«Бугор»

(Лагерный рассказ)

Фёдора Громова назначили бригадиром. Повышение не сильно обрадовало Фёдора: он хоть и избавился от необходимости самому валить лес, но добавилось ответственности. Теперь он должен был заставлять работать других, а собачья должность ему совсем не нравилась. Он даже хотел вначале отказаться, но десятник Яшкин настоял, сказал, что руководство лагерного пункта «Лесорейд» на него надеется, и Громов смирился. В тот же день, после работы, пошёл в соседний барак, познакомиться со своей бригадой.
Не успел он подойти к двери, как с крыши барака раздался вдруг пронзительный разбойничий свист и молодой, задиристый фальцет прокричал:
– Васер, пацаны, новый бугор канает!
Фёдор поднял голову и увидел наверху несколько малолеток: лёжа на покатой кровле, они курили, вполголоса друг с другом переругивались. Один сидел на самом коньке и болтал от удовольствия ногами.
– Вы чё туда залезли? – дружелюбно спросил Громов.
– Х..м груши околачиваем, терпила, – беззаботно ответил самый бойкий и нахально уставился на Фёдора. Остальные весело заржали. Один, тот, что сидел на коньке, прицелился из рогатки.
– Карлик, выбить ему правый шнифт?
– Не попадёшь, Джага, далеко, – оценивающе ответил Карлик, прикидывая на глаз расстояние до цели.
– Мажем, что с трёх раз вышибу, – горячо доказывал Джага. – Эй, фитиль, стой на месте, не рыпайся, а то и впрямь не попаду.
Фёдор втянул голову в плечи и, ни слова больше не говоря, с опаской косясь наверх, быстро, как заяц, шмыгнул в барак. Отмороженный хлопец и впрямь собрался в него стрелять.
Помещение, в отличие от барака, где жил он сам с земляками, было намного больше, перегорожено на две равные части. Ряды деревянных, двухъярусных вагонок, разделённых узким проходом, тянулись из конца в конец комнаты. При виде Громова с крайних нижних нар поднялся смазливый, краснощёкий, опрятно одетый, причёсанный заключённый. Слащаво, вызывающе улыбаясь, он направился ему на встречу:
– Вы к нам, мужчина? Какой симпатичный… Папиросочкой не угостите?
– Угостил бы, друг, да нема, – бесхитростно ответил Фёдор и развёл руками. – Если хочешь, махорки могу отсыпать. Добрый горлодёр!
Мужики в бараке выжидающе притихли. Громов полез в карман за кисетом.
– Не вздумай, бугор! – предостерёг вдруг один из знавших его зэков.
– А что? – не понял он.
Мужик подошёл к нему и шепнул на ухо:
– Варежку не разевай! Не будь вахлаком – это петушиный угол…
– Ку-ка-ре-ку! – дурашливо выкрикнул из-за вагонок какой-то зэк. – В курятник новая Машка просится. Уважим, пацаны?
– А ну выйди зараз сюда, кто гавкнул! – разозлившись на непрекращающиеся подначки заключённых, выкрикнул Фёдор Громов и решительно сжал кулаки.
– Гляди, а он с характером!
– Ага, – в поле ветер, в жопе дым.
– Есть в нём что-то северное – похож на хер моржовый, – загомонили слышавшие перебранку зэки, угрожающе надвинулись на пришедшего.
– Я ваш новый бригадир, – в отчаянии выкрикнул Фёдор Громов. – Вы чего хотите, мужики? Приключений на жопу? Получите, это я вам обещаю! Меня сам Афанасий Яшкин на должность поставил, – он у меня в корешах, слыхали?
– Эй, бугор, не бзди, никто тебя не тронет. Ходи сюда, – раздался вдруг начальственный голос из дальнего угла барака.
Громов понял, что его зовут к пахану и, заметно волнуясь, пошёл на голос. Здесь, у окна, было посвободнее: у стены, напротив друг друга, стояло двое одноярусных нар. На одних, заложив руки за голову, лежал пожилой седой мужчина лет пятидесяти. Он был обнажён до пояса и весь, как картинная галерея, разрисован замысловатыми татуировками. Фёдор невольно засмотрелся на этот образец лагерной живописи. На волосатой груди, с правой стороны, у мужчины был выколот парящий орел с короной над головой, левее, как раз напротив сердца, – профиль Владимира Ильича Ленина, на правом предплечье – оскаленная морда тигра, на левом – роза, на плечах большие шестиконечные звёзды. Помимо этого на руке, обвивая её, красовалась змея, выпустившая раздвоенный язык, на животе – палач с топором.
В ногах у мужчины сидел щуплый, явно не авторитетный зэк и что-то рассказывал. К его речи прислушивался заключённый, лежавший на соседней вагонке, по виду, – тоже из блатных, как и первый. Позади него на нижних нарах азартно резались в стос двое картёжников. Громов застыл в нере6щительности, не зная, что делать. Зэк в наколках обратился к рассказчику:
– Ты давай, Асфальт Тротуарович, завязывай свой роман тискать, вишь, ко мне человек пришёл. Завтра закончишь.
Один из карточных игроков, обернувшись, взглянул на Громова. Фёдор похолодел: это был тот самый невысокий, сухощавый блатарь лет тридцати с рваным шрамом на щеке – Моня, которого он как-то вырубил на больничке. Зэк тоже узнал обидчика. Хищно выскалившись, крикнул кому-то, лежавшему на верхних нарах:
– Аркан, гляди какой босяцкий фарт нам подвалил – тот самый фраерок прикандёхал, что как-то на больничке канканты мочил, гнилой кипеш поднял, помнишь? Вставай, керя, распиши ему афишу, я пока куш сорву – у меня масть попёрла.
С верхней вагонки тотчас ловко спрыгнул зэк, которого игрок назвал Арканом, – узколобый, смахивающий на портового амбала верзила в коричневой жилетке и чёрных расклешённых брюках навыпуск. Он тоже участвовал в той памятной для Фёдора драке и тоже добре получил тогда от него.
– Что, чушкарь зачуханный, сам пришёл? – с угрозой двинулся верзила на Громова. – Амба тебе, алямс-трафуля! Кранты! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…
Зэк, лежавший на вагонке напротив седого мужчины в наколках, не поднимаясь, властным тоном его урезонил:
– Остынь, Аркан, тебе слова никто не давал. Брысь под лавку, сявка, не то осерчаю!
Верзила тупо посмотрел на лежавшего и отступил без разговоров. Зато игравший в стос Моня взъерепенился:
– Что за дела, Зоха? Фраерок нам с Арканом должен, а долг – святое дело! Всё по честному, спроси у кого хочешь, люди скажут, что я прав. Желаю получить должок!
– Это правда, бугор? – спокойно спросил у Фёдора зэк, которого картёжник Моня назвал Зоха.
– Я с ними в карты не играл, он врёт, – сверля презрительным взглядом ускользающие, мышиные глазки Мони, твёрдо сказал Громов. – Они дачку моего больного товарища дербанили, я и вступился, – наказал крысятников.
– Это предъява, – сухо сказал Зоха и вопросительно посмотрел на седого мужчину в наколках.
Тот молчал, не вмешиваясь. Внимательно слушал, предоставив право разбираться товарищу. Лениво полез в тумбочку, вынул красочную пачку иностранных, видимо американских сигарет, достал одну, помял в пальцах. В ту же минуту к седому подлетел молодой парень-шестёрка, услужливо чиркнул спичкой. Человек в наколках, как будто не заметив услуги, продолжал задумчиво разминать сигарету. Парень терпеливо держал спичку, пока она не прогорела вся, припалив ему пальцы. Он поморщился от боли, но стерпел. Мужчина в наколках достал зажигалку и прикурил.
– Всё по делу было, Зоха, – бросив карты, принялся доказывать свою правоту Моня. – Кум доходяге шикарный грев на больничку подогнал, а мы с Аркашей там временно кантовались, от работы косили. Сам знаешь: час кантовки – год здоровья… Дизентерию замастырили, мыло жрали… Доходяге, ясен хер, бацила уже ни к чему, – как мёртвому баня – всё равно в ящик не сегодня-завтра сыграет. Мы и расказачили Баклажан-Помидорыча. Внаглянку взяли, не ночью втихаря… Мы не крысы, блядь буду! А этот в бутылку полез, права качать начал, Аркана малость помял. Ну и пришлось его по-нашему, по пацански, поучить, да, видать, наука впрок не пошла. Нужно напомнить!
– Так дело было? – спросил у Фёдора терпеливо докапывавшийся до истины Зоха.
– Так, да не так, – недовольно буркнул Громов, которому начинали надоедать все эти гнилые разборки. – Он, шакал, всё по-своему передёргивает, как карточный шулер. С ног на голову переворачивает.
– Это в игре не возбраняется, – выскалился Моня, ловко перетасовывая засаленную колоду.
– Смеёшься, зараза… Забыл, как я вас обоих с длинным под нары уложил? И ножик твой не помог, – пошёл в решительную словесную атаку Фёдор Громов.
– Он с ножом был? – удивлённо встрепенулся Зоха.
– Был, да сплыл, – усмехнулся смелый грушевец. – На фронте и не такие пёрышки у красных обламывал! Подлиннее будут: аршин с гаком… Шашкой прозывается.
Правильный, рассудительный Зоха осуждающе взглянул на враз присмиревшего Моню:
– Финку засветил – режь! Сам прикинь, Моня, не маленький. Сидел на кичмане, знаешь: вся жопа в шрамах… А ещё положенец…
– Зоха, зуб дам – век воли не видать! Загасил бы волка позорного – фортуна жопой повернулась, – растерянно и жалко забормотал развенчанный Моня. Униженно обратился к седому мужчине в наколках: – Сергей Леонидыч, дозвольте искупить?.. Порву фраера на тряпки! Дайте шанс.
Человек, которого назвали Сергеем Леонидовичем, с раздражением, как от назойливой мухи, отмахнулся от него. Зоха встал с вагонки и указал Моне на дверь в другую половину барака:
– Иди, погуляй, керя, не гоношись. Ты накосячил и мы будем решать… Шишкан потом скажет. Адью!
Моня пристыжено удалился. Сергей Леонидович дружелюбно взглянул на Громова:
– Правильный ты мужик, бугор! Садись рядком, побазарим ладком. – Пахан свесил ноги с вагонки и указал Фёдору на место возле себя. – Выпьешь?
– Для знакомства не помешает, только нету у меня с собой, – замялся Громов.
– Как же так, идёшь в гости к уважаемым людям и с пустыми руками? – с улыбкой упрекнул седой мужчина – авторитет барака Шишкан.
– Должок за мной, Сергей Леонидович. Через пару дён верну, блядь буду, – с уверенностью пообещал Фёдор.
– Ладно, не бзди, бугор, у меня всё есть – угощаю, – остановил его словесные излияния пахан. – Деньги есть – Уфа гуляем, денег нет – Чишмы сидим... – Шишкан обратился к своему напарнику: – Ну-ка, Зоха, распорядись, чтобы пацаны всё, что надо сгоношили. На кухню гонца пошли за шамовкой. Чтоб всё как надо было… С бугром знакомиться будем, – не шутка. Как сосватаешь – так и житуха попрёт! А нам ссориться не резон...
Подошёл ещё один видный, в летах, зэк, видимо, тоже из авторитетных: на правой, закатанной по локоть руке – татуировка в виде монаха, пишущего книгу гусиным пером. Склонился к пахану:
– Шишкан, купчику, пока суть да дело, сообразить? Для знакомства?
– Ну, это уж как полагается, Инженер, ты своё дело знаешь. Без чифиря не можешь, знаю, – улыбнулся пахан. – Завари банку.
Инженер мигнул шестёрке, кинул ему пачку чая:
– Султан, бери чифирбак и бегом на крышу. Скажи Карлику и Джаге, что Сергей Леонидыч купчику желает. Пусть забрасывают якорь. Да глядите, струны не оборвите…
Султан, молодой, вихрастый паренёк в модном, изрядно потёртом городском пиджаке – клифте, схватил чай, стеклянную литровую банку, налил в неё воды из стоявшего у входа на табуретке металлического бачка, и пулей умчался из барака. Из всего их разговора Фёдор ровным счётом ничего не понял и только покрутил головой. Вскоре у окна, на сдвинутых вместе трёх тумбочках, образовавших своеобразный стол, появилась водка, обильная, несвойственная скудному лагерному рациону, сытная закуска, дымящаяся, накрытая какой-то книгой, запотевшая банка с чёрным, как дёготь чаем, или, как говорили зэки – купцом.
Фёдор зачем-то скользнул взглядом по корешку книги:
«История Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Краткий курс», – прочёл он. Удовлетворённо хмыкнув, подумав, что хоть какая-то польза есть от этой пустой Сталинской писанины.
Инженер осторожно и бережно взял чифирбак с горячим чаем, передал пахану.
– Ну что, братва, за людское и воровское! – сказал по традиции Шишкан, подув в банку, смело хватанул два добрых глотка, передал по кругу Зохе, или как его полностью величали зэки – Захару Ростовскому. Фёдор и не знал, что они с Зохой почти земляки.
– Эх, хорош купец-молодец! – крякнул от удовольствия Захар Ростовский, тоже, как и пахан, отхлебнув два глотка.
Банка, наконец, дошла до Фёдора Громова.
– Давай, бугор, не дрейфь, приобщайся к воровскому братству, – приободрил его авторитет Шишкан.
Фёдор до этого уже пробовал так любимый зэками чифирь, но особого удовольствия от его употребления не испытывал. Со скрытым отвращением, чуть не вырвав, выпил свои положенные по воровскому обычаю два глотка, передал чифирбак, как называли блатные банку, следующему уголовнику. Когда закончился своеобразный ритуал блатняцкого причастия и все расслабились и повеселели, пахан дал знак, чтобы налили водки.
– Вздрогнули, урки! Дай бог, чтобы не последняя, – снова подал голос босяцкий атаман.
Громов, чокнувшись с паханом и его приближёнными, выпил. По жилам тут же, не в пример горькому, приторному чифирю, не вызвавшему никаких ощущений, кроме тошноты, разлилась приятная, горячая волна. Голова закружилась, и сам он слегка поплыл из реальности, как сквозь завесу, со стороны, отчуждённо воспринимая голоса собутыльников и их жесты.
– Как дела, бугор? Всё по уму? – донёсся до него, казалось, издалека, как будто из-под воды, дружелюбный голос пахана уголовников. – Ты ешь, шамай давай! Наворачивай, что увидишь… Краснопёрые тебя такой жратвой не накормят. У нас на зоне только воры такую бацилу потребляют. Из Воркутлага братва нашу зону подогревает, из общака.
– Хорошо вы живёте, блатные, – искренне подивился Фёдор Громов. – Кругом война, голодуха, а у вас – коммунизм, гляжу, и дела в гору…
– Дела, как в Польше, бугор: тот прав, у кого хер больше, – засмеялся, сидевший рядом с паханом Зоха Ростовский и дружелюбно похлопал Громова по плечу…

* * *
На следующий день Фёдор впервые вывел бригаду на работу в рабочую зону – на лесоповал. Распределил людей по делянкам, объявил о дневной норме выработки. Поговорив о том, о сём с Николаем Чупровым, бригада которого работала по соседству, пошёл проверять, как вкалывает контингент. Лесорубы работали, как и полагается – на совесть. Подгонять не приходилось. Довольный, Громов шёл от делянки к делянке, пока не достиг участка, закреплённого за компанией блатных. Увиденная картина поразила его, – Фёдор, с открытым ртом встал, как вкопанный: в центре небольшой лесной полянки, на бугорке было расстелено несколько синих, со светлыми поперечными полосами, байковых солдатских одеял, на которых, в одних трусах, лежало на животе несколько уголовников. Загорали. Громов различил по наколотым на плечах звёздам пахана Сергея Леонидовича, кто были остальные можно было только догадываться. На их делянках вовсю трудились шестёрки и зачуханные доходяги-мужики. Фёдор узнал вчерашнего Султана, малолеток Карлика и Джагу. Возле работающих, опершись на крепкий, выломанный здесь же увесистый кедровый сук, курил махорку провинившийся положенец Моня. Вот он заметил какой-то непорядок, встал с пенька и, подойдя к какому-то замешкавшемуся зэку из бытовиков, с силой огрел его по горбу палкой:
– Я те поволыню, падло! Я те покурю! План на большую зону кто будет давать? Ломоносов?
– Больно завысили норму, Моня, – жалобно вскрикнув от боли, пожаловался заключённый. – Своих сем кубов, да ваших – четыре! Где это видано, за четыреста грамм хлеба да пустую баланду одиннадцать кубов в день вырабатывать?.. А ноги я протяну, кто на вас, иродов, мантулить в лесу будет?
– Сука, поговори! – вновь замахнулся дубиной разъярённый уголовник. – Будешь давать копоти, сколько скажут! Одиннадцать кубов, значит одиннадцать, а гнилой базар не закончишь – ещё пару-тройку кубов накинем, чтоб жизнь медовухой не казалась!
Моня ударил строптивого бытовика палкой, как будто выколачивая из его старой рваной телогрейки пыль, и вернулся на свой пенёк. К нему сзади подошёл Фёдор.
– Почему не работаешь?
Блатной быстро оглянулся на голос: при виде знакомого лица, физиономию его передёрнула презрительная усмешка:
– А-а, это опять ты, фраер… Не положено мне работать.
– Почему? Ты что, особенный?
– Я вор, а не мужик. У меня мальцы на другое мулево настроены… Боюсь испортить в лесу. Чем тогда кормиться буду, когда на волю выйду.
– За что бьёшь человека?
– А ты, бугор, на понт меня не бери, – продолжая сидеть, нахально смотрел на него уголовник Моня. – Это не человек, а так, чушкарь лагерный, доходяга… Хреново работает, вот и бью. Заслужил, бля.
– Ещё раз увижу, самого этой палкой отчехвостю, как бог черепаху, – с угрозой пообещал Громов. – А зараз кончай перекур с дремотой, топор в зубы и марш сучья обрубать!
– Не буду. Вор не работает! – твёрдо сказал Моня, крепко, до боли в суставах, сжимая свою дубинку.
– Нет, будешь, или…
– Бугор, ходи сюда, – послышался вдруг голос пахана с поляны.
Фёдор, поколебавшись немного, повиновался.
– Что за шум, а драки нет? – даже не поворачивая головы, спокойно спросил авторитетный уголовник.
– Ежели так дальше пойдёт, будет и драка, – усмехнулся бригадир Громов. – Вы почто не работаете, Сергей Леонидыч?
– Бугор, тебе мало мужиков? – задал встречный вопрос уголовный авторитет Шишкан. – План они дают, что тебе ещё надо?
– Вы, блатные, свою норму на них повесили, а мужики ведь не двужильные, – надорвутся, – сказал Фёдор.
Шишкан сел на одеяло и с раздражением глянул на бригадира:
– Ты хочешь, чтобы я работал? А ты это видел? – без надрыва сказал пахан, показывая правую руку. Между большим и указательным пальцами у него был выколот отличительный знак карманника: паук без паутины.
– Я марвихер…
Громов смутно представлял себе, что это такое, но чтобы не ударить лицом в грязь сделал вид, что всё понял.
– Лично против вас я ничего не имею, но приструните Моню, чтобы он, шакал, палкой поменьше махал, людей не калечил, – пожаловался Фёдор.
– Иди, бугор, занимайся своим делом, а с братвой я сам разберусь, – пообещал пахан…

Вечером после работы, Фёдор зашёл на конюшню проведать зятя Ивана Бойчевского, работавшего там конюхом.
– Здорово живёшь, Иван Леонтьевич, – поздоровался Громов.
– Слава Богу, Федя. Покуда ноги носют, а дальше видать будет, – отозвался престарелый казак. Он вилами выгребал из стойла лошади в проход грязную подстилку.
– Как новая должность? Ничего, – закуривая, поинтересовался Фёдор.
– В самый аккурат по мне, – с готовностью, бодрящим голосом ответил Иван. – Самая что ни на есть наша крестьянская работа, за лошадьми глядеть. А лес валить, ты уж уволь, – года мои не те топором махать на лесосеке… Спасибо Афанасию Ивановичу Яшкину, удружил старому человеку. Век теперь за него молиться буду.
– Да-а, подфартило тебе, Леонтьич, слов нет, – искренне порадовался за родственника Громов, потом, вспомнив своё, сразу помрачнел. – А меня бригадиром над мазуриками поставили, слыхал?
– А то… Казаки гутарили, – кивнул седой головой Бойчевский.
– Я сёдни просто замучился с ими, – пожаловался Фёдор. – У них же, у блатных, что не возьми – всё нельзя! Работать им не положено, навроде как барам дореволюционным. На них другие спины гнуть должны, мужики по ихнему. Сами себя они, вишь, людьми считают, а остальные, знать, – быдло… Чуть что не так, слово не туда ввернёшь, за заточки хватаются – не по понятиям, мол, базаришь – тоже ихнее блатняцкое выражение, из фени. Заместо работы они в карты круглые сутки перекидываются, под антирес. Токмо ты с ими в карты играть не вздумай, потому как весь ихний воровской антирес – обчистить тебя вкруговую, до исподнего. И никогда ты у них ничего не выиграешь…
– Это пошто так? – наивно осведомился Иван. – Дюже хорошо играют?
– Играют они средне, как все фраера, по ихнему, – отозвался Громов. – А вот мухлевать и карты передёргивать – большие мастаки. У некоторых в библии вообще – пять тузов.
– В Библии – пять тузов? – Иван Бойчевский, не поняв, так и открыл от удивления рот.
– Да ты не про то подумал, Иван Леонтьич, – пояснил Фёдор Громов. – Так жулики карты прозывают – «библией», потому что они и впрямь для них – самое святое и берегут они свои библии, или «колотушки», как зеницу ока.
– Тьфу, пропасть, и всё у них, дьяволов, не как у людей, – сплюнул от досады Бойчевский. – Как у цыган всё одно… Не хочу больше Федя, и слухать. Пропади они пропадом, жиганы те… Давай о чём-небудь другом.
– А мне каково с ними, Леонтьич? – поддакнул Громов. – Одно слово, что бригадир, а на деле они меня и в грош не ставют. У них в бражке своё воровское начальство, «пахан» прозывается. Он всю музыку в бригаде и крутит, а все под неё пляшут.
Не успел он произнести последнее слово, как двери конюшни предательски скрипнули, и в помещение вошло несколько человек. Взглянув на них, Фёдор невольно вздрогнул: по проходу между стойлами, с угрожающей улыбочкой, по блатной привычке глубоко утопив руки в карманы, шёл его злейший враг положенец Моня. Рядом с ним – его приятель, широкоплечий узколобый верзила Аркаша и малолетка Султан. Позади троицы – человек шесть шестёрок.
– А ну дай-ка сюда вилы, Иван Леонтьич, – решительно схватился за рукоятку Громов.
– Стоять! – истерически взвизгнул Моня и бросился на Фёдора. Вся кодла, как по команде, последовала за ним.
Громов успел схватить вилы и врезать черенком Моню по зубам, от чего тот отлетел далеко в сторону и ударился спиной о дверцу стойла. Тут же Фёдора окружила густая толпа блатных, вилы у него из рук вырвали, ударили ими же по голове. Кто-то сбоку сделал ловкую подсечку ногой и Громов, не удержавшись, грохнулся на затоптанный грязный земляной пол конюшни. Его принялись жестоко избивать ногами. Подбежал, отхаркиваясь густой кровью, положенец Моня. Раскрыв ладонь, показал своим выбитые зубы:
– Позырьте, робя, что он, сука, мне сделал!
Фёдора продолжали ожесточённо пинать сапогами, как будто это был вовсе не живой человек, а набитое соломой чучело. Растолкав зэков, Моня неистовствовал больше всех, вымещая на бугре всю свою хищную волчью злобу.
– Окститесь, ироды, за что парня бьёте?! – кинулся было на выручку шурина Иван Бойчевский.
Его с боку двинули умело в скулу, так что шапка полетела в одну сторону, а сам Иван – в другую. Малолетка Джага, подскочив к лежавшему в проходе, на куче грязной соломы, которую сгребал до этого, старику Бойчевскому, схватил вилы и угрожающе приставил к груди:
– Не рыпайся, чёрт старый! У нас с бугром свои счёты, а ты в наши дела не лезь!
Иван, ощущая предательский смертный холодок в теле, лежал не двигаясь. Ожидал рокового удара, после которого наступит вечное успокоение, мысленно молился Христу, чтобы пронёс мимо него сию чашу. Фёдор тоже не мог ничего сделать, ему даже не давали подняться на ноги, всё время опрокидывали сильными ударами навзничь. Из носа и рта у него текла кровь, которую в драке никак не удавалось остановить. Громов старался только спрятать лицо от новых ударов, закрывал руками голову.
– Ну всё, пацаны, кранты, будет с него, – врезав что есть силы последний раз, отдуваясь, крикнул своим амбал Аркаша.
Каждый ударил беспомощно лежавшего в проходе бугра ещё по разу, положенец Моня – дважды, и кодла уголовников шумно повалила к выходу из конюшни. Через минуту всё стихло. Иван Бойчевский, кряхтя, поднялся на ноги, отряхиваясь от соломенной трухи и мусора, поковылял к Громову.
– Федька! Грома! Живой?
Фёдор, утирая рукавом лагерного бушлата кровь с разбитого лица, сел в проходе. Подошедший Иван протянул родственнику чистую белую тряпицу.
– Утрись, что рукавом-то…
– Спаси Бог, Иван Леонтьич, – поблагодарил Фёдор. – Видал, какова моя должность? И энто ещё цветочки… Хорошо, что нонче всё благополучно обошлось, а ежели б ножом пырнули или вилами запороли?
– Не приведи Господь, Федя, – набожно перекрестился Бойчевский. – Бросай ты к чертям собачьим это бригадирство! На что оно сдалось? Так Яшкину и скажи…

2012 г. 05.07.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.