИМОН НА СНЕГУ

И до сих пор в памяти лицо женщины, которая… Нет, лучше так: И до сих пор в памяти лицо чужой, с бесцветными глазами женщины, она - в белом халате и чем-то блестящим… холодным и блестящим снимает с его головы волосы, а они… Нет, «волосы» и точка. И дальше: Беспомощно и обреченно падают те колечками ей под ноги, а ему жаль их до слез!
Пожалуй, так и начну свой рассказ. Только б еще несколько слов - впереди… Может, вот так? Как пролог:

Тишка не может уснуть и, уткнувшись в подушку, плачет: ну зачем он здесь, в этом шумном доме, где так много ребят, которые и сейчас посапывают рядом? А еще неотвязно висит перед его глазами лицо чужой, с бесцветными глазами женщины, она - в белом халате и чем-то блестящим и холодным снимает с его головы волосы. Беспомощно и обреченно падают те колечками ей под ноги, а ему жаль их до слез! «Почему я здесь? Зачем? Сбегу, все равно сбегу!» – думает он и, сжимая в зубах кончик наволочки, плачет.

И сколько мне тогда было?.. Около девяти. Как же стремительно прожил я эти тридцать лет, а вот сюда, так ни разу и не занесло, так что, если б вдруг не потянуло… как к спасению, то и вовсе... А как поредела моя деревенька! Хаток - с десяток, да и те вот-вот… Хорошо, хоть дорога есть, проехать можно, а вот переночевать… Родной хаты уже нет, а стучаться в чужую?.. Нет, остановлюсь-ка вот здесь, у речушки… Тишина!.. А ракита как ветви над водой развесила! Будто тянется к ней, чтобы нырнуть в речку. Отличное место. Даже и заночевать можно… А что? Ноутбук со мной, перекусить найдется, вода есть.