Побег

1

Художник увидел ее с обрыва Мертвой дюны, когда делал наброски каменного идола. Двуногий идол с хвостом змеи и крыльями, занесенными как для полета, стоял на фантастически взгорбленной скале, торчащей из моря; а женщина шла вдоль кромки прибоя, продвигаясь, шаг за шагом по равнине из наносного песка. Маленькая, юная и неприкаянная, будто возникла из этой равнины или протяжных гудков парома, доносившихся с моря.
Ему померещилось, что это Нэнси, гуманоид с нежными сенсорами, которую ему подарили вчера друзья на товарищеской пьянке.
– Да ты свихнулся! – кричали они, узнав, что он едет в Мертвые пески. – Там не только квадрокоптеры, но и боевые аватары пропадают. Тебе что, драконов и моря в Паутине мало? И потом, как ты объяснишь свой побег копам? Тебя же в тюрягу упекут, если ты, конечно, оттуда вернешься! Гоген ты наш дорогой!
– Советую три «дэ» принтер от MakerBot Industries! Быстрое и дешевое прототипирование идолов! – вторила им Нэнси, обрабатывая чужую речь, как это делала ее прародительница Siri для допотопных iPhone. – Малюй драконов дома! И не заморачивайся. Зачем тебе проблемы?
Но художник только грустно улыбался. Живший по законам иным, нежели общество, он был на телеметрии у вседержителей Всемирной Паутины для Роботов – гигантского облака с поддержкой базы данных, где копы-аватары, оснащенные «вычислительным» глазом с 3D-датчиками, следили за ним и сканировали его для Библиотеки Объектов. И он, конечно, знал, что рано или поздно власти его «сольют» как нежелательный элемент. Но дело было не только в желании уйти, убежать от всевидящего ока Паутины.

Короткий роман

Карелина разбудил шум в коридоре. Он сбросил с себя одеяло, сел, ничего не понимая, в тревоге шаря ногами ботинки. Как вдруг кто-то торопливо пробежал на каблучках, хлопнула дверь соседней нежилой комнаты, и женский голос со смехом позвал кого-то:
– Иди сюда! Тут столы есть!
– А кто здесь живет? – спросил за дверью другой женский голос. И Карелин услышал, как нетерпеливо постучали в его двери: – Эй, есть кто-нибудь? Откройте…
Карелин не шевелился, боясь заскрипеть панцирной сеткой.
– Тут что, общага? – процокали каблучки в соседней комнате.
– Была общага. Теперь гостиница. Стремный отельчик, да? Пошли отсюда.
И Карелин услышал, как вразнобой застучали каблуки, отчего даже в его комнате заколыхался пол. В коридоре стихло. Часы показывали половину восьмого. Взглянув на дату, он вспомнил, что сегодня день его рождения. Сидел на кровати, тревожно прислушиваясь к шуму, доносившемуся с первого этажа. Там скрежетали по полу сдвигаемые столы, раздавались возгласы. Карелин провел ладонью по лицу – щетина была жесткой. Надо побриться, подумал он.
Он встал, натянул джинсы, сунул ноги в ботинки. Горячей воды в номере не было. Но спускаться вниз, где был титан, ему не хотелось. Местные проявляли к нему повышенный интерес, точно на лбу у него было каинова печать. И ему не хотелось встречаться с ними. Не хотелось даже показываться им на глаза. Хотя он не убивал своего брата как Каин. Брата Николая убили бандиты, когда магазин музыкальных инструментов, который брат открыл в столице, прогорел, и нечем было оплатить кредиты. Теперь бандиты бегают за ним. Но в распутицу они вряд ли сунутся сюда. Весь октябрь лили дожди.

Паломник

1

На деньги, которые Лакизин заработал, играя на гитаре в Temple bar в Дублине, он приехал в Уэстпорт и там напился. Местные ирландцы Фредди и Рори, завсегдатаи паба, где пил Лакизин, объяснили полицейскому, что русский музыкант приехал сюда, чтобы посетить Beatle, остров Жука, но катер до острова не поплыл из-за шторма. Лакизин дремал за столиком в углу, положив лохматую голову на руку, а другой рукой обнимая свою кормилицу, зачехленную гитару. Он вмиг отрезвел, когда, приоткрыв глаза, увидел сквозь щели век полицейского, однако продолжал делать вид, что спит, причмокивая во сне и похрапывая. Полицейский, добродушный тяжеловес Патрик, покачал головой, но будить музыканта не стал: погодка была, в самом деле, собачья. Пусть проспится, тогда поглядим, что и как, сказал он: втайне он любил русских, свято веря, что ирландцы произошли от скифов.
Патрик попросил у барменши Карины чай и молоко. Бездельники Фредди и Рори почувствовали себя неуютно в присутствии блюстителя порядка. И под предлогом, что у них есть дела, ретировались, громко пожелав Патрику: "Slainte!"*. Патрик отпил из чашки и зажмурился от удовольствия, как огромный рыжий кот, надевший униформу Garda. Вскоре он ушел.
Разыгрывая пробуждение, Лакизин сладко, до хруста костей, потянулся. И заказал айриш стью и сотку виски. За окнами паба лил дождь, а в заведении было тепло, уютно, и ему не хотелось уходить в Bed and Brekfast, в дешевенькую гостиницу, где он остановился вместе с русскими паломниками из Дублина.
Ему подали айриш стью – тушеную баранину с луком и картошкой, приготовленную, как дома, в России.

Падение



Володин бежал в больничных тапочках по узкой улочке Старого Города в галерею, где была выставлена на продажу его картина. Теплый ветер дул ему в открытую грудь, развивал его длинные волосы, шелестел пожелтевшими листьями платанов, которые всегда облетали первыми. Сохло на веревках белье, но во дворах и на крылечках домов не было ни души. И ему казалось, будто он откинул тапочки еще в тот день, когда его подобрали на улице и отвезли в реанимацию.
В тот день он отдал свою картину «Видение» владелице галереи Ванде. А перед тем тяжко заболел, и не было денег, и никто не мог помочь, кроме приятелей, забегавших к нему в мансарду, чтобы поболтать и опохмелиться. И он едва дотащился с картиной до галереи, отдал «Видение», а потом – провал. Теперь Володин проклинал себя за то, что предал самое дорогое, что у него еще оставалось – образ той, которую он любил всю жизнь. «Лучше бы я сдох тогда…», – страдал он от угрызений совести.
Галерея находилась на Монмартре. Так назывался район Старого Города, где издавна селились художники, спивающиеся мечтатели, авантюристы, не в ладах с законом. На Монмартре Володин снимал угол. Ему нравилось жить там, в городских трущобах, где можно было затеряться в толпе. Нравился весь этот странный нищенский быт человеческого муравейника. Здесь среди этой обветшалости мира и особенной здешней ауры, ведомой лишь Творцу, он ощущал то, что было созвучно его душе – Великую Грусть Утраты. Чуял нутром, что все здесь причастно касанию мирам иным. Так появилось «Видение».

Хипыч

Братья Сапрыкины, бритоголовые, приземистые, в черных майках, топтались у магазина, шныряя взглядами по прохожим. Им нужен был третий, чтобы купить в складчину бутылку водки.
- Погодь, это ж кто там пылит? Никак Хипыч? – сказал один из них, младший.
Долговязый, с длинными седеющими волосами до плеч, к магазину действительно шел Хипыч.
- Как всегда один, как всегда печальный, - процедил старший из братьев, взгляд его стал злобным.
В райцентре Хипыч появился весной. Говорят – приплыл по реке в безвесельной лодке. Вернее, лодку прибило к берегу, а в ней – залетный. Поселился Хипыч в развалюхе покойной Кручинихи. И зажил незаметной, обособленной от мира жизнью. Мясо не ест, покупает только хлеб да молоко. И все чего-то пишет по ночам в сторожке, что на «объекте», где братья Сапрыкины, выпущенные из лагеря на «химию», добывали себе хлеб насущный.
Кто он, залетный? Ясно одно – странный, не такой, как все. Это раздражало братьев. К тому же залетный явно игнорировал их, зазнавался.
«Теперь не уйдет!» - одинаково подумали они, поджидая Хипыча на крыльце магазина.
Застигнутый врасплох, Хипыч попробовал отказаться от выпивки, но братья, настаивая, цепко взяли его под руки и увлекли в магазин.
- Это все, что имею, - сдался Хипыч в магазине, отдавая старшему Сапрыкину деньги. – А теперь я, пожалуй, пойду...
- Так нельзя, - мягко, но с явной угрозой в голосах, возразили братья.
На улице Хипыч попытался вырваться из их рук быстрым движением, как бы желая взлететь. Его отпустили, но вручили ему бутылку водки: теперь не улетит!
Раздавить белоголовую Сапрыкины решили в парке. Там в зарослях сирени было местечко, прозванное бухариками «трезвяк».
По дороге Хипыч взмолился:
- Оставьте меня в покое!
- А вот уж хрен! – подтолкнул его в спину старший Сапрыкин. – Хочешь гордым свалить? Сегодня не получится. Сегодня наш день. Ты лучше скажи, что это за круг у тебя на прикиде?

Крест

1


Архипов закончил работу и вынес из сарая новый крест, сделанный из двух хорошо обструганных планок.
– Далеко собрался? – крикнул ему из-за ограды Ромас.
Его черный «Mercedes» стоял во дворе, вымощенном камнями.
– На гору Крестов, – сказал Архипов. Лицо его было опухшим, правый глаз заплыл.
– Счастливчик! – позавидовал сосед. – Если встретишь там бога, попроси его, чтобы он снизил инфляцию.
– Мои молитвы там не услышат, – сказал Архипов, прикрепляя крест к раме своего велосипеда.
– Тогда зачем крест?
– Друг умер.
– Все мы там будем... – быстро перекрестился сосед. – А ты кто по вере? – спросил он, садясь в автомобиль. – Православный или католик?
– Буддист, – почему-то ответил Архипов. Хотя не был ни тем, ни другим, ни третьим.
Сосед отбыл в офис. Архипов присел на завалинку. Закурил.
Вставало солнце. По-весеннему щебетали в деревьях птахи. Деревянный дом его покойных родителей покосился вбок, требовал ремонта. «Бог с ним, с ремонтом», – потер Архипов ладонью небритый подбородок. Денег все равно не было. Плохо было другое: он сам.
Вспомнилось, как он раздражался, злился, бесновался зимой, когда пилораму, где он трудился десять лет, закрыли за долги. И он остался без работы. Пил, когда умер Андрей. Короче, был дураком, а дураков он и сам не любил.
Вот и вчера у него не было ни малейшего желания связываться с тем бритоголовым в баре у Гоши, но тот сам напросился.
Хулиганов было трое. Но тон задавал старший среди них, красномордый, с бугристой обритой головой и кабаньими глазками. Гоша предупредил: «Не реагируй на их выпады». Архипов взял свой бокал с пивом и направился к столику. Красномордый проводил его злобным взглядом. И выругался на русском: мол, хотел послушать живую музыку, а попал на шоу уродов, безруких и безногих. Его «шестерки» загоготали.

Оборотень

1

Волк объявился в округе под Рождество. Лесник Егор Думнов встретился с ним на старой просеке неподалеку от дач. Волк был на редкость большой и тощий. С минуту они смотрели в глаза друг другу. И нельзя было понять: боль или страх горели в серых, будто стеклянных, глазах зверя. Егор был без ружья. Разошлись мирно.
В тот же день в зимовье лесника зашел Иван Родионов, поселившийся осенью на одной из пустующих дач. Иван выглядел плохо. Исхудал, в глазах – неизбывная тоска. Джек, пес лесника, не узнал его. Чуть не захлебнулся собственной яростью, лая на гостя.
Иван пробыл у лесника недолго. Даже ледяная короста на небритых щеках, усах и бороде не растаяла. Не проходя в избу, в сенях, предупредил, что в окрестностях садоводства рыскает волк.
- А сам-то как без ружьишка? – поинтересовался Егор, которого тронула забота этого нелюдимого парня, отмахавшего пять верст по морозу.
- Нельзя мне, Егор, ружье-то дома держать, - вздохнул Иван. – Бывает, такая тоска заберет, даже разум мутится. А я книгу пишу. Мне ее обязательно дописать надо.
- Ну, ну, - понимающе покачал лохматой головой Егор, сам знавший каково быть одному – с тех пор, как похоронил свою жену Анну.
- А о чем пишешь-то?
- О, отец, это длинная история. Как от природы неплохой, яркий, но очень гордый человек решил, что ему дозволено все. Ладно, Егор, пойду, - взялся Иван за дверную скобу. – Темнеет уже.
- Гордый, говоришь? – хотелось поговорить Егору. – Ее, гордыню-то, в узде держать надо. Не то вырвется зверем, и хана человеку...
И по тому, как резко обернулся к нему Иван, вспыхнув глазами, понял, что сказал хорошо.

Пять Монахов

1

Новенькую выдавали руки, когда она, комкая воротник плаща, подошла к регистратуре, и Алина подала ей анкету; но юные перепуганные ее пальцы не верили, что все это ей нужно, и ручка раз-другой выпала из ее руки, пока она все там заполнила. Это неверие Пять Монахов почуял нутром.
– Ну и как она? – тихо спросил его доктор Юшкевич, они стояли в холле, наблюдая за прибывшей.
Пять Монахов выронил из рук сумку с письмами. Новенькая оглянулась.
– Добрый день, – кивнула она доктору с чуть надменной улыбкой, которой никто здесь не верил.
– Добрый, – поклонился доктор, косясь из-под очков на ее красивые ноги.
– Ну и что скажешь о ней? – повторил доктор свой вопрос, когда Пять Монахов поднял с пола сумку, подобрав несколько выпавших писем.
– Выздоровеет! – сказал Пять Монахов.
– Ты так полагаешь? – нахмурился доктор.
С тех пор как они затеяли игру в прогнозы и догадки, Пять Монахов ни разу не ошибался. Об этом свидетельствовал «мартиролог». Так называл этот скорбный список из фамилий умерших Юшкевич. Пять Монахов и сам не вполне понимал, как он просчитывает кто из онкологических выздоровеет, а кто – нет. Но он ни разу не проиграл пари.
– Она вылечится! – повторил Пять Монахов.
Но на этот раз доктор Юшкевич заведомо навел справки о новенькой, и врач-радиолог, работавший в Москве, сообщил ему по телефону, что болезнь побеждает новенькую. Несмотря на повторную лучевую терапию – метастазы в легких. Но шанс есть. Всегда есть шанс, говорил дежурные фразы его бывший однокурсник. Однако оба понимали, что чудес не бывает.

2