Привет, чудовища или Время начинать

Он вернулся в этот город ранней весной. И сразу подумал - весной особенно заметно, что в этой дыре никогда не чинили асфальт. С тех самых времен царя Гороха, а то и, может, раньше.
Город принимал его или душил... объятие или захват? Уже почти забылось это ощущение, эти серые облака, бегущие над серой водой луж, и эта вневременная пустота, когда все известно наперед, а до Нового года целая вечность, и спешить даже есть куда, но зачем?
Улица расстилалась перед ним, как теплая змея, и он шел по ее чешуе, вспоминая и заново принимая свои воспоминания. Сегодня все закончится. Он не мог в это поверить. Он был убежден в этом.

Дверь ТУДА помещалась между входом в бакалею, где вечно скучала одна и та же толстая усатая продавщица в крахмальной наколке, и грязным подъездом, в котором раз в неделю выламывали дверную пружину. Провал за обшарпанной синей дверью так и зиял, а его страшноватая пасть очень выгодно затмевала по-настоящему страшное. Оно никогда не показывалось, но ждало за серой железной дверью со значком в виде красной молнии и прорезями. Все ужасы мира чутко стерегли там неосторожного прохожего, бесформенные и многоликие. Там асфальт обращался текучим пеклом, и под ногами становилось горячо даже в мороз. Там было серо и дымчато, как в шарике со снегом, там где-то рядом ждала чащоба с глянцевых открыток. Все — в этой жуткой двери со знаком молнии.
Потому-то он не мог никогда пройти мимо достаточно быстро, чтобы не испугаться. Всегда тянуло остановиться и выронить книгу, наступить на развязавшийся шнурок, да просто притормозить, воздух как будто становился вязким. И несколько леденящих секунд чуять каждой клеточкой, каждым натянутым нервом — ИХ. Они то скользили там, как змеи по змеям, то шевелились, как сонные собаки, когда стая дремлет на солнышке, то выли, как пьяный дядя Костя, но только из раскрытых желтозубых пастей не вылетало ни звука.
Он стоял, и внутри него до самого горла бился тупой, как боль, первобытный страх. А потом медленно делался первый шаг, потом второй... И бежать...
Когда это чувство постепенно притупилось и померкло по сравнению с первой дракой или первой смертью, он все еще продолжал останавливаться возле этой двери, словно те, что тихо дышали там, грызли кирпичную кладку и тупили клыки, были его знакомыми. Они смотрели и слушали, от них было страшно и ныло под ложечкой — но ныло вроде того, когда ты болен, и вот-вот придет врач, вкатит укол в задницу..и мама рядом. И когда он бежал из дома к спящему вокзалу, до рассвета, с одной полупустой сумкой на перетершемся ремне, то они остались за спиной, и казались всех реальнее в этом городе. И всех привычней. Он оставил их и не навещал.

Серая краска с двери облупилась — облупился не один слой, долго же не было его. Бакалею сменило модное ателье — три безглазых манекена в пыльных вечерних платьях и новогодняя гирлянда, жутковато мигающая посреди бесснежного мира.

Он остановился там, поправляя лямку рюкзака и шаря в поисках сигареты. Ему почти хотелось ощутить, как не страшно ИХ присутствие, когда ты знаешь, что завтра ничего не будет, ни тебя, ни дня, ни чудовищ, которых ты никогда не видел.

«Привет, чудовища», - громко сказал он. И сам не понял, напряженное ли ожидание вызвало галлюцинацию или в самом деле где-то чешуя очень тихо заскользила по чешуе. Дверь как дверь, тишина как тишина. Проехала вдалеке машина — и все стихло снова. «Проклятое болото», - подумал он, почти с упоением слушая призрачный шорох.
По его прикидкам, оставалось еще часов семь, а потом все. Неважно, что там говорили древние майя и прочие — он чувствовал, как будет. Интересно, огонь, вода или метеорит? И зачем было приезжать сюда, если напиться можно и дома? Дома... И неважно, что день был как всегда, что неверящие высмеяли, а верящие закупили противогазы. Ничерта уже неважно, по большому счету. А малый — это вымысел.

На него смотрели уже несколько минут, взгляды он ощущал, как хищник. С тех пор, как приходилось вечно быть настороже, чтобы не отобрали на перемене деньги или не облили помоями. И потом...тоже пригождалось. Он не любил, когда на него смотрели. Он хорошо знал, что они видят, и предпочел бы не видеть этого сам.

Он резко оглянулся — надеясь, что его перекошенную физиономию поймут без слов, что перестанут пялиться. За его спиной стояла девушка. Пушистый берет, вышедший из моды двадцать лет назад, красная куртка, бледное до синевы лицо. Красивое лицо. Правильное. Испугавшее его до дрожи. Он снова услышал, как змеи скользят в темноте по змеям, щупальца по щупальцам.

- Здравствуйте, - сказала она простуженным голосом. - Не подскажете, как пройти в библиотеку?
Под ногами стало горячо, и в виски ударило, и в носу защипало от дыма, которого во влажном декабрьском воздухе не было и быть не могло.
- За углом, - сказал он, задыхаясь от того, как верил и не верил в свой конец сейчас или в полночь, - вы почти пришли.
Во дворах за его спиной загрохотало железо, которое кто-то то ли колотил, то ли волок.
- Маашааа! - перекрыл железо надсадный женский голос на грани визга. - Домооой!.
Все стихло. Запахло булочками. Он вдруг вспомнил, как давно ничего не ел, потому что не хотелось — с того самого момента. Разломать бы золотистую корку, впиться зубами в мякиш, кофе бы. Рот наполнился слюной. Он сглотнул.
- Идем со мной, - в простуженном голосе девушки звякнул металл, такой, хирургический, от которого зубы ломит. Но простуженным голос быть не перестал. Его бросило в дрожь. А потом внутри настала тишина — и страх ушел.

Уже приближаясь к незнакомке, он подумал, что ведь все закончится сегодня в полночь или около того. Так какая разница? Зато он увидит, какие они из себя. Девушка протянула ему руку, ладонь у нее оказалась теплой. Как кожа удава, которого ему когда-то давали подержать в цирке. В те времена, когда миром правила розовая сахарная вата и сокровища в жестяной коробке от леденцов. Он шел за ней, отчаянно желая уже и булочек, и эту коробку, и чтоб звякнуло о жесть. Монетка с дыркой, куриный бог, стеклянный шарик и пряжка от ремня.

В библиотеке ничего не изменилось. Коврик на крашеном полу, продавленный диван, столы с молочно-белыми абажурами, плакат о пользе чтения, афиша о творческой встрече писателя Ивана Ильича. Красные трафареты. Седая Мария Денисовна, в пушистой кофте, с мельхиоровой брошью на полной груди, вяжущая носок. Кажется, тот же самый, что он случайно распустил в третьем классе. Но, конечно, не тот.

- Ничего не меняется и меняется все, - сказала девушка, снимая пушистый берет. Ее волосы были синими и мягко светились.
Мария Денисовна продолжала сосредоточенно вязать. Над ее головой блекло мерцал циферблат часов. В тусклом свете танцевали пылинки. На окне щурился громадный рыжий кот.
- И вот это все? - спросил он, оседая на диванчик — прямо в куртке, в шапке, с рюкзаком.
- Вытирайте ноги, - сказала Мария Денисовна.
Девушка прикоснулась к его шее, и он не вздрогнул, потому что ему было так спокойно внутри, так спокойно... Даже лед, мгновенно потекший в его жилах, ленивый и вязкий, только между прочим отметил.
- Спаси нас, - прошептала девушка — одними губами, почти белыми, и шмыгнула носом.
Он осмыслил эти слова только после того, как убрал с шеи ее руку, а внутри снова немного потеплело.
И, не придумав ничего умнее, спросил: «Чего?».
- Спаси...нас, - повторила она, плюхаясь рядом на пыльный дермантин. - Мы же всегда были рядом, а теперь вот...спаси...
Щупальца скользили по щупальцам где-то не здесь, а воздух был недвижен, молчали неизменные книги про Робинзона Крузо и Незнайку на Луне, и оставалось совсем немного до конца.
В горле стало сухо. Он прокашлялся. Ему захотелось напиться. И до кучи булочек и коробку.
- Я...это... - он прокашлялся еще. Мария Денисовна достала из-под стола старый пластмассовый термос, открутила крышку, вынула пробку. Плеснула кофе в чашку с Винни-Пухом.
- Боюсь, ты не понимаешь, Мишенька.
Он помотал головой. Старательно, как придурок.
Кофе был горячий, с молоком и сахаром. И булочка. На четверти тетрадного листа. В липкой сахарной пудре.
- Мы...нас в некотором роде нет, - Мария Денисовна сложила вязание. - Но между тем мы есть. Только это ничего не значит, Мишенька. Всех на свете нет в некотором роде. Или не будет. Если вдуматься.
Он схватил булочку, впился в нее зубами, чуть ли не урча. И в эту минуту потемнело. И словно это не темнота наползала, а куда-то утекал свет.
- Началось, - сказала девушка, комкая берет. - Когда это начинается, а ты веришь...то остаешься только ты и те, кого ты боялся.
Он дожевывал булочку, и ему было безумно жаль, что булочка и правда последняя на свете. Библиотеку тряхануло. С потолка посыпалась шуткатурка, с полок — книги. Перед ним упали «Три мушкетера» и лежали в пыли, раскрывшись на середине.
- Рановато, - сказал он... Михаил, когда снова смог говорить. Не потому, чтобы он оторопел, а просто с набитым ртом говорить некрасиво. - Но ведь майя могли ошибаться? Немного, там, на часы...
- Нет никаких майя, - тонкие холодные пальцы впились в его запястье, - только ты и мы. И темнота. Но мы жить хотим, вам-то что, а мы хотим! У нас пещера уютная... и библиотека вот, - девушка то шептала, то срывалась почти на крик.
Ему хотелось водки. Хотелось почему-то поцеловать ее. И еще свою жестяную коробку хотелось. Кофе и булочку он уже получил. Михаил не мог припомнить, когда в последний раз он так хотел чего-то, так остро и жестоко.
По полу зазмеилась трещина. По стеклу забарабанил дождь — и он был темный, как нефть, как чернила. Михаил поджал ноги, словно в читальном зале мыли пол.
- Что я-то могу? - спросил он.
Маленькое землетрясение, которого он бы и не испугался, если б не, перетасовало книги, как карты в колоде. Он узнал ту, на которой сам нарисовал черта шариковой ручкой. Ту, которую подолгу под разными предлогами не возвращал. Щупальца шуршали, ветерок, подувший из трещины, листал страницы.
- Идиот, - сказала девушка.
- Лучше бы объяснила, что делать-то, - от потустороннего этого ветерка, промозглого и не очень приятно пахнущего, Михаил поежился.
- Время начинать, - сообщила Мария Денисовна.
Он понимал, он должен сделать что-то прямо сейчас. Но что?
- Вас всех не бывает, - сказал Михаил. - Вообще, - и ущипнул себя. Хотел ущипнуть и девушку, но ему стало стыдно: с одной стороны, конец света, с другой — ну никогда он девушек не щипал, так что же и начинать-то.
- Ага, - вздохнула девушка, комкая бумажку из-под булки. - Не сработает.
- Трах-тибидох, - добавил он безо всякой надежды.

Пол под ногами вибрировал. Мария Денисовна поставила еще пару чашек и налила еще кофе, да так ловко, что почти не расплескала. И из трещины на полу, из-за двери подсобки зазмеились щупальца, скользя, как змеи по змеям. Они были темно-вишневые и коричневые, гибкие, смотреть на них было тошнотно.
- Так кто они и кто вы? - спросил Михаил, глотая пару комков в горле.
- Мы — это мы, - отозвалась Мария Денисовна, тщательно закрывая термос. - Просто у каждого свой вход в электрощитовую.
- Сейчас не отсидишься, - вздохнула девушка, потягивая кофе. Щупальца текли с тем самым тихим шорохом, который он столько раз себе представлял — и постепенно скрывали книги и плакат о творческой встрече.
- Нет, я все-таки не понял, - начал Михаил и осекся.
Он увидел, как к мокрому стеклу из наступившего мрака прильнула светящейся белизны ладонь. Белая рука пошарила по окну — а потом появилась и вся белая фигура, и Михаил подавился собственным вскриком.
- Черт, не так же! - простонал он. Затапливающая сознание ледяная жуть почему-то обостряла ощущения. Кофе запах горько, как будто в него намешали полевой полыни. Михаил не боялся конца света, честное слово. Или только убеждал себя?
Отдаленные тяжелые шаги. Ближе. Ближе. Бледное лицо в оконном проеме. Мир на глазах заполнялся тварями, которые только и ждали. Или которые сами вот-вот придут. «Вот-вот» придут — это то, что больше всего боялся он в детстве. Казалось, что когда уже пришли — тетки со шприцами в класс или отец с ремнем в детскую — это и вполовину не так жутко, как ерзать на жестком стуле, холодеть и ждать... Он снова был ребенком. Окно распахнулось.
Белые, в грязных балахонах, мертвенные, чешуйчатые — они стояли там, на разбитой улице Полярной, и один с грустью обрывал потрепанные края какого-то объявления, как ромашку, другой смотрел на Михаила в упор, так что взгляд чиркал по коже льдинкой, а кто-то просто уселся на подоконник и свесил ноги. Мария Денисовна выставила на стол миску с ватрушками, щербатую, в розочках.
Михаил вжался в диван и вцепился в рюкзак со сменой белья и несвежей колбасой. Он-то утром надеялся, что все будет быстро.
Дверь упала, по дороге смахнув старую стойку для зонтов. По ней ступили еще двое бледных, вишневые щупальца змеились уже у их ног. Потом они ступили на пол, и тот, что справа, сцапал ватрушку.
Михаилу хотелось сказать «приятного аппетита», но слова застряли в горле, и он закашлялся.
Тот, что вошел в крохотную библиотеку следующим, занял почти все свободное пространство. «О боже», - сказал Михаил и лихорадочно попытался вспомнить, кто такой бог. Этот гость был высок, широкоплеч, огромен примерно как средний слон, и увенчан бараньими рогами, зеленоватыми, как молодая трава. Он постучал по ближайшему стеллажу длинными черными ногтями.
- Ты... сатана? - спросил Михаил дрожащим голосом.
-Пошел ты, -с чувством ответил рогатый. - Все это спрашивают.
И разинул пасть, а оттуда пахнуло почему-то карамелью «Стрекоза». Михаил вдруг до истерики остро понял, что вот они все, чудовища, и они устали. И если б он понял это раньше, то все не вышло бы так глупо, как вот теперь. Не было бы череды унылых квартир, в которой терялась та, первая, пыльная и пьяная. И дорога не привела бы его сюда, обратно, в этот лабиринт облупленных заборов и ларьков с прошлогодними шоколадками. И у него был бы миллиард новых друзей, целая вселенная, если бы он не чувствовал, что его единственные — там, за закрытой дверью, и только они никогда не предадут, потому что они УЖЕ предстали в своем истинном облике. Ему стало сладко и жалко себя, и почему-то так легко, что ничто уже не имело настоящего значения, кроме этой легкости. Ни смерть, ни то, почему это он вдруг решил, что понять про этих, за дверью — главное дело в жизни.
«Ты освободил нас», - сказала карамельная пасть, цыкая зубом с дыркой.
- Чего? - спросил Михаил, почему-то в последний момент жизни ощущая просто-таки волчий голод вместо страха.
- Спать тут не положено, говорю, - гаркнула пасть, и вот тут Михаил проснулся, едва не падая с узкой вокзальной лавки.
Он сел, лихорадочно протирая глаза. В волосах запуталась какая-то дрянь. Рядом заунывно просили на хлебушек. Но никогда еще почему-то Михаил не просыпался так — и никогда еще не было ему настолько все равно, что же это было, сон или не сон. В глаза ему било яркое солнце, золотистое, как корочка, и такое же вкусное, высвечивая золотистые кудри недовольной вокзальной девы в синих погончиках.
«Журналы «Непознанное плюс», все номера, пааадходим, пааакупаем!»
Мир шевелился и мигал в сонных его глазах, опадал и снова выстраивал свои причудливые узоры, как стеклышки калейдоскопа. А рядом на лавке стоял старый термос, на синюю пластмассу которого налипло темным налетом время.
Михаил потянулся к нему, но не открыл. Он как-то знал: там сладкий кофе с молоком. Обнял синий термос как ребенка или куклу, и было довольно знать, что внутри, горячее и пахнет.
«Вот тебе и конец света». В тишине щупальца скользили о щупальца, но ему не хотелось идти и искать забытую дверь со знаком молнии. 24.07.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.