Мiру - миp!

100-летию Владимира Набокова посвящается

Зашел я к нему совсем ненадолго. На улице ветрено, похолодало, и мне срочно потребовалось согреться, а у Барина всегда имелся приличный горячий чай.
Однажды он совершил кругосветное путешествие с целью собирания рецептов приготовления чая в разных странах. Итогом этой познавательной поездки явилась книга с большим количеством цветных иллюстраций и текста, набранного тоже цветными шрифтами. Когда я спросил, зачем нужна эта книга, он даже рот открыл от удивления: как это зачем, конечно, для того, чтобы процесс потребления этого напитка превратить в осознанное действие. Ты подумай, распалялся он, нервно ерзая в кресле, доколе мы всё будем делать необдуманно, механически; мы же в конце концов не автоматы газированной воды, а всё же люди, то есть субстанция мыслящая хоть как-то. Ладно-ладно, успокаивал его я, раз так, то напои меня чаем, приготовленным по какому-нибудь уникальному рецепту.
Я никак не ожидал, что Барин совершит этот необычный поступок: он встал из своего кресла, к которому, казалось, прирос навечно, — и снова сел, уже в изнеможении. Ты, говорит, прекрати свои пижонские замашки! Мы не имеем права отрываться от нашего народа, так что пей чай, как все, без выкрутас. После этой тирады, вызвавшей у меня целую бурю противоречивых эмоций, он сыпанул щепотку английского чая из жестяной коробки в фарфоровый заварной чайник с отбитым носиком, плеснул туда кипятку из мятого многочисленными падениями на пол с высоты стола электрочайника и приказал мне ополоснуть в тазике ранее использованные чашки. Пока я это делал, пытаясь как можно меньше оставить на чашках плавающих в тазике чаинок разных размеров и окраски, он развивал тему о нашем народе, который мы, молодые народные аристократы, должны всячески изучать, любить и даже в него иногда ходить, чтобы быть в курсе, как он там и чем живет. Пижоном меня он назвал вторично, когда я попытался вытереть чашки холщовым полотенцем с петухами.
Напиток, который налил он в чашки, был горячий и достаточно темный; парок, стелившийся по поверхности и никак не желавший отлипать от нее, имел аромат луковой кожуры, согретой летним зноем. На вкус он напоминал горячий грейпфрутовый сок. Барин отхлебнул из своей громадной бульонной чашки с родовым вензелем и вернулся к просмотру коллекции почтовых марок с применением большой прямоугольной лупы, бережно вынимая их из кляссера специальным пинцетом. После таких любований и изучений, производимых длинными пальцами в перстнях, часть марок терялась, иногда совсем, но некоторые потом находились то в карманах атласного халата, то в книжках, громоздящихся стопками со всех сторон, а то и в других неожиданных местах.
Когда я достаточно согрелся и уже засобирался выходить на ветреную темную улицу, Барин спросил меня, зачем я заходил. Согреться, говорю. А если ты отойдешь от моего дома больше, чем сможешь пройти, пока не окоченеешь, каким образом ты станешь греться, поднял он на меня вопросительные глаза печального сонного сенбернара. Я таких случаев пока не помню, признался я, может быть, потому, что Барин живет в разных местах и всюду у него это кресло и чайные жестянки. Но неожиданный вопрос меня насторожил, я своим распаренным нутром уже чувствовал, что от этого вопроса веет холодной непредсказуемостью.
Вчера мой английский дедушка лорд Носсофф от своих даровых щедрот прислал мне некий предмет (Барин плавил и крошил меня лазером базальтовых зрачков), и я решил извлечь из этой его шалости хоть какую-то капельную пользу, а тут и ты под горячую руку пришел. Вот мы тебе и предложим это согревающее средство, чтобы ты свои путешествия по вселенной расширил за пределы нашего квартала.
Эй, говорю я, не всегда удачно избегая горячего лазера, полегче (умоляюще уже и сдаваясь его свирепому напору), я ведь не совсем внук этому уважаемому джентльмену, и фамилия у меня отличается в другую сторону, поэтому вместо услуги ты мне готовишь ярмо.
Многие дружбы рождают многие ярмы, продолговато выдул Барин из своих трубчатых уст, обрамленных взорванными усами, а посему изволь дружески ублажить и подъярмиться, в общем, бери вот эту бумажку, и, если не хочешь еще горячительного напитка, то можешь продолжать свой путь туда-куда-ты-шел.
Я сделал совершенно отчаянную последнюю попытку вернуть себе свободу и задал ему сокрушающий вопрос: ведь у меня могут это украсть. На что мой оппонент прошелестел запутанным переплетением множественных ветвей, сучков и отростков своего родового древа: такие предметы не крадут, так что не пытайся даже оставить в какой-нибудь подворотне, не выйдет.
Вышел я из барского подъезда, и из моей глубины вырвался вопль: только не это! Мое самое жуткое предположение стояло передо мной и нагло сверкало множеством слоев лака и центнерами комфорта.Роллс-ройс.
Я открыл дверцу — она еще и не заперта, впрочем, действительно, что это я, кто же его угонит, такого... С родовым вензелем, бронированный, со спецномерами. Почти не сгибаясь, обреченно вошел внутрь и сел за руль, и только коснулся щепотью ключа, как табун лошадей уж забил копытами и мягко заворчал под капотом, на полдома улетающим вперед, вслед за взмахивающей крыльями серебристой Никой. Оно, конечно, тепло, но надо же теперь ехать не за угол дома, куда я собирался на встречу с моим старым, совсем старым, но поэтому дорогим, как выдержанное вино, другом. А что если заехать за ним и уже дальше ехать в наваленных на меня Барином сомнениях?
Друг за углом опирался на трость и говорил с господином в сером костюме о бабочках. Пока я полз по салону к противоположной дверце, чтобы открыть ее замок, бабочки вспорхнули, и я так и не успел понять, о галстуках они говорили или о летучих насекомых. А уж когда друг забрался в салон и стал наполнять его своими трогательными сочувствиями и искренними сожалениями, мой вопрос упорхнул вместе с его возбудителями в сумрак ночи. По нашей давней традиции он попросил у меня курить, снова позабыв, что я этим не занимаюсь, сунулся в перчаточный ящик и достал оттуда деревянную коробку с сигарами.
Как ты думаешь, говорил он, открывая упаковку и проводя по содержимому замерзшими пальцами, сможешь ты позволить мне воспользоваться этим даром? Если даром, то, конечно, надо тебе позволить, только прежде чем ты наполнишь нашу атмосферу дымом горелых листьев, найди возможность управления механизмом очищения воздуха. Пока мы отвлекались на всю эту необходимую в наших условиях процедуру, время предстоящей беседы неумолимо сокращалось, а темы для обсуждения множились.
Иногда обсудишь только день, а уж и неделя прошла, поэтому время нужно беречь.
Этим только полощут рот, учил он меня и уговаривал себя, но как только он попробовал это сделать, сухой громкий кашель сотряс его суховатую фигуру. Ладно, буду только держать, раз уж испортил, этому тоже придется учиться.
Так, говоришь, теперь надо ехать, а куда, пока неизвестно? Я уже давно собираюсь навестить бабушку, так можем это сделать, предложил он, на таком аппарате это не так обременительно, как по чугунным дорогам, а уж старушка обрадуется... если первый шок, конечно, переживет, потому что подобные транспортные средства не так часто наезжают к ней в деревню.
И мы поехали использовать технику с пользой, может быть, впервые в истории существования этой торговой марки. Нет, лимузин не возмущался, вел себя послушным дворецким с прямой спиной под бакенбардами и белыми перчатками под фраком, и даже проявил в тактичной форме вежливый интерес, с готовностью покоряясь моим командам, за что мы решили дать ему собственное имя. Перебрав приличное форме и содержанию, остановились на нейтральном и степенном Роланд.
Мы давно уже выехали из знакомых нам мест и продвигались, целиком доверившись дорожным указателям и детским воспоминаниям моего друга. Когда я старательно притормаживал около людей в погонах и фуражках, тайно надеясь, что они нас остановят и хотя бы попробуют оштрафовать, эти люди почтительно замирали, разве только не выбрасывали правой руки к козырьку. Мы уже выехали в поля, и лишь свет фар освещал наш нелегкий сомнительный путь. Мы вместо взаимообогащающего общения разносторонне крутили головами и исследовали возможности нашего дворецкого Роланда. Это не нравилось, драгоценное время уплывало вместе с дорогой под колеса и назад, и хотя мой сосед уже приобрел навык правильного держания сигары и сидения в мягких сидениях и даже несколько раз наведывался в минибар и по очереди доставал оттуда гленливет и уокер двенадцатилетней выдержки и невыдержанный тоник, я никак не мог согласиться с его катастрофическим врастанием в неестественную для нас роскошь.
Наконец, детские воспоминания вывезли нас на спящую малоосвещенную станцию, от которой мы через заросли фруктовых деревьев, мимо дощатых заборов и глянцевых черных водоемов доехали до знакомого ему бревенчатого дома за прозрачным для обзора плетнем с кринками вверх дном.
Не выключая сварливо ворчавшего мотора нашего бездомного дворецкого Роланда, мы ждали, когда бабушка выйдет сама и станет задавать себе вопросы, ответить на которые сможем только мы. Но в домике не зажегся подслеповатый огонь, старая рыхлая собака не рвалась на шелестящей цепи, и с керосиновым фонарем нас никто не встречал. Тогда я предложил другу сходить узнать, что там произошло со времени его давнего последнего приезда. Вот тут уже и он понял, как затягивает омут мягких сидений.
Ему понадобился сильнейшее волевое услилие, чтобы вырваться наружу, и он в свете фар сутуло побрел, все еще натренированно держа потухшую сигару в правой руке и все время производя ею задумчивые рассеянные жесты. В это время я пытался что-нибудь придумать, чтобы решить навалившуюся проблему, но ничего полезного в голову не приходило, поэтому мое смятение возрастало и все глубже вдавливало меня в бархатистую кожу сидения.
Вот зажигаются окна домика, и разогнутая фигура моего попутчика спешит мне навстречу. Бабушку ему пришлось разбудить, спала она: понимаешь ли, здесь рано ложатся, а уже поздняя ночь, но она обрадовалась и уже накрывает на стол. Я открыл дверцу нараспашку и решил так ее и оставить при включенном в салоне свете.
Бабушка оказалась совершенно сказочной, в платочке, в длинной складчатой юбке и с круглыми щеками. На клеенчатом столе в миске блестели огурцы, капуста и мокрые рыжики. А это, бабушка, есть? — внук, вероятно, пытался возобновить какую-то подзабытую им народную традицию. На стол из шкапчика перелетела бутылка с бледной жидкостью. В копченом зеве печи шкворчала яишня.
Бабушка распевала о расставаниях и встречах, внуках и сынках, сене и картошке, впрочем, это неважно, о чем, потому что в сказках всегда все хорошо кончается и слушать их — как медовуху пить: голова ясная, а конечности не шевелятся. Рыжик у меня, а огурец у внучка на вилке застыли на полпути к разверстой цели.
И вот уже мы в ситцевых штанишках сидим на наших малых корточках в песочнице и переворачиваем пластмассовые ведерца с песочными башенками внутри, подправляем их жестяными совочками, а на наших коленках чешутся и отшелушиваются мазанные зеленкой вавки. Бабушка приглаживает наши вихры большой мозолистой ладонью и достает из глубокого кармана передника пряники, пахнущие сундучным ладаном. Когда солнышко забирается высоко в горку и печёт жаром наши картофелеобразные затылки, мы вслед за ней нехотя плетемся в избу обедать забелёнными сливками щами из чугунка и сыто клюем облупленными носами, безропотно позволяя уложить себя на широкой кровати в маленькой спаленке с окном, занавешенным выцветшими тряпицами. Она еще сидит и поет затихающим голосом сказки, а мы вздрагиваем во сне, прыгая с горки в речку, а бабушка вздыхает, что мы во сне растем.

Утром после хриплых петухов с теплой еще печи мы украдкой из-под ресниц наблюдаем, как бабушка стоит на коленях перед иконами и шепчет песню Богу, походя подобрав на руки пушистую кошку, гладя ее, урчащую и льнущую мордочкой к ее уютной груди. Иногда она всхлипывает, подносит к глазам краешки платочка, и мы, стыдливо затаившись, подозреваем, что сейчас шепчет она про нас.
Над нами непривычно рядом нависает потолок из широких крашеных досок, на котором дремлют не засыпающие на зиму мухи. Рядом со мной к побелке кирпичной стены прижались валенки и телогрейка с заплатками. К нам под потолок залетает аромат томленной в молоке картошки. Нас не надо звать к столу, мы неумело сползаем с печи на лавку.
За окном серенько светлеет промозглое утро, именно такое, когда особенно уютно в натопленной избе. Бабушка вышла во двор, оттуда приглушенно доносятся ее «цы-цып-цып» и куриное «ко-ко-ко», мы сидим за накрытым столом, слушаем постукивание ходиков с чугунными шишками на длинных цепочках, нам многое нужно обсудить, но мы снова молчим, уплетая невыразимо вкусную картошку и запивая теплым пенистым молоком. Бабушка, скрипнув дверью, вразвалочку вступает внутрь, внося с собой холодный влажный запах двора, и с порога запевает свою сказочную песню.

Она почти не поднимает на нас застенчивых глаз, ее движения, лицо и фигура округлы и плавны, слова окружают ее облаком, обволакивающим и нас. Совершенно не хочется двигаться, мы можем нечаянно спугнуть эту сказку, мы просто жадно слушаем ее, смотрим во все глаза, вдыхаем это, живем этим. Вживаемся снова в это забытое, но легко вспоминаемое, живущее в нас, оказывается.

Дверь бесстучно открылась и впустила в горницу человека в промасленной телогрейке с небритым обветренным лицом. Он сел на скамью у двери, и все. Ничего не сказал, просто молча вошел, но сказка замолкла, растаяла. Мой друг протяжно вздохнул. Бабушка молча поставила на стол тарелку и стопку, плеснула в нее из вчерашней не тронутой нами бутылки. Назвала его Васяткой, но голосом строгим.
Так это что, спросил новый едок, захрустывая огурцом степенно выпитую жидкость, так она всю ночь и простояла рассупоненная, со светом. Кто — она, спросили мы разом. Машина ваша, на которой вы ночью сюды припахали, доходчиво пояснил он тупицам, тыча в окно крючковатым указательным пальцем. Это не она, это он, его Роландом зовут, вы за него не волнуйтесь, он себя достаточно уважает. - Дак акумулятор сядет. - Куда? - Да не куды, а сядет, сдохнет совсем, вот. - Ах, это?.. Нет, никуда он не сядет и не сдохнет никуда, он же джентльмен, он умеет себя вести. - Бабка, они у тебя откуда сбежали? - С городу, пояснила бабушка, а ты чего пытаешь, твоя, что ли, ты чего тут допросы спрашиваешь, похмелился и закусывай, нечего командывать. - Дак я за акумулятор трясуся, он вишь ли дорогой поди. - Нет, ответил я, не дорогой, он совсем даже не дорогой, а вы кем тут работаете. - Всем, ответил Васятка, а бабушка подтвердительно кивнула. - Вы и в технике, значит, разбираетесь, спросил я с сокровенным умыслом дворцового интригана. - Да я еще до войны на тракторах стахановские нормы крыл. - Если хотите, возьмите этот автомобиль себе, предложил я механизатору, вот вам доверенность, сюда только вписать фамилию, ключ в кабине.
Васятка встал и громко потребовал себе еще из шкапчика, из той же самой перелетной бутылки, но бабушка, по всей вероятности опытно предполагая последствия, твердо ему отказала. Тогда механизатор закурил, отравляя нашу сказочную атмосферу горьким дымом. Друг тоже вынул свою вчерашнюю сигару и тоже заерзал, вероятно, вспоминая мягкость сидений и чарующую роскошь салона, но, сделав несколько рассеянных тренированных движений, обмяк.
- Да вы знаете, сколько эта машина может стоить, зашипел Васятка, да она, может, сто тысяч миллионов стоит, ну куды я с им, по гумнам штоли валандаться буду. - Ну, это куда вам потребуется, почему только по гумнам, спросил я, это куда нужно, туда Роланд вас и доставит со всем уважением, он привык подчиняться хозяину. - Не стану я его хозяином, добры люди, и не просите, вот вам мое слово, и все.
Я сокрушенно пожал плечом, правым. Друг вернул сигару в карман пиджака и предложил нам всем прокатиться. Бабушка сказала, что ей надо картошку чистить к обеду и щи варить, а мы, конечно, можем покататься, мол, наше дело такое, молодое, чтобы кататься, если уж приехали в народ. Я спросил бабушку, неужели ей не хочется прокатиться на таком большом и роскошном автомобиле. Да мне зачем, ответила она смущенно, мне тут по хозяйству работать надо, а кататься недосуг. Васятка тоже отказался, сославшись на срочные дела беспокойного хозяйства, и шумно затопал к двери, а я вспомнил слова Барина и вздохнул: он все знал наперед. Бабушка предложила нам съездить на станцию за спичками или за грибами в лес, и мы согласились.

На станцию мы приехали быстро, в магазине купили у грустной одинокой женщины в сером халате гремучие спички, пачечную окаменевшую снова соль и совершенно твердую многолетнюю колбасу микояновского завода. Людей здесь не встретили, только электричка пронеслась мимо, взвихрив на платформе сырой туман.

Потом так же быстро доехали мы по влажной бесследной грунтовой дороге до ближнего леса и оставили Роланда у края ждать нашего возвращения. Лес в глубине оказался густым, и приходилось продираться сквозь его чащу, ветки цеплялись за рукава выданных нам бабушкой телогреек, сверху на нас низвергались каскады крупных застрявших в кронах деревьев дождевых капель. Полянка с поваленным стволом старой березы распахнула нам свой светлый простор, и мы присели отдохнуть и стряхнуть с себя паутину, листья и брызги водопада. Когда мы успокоились и бездумно огляделись, тишина обступила нас, и глаза, обозревавшие поляну, наткнулись на желтые округлые шляпки грибов. Каждый в свою сторону мы одновременно присели к этим шляпкам и собирали их, бережно укладывая на дно корзин, тут же глаз примечал новые желтые пятна, мы подсаживались к ним, срезали новые грибы, а там уже следующая парочка или тройка ждала нас, мы ползали, собирали и скоро уже корзины наполнились, а грибы все приветствовали нас новыми желтыми подмигиваниями. Ладно, не будем предаваться алчности, набрали и хватит, уговаривали мы себя и друг друга, но шальные глаза азартно прыгали и прыгали по веселым шляпкам. Тогда мы по проложенной грудью дороге вернулись к нашему дворецкому, сверкнувшему на нас осуждающими глазами фар.

Эх, слуга господский, разве ты сейчас поймешь нас, вымокших, одуревших от первозданной дикости этой чащобы, густого мокрого воздуха, настоянного на хвое и грибной прелости, бегущих от азарта грибной охоты, которая пуще неволи, порозовевших, оживших, топающих грязными сапогами по земле, да, мать-сырой-земле.
Чужими ввалились мы в салон аристократов, пахнувший дорогой кожей и сигарами, нехотя вез нас дворецкий, не признавая своими хозяевами, с отвращением проезжал Роланд мутные лужи и скользкий суглинок грунтовки, и только у бабушкиной избы успокоился, вздернув нос после мягкого торможения и облегченно выпроваживая нас вон. Да ладно, подумаешь, на вот я тебе и двери твои прикрою, чтобы твои аккумуляторы не сажать, стой тут себе, красуйся, любуйся собой, нарцисс британский, привязался, тоже мне тут.
Изба родственно встретила нас уютным парным теплом, и бабушка хвалила нас за грибы и наши розовые щеки, собирая на стол, чтобы утолить наш голод со свежего воздуха. Внучок вмешивался в бабушкин речитатив, вставляя воздыхания из нашего путешествия по здешним местам, ожидая остывания парящих щей и наблюдая за ловким разбором грибов из наших корзин в блюда с подсоленной из монолитной пачки водой. Прежде чем шумно втянуть в себя порцию щей из деревянной расписной ложки со щербинками, я протяжно сдувал с розовой поверхности парок, подставляя под ложку толстый кусок ноздреватого ржаного хлеба, на который стекали капли из переполненной ложечной емкости. От такого дыхательно-горячительного напитания слегка кружилась голова, жаркое тепло наполняло тело от его географического центра к периферии, выгоняя на лоб крупные капли солоноватой влаги. И полотенце, заботливо протянутое бабушкой, обернулось вокруг шеи и приятно холодило соприкасанием, и оконное стекло, запотевшее от обильных паров, скрывало от наших случайных взглядов вздернутый нос Роланда, тоже покрытый каплями влаги, но холодной дождевой.
Мы уже сыто щурили глаза, вслушиваясь в удаляющиеся бабушкины слова, как вдруг внучок произнес неожиданное, предлагая уехать отсюда электропоездом. Я согласился, потому что знал заранее невыполнимость этого предложения, но желая еще раз это проверить. Бабушке мы сказали, что попытаемся уехать поездом, а автомобиль пусть стоит тут себе, потому как хлеба не просит. Она собрала нам корзинку деревенской снеди, и мы пошли тропинкой мимо автомобиля и заборов туда, откуда изредка долетали гудки зеленых поездов.
Мы уже дошли до станции и взобрались на плиточную платформу, как из-за дощатого угла совершенно ожиданно мягко выкатил даже не запыленный Роланд с механизатором Васяткой во чреве, который сразу после остановки транспортного средства побежал на наше возвышение, размахивая ключами и возмущаясь в простонародных выражениях, что, мол, ничего у нас с другом не получится, чтобы такую ответственность возлагать на него как единственного механизатора в этом населенном народом пункте.
Мы оба-двое стали глубоко вздыхать, причем каждый на свою тему, но сначала нужно было успокоить пожилого заслуженного человека путем занятия пассажирских мест в обузном уже средстве передвижения. Чтобы загладить свои вины и досадить автодворецкому, мы решили одарить Васятку уокером двенадцати годочков томления, на что он предложил уделать жидкость сразу и напрочь на всех на троих бурным дружественным всплеском, а я после вежливого отказа похвалил его свободное отчуждение собственности, но механизатор на это обиделся и впал в не свойственный ему ступор, чего мы никак не могли в нем допустить.

Бабушка ждала нас за накрытым столом, заставленным тремя приборами и традиционными соленостями; на чугунной плите в жарком зеве печи тушились грибы в домашней сметане. Мы сели за стол и позволили Васятке познакомиться с британским напитком в обстановке, наиболее ему привычной, только попросили его не дымить и не мешать бабушке петь ее сказочку.

И снова мир вселился в нас, растворяя комья загрязнений, выдавливая наружу давние воспоминания. Тоже размякший третий наш сотрапезник, оценивший британский вкус не слишком высоко, расправляя морщины на продубленном лице и душевном содержании, вполне вписался в нашу атмосферу покоя и мира во всем мiре.
С такой высокой позиции мне представился интересным совет бабушки насчет дальнейшей судьбы нашей обузы Роланда, несколько встревоженно завертел гаваной кругами перед нашими лицами друг, вернул обратно ее в карман и тоже проникся вопросом. Бабушка округло пожала покатыми плечами, в раздумье спросила самую себя, что же нам посоветовать, и предложила поставить его у входа в мой дом, чтобы в нем можно было приезжать к ней за грибами, а также греться, если уж такая незадача с нами приключилась, время покажет, ведь оно всегда все расставляет по местам и все всем показывает.

Нас провожали двое и на этот раз вполне серьезно, поэтому и корзин с деревенской снедью стало две. Бабушка обнимала наши опущенные в печали плечи, выговаривала дорожные напутствия, а механизатор уважительно слушал и солидно поддакивал, обращая внимание изредкими вставками на некоторые технические подробности.
Несколько раз мы порывались остаться еще на пару деньков, чтобы вполне насытиться напитком мира, но что-то неумолимо требовало нашего возвращения, и мы снова опускали плечи и дослушивали инструкции. Когда сиденья приняли нас в свои объятья, наш дворецкий Роланд успокоенно заурчал, хотя в тембре этого звука появились издевательские нотки победителя, но мы допустили это ввиду своей вины перед ним, в конце концов лично он ни в чем виноват не был. Как мы решили, виноват в этой обузе даже не сам Барин, он, скорей всего, тоже стал жертвой своей раздражительной доброты, а некий лордный островной дедушка, у которого фунты стерлингов индюшки не клюют, вот он и наивничает.

Во время этих наших рассуждений я попросил друга высказать свое мнение о сказке, в которой мы побывали, но он стал говорить не об этом, а о своем желании переселения в этот сказочный дом, чтобы жить там и учиться у древнеющей старины сотворению мира и поддержанию его в самом образе. В его рассуждениях любимое словечко Барина «аристократизм» переиначило общепризнанный смысл, по-прежнему, впрочем, заменяя проштрафившееся слово «интеллигент», даже звучания которого в наших квартальных кругах многие не выносили, хотя причем здесь слово, когда само явление до сих пор живет и самоуверенно разлагает народ на составляющие безжизненные ингредиенты. Мои собеседники пытались начать вождение якобы заплутавшего народа с замены слова, что лично мне казалось путем тупиковым, если вообще случаются пути в мiре нетупиковые, раз уж озарения на Патмосе уже задокументированы, что равно приговору, приведенному в исполнение в будущем. Но этого мнения мои собеседники пока не разделяли, хотя соглашались с возможностью, но только одной из многих, рождаемых их не в меру развитой фантазией, но это уж из проблем роста.

Друг признался в том, что его озадачивало мое отношение к удобствам, которые дает автомобиль, почему бы нам ими не воспользоваться и почему я так упорно от этого освобождаюсь. Я сказал, что освобождаюсь от обузы, которой чужая собственность связывает и лишает свободы. Почему же свободы лишает, возразил он, когда добавляет, например свободу перемещения, и вообще свободного человека лишить свободы невозможно, потому что она, по его выстраданному мнению, не зависит от внешних условий, потому как это состояние души. И все-таки, возразил я, внешние условия вмешиваются во внутреннее состояние и начинают иногда даже весьма агрессивно диктовать свои правила игры, поэтому свобода всегда начинается с освобождения от собственности. Или от отношения к собственности как к обузе, поучал он настойчиво, поэтому лучше иметь, но не привязываться к ней, чем привязываться, но не иметь.

Почему же тогда навязывают эту обузу мне, которому она не нужна, а не тебе, который не против ею отяготиться, спросил я. Но он на это ничего не ответил, потому что, действительно, ему давно ничего не предлагали из непривязчивой собственности.

В перчаточном ящике под пластиной карельской березы что-то запищало, было извлечено наружу и оказалось трубкой телефона космической связи, из которой Барин говорил для нас слова, и просьба его заключалась в организации встречи с ним по приезде в наш квартал. Мы уже подъезжали и входили в его подъезд, а он все говорил и говорил свои слова. Когда мы вошли в его квартиру, мне пришлось слушать сразу два барских голоса: настоящий и слетавший из космоса, он это заметил и положил трубку, продолжив говорить вживую.
Мой друг рассеянно крутил гаваной и садился в кресло, я складывал трубку, помещал ее в карман пиджака и тоже садился в кресло, а Барин успешно завершал объяснения своей новой проблемы, которую он дружески возлагал на наши уже опущенные плечи.

Неугомонный островитянин через посредников купил особняк внуку, чтобы, по его островным понятиям, наследник соответствовал высокому предназначению. Барин сунул мне бумажку и напомнил про дружбу, тяготы и ярмы, успокоив, что там и появляться надо только изредка, а все затраты оплачиваются предусмотрительным дедом.
Когда он на время устало иссяк, всем своим видом показывая настоятельность его просьбы, мы с другом доложили ему о наших сказочных открытиях и умирении, а когда и мы иссякли, то Барин совершил самый замечательный поступок за долгие времена: он встал и своими длинными ногами покрыл стометровку, рассыпав по коврам множество почтовых марок, снова сел и стал выспрашивать подробности. Мы рассказывали по очереди каждый свои, и обрисовалась вполне разносторонняя панорама впечатлений, которая Барина втянула в соучастники, и он тоже взалкал испить из источника мира, потому что у него бабушки разъехались по островам и атлантическим побережьям, а без мира жить больше не представлялось ему желанным.
В эту минуту я простил ему беспомощные дружеские обузы, а дедушке его — совершенную наивность, потому что все мы сейчас связались в единую цепочку, удерживающее звено которой в настоящий момент, наверное, подносила к глазам края платочка и пела свои не понятые нами до всей бездонной неисчерпаемой глубины сказки вечности. 10.06.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.