Доппельгангнер

"И лампу с серебряной цепью двойной
Держит ангел легкой рукой."
С. Кольридж, "Кристобель"

Октябрь тысяча восемьсот сорок девятого выдался на редкость холодным и промозглым. Небо затянуло серыми, выцветшими тучами, не пропускавшими ни единого луча солнечного света. Все вокруг напоминало усталому взгляду о скором увядании природы: и пожелтевшие воды раскинувшейся в междугородье реки, и роняющие листву на узкие улочки деревья, которые еще совсем недавно пышно зеленели под теплым солнцем, и посерьезневшие лица горожан, все чаще прячущихся под черными крыльями зонтов от зорких очей Господа, обрушившего на них свой гнев.

Осенние сумерки раскинули над Прагой свой всеобъемлющий балахон и на долгое время погрузили город в затишье и молчание. Изредка порывом ветра проносило по площадям охапку высохших, истощенных до прозрачности, листьев. Темная бронза многочисленных статуй взмокла под частыми ливнями, и с хриплым стоном раскачивался близ колодка повешенный на крыше.

Я шел по городу, не разбирая дороги. В то мерзлое время размокших тротуаров и разваливавшихся мостовых, мне становилось безразлично куда идти. Названия улиц на указателях сливались в одно неразборчивое слово, но значение его оставалось для меня скрыто. Я шел от Старомнесткой площади вниз, и совсем не думал, куда я хочу прийти. Не так уж велик этот город - Прага - чтобы в конце концов не выйти в какой-нибудь границе.
Город посерел, превратившись в одну нечеткую, испещренную поперечными линиями дождя, гравюру, авторство которой сложно было бы приписать и самому безумному из художников.

Тибидабо

В первый раз я вижу его на проспекте Диагональ. Он бежит наперерез ленивым велосипедистам, ветер развевает его плащ - накрапывает мелкий дождик, противно и холодно, - он проносится мимо меня и я понимаю, что должна была его о чем-то спросить.
Много лет назад должна была.
А встретила только сейчас.
Не судьба...
Когда я оборачиваюсь, он уже почти на конце проспекта, а ведь не прошло и минуты. Мне ничего не остается, кроме как бежать за ним - в ледяной ад промозглых кондиционеров метро, в переплетение разноцветных нитей станций.
Я вижу его плащ, но не могу догнать.
А он мчится куда-то в сторону электричек. Темно-каштановая, как и его волосы, линия. Здесь холоднее всего.

*

Я перепрыгиваю через турникет, добегаю до совершенно пустого перрона, на котором стоит одинокий серо-коричневый поезд. Я успеваю увидеть - минута до отправления, хвост темного плаща в дверях- и забегаю в поезд. Коричневый пустой вагон, холодный и какой-то очень одинокий, медленно скрипя своими механическими суставами, отправляется в путь, а куда - я понимаю только разобравшись с картой. Это не метро уже, а электричка. Практически к выходу из Барселоны едем - к горе Тибидабо.
Он в первом вагоне, я в последнем. А на станции Тибидабо лестниц столько, словно гора уже началась - а может, и правда? На улице все скошенное - наклонные здания, наклонные дороги, наклонные светофоры, наклонное солнце.
Я снова вижу его плащ - он садится в трамвай. Красный такой, игрушечный... наклонный. С разбега запрыгиваю на подножку.
- Не ударилась? - заботливо спрашивает он и подает мне руку в черной перчатке.

Тень В Жаркий Полдень

Туристический автобус остановился посреди ливня.
Хладнокровный гид выгнала из автобуса заспанных туристов и велела рассеиваться на выданные им несколько часов по этому маленькому испанскому городку, потому что она, мол, за них достопримечательности смотреть не будет.

Большинство туристов, конечно, и не подумало о мерах предосторожности, уезжая из солнечной Барселоны, но я-то не большинство! У меня был зонтик. Большой черный зонтик, купленный по случаю на городском рынке. И куртка у меня была. Поэтому перспектива где-то шататься несколько часов не показалась мне такой уж ужасающей.

Почему именно шататься? Да потому что хвост очереди в единственную местную достопримечательность - самый крупный в мире музей Сальвадора Дали - я увидела от лестницы. Нет уж! Дудки! Я гулять пойду!

Я развернулась и увидела лицо.

Лицо было огромное, черное, подрасплывшееся от дождя, и оно надвигалось на меня прямо со стены. Стекало черными каплями, мазутными лужами, следами человека-невидимки оно приближалось ко мне. Я огляделась по сторонам, но редкие прохожие - кажется, все-таки наши несчастные туристы - шли мимо и не замечали этого. Между тем лицо почти стекло со стены на меня.

Я ойкнула и побежала.

Кривыми поворотами улиц я металась по полуденному мокрому городу. Чертовы испанцы! Сиеста у них - что им жарко, что им холодно, а все равно сиеста по расписанию. Все магазины закрыты... Кроме винного. Отлично. Винный магазин. Я турист. Я хочу вина и переждать дождь. Все в рамках нормальности.

Горных Вершин Сердце

- Воронье... - шипел Мнишек, пиная камни ногами, - Воронье...
Темная туча собиралась над взгорьем.
Мнишек быстрым шагом спускался вниз по черному склону, скользкому после дождя. В груди его клокотал огонь настоящей, подлинной, первобытной ярости.
Как они смеют?! Как все они смеют!
Обиднее всего было даже не то, что обидели, прогнали. Обидно было равнодушие в глазах прогнавшего.
По правде сказать, Мнишек не так уж много знал об отношениях. Все, что было ему известно до встречи с Каэ - то, что отношения - это когда кто-то к кому-то относится, да при этом и взаимно. Что не бывает - когда отношения - такого равнодушия. Даже когда война. Особенно когда война! - считал Мнишек, и под его тяжелым сапогом с жалостливым хрустом всхлипнула и сломалась пара тонких веточек боярышника.

Вечером, грея руки у тусклого костерка, наспех разведенного у подножия горы, Мнишек смотрел в ночь и старался не думать о том, что происходит сейчас наверху, где вершина горы. Чтобы там ни было, оно происходило с Каэ и только с Каэ. И уже точно не с Мнишеком.
Каэ был чудом в жизни Мнишека.
Существо с невероятными глазами цвета предгрозового неба, сумрачно-антрацитовыми волосами и раскрытыми за спиной огромными черными крыльями - густые вороньи перья, ветер слека треплет кончики, и он слегка присобирает их к лопаткам - таким Мнишек впервые увидел его, таким постарался запомнить навсегда.
День, когда он ушел с Каэ из своей деревни просто потому, что тот позвал, Мнишек отныне решил считать самым черным своей недолгой жизни.

Град Луны - Лунатики

- Три босых, три лунатика, шли по проволоке, - напевал Он. Он шел вперед, приплясывая, раскланиваясь, как придворный шут. То поклонится березе на обочине, то указателю на столбе, а то и луне огромной, серебряной, пошлет воздушный поцелуй. - Три босых.. Три лунатика..
Он был один, хоть и пел о троих. Он шел по земле, хоть и пел о проволоке. Но песня ему нравилась. Нравилась она и березе, и указателю, и луне.
А перед ним серебрилась трава ночного луга, плачущего росой. За лугом раскинулся серебристо-серый город, окруженный туманом.
- Наверное, они идут туда, - уверенно кинул Он самому себе и двинулся дальше.

- Пятьдесят! - объявил Эжен, вновь оказавшись на земле. Он запрокинул голову к луне и расхохотался ей в лицо. - Я прошел пятьдесят мостов, а тебе все мало!
На его глазах бордовых потеков на полукруге луны прибавилось. Теперь он напоминал затянутый в паутину рог.
- О, как ты злишь меня, дикий полдень-месяц. - Эжен прикрыл глаза. Век бы тебя не видел, подумал он, век бы не видел, да вот выходит строго наоборот. Полвека уже отходил, еще полвека осталось.
Он прислонился к свинцовой опоре моста, прижал ладонь к груди, и начал прислушиваться. Спустя некоторое время - а какое, здесь точно никто бы и не рассказал никогда, и не расскажет уже - он сумел уловить смутное биение сердца.
- Кажется, есть.
Стараясь ступать по одной единственной светлой линии, виднеющейся в черноте земли, Эжен направился к следующему мосту, все еще скрытому туманом.
- Пятьдесят первый, и будь ты проклят... - выдохнул он, сделав первый шаг на свинцовую опору.

Научное Открытие

Был канун Рождества, и расчетливо-сухой Лондон незаметно для себя начинал оживать, словно только предпраздничная суета способна была растормошить его, добудиться из того дремотного состояния, в котором туманная столица пребывала, кажется, постоянно. В утреннем тумане можно было разглядеть, как зажигались огоньки свечей в холодных ставнях окон, как медленно просыпался город - и каждый горожанин в этот день проснулся с ощущением грядущего чуда.
Стоял тысяча восемьсот девяносто первый год, и все существо древней столицы, казалось, ощущало, как старое, отжившее свое время уходит прочь, открывая дорогу новому, неизведанному доселе, грядущему чему-то. И это что-то уже проникало в умы горожан, толкая порой на самые безумные поступки, на непостижимый ход мыслей, на неисполнимые, но неизбежные мечты. Грядущее Рождество несло с собой нежный, едва ощутимый флер грядущего столетия, которое стремительно надвигалось, пугая и маня, хоть и неосознанно - каждого англичанина, будь он известным ученым или же безвестным бродягой.

- Вы только подумайте! - восхищенно качал головой хозяин книжной лавочки Хиггинс, покачивая головой в такт своим мыслям, - вы только подумайте! Пройдет каких-то десять лет, и мир наполнит, наводнит новое, неизведанное доселе нашему убогому человеческому разуму! Человечество сделает решительный шаг вперед, и жизнь радикально изменится!

- Однако вы так уверенно рассуждаете об этом, друг мой, словно это уже явственно свершившийся факт, а вовсе не абстрактное предположение, - мистер Уэндрейт пил чай и посматривал скопившиеся с прошлой недели газеты.

Страна По Ту Сторону Гор

Я родился и вырос в одной из тех небольших деревушек близ Тулузы, которых жители больших столиц обычно не замечают вообще, хотя для них и сама Тулуза - та еще деревня. Мое детство прошло на задворках Франции, в соленом воздухе Средиземного моря, под серо-голубым небом, которое перечерчивали наискось ряды пиренейских гор.
Мой отец, Франсуа Соммей, работал журналистом, писал заметки сразу в несколько местных журналов, дружил со всеми в округе, от полицейских до разносчиков писем, и был самым лучшим отцом и другом для одиннадцатилетнего мальчишки, коим я в те времена и являлся. Я был ужасно строптивым и трудным ребенком, уже обладавшим своим особым, сложившимся взглядом на мир, и весьма жестоким сердцем. Вместе с другими мальчишками мы ставили капканы на лис, ловили рыбу просто для удовольствия, и смотрели, как она барахтается в траве, мучили жаб и птичек, кидались камнями в бродячих собак, и пребывали от этого в восторге. Отец не уставал отчитывать меня за это. В дни, когда ему приходилось меня ругать, он ходил мрачный и расстроенный, у него не получалось писать статьи, и он говорил, что я зря расстраиваю маму. А маму я не расстраивал, я был в этом уверен. Моя мама никогда не расстраивалась и не плакала. Ее звали Сабрина Соммей, она была жесткой и уверенной в себе женщиной, работала в Тулузе в редакции газеты наборщицей текстов, держала в кулаке все домашнее хозяйство, а так же меня и папу. Я ее уважал и боялся. Вот если меня начинала ругать она, тогда я извинялся и даже пытался что-то изменить в своем поведении, правда, по большей части, безуспешно. А над папой я в душе посмеивался. Он же был моим лучшим другом!

Дом на Краю Океана

- Сегодня Рождество, - Эндрю задергивает шторы на окнах.

Пол под его ногами ненадежен.

Анна прячется под теплым красно-зеленым пледом с вышитыми оленями, забирается на диван с ногами, отворачивается от окна. Но вместо окна видит стену, от которой с каждым сантиметром все сильнее отходят обои, идут трещинами, кашляют старым клеем. Еще несколько дней назад на них можно было различить немного выцветший, но красивый узор из переплетающихся между собой тоненьких золотистых веточек. Только теперь он уже стерся. Ничего не видно.

Окна закрыты плотно, и снаружи не доносится ни звука.
Эндрю выдвигает из-под покосившегося деревянного шкафа старую коробку с пластинками. Старый патефон еще работает, несмотря ни на что - а новый музыкальный центр разбился об стену от первого же серьезного толчка. А патефон фыркает, скрипит иглой, словно потягивается после долгого сна, и круглый виниловый диск начинает движение. Рождественские гимны, старые записи, густой сладкий звук, сохранившийся только на пластинках - никакие новые форматы не воспроизведут эту глубину и насыщенность.

Анна высовывает из-под пледа руку и кончик носа, открывает кованую дверцу стеклянного фонаря, и меняет в нем свечу. Огарок она сохраняет в специальной коробочке - это ее неприкосновенный запас. Ей намного спокойнее, когда она знает, что есть еще эти маленькие огарки. Хорошо, что Эндрю любит красивые фонари и свечи, у него их много, даже старых запасов хватит недели на две, а они докупили еще.

Вся Королевская Рать

Парадом командовал безумец.
Презирая все нормы и уставы, все столетиями выхолощенные специально для него книги по военному дело, все реформы, которые аккуратно взлелеяли и вырастили поколениями его предков, он поднялся на стену, воззвал свою армию прислушаться к нему, и несколько часов перекрикивал ветер, призывая к немедленному сражению.
Он был в белом, у него были рыжие волосы, а рукой он опирался на башню, потому что ветер был такой, что грозил сдуть его вместе со всеми его проповедями.

В толпе говорили, что когда он был маленький, он часто убегал из дворца и приходил на эту стену читать книги.
- Он любил сказки, - говорил пожилой священник, устало потирая переносицу. - Всякие истории про драконов и рыцарей, выдумки местных рыбаков и аптекарей.
- Да, вы правы, - соглашалась с ним толстая владелица книжного магазина на площади, - Эти выдумки никогда никому на пользу не шли. Это все море. Они смотрят на него и сходят с ума.
- Его братья не любили, - продолжал священник. - он от них убегал. Все ходы в этих стенах знал, все черные двери в лавках, никогда его не могли найти. Пока его братья были живы, при нем адьютант ходил. А потом Юхо забрало к себе море...
- Какой был юноша чудесный, какой был бы правитель! - согласилась женщина, и священник покосился на нее неодобрительно.
Так вот, Юхо забрало к себе море, а Калью был все себя от горя, и ему не помогли. Говорили, что он сгорел в несколько дней. Все-таки бывает еще на свете братская преданность!

И Ангел Вздохнул О Свободе

"Lascia ch'io pianga la crudela sorte,
E che sospiri la liberta!.."
Hendel. "Rinaldo"

Сумеречный февральский Париж растворялся в мелком моросящем дожде.
Уличные художники, отчаянно подражавшие импрессионистам - кто безупречно, а кто бездарно - стремительно разворачивали свои произведения навстречу проходящей мимо толпе: посмотрите, посмотрите, это ведь он, Париж, он такой.



Дэн был вынужден признать: да, он такой. Смутные контуры домов, мягкие краски, пастельно-нервные фонари, и ярко-алые буквы Мулин Ружа. В свинцово-сером небе тонет купол Сакре-Кер. Словно в теплое одеяло город завернут в туман. Шпили и крыши сливаются с небом, новые, деловые кварталы с их высотками совсем не видных на горизонте, башня Монпарнас растворилась, словно бы и не было ее вовсе, и Париж стал в один момент крохотным, уютным городком, со всех сторон облепившим высокий холм и его окрестности.

Дэн сидел на мокрых ступеньках и смотрел, как постепенно исчезает у его ног город. Дождь усиливался, смывал все ненастоящее, всю дневную горечь сотен людей, которые теперь спокойно засыпали под стук капель об их подоконники. Засыпали кто с улыбкой на губах, кто в слезах, но обязательно - счастливые.

На холме Монмартра всегда людно. Кто-то пришел сюда гулять, и теперь скрывался от неожиданно начавшегося дождя под крышей собора, кто-то - на романтическое свидание, и каждый вечер здесь множество парочек, которым не страшен ни дождь, ни снег, им тепло со сплетенными руками, под одним широким зонтом на двоих.