Что-то откроется

Петров мчался по горячей улице. Его слегка поташнивало – вначале самолёт, потом автобус из аэропорта. Рубашка на Петрове намокла – он мчался так, как будто опаздывает. "Я опаздываю на самолёт!" – услужливо мелькнуло в мозгу.
Нет, друг, ты только что с самолёта. Ты никуда не опаздываешь. В этом городе тебе некуда опоздать. Тогда куда же я так бегу?
Но Петров, наоборот, мчался всё быстрее, так, что уже начал немного задыхаться, и к тому же он всё время смотрел вниз, под ноги.
Петров мчался и смотрел под ноги, его поташнивало, а в голове его бренчала мысль, что всего этого не может быть.
Нужен смысл. Смысл – это всё равно, что план. Или адрес. Тогда – могилы! "Ура! Я приехал навестить могилы!" Вот адрес и смысл. Нет, всё-таки немного не так. Могилу трудно передвинуть. А адрес можно. Но, с другой стороны, живого человека можно потерять, а мёртвого уже никогда, мёртвый не меняет могилу, а живой – о, да. Мёртвый. когда умрёт, то со временем либо проясняется, приживляется к вашему сердцу, или же, наоборот – стирается бесследно. Других вариантов не бывает.
В том-то и дело, что этого не может быть. Петров так и не смог свернуть на остановку 24-го автобуса, который шёл на кладбище. Петров как взял разбег от автовокзала, так и мчался вперёд, по Красному проспекту, и сердце Петрова бешено колотилось.
Впрочем, походка у него была вполне деловая. Можно было подумать, что это житель города спешит по делам…
Нельзя. Неуловимый налёт столичной жизни за пятнадцать лет въелся, поди… Да нет, можно, можно принять тебя за жителя этого города! Но даже если нет, никто не смотрит! В любом случае – можно – нельзя ли – никто на тебя не смотрит! Но я же чувствую! Что ты чувствуешь?
Петров чувствовал, что его как-то слишком видно. Как он мчится по прямому Красному проспекту, и что он только что приехал, и всё остальное.
Я приехал. Я почувствовал себя плохо в Москве. Я взял отпуск и приехал. Зачем? Я всегда сюда приезжал! Всегда летом в отпуск, сначала на каникулы, потом в отпуск я сюда приезжал. Ты здесь не был пять лет. Да, правильно. Ровные пять лет безо всякой мысли об этом городе. Но до этого я всегда приезжал на каникулы, каждый год. Но пять лет ты здесь не был. Мне стало не к кому приезжать. Тогда кто же на тебя смотрит? Дома. Город. Это он смотрит. И ты его боишься? Да, я его боюсь. Да, я его боялся раньше, всегда, когда родители были живы. Ты знал, что все они постепенно умрут. Ты знал – они крепятся, влачась сквозь длинные зимы, пока ты далеко в Москве. Кто-нибудь умирал, когда ты приезжал. Каждый год город встречал тебя смертью. Ты даже по-своему привык к этому. На подъезде к городу что-то в тебе замирало, и ты въезжал в его широкие ворота с каменным сердцем и глухим лицом. Пять лет назад умер твой последний человек этого города. На тебя никто не смотрит. Не только ты постепенно отрывался от города, но и город тебя выталкивал, как занозу. Разве что могилы. Что могилы? Они, может быть, смотрят. Вряд ли. Вряд ли. Я другой. Я помню по-другому. Я помню маму и папу не так, что где-то могилы, заброшены, заросли, оградки повалились. Я глубоко убеждён, что они оба во мне. Когда надо, я их вспоминаю. Я их помню с любовью и со смирением. С чем? С любовью. Нет, второе – с чем? Бессмертных людей пока что не бывает, я помню об этом. Тогда от чего ты бежишь? Кто "ты"? А! С кем ты говоришь? Ты один. Хорошо, пусть я один, но ты знаешь, от чего я бегу. Кто – я? Ты – город. От чего? От чего ты бежишь? Я могу кого-нибудь встретить. Ну и что? Кто-нибудь может окликнуть меня. Ну и что? Как это что? Я не знаю – что! Что! Что! Я боюсь с кем-нибудь встретиться. Да, это правда. Да, это правда, правда! Да, это правда, ты приехал, чтоб встретиться! Нет, не так! В Москве мне было очень плохо. У меня начались какие-то припадки, и я не хочу, чтоб их было заметно. Я, должно быть, здоров, но эти припадки, их очень трудно скрыть. Как они выглядят?! Ты!! Ты не посмеешь заставить меня! Покажи.
И Петров оборвал свой бег так круто, что чуть не отлетел назад. Да и впрямь – дальше бежать было некуда: проспект перекрыт бетонной стеной. "Строится метро", - вспомнил Петров. Он стоял возле ТЮЗа, а налево был сквер. Петров уже захотел свернуть на сквер, посидеть немножко, и стал переходить проспект, и, торопясь, окунуться в зелёный сумрак теней и света, птичьих звонов и тёплой дрёмы, неосторожно поднял глаза (чтоб скорее сквер увидеть, деревья!), и ослеплён был Петров в тот же миг. Только и успел увидеть, как качнулось навстречу недоступной зеленью, и ослеп, оглох Петров. Если б в рюмку наливали вина, но слабая рука не удержала бы бутыль - качнула – и рюмка захлебнулась бы тугим потоком, - так и Петров – он только и смог, что схватиться за грудь, зашататься и выдавить из побледневших губ хриплый стон.
Это чувство уже несколько раз являлось Петрову. Каждый раз оно как бы отрывало у него кусок сердца. Но главное было даже не это. Главное было то, что Петров знал: никто не должен знать о его чувстве, никто не должен видеть Петрова в эти минуты, никто не должен застать его в таком виде. На вид он был простой серый смазливый инженер из столицы, почти мальчик (тоже стиль). Петров курил хорошие сигареты, получал 200 рублей, имел однокомнатную квартиру на Филёвском парке, стригся по последней моде – именно вслед за чувством приходила вся эта информация в таком порядке, словно Петров боялся забыть, что он Петров. Но этого мало – он как бы раздваивался –так отчётливо он видел себя со стороны – в том месте, в ту минуту, и в той позе, где застало его чувство. Он как бы жалел себя – как меня корчит – думал он. "Ох, какой же я субтильненький, и одежонка эта фирменная, дрянь, надо сказать, бьёшься, бьёшься, гробишь деньги, а на кой чёрт? Джинсы, как клещи – ни встать ни сесть, только и думай, чтоб молния не разъехалась. Какой я маленький… А какой я буду в гробу? Вот чёрт!" Вот примерно в таком порядке шли мысли паралелльно чувству, для которого Петров и впрямь был маленький, и он прекрасно знал это, и защищался, как мог.
Петров стоял возле ТЮЗа, на проезжей части дороги, он был очень бледен, правая рука его судорожно стискивала рубашку, словно он боялся, что рубашка прирастёт к телу. Петров заставил себя опустить руку и улыбнуться. "Хотя бы узнать, что это?" – тоскливо подумал Петров.- То ли припадки, то ли что? Ведь ничего не болит. И в то же время болит."
Петров побрёл на сквер. Он пересёк Красный Проспект, с отвращением отметив, что тот перекрыт стеной из бетонных плит. Это было неприятно, но неприятнее всего было то, что Петров сюда приехал. Теперь нужно доставать билет, ночевать ему негде, пойти ему некуда.
"У меня эти припадки с января месяца, - подумал Петров, - было четыре, этот пятый. Я не знаю, что со мной. Я должен поехать в кассу, купить белит в Москву, там пойти к невропатологу… для начала. Я пока не буду ругать себя за то, что явился сюда - возможно это имеет отношение к припадкам. Лучше просто вообще не думать пока. Какого чёрта я сюда явился? Однако ситуация преподлейшая. Выбираться-то отсюда надо. Да и поесть надо. Жрать-то тут нечего. Это мы помним. Это мы очень хорошо помним."
Разумеется, только снаружи, издалека, сквер был прежним. Внутри он был другой.
"Это же они сделали? – подумал петров в удивлении. – Выдрали густые аллеи и посадили в том же порядке какой-то дохлятины. Они и не привились, даже видно, посохли все."
Петров озадаченно разглядывал чахлые деревца, но потом понял, что это тоже имеет какое-то отношение к строительству метро. И потерял к ним интерес. Но ему уже расхотелось садиться на скамейку, и есть расхотелось. Ему хотелось теперь скорее поехать в аэропорт и купить билет в Москву.
Самые любимые аллеи Петрова были уничтожены, залиты асфальтом или засажены тощими, ещё неживыми деревцами. Жалко было эти чахлые стволики, потому что они здесь торчали бессмысленно на месте порубленных клёнов. Те клёны могли бы сейчас плескать полновесными кронами, освежая зной, но, вместо них, молодые и мёртвые, обожженные зноем, молодые посадки.
И Петров как-то понял, что нужно осмотреть город или хотя бы съездить на кладбище, потому что больше он сюда не приедет. Во всяком случае что-нибудь сделать нужно, иначе эта поездка станет мучить Петрова своей загадочной бессмысленностью.
"Можно сходить в школу, где я учился, - подумал Петров. – Или в дом, где я жил."
Он побрёл через сквер на Советскую улицу, там (самое нарядное место города) лёгкая сеть путаных, острых, глубоких, горячих, тонких звуков прильнула к Петрову и он, как маленький, как давно, как всегда, сбавил шаг у консерватории, поддаваясь упругой тяге этой сети, тайно ожидая, что все эти звуки сольются сейчас в один торжествующий главный аккорд. Петров вышел на сквер Водников. Молодые студентки сидели на скамейках. Они был по-прежнему молоды.
Разумеется, я всё помню. Я здесь гулял. Я ходил в "Победу" на последний сеанс, а напротив кафе "Снежинка", туда я водил подружек. Разумеется, я помню всё.
Петрову захотелось встретить кого-нибудь, но в этом городе встретить было некого.
Петров прошёл сквер, пересёк улицу Урицкого и свернул на улицу Ленина. Он почему-то шагал в сторону вокзала. Хотя он не заходил в дом, где когда-то жил, но всё равно шёл в этом направлении, и он шёл так до кафе "Сибирячка", а потом свернул на улицу Революции и пошёл значительно быстрее, причём в сторону противоположную его бывшему дому, по улице, которая постепенно становилась всё старее, новые дома сменялись чёрными деревянными срубами начала века и в угрюмых зарослях пыльной сирени глухо поблёскивали своими окнами.
Что это такое? Что с тобой? За мной опять следят! Да кто же, кто? Ты! ты! Я не знаю, кто! Ты следишь за мной! Ну да, я слежу за тобой. Это я, я. Мне понравился твой припадок. Не смей! Это не припадок, но он мне понравился. Очень ловко.
Петров выбежал на пустырь. Старые дома посносили и уже расчистили площадь под новостройку. На пустыре, в самом центре, мочился мужчина. Он в упор поглядел на Петрова, а Петров в упор поглядел на него, сплюнул и побежал дальше.
Ублюдков, уродов, неполноценных придурков ты плодишь. Но мне же понравился, понравился твой припадок. Тебя надо уничтожить. Я же сказал, ты здорово это изобразил.
Петров шёл по дорожке, вымощенной кирпичом. Кое-где выглядывали горбатые, гладкие корни, но ни деревьев от этих корней, ни домов, куда бы вела дорожка, не было. Петров повернул назад, с отвращением думая про пустырь. К счастью, мужика уже не было. Плоский, белёсый от зноя, пустырь с рваными кустами сирени, чудом уцелевшей после сноса. Тяжёлые гроздья бледных цветов упруго торчали на ветках. Петров вышел на середину пустыря, где только что стоял мужик.
Наберись, наконец, мужества, и скажи себе, что это не припадок. Здесь, в центре пустыря, Петров особенно ощущал, что за ним следят. Но, стоя вот так, открыто, беззащитно, он немного успокоился.
Пусть за мной следят, но я стою так открыто, что видно, - за мной не надо следить. Ты неправильно подумал. Ты хотел подумать другое. А ты только и умеешь, что в центре пустыря поссать, подумашь, доблесть. Ты хотел подумать не это. Назови своим именем. Скажи так: я сам придумал себе припадок, чтобы… Чтобы что?! Я ничего не придумывал. Чтобы приехать ко мне, сюда, ко мне.
Петров решил, что не может больше стоять тут, он побежал дальше, вновь вернулся на центральные улицы, вернее, на глухие проулки, примыкавшие к этим стенам. Вернее, на один проулок, особенно деревенский, особенно глухо зарывшийся в сирень.
У тебя здесь больше никого нет, ты свободен, понимаешь, ты свободен. Наконец. Ты теперь можешь не бояться никого, ничьих слёз, ничьих разбитых материнских сердец. Ты теперь можешь, можешь, можешь. Ты ведь ждал этого? Ты дождался, - здесь больше никого нет у тебя. Только я.
Петров с размаху налетел на кого-то и отскочил, оглушённый. Прохожий тоже стал. Петров заметил его боковым зрением – человек остановился и смотрит на него. Петров скорее удивился, что так больно ушибся обо что-то (об кого-то). В этом городе он ещё ни к чему не прикоснулся, только глазами.
(Но я до последнего мига боролся, я опускал глаза. Я не прикасался к тебе до последнего!)
И вот, наконец, всей грудью о живого человека этого города, значит всё это так и есть. Он, действительно, сюда приехал. Всё происходит в реальности.
Петров буркнул извинение и хотел двинуться дальше, но человек потянулся к нему, и Петрову пришлось поднять на него глаза.
Петров даже засмеялся. Он затряс головой и зажмурился, чтоб задавить внезапно выступившие слёзы. Сергей отозвался ему своим смехом. Как всегда. Всем лицом с непомерной готовностью. Словно веря, что этот его смех приносит радость.
Кровь вернулась. Петров больше не был пуст, как миг назад, когда увидел перед собой Сергея, кровь зашумела в голове.
- Ну, здравствуй, - пропел Петров, разводя руками, как бы боясь упасть, а на самом деле охватывая непомерность события.
Сергей только кивнул ему, смеясь, слепя победным ликующим светом светлых глаз.
- Ну дела, - выдавил Петров, всё-таки ещё немножко задыхаясь от неожиданности.
И уже подумал: "Как быть? Что сказать? Что сделать?"
Ситуация была изящной, странной, авантюрной, а Петров, как всегда, неизящно, тяжело и глухо отреагировал.
А ведь сейчас, и Петров это понимал, ему дан единственный шанс, когда он может показать себя новым. Целый вихрь блестящих фраз, выпадов, реплик пронёсся в голове Петрова.
"Как он попал сюда из Москвы, я не спрошу. Ради кого я приехал? Не спрошу, это неоригинально. Это то редкое совпадение, которое плоско будет отметить словесно. Как-нибудь да попал. И так ясно, что не из-за меня. Тяжеловесно, тяжеловесно. Не нужно так вгрызаться в события. И молчать тоже не нужно, потому что он сам молчит, нужно, наоборот, заговорить, и так я его всю жизнь оттеняю собой."
- Ну, дела, - безнадежно повторил Петров.
Нежное, испитое небесно красивое лицо Сергея было зыбким от плескавшегося в нём счастливого смеха. Зеленоватые блики дрожали на его лице. Тени листьев и плеск смеха.
И Петров привычно почувствовал себя червяком. Он не умел так долго, так плотно отдаваться ощущениям – радости, радости, радости. Он иссякал и становился червяком. Он уставал в Москве от пьянок и гульбы, он боялся тяжёлых, распаренных вином женщин с их тупыми горячими глазами. Он не умел бешено врываться в них с отчаянной жадностью к жизни, к ней, к одной. Он так мог умереть. Ему нужны были передышки скуки и покоя, он потому и разошёлся с Сергеем…
О, Петров даже подпрыгнул! Он вновь рассмеялся и сам почувствовал – молодость, лето и приключения. Его лицо стало таким же светлым, дурашливым и лёгким. Он ведь разошёлся с Сергеем в январе! И совершенно забыл об этом! Вот сейчас он удивлён, ошеломлён встречей, да, можно сказать, потрясён, но он не помнит, что разошёлся с ним в январе. Это совершенно вылетело у него из головы – целых полгода! Он, Петров, н е з а м е т и л , что прошло полгода!
Волна нежности наконец захлестнула Петрова. Да, она меня захлестнула, почти слезами брызнула из моих воспалённых глаз. Я не знал, что этот баловень, этот столичный князь со всей его щедростью, нежностью, простодушием, он умеет лишь чаровать, как бабочка, это всё, что он умеет, я простил ему свою усталость и раздражение, и попусту потраченные годы я простил ему всех этих шлюх, которых он уступал мне, и ночные безумства на летних пляжах, и тщеславие, отморозившее все его чувства, и крошечный ум. Потому что я забыл его. С января месяца.
"Да, пожалуй, мы гульнём, - решил Петров. - Уж Серёжка-то это умеет", - злая радость всколыхнулась в нём, как всегда в преддверии пьяной бессмысленной траты жизненных сил, а сейчас ещё более злая, потому что хлынули московские ощущения и вытеснили ужас, ирреальность города, и Петров, глядя на Сергея, твёрдо ощутил себя Петровым.
- Ну что же, - Петров раздул ноздри, - пощупаем сибирские просторы?
И он, как хозяин этих просторов, упруго качнулся на носках, выбрасывая вперёд руку и приглашая гостя следовать вперёд. И гость Петрова последовал вперёд, а сам Петров окаменел со своей протянутой рукой и раздутыми ноздрями, он окаменел (успел только крикнуть сам себе: "гляди только в лицо!")и окаменело видел, как лицо его то опускается, то поднимается, но всё время обращено к Петрову, немного озадаченное, потому что сам Петров окаменел на месте.
Что это? Что это за номер?!
Каким-то чудом Петров заставил себя опустить глаза, а когда снова поднял их, да, он увидел: это не Сергей.
Человек ждал, обернувшись к нему, но Петров отвернулся и побрёл. Он уже не в силах был решить эту задачу. Он даже не извинился, ничего не стал объяснять.
- Ты чё, Вов? – окликнули его.
И так же безвольно Петров вернулся на зов и встал перед хромым.
- Передумал что ли? – спросили его.
- Солнце нагрело, - ответил Петров, терпеливо ожидая лишь разрешения уйти.
- А-а, - понимающе протянул хромой. – Это да, это у тебя всю дорогу так было.
Петров угрюмо кивнул, опустил глаза в землю, в ноги, в высокие, "специальные" ботинки хромого.
" Зачем такое сходство?" – подумал Петров и ещё: "Этого не может быть".
- Ну чё, идём что ли, а, Вов?
Петров зашагал рядом с хромым.
Да, но почему этот человек идёт рядом со мной?
- Значит ты теперь в столице нашей родины, - мечтательно тянул калека, - это да, это вообще, один шанс из ста. Только мечтать можно.
Но ты, действительно, действительно рехнулся! Ты его знаешь! Но кто это?!
Хромой посмотрел на Петрова с тихой радостью. В светлых волосах хромого налип тополиный пух, прядь с этим глупым пухом лежала на высоком лбу, слегка влажном от жары, но казавшимся очень холодным из-за прозрачной бледности. И лёгкие брови, и густые рыжие ресницы не могли скрыть этой голубизны истаявшего лица. Петров заставил себя не смотреть в это лицо.
- Да чего там, - буркнул Петров. - Ничего там хорошего нету. В Москве в этой.
Хромой испуганно рассмеялся, распахнул ещё шире свои глаза и гордо откинул назад свою голову, потому что можно так устало и пренебрежительно говорить о Москве, в которой он сам никогда не побывает.
- А у нас, значит, вот такие дела – начал хромой.
Петров его перебил. Петров решил, что лучше всего будет – выпить.
- Надо бы это… - намекнул Петров.
- Так мы и идём, - удивился хромой. Щёки его слегка порозовели.
А Петров и сам удивился. Он не помнил, что приглашал хромого выпить. Он не мог этого сделать.
- Грамм по сто пятьдесят, - уточнил Петров.
- А хоть и по двести, - легко согласился калека.
- Беленькой, - сказал Петров.
- Беленькой, - согласился калека, только чуть-чуть помедлив.
- Не жарковато ли? – хихикнул Петров, - для водочки-то? Погодка, а?
- Я как ты, - согласился калека, - а мы в скверик зайдём, в тенёк.
- А не попрут? – беспокоился Петров, - среди бела дня-то?
- А чё такого? – задирался калека. – А вообще можно в стекляшку. У банка. Там на разлив дают. Нам ещё лучше.
- Так там стоячка, - тянул Петров, - сидеть негде.
- А вообще чё это мы! – озарено крикнул калека, - идём ко мне, Вов, мы ж почти возле дома стояли! Я ж там же так и живу! Картошки нажарим! Я так и подумал – ты ко мне идёшь!
- Давай в стоячку, - пропищал Петров, закашлялся густо, - для разгона.
- Ага, - заговорщицки протянул калека, кивая Петрову и смеясь своими глазами.
И они поплелись в стоячку. Тут было близко. Всю дорогу хромой молчал, решив, видимо, что неуместно заводить все эти разговоры на сухое горло. Но Петров-то видел, как его распирает.
Калека щурил свои глаза, будто сам знал, что в них слишком много света. Калека поглядывал по сторонам остро и дерзко, особенно сильно и дерзко он щурился, если видел молодую женщину. Но если женщина замечала его взгляд, он опускал свои густые ресницы.
Наконец они ввалились в "стекляшку". Калека окинул её высокомерным взглядом и прохромал к стойке. Кафетерий был пуст. Сердце Петрова стало биться чуть ровнее.
- Чем у вас можно освежиться? – спросил калека у буфетчицы.
- Сами не видите? – огрызнулась та.
- Нам это не подходит, - надменничал калека. – Нам чего-нибудь покрепче.
- "Агдам" и коньяк, - буркнула баба.
- На фиг нам "Агдам", - процедил калека. – Коньяку по сто пятьдесят и, - заметив жест Петрова, достающего бумажник. – Ты чё, Вов, я угощаю. Я сёдня пенсию получил.
- Да чё, - сказал Петров, - Чё… эта… гы…
- Да вот так! Гулять так гулять! – звонко вскрикнул хромой, снова зачем-то слепя Петрова своими глазами.
Они двинулись к столу. Хромой нёс стакан и блюдечко с конфетами, а Петров только стакан. Они встали друг против друга. За спиной хромого, за мутной стеклянной стеной стыл знойный город. Петров поймал себя на мысли, что скверы больше не могут скрыть свирепой окаменелости города. Петров выпил свой коньяк. Петров поглядел на кримпленовый, зелёный, с блёстками, пиджак хромого. Петров усмехнулся. Петров поднял глаза и наткнулся на спокойный, помнящий взгляд хромого. Петров снова стал разглядывать его заношенный пиджачишко, он долго его разглядывал, а когда поднял глаза, хромой всё ещё смотрел на него глубоко и помняще. Взгляд был лёгкий, как воздух. Воздух знает нас с самого первого нашего вздоха.
- За встречу, - буркнул Петров, допил свой коньяк.
Воздух не может нас осудить.
- Да ничо, грамм сто мне можно, - рассмеялся хромой.
Почему он сказал мне это? Ах да. Я пялюсь на его стакан. Но как он сказал это – грамм сто мне можно… А он вон как сказал – он сказал торжественно и чуть взволнованно. Он понимает, что эти сто грамм приобщают его к нам? Он уже выпил свой коньяк? Я равнодушно посмотрю на него.
Петров равнодушно скользнул взглядом по нему. А он снова улыбнулся, на щеках его выступили две впадинки, в детстве это были милые ямочки, вот что сохранило эту улыбку такой…
Они улыбались похоже – Сергей и этот… Похоже на что? Похоже на мальчика в преддверии лета. На какого мальчика? На маленького мальчика, дрожащего всем своим тоненьким тельцем на пороге безбрежного изумрудного лета. Мальчик – травинка. Вечный, вечный бег в лето. Вечное преддверие счастья. Вечное незнание, что счастья нет. Не будет. Не будет. Никогда.
Вот как он долго улыбается. Уже любой другой перестанет улыбаться, а он всё тянет и тянет, и сияет счастливыми глазами. Фанатик.
- Надо повторить, - произнёс Петров, содрогаясь от звука своего голоса.
Улыбка хромого сломалась. Блики смятения по лицу (как по воде, если бросить камень – рябь, острые блики разбитой глади), хромой опустил свои ресницы.
- Раз такое дело, - проскрежетал Петров. – Такую встречу надо обмыть.
- Конечно. Вов, - выдохнул хромой, жертвенно вознося своё лицо над липким столом, отбрасывая лёгкие волосы со лба, чтобы яснее, полнее впитывать, понимать, вновь освещаясь таинственным счастьем.
Петров купил ещё.
- Я вообще-то знал, что ты приедешь, - звонко щебетал хромой, - беспечно приникая к стакану маленьким розовым ртом.
- Мне что-то подсказывало, не поверишь, нет?
Петров покорно кивнул. Петров был готов. Петров был готов всё выслушать, узнать, наконец, кто это, вспомнить, Петров был готов, потому что он подумал: "Но ведь он смотрел на меня без… без этого, как это… ну, без любопытства, что ли. Он смотрел на меня, будто знает, но ему это не… но думает, что так надо. Что я, Петров, норма".
Петрову стало грустно-грустно, и вот тот самый момент, когда Петрова можно было брать голыми руками. Хромой, видимо, опьянел. Он махал руками и что-то рассказывал. Волосы потемнели и слиплись на висках. Он брызгал слюной, он был возбуждён и у него были острые зубы.
Петров пошёл из кафе.
- На сквер, - бросил он. Не настолько громко, чтоб быть услышанным, но всё же, чтоб не просто уйти…
Да, тот услышал, легко отбелился от стола, потянулся следом.
Лёгкая моя, доверчивая, хромая тень.
Не тень, не тень, другое слово. Оно сейчас созрело. Скажи его… Отвяжись от меня навсегда. Я не знаю слов. Скажи, скажи, скажи. Я не знаю тебя. Этого не может быть, я не знаю тебя. Ты не знаешь меня, но я всегда в тебе… Ты не знаешь себя. А я в тебе. В тебе.
Они вышли уже на невыносимую уже, адскую улицу. Петров машинально прибавил шагу, чтоб скорее пробиться сквозь давящий зной, иначе его раздавит это чудовищное солнце. Оно расплющит его кости, выдавит кишки, спалит волосы. А сердце оно расплавит в красную лужицу, в огненную злую лужицу.
Это даже хорошо было – пробиваться сквозь твёрдый раскалённый воздух, потому что за наказанием будет прощение. Это даже хорошо вот так, всей грудью напирать на адский огонь, стоящий суровой стеной до самого неба. В этом есть смысл. Потому что оставаться здесь нельзя, если остаться, то Петров сгорит, а в этом нет смысла. Значит, надо пробиваться вперёд – смысл в этом. Надо пробиваться до самой смерти, двигаться, всё время двигаться, без остановки, и в этом будет смысл.
- Вов, ты погоди, помедленней, а, - обожгло его ухо. – Я ж не могу так быстро.
Петров слегка сжал пальцы.
Калека.
Калека произнёс свою просьбу просительно, да, извиняясь за то, что обременяет своей немощью, да. Но ещё и надменно. Можно даже сказать – снисходительно к грубой норме, неспособной прочувствовать редкостность аномалии.
Он поглядывал на Петрова ласковыми, лёгкими взглядами. Так прикасается к вашей обожженной коже свежий ветерок, подувший с реки.
Петров лишь на миг сбавил шаг (как будто у реки, ну да, у той, что последний раз мелькнёт сейчас сквозь бурый сумрак зрелой листвы) и потом Петров стал прибавлять шаг, всё больше и больше, не так, чтоб сразу убежать, а так, чтоб постепенно, чтоб вместе с Алёшей видеть, как Петров убегает, чтоб вместе с ним почувствовать все эти невыносимые чувства, сначала тревогу, потом жгучую обиду, а потом презрение к спине убегающего Петрова, но не презрение, а, на самом деле, едкий комок слёз в горле.
И вот он идёт медленно, побыстрее, быстро, а хромой пытается приноровиться к его шагу, ведь второй раз просить, чтоб шёл помедленнее, как-то неловко, он пытается приноровиться, не сдаётся, упрямится, догоняет его.
Пока не встал, наконец, всё поняв (тут ты оглянись, оглянись в самое его лицо, редкой красоты) и смотрит в спину Петрова с невыразимой тоской в глазах, кротких, как две сизые голубки, вот как он смотрит тебе в спину, но ты бежишь на сквер, и вылетаешь к той, утренней, аллее с мёртвыми молоденькими деревцами. Они, как солдатики, как новобранцы. Они тоненькие, в них почти нет смысла, они хотят к маме, жар солнца их сам погубит, а не они его утолят.
Тут Петров замедляет свой бег. Он останавливается у пустого газона с засохшими солдатиками, у него больше нет жажды, как и у них. И вот с газона, почти ниоткуда (её нигде не было, она сразу выбежала) выбегает девочка и, чуть задыхаясь от дальнего бега, но деловито требует, чтоб он дал ей руки.
Петров слегка отшатнулся, испуганно подумал, как это маленькие девочки в этом городе подходят к незнакомым мужчинам, протянул ей обе руки, как ей и надо было. И ещё хотел шагнуть к ней за бордюр.
- На газон нельзя, - запретила девочка, сама стоя в нетронутой яркой травке. Но, может, ножки маленькие в лёгких сандалиях, поэтому ей можно.
Петров остался, где был, а девочка, сжав его ладони твёрдыми пальчиками…
…начинает водить наши, намертво сцепленные руки в захватывающем узоре, будто купает их в воздухе.
Она их скрещивает, разводит, сдвигает, выбрасывает вверх, и успевает поймать тяжёлые падающие ладони мои, чтобы качать их, наши руки, и чётким, правильным, чистым голосом отличницы выговаривает слова, которые я…
…слушаю изо всех своих последних сил, усердно повторяя про себя, чтобы запомнить, не веря, что не запомнит, слушает. Девочка знает, как важно произносить эти слова правильно, чётко и ясно, в нарядном ритме, обрисованном ещё и магическим узором летающих рук. В самых важных местах (в самых грозных словах) она расцепляет руки, и Петров вскрикивает, но девочка не даёт его перепуганным рукам упасть, она подбрасывает его руки ещё выше и звонко шлёпает в ладони своими твёрдыми надёжными ладошками, и снова сцепляется с ним пальцами, сосредоточенно склонившись над летающими руками и рассказывая Петрову всю про него правду:

Дзуба дзуба дзуба дзуба
Дзуба дони дони ми
А – шани буба
Раз – два – три
А – шани буба
А – шани буба буба буба
А – а - а
А – дони ми
А – дони ши
Ай ми
Раз – два – три

Последний раз она хлопнула его в ладони. Петров, который ждал, что слова вот-вот раскроются, разломятся на зрелом своём срезе, брызнут буйным, горьким молоком смысла (ведь запомнила же девочка такие трудные, а без единой ошибки рассказала и в нужном порядке) и Петров, зная, что сейчас утолят его жажду горячим молоком этих слов, видит – девочка убежит. И тогда он крикнул ей сквозь слёзы, чтоб она не убегала, а всё объяснила. Он крикнул:
- Смысла нет!
А девочка засмеялась жестоким лицом. Сказала: "Замри!"
И убежала.



=====================
1982 г. Новосибирск 15.07.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.