Р. Шильдт

ПОД КАМНЕМ

Двухчасовое незаслуженное ожидание на вокзале – наказание, которым, вероятно, можно было бы искупить некоторые из наших грехов, если бы мы при этом не увеличивали их список руганью и многочисленными проклятиями, которые мы обрушиваем на ближних наших и неодушевленные предметы.
Эта тяжкая судьбина постигла недавно и меня, когда я после кратковременного пребывания в деревне хотел вернуться в Гельсингфорс* дневным скорым, прибывающим с севера. Я приехал на станцию задолго до обычного времени отправления поезда, проследил, чтобы мои чемоданы аккуратно поставили в зале ожидания, после чего я отблагодарил услужливого кучера несколькими добрыми словами и умеренными чаевыми. Ни о чем не подозревая, я направился к билетной кассе; там меня встретили сообщением, что мой поезд опаздывает примерно на два часа.
Это известие столь чрезвычайно меня разозлило, что я едва ли смог бы разозлиться больше, если бы узнал, что все билеты проданы, кою неприятность, как утверждает мой друг-шутник Карлин, ему пришлось уже пережить. Но признайтесь, что моему положению было трудно позавидовать. До хутора, где я гостил, было слишком далеко, чтобы я мог туда вернуться и приятно провести время ожидания. Я не мог рассчитывать на то, что неожиданно встречу здесь каких-нибудь своих знакомых, я вообще знаю сравнительно немногих людей, а завязывать новые случайные знакомства не позволяет моя психология. По легкомыслию и халатности я против своего обыкновения не запасся чтением; выбор книг в вокзальном киоске не принес мне утешения, поскольку я питаю не очень-то большую симпатию к детективной литературе и отвращение к англо-саксонским романам о любви с боксирующими героями и первым поцелуем в последних строках.
Я в нерешительности остановился на булыжном перроне, пустынном теперь, в интервале между поездами. Станция, на которой я находился, была большой; это был значительный железнодорожный узел, перераставший в поселок, может быть, даже в небольшой город. Передо мной простиралась небольшая равнина, наполовину заполненная путями и стрелками. На заднем плане подымалось безлесное взгорье, на котором были беспорядочно разбросаны бревенчатые избы, перемежающиеся свежесрубленными виллами с мансардами. Что за виллы и что за мансарды! Я стоял пораженный всей этой неказистостью, которую человек сумел сгрудить на таком довольно малом пятачке.
Погода была хорошей, чего нельзя не сказать в пользу этого блеклого денька. Таким образом, представлялась возможность скоротать эти пустые часы посредством прогулок в окрестностях. Самый же естественный способ – принять что-либо освежающее в зале ожидания – я решил отложить на как можно более позднее время.
Итак, я решил совершить прогулку в ту сторону, где культура в здешней форме выражения добилась наименьших достижений. Местность, конечно, была далеко не прекрасной, однако мне все же удалось провести около получаса довольно удовлетворительным образом.
По возвращении на станцию я обнаружил, что все изменилось. На перроне кишмя кишело от народа, только что сошедшего со следовавшего на север из Санкт-Петербурга курьерского поезда, чтобы чем-нибудь подкрепиться за имеющиеся в его распоряжении четырнадцать минут.
Прокладывая себе дорогу через довольно плотную местами толпу, я вошел в зал ожидания, движимый примерно таким же любопытством, какое за границей заставляет посещать зоологический сад в часы, отведенные для кормления диких зверей.
У буфета и вокруг столов теснилось весьма своеобразное сборище людей; впервые за добрый – или вернее, пожалуй, недобрый – месяц моих ушей достигло стрекотание языков теплых стран.
Помимо типов, всегда населяющих наши залы ожидания, - тоже достаточно пестрых – я увидел сейчас тех, кого создала и пустила в оборот война**, - представителей всех рас и категорий налогоплательщиков, челноком мотавшихся туда-сюда между прибрежными государствами на западе и великим материковым блоком на востоке в надежде завязать новые нити связей взамен разорванных войной. На их лицах лежал несомненный отпечаток страсти к наживе. Я не принадлежу к их породе, поэтому такие люди будят во мне нечто подобное тому увеселительному интересу, который может вызвать какой-нибудь экзотический пейзаж.
Были там и такие персоны, которые явно лишь по причине никак не меньшей, чем мировая война, смогли заставить себя пуститься в путь через наше лежащее на европейских задворках захолустье. В особенности мне запомнился один старший офицер-француз в полном обмундировании, а также несколько вычурных азиатов, среди них сиамский принц, судя по появившимся впоследствии сообщениям в газетах. Судьба так удивительно перепутала все нити, что на какой-то миг объединила всех этих людей в этих закопченных и засиженных мухами стенах, в стране, название которой они вряд ли знали.
Среди множества этих чужеродных видений, англо-саксонских царственных голов с безразмерными тигриными пастями и холодными глазами, французских бородок, русских улыбок и шведских проборов до затылка, среди всего этого я заметил одно лицо, которое было мне знакомо. Этим человеком с ввалившимися щеками и пропаханным глубокими морщинами любом, с седеющими волосами под дорожной шапочкой и обращенным вовнутрь взглядом больших серых глаз, - этим человеком, без всякого сомнения, был Карл Хенрик Брисман.
Я знал Карла Хенрика Брисмана и его судьбу, как все мы знаем друг друга или, по крайней мере, знакомы в этих недавно и редко заселенных местах. И напротив, у меня были все основания считать, что меня он не знал, - из-за разницы в возрасте и других внешних обстоятельств: он оставил университет и страну в то время, когда я еще ходил в детский сад. Благодаря тому, что мое лицо почти наверняка не было ему знакомо, я счел возможным понаблюдать за ним так, как в противном случае этого нельзя было бы сделать.
Почему мне обязательно нужно было наблюдать его? Во-первых, потому, что мне надо было чем-то заняться, чтобы убить время, и, во-вторых, потому, что он, фактически, в какой-то степени интересовал меня. То что я знал о нем, ни в коей мере не было чем-то особо замечательным или примечательным, но все же заставляло меня питать интерес, а может быть, и некоторую симпатию к этому человеку.
Он был сыном торговца, который с большим успехом вел свои дела в небольшом городке в Эстерботтене.*** После смерти отца он, как единственный сын, получил в наследство магазин и довольно значительную сумму денег наличными. Вместо того, чтобы двигать теперь торговлю дальше или взяться за что-нибудь полезное еще, выбрать себе ту или иную профессию, он поспешил продать за полцены и дом, и лавку и немедля отправился путешествовать.
Все думали – так мне рассказывали, - что Карл Хенрик Брисман хочет основательно повеселиться с год, а затем вернуться, чтобы создать себе спокойное и приятное положение дома. До смерти отца он успел сдать экзамен по праву, и это открывало перед ним все дороги, как это принято в нашей стране. Но все глубоко ошибались.
Карл Хенрик Брисман совершенно не относился к той категории богатых сынков, которые должны "перебеситься", пожить в роскошных отелях, покутить в дорогих ночных ресторанах и "повозить дам по европам", как любит выражаться мой друг Карлин. Брисман ездил ради самих поездок. Для него это означало покрывать как можно более длинные расстояния, никогда или почти никогда не проводить более одной ночи под одной и той же крышей, иметь возможность заказывать себе ужин на другом языке, нежели тот, на котором заказывался утренний кофе. Он просто ездил, но он вдоль и поперек пересек Европу и Соединенные Штаты. Наверно, это было проявлением тех же темных сил, от которых почти обезлюдели целые волости в Эстерботтене, которые вызвали такую нехватку молодых рук на островах в Нюланде**** и которые понуждают имущих среди нас ежегодно стремиться под чужие небеса. Но было здесь что-то еще и другое. Я где-то читал – о кайзере Вильгельме и Германе Банге,***** - что поглощение расстояний и тяга к странствиям связаны с глубокой неврастенией, поэтому я должен предположить, что Карл Хенрик Брисман хотя бы в какой-то степени, но страдал этим неизлечимым недугом.
Состояния хватило примерно на двадцать лет. В один прекрасный день лет десять тому назад Брисман вновь очутился в Финляндии, поседевший, уставший, обедневший. Друзья его юности позаботились о нем, обеспечив ему скудное пропитание. Заработной платы хватало лишь на поддержание жизненных сил; с путешествиями было навсегда покончено. Друзья были достаточно доброжелательны и влиятельны, но где найти хорошее место для пятидесятилетнего, который никогда не работал и к тому же не был знаком с местными условиями и не знал двух новых языков, без которых здесь стало более или менее трудно обходиться со времен юности Карла Хенрика Брисмана.******
Вот что я знал о Карле Хенрике Брисмане; это дошло до меня окольными путями, такими широкими и вместительными, пронизывающими всю нашу жизнь здесь.
Должен сознаться, я несколько удивился, увидев его здесь одетым в поношенный, но очень практичный дорожный костюм, с расписанием, небрежно засунутым в наружный карман, - он явно совершал дальнее путешествие, возможно, за границу. Меня особенно поразила та горькая ирония судьбы, что этот человек, любивший более всего в жизни новые виды и волнистый бег телеграфных проводов за окном купе, что этот обожатель скорости и знаток наиудобнейших маршрутов настолько обеднел сейчас, что едва мог позволить себе поездки на поезде между Гельсингфорсом и Оггельбю, где он проживал.
Может статься, кто-то из его состоятельных друзей юности пожелал доставить ему большую радость, пока не поздно, - мне показалось по его виду, что ему не особенно-то долго осталось жить, - и поэтому вложил в его руку дорожный аккредитив? Да, так оно, должно быть, и есть, подумал я и искренне порадовался за него. Я тоже в ранней юности почувствовал легкий приступ опасной болезни, поразившей Карла Хенрика Брисмана, поэтому мне так хорошо была понятна его сияющая радость.
Выражение "сияющая радость", употребленное мной, едва ли преувеличение. Другие пассажиры были нервны, недовольны, назойливы, невежливы, беспардонно толкались. Но не Карл Хенрик Брисман. Само собой разумеется, что и он торопился, как и все другие, он ел очень быстро, бросая иногда контрольный взгляд на стенные часы, но я мог констатировать, что он методично выбирал все лучшее и совершенно определенно наедался. Его искусство в один миг очистить картофелину и сделать несколько бутербродов было изумительным, равно как и его умение балансировать тарелкой и стаканом во время еды в толкучке; и все это при том, что они ни на минуту не терял своего полного достоинства спокойствия.
Когда в зал вошел дежурный по вокзалу и объявил о предстоящем отходе поезда, его вовсе не захватила нервная спешка остальных пассажиров, он позволил подать себе чашку кофе и обменялся несколькими репликами с девушками за прилавком, без сомнения, шутливыми, поскольку девушки от души рассмеялись. Заплатив, он заспешил на перрон длинным скользящим шагом, но не побежал.
Сознаюсь, что я вышел вслед за ним специально, чтобы пошпионить; мое любопытство может показаться несколько немотивированным, но пусть послужит мне оправданием мое вынужденное безделье. К тому же мне, фактически, доставляло большое удовольствие наблюдать, как сильно и явно он наслаждался всеми мелочами путешествия, даже неприятными. Казалось, он нарочно располагался там, где была наибольшая толкотня, где он имел возможность слегка коснуться одежды большинства иностранцев и послушать, как живо прыгает вверх и вниз мелодия языков.
Я видел, как он помог нескольким дамам с тяжелыми сумками и ответил на их вопросы; его большие серые глаза светились от их красивых благодарных улыбок. У него даже нашлось время для короткого разговора на французском с пожилым господином, выглядывавшим в окно купе, - под каким предлогом ему удалось его завязать, для меня загадка. Он купил на ходу газету в киоске и взошел на площадку вагона в том момент, когда дежурный по станции поднес руку к обрывку ремня на языке колокола, чтобы дать третий звонок.
Ему можно позавидовать, думал я, он сейчас вкушает удовольствие каждым своим нервом, сейчас его чувства наполняются красным вином жизни – в первый раз за много лет и, может быть, в последний перед кончиной. Я видел его глаза. Это был взгляд абсолютно счастливого человека.
Но как только прозвучал отходной свисток, произошло что-то непонятное. Я вдруг увидел, что Карл Хенрик Брисман выпрыгнул из вагона и стал быстро пересекать перрон. Поезд тронулся. Боже мой, подумал я, он что-то забыл в зале ожидания, что-то важное, чего нельзя оставить, а поезд сейчас уйдет.
Но он не оглядывался на проносящиеся мимо вагоны, не направил он свои шаги и в зал ожидания. Он свернул у склада, вышел на дорогу и наконец исчез среди вилл и домишек на взгорье. Весь путь он не оглядывался, но мне казалось, что с каждым шагом его поступь становилась все утомленнее, а прямая осанка расслабленнее.
Все произошло очень быстро, у меня не было времени привести в порядок мои мысли – с того момента, как он соскочил с поезда, и до момента его исчезновения. Но теперь мое любопытство было всерьез разбужено, я должен был узнать, что скрывалось за этим необычным поступком, который, впрочем, привлек внимание и остальной бывшей на перроне публики. И я подумал, что если кто и может дать разъяснение по этому неясному делу, так это заведующая буфетом, только что роскошно стоявшая за своим прилавком и благодаря своим пышным формам и сияющему лицу выглядевшая, точно счастливая мать для всех нас.
С этой целью я вновь направился в зал ожидания, заказал чашку чаю и стал пить его, стоя у буфета. Мне повезло, и меня обслуживала сама заведующая, но, чтобы не показаться смешным из-за слишком большого нетерпения, я переждал несколько минут, запив чаем пару сухарей, прежде чем задать равнодушным тоном, как бы походя свой вопрос.
- Господин Брисман? – сказала со смешком эта великолепная, но милая дама. – Да он снял комнату с месяц назад в одной избе в лесу, сейчас у него отпуск, и он проводит его очень забавно. Вы, наверно, обратили внимание, несколько минут назад, на перроне всегда бывает такой переполох, когда он соскакивает, а поезд уходит.
- Всегда… переполох,.. - запинаясь сказал я изумленно. – Так это привычка, я хочу сказать, господин Брисман часто так себя ведет, как сегодня?
- Каждый день, как он приехал сюда, с первого августа. Говорят, он потому и живет здесь. Он приходит на станцию за несколько минут до петербургского поезда и тотчас же уходит после его отправления. Говорят, его хотели привлечь за хулиганство, но Бог его знает, выйдет ли это. Чем он занимается остальное время, никто не имеет представления, но говорят, он такой жадный, что никогда не позволяет себе как следует поесть, кроме того, что проглатывает здесь. Ну, за это он платит как следует, он не из тех, что удирают не заплатив, насчет этого я ничего не могу сказать. Но, Боже мой милый, как мы над ним потешаемся, нынешнее лето было по-настоящему приятным только благодаря этому. Но теперь осталось всего несколько дней, скоро он уезжает на свою службу.
Я заплатил за чай и вежливо приподнял шляпу, прощаясь с разговорчивой заведующей.

Я вышел и уселся на скамейку в тени. В траве лежал тяжелый камень. Я перевернул его ногой и увидел: под ним была болезненно белая, прижатая к твердой земле трава, но она продолжала пускать листья, продолжала жить и развиваться согласно своей натуре.
Мои мысли получили теперь свежую пищу. Время больше не казалось мне долгим; в назначенный час пришел скорый поезд и унес меня с собою в город, где я спокойно живу среди сотен тысяч других, стараясь, насколько позволяют мои слабые руки, слепить мою жизнь согласно свойствам моей натуры.

* Старое название Хельсинки (здесь и далее примечания переводчика).
** Первая мировая война.
*** Историческая область в Финляндии.
**** Нюландская губерния в Финляндии.
***** Классик датской литературы.
****** Имеются в виду финский и русский языки, поскольку в это время в Финляндии стала играть большую роль финская часть населения страны и укрепились связи с Россией.

Перевод с шведского.
Е. Шараевский
26.03.1986 19.04.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.