ЛИМОН НА СНЕГУ

И до сих пор в памяти лицо женщины, которая… Нет, лучше так: И до сих пор в памяти лицо чужой, с бесцветными глазами женщины, она - в белом халате и чем-то блестящим… холодным и блестящим снимает с его головы волосы, а они… Нет, «волосы» и точка. И дальше: Беспомощно и обреченно падают те колечками ей под ноги, а ему жаль их до слез!
Пожалуй, так и начну свой рассказ. Только б еще несколько слов - впереди… Может, вот так? Как пролог:

Тишка не может уснуть и, уткнувшись в подушку, плачет: ну зачем он здесь, в этом шумном доме, где так много ребят, которые и сейчас посапывают рядом? А еще неотвязно висит перед его глазами лицо чужой, с бесцветными глазами женщины, она - в белом халате и чем-то блестящим и холодным снимает с его головы волосы. Беспомощно и обреченно падают те колечками ей под ноги, а ему жаль их до слез! «Почему я здесь? Зачем? Сбегу, все равно сбегу!» – думает он и, сжимая в зубах кончик наволочки, плачет.

И сколько мне тогда было?.. Около девяти. Как же стремительно прожил я эти тридцать лет, а вот сюда, так ни разу и не занесло, так что, если б вдруг не потянуло… как к спасению, то и вовсе... А как поредела моя деревенька! Хаток - с десяток, да и те вот-вот… Хорошо, хоть дорога есть, проехать можно, а вот переночевать… Родной хаты уже нет, а стучаться в чужую?.. Нет, остановлюсь-ка вот здесь, у речушки… Тишина!.. А ракита как ветви над водой развесила! Будто тянется к ней, чтобы нырнуть в речку. Отличное место. Даже и заночевать можно… А что? Ноутбук со мной, перекусить найдется, вода есть. Моя частая жизнь на колёсах приучила «всё моё носить с собой», так что утром – в гостиницу, а сейчас… Может, и вспомню что-либо из моего «босоногого детства»?

Тишка не помнит ни отца, ни матери и ему кажется, что уже долго-долго живут они с бабкой в их старой хате. И засыпая, и просыпаясь, видит он ее согнутую спину, слышит шарканье ног по полу, потом уходит она в колхоз, а вечером спешно хлопочет по дому. И он как может, помогает ей, а поэтому всё у них получается ладно.
Да вот только стал замечать Тишка, что глаза ее стали впалыми, лицо сморщилось, как моченое яблоко и она нет-нет, да старалась прилечь.
- Ба-а, - спросил её как-то вечером, - чего опять лежишь? Аль болит что?
- Нездоровится мне Тишечка, - ответила тихо. - Всё под сердцем как сосёть чтой-то. Да и слаба стала, руки трясутся, ноги ходють плохо...
Тишка переступил с ноги на ногу и посоветовал:
- А ты к лекарю сходи. Он тебя вылечит.
- Ходила я, Тишь, да что толку-то? Посмотрела она меня, послушала да сказала: ничего, бабушка, пройдёт, питайтесь получше. А где ж взять-то всё то, что она наговорила? Что ж, сама не знаю, чтолича? Вот выпила б сейчас чайку с лимончиком да с булочкой, так ожила б, кажись.

Да, булок и лимонов в деревне тогда не было. Картошка, капуста, хлеб – в чёсточку, а сахарная свёкла – как лакомство… В чёсточку. Надо же, вдруг всплыло забытое слово, и потянуло за собой… Помню, когда серые осенние вечера загоняли меня на печку, всё думалось: а в городе, наверное, всё есть! Вот вырасту, поеду туда, заработаю денег, накуплю бабке лимонов, конфет, будет потом пить чай и сразу выздоровеет. Ну да, город этот и сейчас… Вон как зовущее смотрится в серо-сиреневой дымке, а уж тогда!.. Каким загадочным казался, и как же хотелось побывать в нём! Ведь, может быть, где-то там и моя мать жила, о которой бабка мне почему-то не рассказывала.

Но когда наступили длинные, зимние вечера бабка совсем слегла. Она уже не поднималась, чтобы вытопить печку и сунуть туда чугунок с картошкой, поэтому утром приходила соседка баба Настя и, наспех вытопив печку и дав Тишке наставления на день, уходила. И тот старался и воды принести, и съездить в лес за сучьями, но часто, подметая пол или чистя картошку для похлебки, замечал, как из глубоко запавших бабкиных глаз скатывалась по морщинке слеза.
«Больно ей, вот и плачет», - думал Тишка и, чтобы успокоить ее, говорил:
- Ничего, не плач. Скоро пойду в город, куплю тебе лимонов и конфет, вот сразу и поправишься.
- Да где ж ты денег возьмешь-то, горе мое луковое? – отвечала та, пытаясь улыбнуться. - Чай, даром там не дають.
И Тишка всё чаще стал задумываться: и вправду, а где же взять денег?

Да, город позвал к себе многих, как, впрочем, и меня, вот и остались в моей родной деревне, а, вернее, уже не в деревне, а хуторке, лишь старики… А вот пейзаж вокруг почти не изменился, только речка обмелела и нет уже в ней тех вьющихся кос под которыми мы с пацанами вылавливали корзинками пискарей… Зато солнце всё такое же. Вон как щедро греет, хотя уже и повисло за лесом в красном зареве. Темнеет… И как быстро! Давно не приходилось вот так, на берегу речушки, под ивой… Уж и не помню когда… А в деревеньке моей, как и прежде, нет ни одного столба с лампочкой, так что скоро хатки накроет ночь, только во-он тот огонек в окне словно маленький маячок светить будет…

Как только за окном густели сумерки, Тишка забивался на печку, прятался под лоскутное одеяло и всегда тут же засыпал, но под Рождество, вот уже несколько дней, вначале молился тому самому Богу, которому молилась и бабушка, чтобы послал ему лимонов и конфет. Но видать, Богу было не до него, и поэтому решил достать всё сам и завтра пойдет с ребятами в тот загадочный город, нахристославит денег и купит бабке лимонов и конфет.

Ходят ли теперь деревенские ребятишки в город христаславить? А тогда… Как же мы ждали Рождества! И потом какой радостью было ощущать в варежке честно заработанные монетки, обещающие сладости. С Петькой… а теперь уже с Петром Степановичем, мы, мелюзга сопливая, и пошли тогда в город. И как же беспощадно дрессировал он нас перед этим! Сколько шлепков сносили, чтобы взял с собой… А, впрочем, он и теперь словно дрессирует тех, кто рядом. Нет, не сработаюсь с ним. Не смогу. Город дал ему дом, семью, денежную работу, но, в то же время, словно размыл в нём всё то, что притягивало к нему в детстве.

Много пришлось Тишке перенести пинков и затрещин от Петьки, прежде чем согласился тот взять его с собой, и вот теперь уже в который раз начинал он шептать молитву, выученную с его слов: «Когда Христос родился, весь свет развеселился... возвеселился...» А что ж дальше-то было?.. И старался припомнить, но это ему никак не удавалось,- молитву словно ветром выдуло из головы.
На кровати заворочалась бабка. Тишка вскинул голову, уставился в темноту хаты:
- Ба-а, чего тебе?
Та тихонько застонала, потом сдавленным голосом попросила:
- Попить бы… Водички б хлебнуть мне, Тишечка. Уж больно невмоготу что-то…
Тишка спрыгнул с печки, в темноте нащупал ковш, подал его бабке и снова забрался под одеялку.
«Ничего, вот завтра принесу ей лимонов и конфет, напьется она чаю и сразу станет здоровой. Сама говорила»! – подумал он и снова начал вспоминать молитву. Но слова ее стали переплетаться с созданными его воображением образами города, те - фантастически увеличиваться, окутывать его чем-то серым и плотным, сжимать со всех сторон, он захотел освободиться от всего этого, встряхнуть головой, но тут же, погрузился в темную и мягкую пустоту сна.

А впрочем, что ж я нападаю на Петра? А я? Лучше ли стал, хотя и достиг того, чего хотел? Объездил столько стран, многое видел, вкусно ел, комфортно жил, а словно… Словно взгляд мой скользил над людьми и некогда мне было вглядываться в их глаза, некогда было почувствовать, понять их… вот поэтому-то герои моих повестей и рассказов - словно персонажи мультиков. Нет в них тонких прорисовок, полутонов, которые как раз и придали бы им неповторимую интонацию, оживили, заставили поверить в них. Вот же, вот! Смотрю на эту иву, на тихо перетекающую воду речушки и вижу, как каждое мгновение в них что-то меняется, трепещет, поёт, - живёт! А мои герои… Грустно. Тоскливо.

За время бабкиной болезни Тишка привык спать чутко, настороженно, поэтому, когда на улице встревожено забрехал Волчок, а потом послышалось его негромкое, извиняющееся повизгивание, Тишка проснулся, тихонько слез с печки, схватил в охапку приготовленную с вечера пальтушку и, чтобы не разбудить бабку, неслышно выскользнул на улицу, где его уже ждали ребята.
Чистое небо с холодным блеском звезд, далекие огоньки города и заснеженная дорога, уводившая от родного и теплого - всё это казалось Тишке каким-то чужим и недобрым. Как же хотелось вернуться назад, забраться на печку и рассказывать, рассказывать бабке о своих ребячьих делах! Но впереди редкими огоньками уже светился тот таинственный город и Тишка, сжимаясь от крепкого утреннего морозца, который вместе со снегом пробивался в его худые валенки, обжигая холодом пятку, глубже засовывал руки в рукава и спешил, спешил за ребятами.

Почему мы так черствеем в городах и пытаемся поскорей заглушить в себе сострадание, если оно вдруг и проснётся? Почему стараемся сразу же стереть его, зачеркнуть… как лишнее слово при наборе в Ворде… а, в лучшем случае, откупиться. Вот я… Ну да, перечислил пятьдесят тысяч для детского дома, а вот проведать соседа, который третий год лежит после инсульта, так ни разу и не собрался. Разве, не сволочь бесчувственная?.. Да что там говорить! Любить всё человечество издали, лёжа на диване, легко, а вот помочь хотя бы одному!.. хотя бы тому, кто рядом, просто лень, ибо это участие может разрушить комфортность, которая и выдавливает из сердца не только чувство участия, но и память к родным местам, людям, у которых было так мало достатка… но так много душевного тепла!

При входе в город Тишка с Васяткой и Петькой отделились от ватаги, и им пришлось обежать три дома, прежде чем их впустили. Хорошо знавшие молитву, ребята сыпали недоевшими Тишке словами, а он, так и не запомнив их, подбрасывал лишь по одному, утирая нос рукавом. Наконец, Васятка толкнул его кулаком в бок и угрожающе наступил на ногу. Но напрасно. В голове у Тишки, как привязанные, крутились только два слова: «с востока на гвоздока... с гвоздока на востока…» и ему было до слез обидно, что он вот так, дураком, стоит у порога, а ребята... что вот сейчас хозяйка даст им денег, а ему, Тишке, не даст! И когда стало уж совсем невмоготу топтаться у порога, ребята, выпалив последнее: «Тётенька, дяденька, с праздником вас!» вдруг застыли у порога, ожидая заслуженной награды, хозяйка улыбнулась, подошла к ним, и Тишка затаил дыхание: вот сейчас, сейчас она скажет ему, что он - нехороший мальчик, если не знает молитвы, и он уже был готов расплакаться, как вдруг услышал:
- Мальчик, а ты что же? На, возьми...
И Тишка нерешительно протянул руку.
Когда высыпали на улицу, Петька накинулся на него:
- Тоже мне! Заладил: с востока на гвоздока, с гвоздока на востока! Зазря учил тебя только. Знал бы, что такой балбес, не взял бы с собой.
Но Тишка молчал и только крепко сжимал в кулаке твердые, холодные, но столь долгожданные монетки. Еще бы! У него было уже целых двадцать копеек!

Когда струны покрывает ржавчина, они перестают звучать. Когда душа покрывается толстой оболочкой довольства, она перестаёт отзываться на трепет другого сердца. Ведь далеко не каждый может пробить брешь в этой обёртке из комфорта и, вырвавшись из плена благополучия, стать сострадательным, готовым принять в себя горести другого, обернуться к родному прошлому, чтобы сердце его обрело… Ну да, лучше, чем у «нашего всё» не скажешь: «…обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Кажется, так?

Когда вечером, в магазине, выложив согретую в кулаках мелочь на прилавок, ребята покупали сладости, Тишка наконец-то увидел те самые лимоны, о которых мечтал и, услышав Петькино:
- А ты чего стоишь? Покупай пряников и айда домой!
- Не, не буду, - ответил тихо, - Мне лимонов бабке...
- Хороша твоя бабка и без лимонов будет! - выпалил тот и потащил его за рукав к прилавку.
И Тишка вроде пошёл за ним, но потом остановился, упрямо сомкнул губы и, насупившись, ответил:
- Вы идите... я догоню.

Большинство даже защищается от сострадательности. И защищается развлечениями. Вот я и попался на приманку, брошенную мне теми, кто хотел этого, - писал повестушки, рассказики в угоду им, потому что они платили… Ах, ты боже мой!.. Тридцать лет коту – под хвост! И уже не вернуть их!

Над заснеженными полями повисала синеватая дымка, низкое солнце уже не пригревало, удлиняя тени от кустов и ребята, боясь наступления темноты, всё ускоряли шаги, поскрипывая снегом. Тишка спешил за ними, и ему даже радостно было слышать этот холодный скрип, потому что он сжимал в теплой руке за пазухой желтый шарик лимона. Ребячья гордость распирала его грудь...»

Ну да, вспомнил!.. Как же высоко и важно поднимал я голову, вышагивая крупными шагами, как взрослые. Ну как же! Вот, пошел же в город без копейки, а назад несу гостинец бабке. И как же хотелось быстрее быть дома, чтобы освободиться от той радости и гордости, которая уже не вмещалась в моей груди… Да, получал я потом гонорары и в тысячи раз большие, но те рождественские копейки были самым радостным за все тридцать лет. Слышите, ива, река? Самым радостным! А если слышите, то подскажите: почему так получилось?.. Нет, молчат. Тишина… А впрочем, собака залаяла… нет, заскулила. Почти как тогда…

Красный шар солнца скатился за лес, когда Тишка подходил к дому. Еще издали услышал он тявканье своего Волчка, а когда подошел ближе, то увидел, что сидит тот у порога хаты и поскуливает, но когда увидел Тишку, сразу подкатился к нему, забился у ног, виляя хвостом и заглядывая в глаза.
- Волчонок мой! Соскучился! Волчок... - потрепал его Тишка и подхватил на руки, но тут же на пороге хаты увидел бабу Настю: не закрывая двери, полными слез глазами, глядела она на него, и от этого её взгляда Тишке сразу стало холодно.
- Что ты... баб Насть? - спросил он испуганно.
А та, ничего не ответив, отвернулась и, зарыдав, бросилась в хату. Неведомым доселе страхом сжалось Тишкино сердце, и первым его порывом было: бежать, ничего не видеть и не слышать! Но вместо этого, прижимая скулящего Волчка к груди, он вошел в хату.
В ней было холодно, у порога лежал не растаявший снег, на лавке сидели старушки. Тишка направился к бабкиной кровати и застыл, не дойдя до нее. На ней как-то уж очень тихо и спокойно лежала она. Привыкнув всегда встречать теплоту ее глаз, он теперь с ужасом и удивлением смотрел на это неподвижное, чужое, холодное лицо и только всё сильнее прижимал Волчка, а когда тот, жалобно взвизгнув, лизнул его щеку, он, словно пытаясь вырваться от сковавшего его страха, бросился к двери.

А, может, и не так всё было… Нет, не вспомню. Но пусть останется, как написалось…
Какая благословенная тишина!.. Кажется, что как раз сейчас она и говорит мне что-то, отвечая на все мои наболевшие вопросы, только я уже не слышу этих ответов. Господи! Я уже не слышу тебя!.. И не могу понять…

Ночь перед похоронами Тишка провел у бабы Насти, не отпуская от себя Волчка, и тот, словно чуя в нём свою последнюю защиту, всё жался к нему, тихо поскуливая.
А потом были похороны. Падал и падал густой снег…

Да, да! Тогда валил густой снег, выбеливая спины женщин. Выбеливал он и солому, на которой стоял гроб и даже то, совсем чужое лицо в нём. Я шёл следом за санями, крепко держась за теплую руку бабы Насти, смотрел на свежие доски гроба, на лица женщин, и не мог понять: почему они так странно поглядывают на меня, утирая слезы? А когда…

Когда баба Настя подтолкнула его к гробу, чтобы попрощался, Тишка вдруг громко и отчаянно закричал: «Не пойду! Не хочу! Не буду!»
И уткнулся лицом в её фуфайку.

Всё, потух одинокий огонёк в окошке. Все спят. Надо и мне. но… Но что, что было тогда, после похорон бабки? Да, женщина с бесцветными глазами и холодной машинкой для стрижки волос, потом - воспитатели, много и разных… А еще Николай Петрович, который… И моя любовь к литературе – от него. И если бы ни он, то не стать мне писателем… Вот только не вложил он в меня программу: о чем надо было писать?.. Да нет, ни его в том вина, я сам… А ведь было, было! Писал же я когда-то хорошие рассказы! А потом захотелось известности, денег, и-и пошло поехало! Э-эх, талант мой! Как же я измордовал тебя, как израсходовал необдуманно… Непотребно!

Потом Тишка, укрытый не согревающим его старым полушубком, сидел в санях на холодной соломе, слышал негромкое постукивание мёрзлых комков глины по крышке гроба, тихий говорок женщин, их вздохи, а когда они уселись вокруг него и сани, поскрипывая, заскользили по дороге, он, наконец-то освобождённый от непривычной, чужой ему суеты и согретый их спинами, даже прикорнул, прижавшись к теплому и мягкому плечу бабы Насти.

Совсем темно. Ни лесочка не видно, ни кустов прибрежных, и даже воды… Надо вспомнить, ещё что-то надо вспомнить… А небо высветлилось, словно звёзды его… Опустевшая хата без бабки, стылость, замёрзшие, подёрнутые инеем окна, баба Настя, её теплая рука… Но что потом? Что еще помню после… Ах, да, еще тот лимон, который я не успел… Подсыхающий, но еще пахнущий… Лимон… Пока я…

Странно. Не думал, что буду так крепко спать. Как на родной печке, под лоскутным одеялом.
И даже сон… Будто… Сейчас припомню. Будто еду на машине… нет, не еду, а скольжу по заснеженному полю и вдруг надо мной – птицы! много птиц, стаи птиц… они то взлетают высоко-высоко, то опускаются, почти задевая меня крыльями, то взлетают, то скользят над головой, и все они… желтые, зелёные, синие, голубые… и большие, и маленькие!.. и мне не странно от их многоцветья, и нет во мне никакой тревоги от их полётов, но когда взмывают, всё же становится жаль, что могут вот-вот скрыться, растаять в небе… и длится это долго, завораживающе долго… но вдруг они начинают падать и, не долетая до земли, превращаться в лимоны… и уже всё заснеженное поле густо усеяно яркими лимонами… и я уже приоткрываю дверцу, хочу поднять один, другой, но они тут же птицами взмывают в небо… тянусь еще, еще, но снова… И просыпаюсь.

И только перед отъездом в детский дом пошёл Тишка на кладбище. В поле завивалась метель, ровный, резкий ветер гнал и гнал стаи твердых снежинок и те, налетая на холм могилки, вначале игриво плясали над ним, а потом мягко ложились вокруг, словно пытаясь замести последнюю память о человеке. Он стоял над снежным холмиком, и ему вспоминалось то Рождественское темно-синее утро, в которое он навсегда ушел от своей бабки. И вот теперь она здесь, под березовым крестом, в этом белом вьюжном поле… И чтобы ей не было так холодно и одиноко, он оставил на холмике чуть высохший, но по-прежнему ярко-желтый шарик лимона. 11.07.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.