Портняжка Йенс

Достохвально правдивая, учёная и поучительная история о преславно мастеровитом портняжке Йенсе, доброй и милой девушке Кьерн, а также расчудесно знаменитой игле-самошвее.


Глава 1
(В которой рассказывается о том, кто такой портняжка Йенс и зачем ему понадобилась игла-самошвея)


В одном далёком сказочном королевстве жил портной. Он жил в городке, который был не слишком большой и не очень маленький, но именно в самый раз, что бы в нём жил такой отменно мастеровитый и сноровисто находчивый умелец, каким был портняжка Йенс. Работы у Йенса всегда было хоть отбавляй: то пошей булочнику белоснежный батистовый колпак, то крестьянину из ближней деревушки передник грубого сукна, а то и самому начальнику привратной стражи — ажурно изысканные шёлковые манжеты на его праздничный кожаный камзол красного цвета. И все торопили, всем было невтерпёж: "Давай, портняжка Йенс, пошевеливайся, шей побыстрей — чтобы к завтрашнему всё было готово, нет времени ждать на этакую безделицу!" Но не было такой работы, с которой бы не мог тут же, быстро да ловко, справиться наш портной.


Многие, видя, что от заказчика дверь портняжной мастерской не закрывается ни на минуту, видя терпеливое трудолюбие да удивительное искусство портняжки Йенса, называли его счастливчиком, да-да, так и говорили: "Счастливчик Йенс! За долгий день ему всегда что-нибудь да перепадёт: булочник расплатится вязанкой калачей, крестьянин принесёт корзину репы, а начальник привратной стражи щедро отблагодарится золотым риксдалером! Именно — блестящим золотым риксдалером! Счастливчик Йенс! Что может быть лучше да прибыльней его мастерства!"


И сам Йенс был вполне доволен судьбою, но всё же и у него было одно потаенно заветнейшее мечтание: Йенсу очень бы хотелось обшивать и королевский двор. "Во дворцах живёт бесчисленное множество народа (прислуга, садовники, стражники), — думалось Йенсу, — и всем им необходимо поштопать, пришить, прошить, а то и заново пошить камзолы и куртки, колпаки и чепчики, сорочки да неисчислимейшее количество невероятно разнообразнейших чулок. Сколько-то работы, и тут не зевай, только успевай вдевать в игольное ушко тончайшую нить да сновать ловкой иглой. А со временем, кто знает, быть может, слух об искусном портняжке дойдёт и до самого короля с королевой".


Мысль о короле с королевой была по-особенному приятна и желанно близка нашему портняжке. Правда, поговаривали, что король до невероятия глуп да чопорен, королева же капризна и спесива, но Йенсу до того и дела было мало, — в мечтаниях о дворце да королевском семействе портняжку прельщало лишь то, что все в городе и округе тогда бы только и говорили, что какой он, Йенс, счастливчик, ведь он обшивает самого короля с его капризной да скупой на похвалу королевой, и как это должно быть трудно, но он справляется и с этим, и какая это удача, владеть столь прибыльным и необходимо доходным портняжным мастерством, и какой он, Йенс, искусный и терпеливый, находчивый и умелый портняжка!


Мастерская нашего портняжки располагалась против городского трактира. Их разделяла узенькая городская улочка, на которой едва могли разминуться два пешехода. Окошки мастерской и трактирной кухни как раз были друг против друга. В закоптелой кухоньке ловко управлялась с утварью тихая и скромная девушка — кухарка Кьерн. И оттого целый день, отрывая иногда взгляд от скрупулёзной мелочи стежка и неосторожно коля себе пальцы, Йенс мог наблюдать за Кьерн, она же исподтиха поглядывала в сторону терпеливо корпящего над работой Йенса. И всякий раз, когда Йенс по неосторожности колол себе палец, Кьерн испуганно вскрикивала и шептала спасительную молитву о Йенсе, когда же на руки Кьерн брызгали капли кипящего масла, Йенс испуганно вздрагивал и шептал уже молитву о Кьерн. Кьерн и Йенс были тайно влюблены друг в друга, но настолько тихой и тайной была их любовь, что они, наверное, и себе не могли бы толком признаться о ней.
Утомлённый от долгой, однообразно изнурительной работы Йенс засыпал с мыслью о Кьерн и с этой же мыслью бодрый и радостно отдохнувший он просыпался поутру. Однако познакомиться с нею у Йенса не хватало духа — Йенс всё раздумывал, достаточно ли он хорош для Кьерн и, познакомясь с Кьерн, сможет ли он убедительно и непривычно для него красноречиво описать свои чувства к ней, милой его сердцу, тихой и доброй девушке Кьерн.
Оттого-то Йенсу хотелось, чтобы молва о нём, как об искуснейшем портном, пробралась и в закоптелую кухоньку напротив, чтобы она, эта молва, шепнула Кьерн на ушко, что портняжка, отрывающий иногда взгляд от ежедневного своего занятия, неосторожно колющий себе пальцы и тихо шепчущий молитву о Кьерн, — честный малый, полюбивший Кьерн самым искренним и нежным образом, что ему, Йенсу, хватит самоотверженного терпения, мастеровитого умения и настойчивого желания, дабы обеспечить их совместную жизнь, дабы свить семейное гнездо, дабы затем, даст Бог, в достатке и радости воспитать многочисленных детишек их разросшегося, дружного и счастливого своей полнотою семейства.


Йенсу казалось, что будь он придворным портным, это намного бы упростило дело и он предстал бы пред милой Кьерн в наиболее привлекательном, приятном и исключительно выгодном положении.
Одно было плохо — Йенс понимал, что справиться ещё и с работой из дворца ему не хватит ни сил, ни времени; работай он все дни да и целые ночи напролёт без отдыха и сна — даже тогда ему не удалось бы обшить да обслужить дворцовую прислугу, стражников, садовников, чванливого короля, спесивую королеву, а ещё пекаря с батистовым колпаком, крестьянина с передником грубого сукна и самого начальника привратной стражи с его кожаным камзолом красного цвета. И настолько в сердце Йенсу впечатлилось несчастное это соображение, что находчиво догадливый наш портняжка всерьёз призадумался об игле-самошвее.


С давних, незапамятно давних времён в цеху портняжных дел мастеров ходил вполне правдоподобный и достоверно подтверждённейший слух о расчудесной, золотой игле, игле-самошвее. Рассказывали, что есть игла, которая сама ловко штопает и отменно прочно пришивает, пришивает-прошивает, а то и заново шьёт камзолы и куртки, передники и колпаки, сорочки да чулки всех немыслимо всевозможнейших размеров да покроев. И счастлив портняжка, владеющий этой иглой — вдвое, а то и втрое счастливее против трудолюбивого своего собрата, кропотливо управляющегося самой обыкновенной, тупой и заржавленной кованой иглой. С иглой-самошвеей всего-то работы — успевай только обдумывать, что именно следует пошить этой славной, неутомимо сноровистой иглой. Многие портняжки хотели бы владеть этакой расчудесной вещицей, да что там владеть — хотя бы один разочек подержать в своих утомлённых работой пальцах этакое сокровище, хотя бы одним глазком взглянуть, как на зависть ловко и безупречно быстро управляется с работой этот невиданно деликатнейший инструмент. Одна беда — никто не мог уже и припомнить, когда, где (в каком именно сказочном королевстве) и кто именно из наисчастливейших портняжек в последнее держал в руках этакую невидаль.
Но настолько сердечнейше увлечённому нашему Йенсу полюбилась эта находчивая мысль об игле-самошвее, но настолько размечтавшийся добряк Йенс уверовал в спасительную надёжность сказочного подспорья, что, поразмыслив некоторое время, решился отправиться на поиски расчудесно золотой рукодельницы иглы.


Где же искать иглу-самошвею? В городишке, не слишком большом и не слишком маленьком, но именно в самый раз, что бы в нём проживал отменно мастеровитый и сноровисто умелый портняжка Йенс, жила старуха по имени Кельге. Она была колдунья. Об том в городишке знали все, и пекарь с батистовым колпаком, и крестьянин с передником грубого сукна, и даже сам начальник привратной стражи с ажурно изысканными манжетами празднично красного кожаного камзола. Впрочем, именно начальник привратной стражи, который обо всех готовящихся злодеяниях в сказочном городке узнавал в самую последнюю очередь, именно этот усерднейший начальник, от имени городской ратуши, всех вольных граждан города, а также от имени суровых и иногда даже неподкупных городских стражников объявил старухе, что "в пределах вверенных его опеке обязательств" ни одна ведьма не имеет право заниматься своим колдовским искусством во вред и убыток, но только принося безусловную пользу гражданам и посильно впечатлительнейший доход городской казне. На том и порешили — ведьма, принося пользу, как правило, неблагодарным гражданам и доход всегда безразмерно ненасытной и отменно пустующей городской казне, сушила лечебные коренья и травы да удачливо торговала ими на городском рынке.


Ещё Кельге занималась предсказательством. Однако же в этом её пристрастии городская казна терпела очевидно жесточайший и несправедливейший убыток оттого, что Кельге зачастую и вовсе ничего не брала за свои несомненно случайнейшим образом исполняющиеся россказни. Провидчеством Кельге занималась исключительно из удовольствия, а также из желания совершенствовать хитроумно утончённейшее ведьмовское своё мастерство. Нашему Йенсу, который был ей очень хорошо знаком, она не раз предсказывала, что, мол, сегодня к тебе заявится со срочной работой хлебопёк в разорванном белоснежном батистовом колпаке, или же крестьянин с оторванной бретелькой на затасканном переднике грубого сукна, а то и сам начальник городской стражи, у которого оторвётся третья сверху костяная пуговица на его замечательно праздничном новёхоньком камзоле красного цвета.


К ней-то за советом, завесив на дверях своей мастерской большой амбарный замок, и отправился наш портняжка. Кельге он нашёл на рынке. В это утро она была особенно приветлива и разлюбезно болтлива (торг удался, и колдунье было что утаить от неутолимо ненасытной и всегда отменно пустующей городской казны).
— Здравствуй, Йенс,— ласково поздоровалась колдунья,— ищешь иглу-самошвею? — сморщив свой старушечий рот в загадочной улыбке, предположила Кельге (она уже знала наперёд, о чём Йенс пришёл с нею поговорить, и лишь из принятого у ведуний приличия не спешила выложить всё сразу). Кроме того, Кельге оценивала важность знаемого ею и обдумывала, что бы ей испросить у Йенса взамен — быть может, большую холщовую суму, куда бы она складывала собранные лечебные коренья да травы? То-то бы все окрестные ведьмы обзавидовались её обнове!
— Я, пожалуй, скажу тебе, где её искать, но взамен, — Кельге несколько засмущалась, ведь она никогда, или почти никогда, ничего, или почти ничего, не брала за свои прорицания, — но взамен, когда она будет у тебя, не пошьёшь ли мне холщовую суму, куда бы я могла собирать коренья да травы?


Йенс, поразмыслив, что легко бы справился с пошивом сумы даже и без иглы-самошвеи, сразу согласился. Кельге рассказала ему, что иглой-самошвеей владеет лесной король, что король добряк каких ещё поискать и только из самодержавной дури, скуки да дремучего невежества он позволяет себе иногда поразвлечься, заманивая в лесную глушь неосторожно зазевавшегося путника да мороча ему голову виденьями появившихся ниоткуда и вдруг обманных тропинок, ложбинок и лесных опушек. Что, без сомнения, король одарит Йенса заветной иглой, но только добраться до его королевства совсем не просто:
— Выйдешь за городские ворота да иди по дороге, никуда не сворачивая, — посоветовала Кельге, она и сама толком не знала, как добраться до лесного королевства.
Недолго думая, прихватив в дорожную котомку краюху хлеба с головкой лука да заткнув за ворот старую свою, видавшую виды иглу с мотком ниток, Йенс отправился в путь. Отменно суровые и иногда даже неподкупные привратные стражники по-приятельски пожелали портняжке, как можно скорее найти иглу-самошвею и, не мешкая, благополучно возвратиться восвояси из столь далёкого и опасного путешествия.


Бедная Кьерн, бедная Кьерн, она позже всех узнала о том, что её портняжка отправился за расчудесно рукодельной иглой-самошвеей. Ах, если бы она раньше узнала, она бы точно не пустила храброго портняжку в такое далёкое и опасное путешествие, она бы призналась, она бы точно призналась ему, что любит его самой искренней и нежной любовью, на которую только способно её доброе сердце, что она уже давно ждёт, давно мечтает о минуте, когда её ненаглядный Йенс отважится подойти к ней, дотронуться до её руки и сказать: "Я люблю тебя, Кьерн!" И что уж точно, будет или нет у Йенса игла-самошвея, Кьерн, не раздумывая, ответит работящему портняжке: "И я люблю тебя, Йенс..."
Но что делать... Кьерн узнала позже всех. Она выбежала из городских ворот, добежала до пышно цветущих край дороги столетних лип... Йенса уж и след простыл... Долго-долго стояла Кьерн, вглядываясь в дорогу. В высокой кроне раскидистых деревьев беззаботно щебетала неугомонная ватага птиц, солнце весело играло золотистым лучом в благоуханно шевелящейся листве, но Кьерн, милой Кьерн, печальны были и пенье птиц, и блистанье солнечного луча, и ровный шорох ласкаемой ветерком густой листвы. Несчастная Кьерн, горемычная Кьерн плакала о своём Йенсе... Долгие дни тянулись бесконечно однообразной чередой, но каждый вечер Кьерн приходила под знакомые липы и долго-долго смотрела на теряющуюся вдали, пустынную дорогу. Высокие полевые травы тянулись к ней, стараясь нежным, лёгким прикосновением утешить её горесть, ярко разукрашенные вечерние мотыльки затейливо кружились перед ней в невероятно забавном и милом танце, пытаясь развлечь её танцевальным своим прилежанием, птицы голосистым, стройным и ярким пением убаюкивали её одиночество — но Кьерн, бедняжка Кьерн, думала о своём Йенсе...


Глава 2
(Начало славного путешествия Йенса, знакомство его с морскими русалочками)


Йенс же тем временем шагал по безлюдной полевой дороге. Вдоль дороги быстро сновали юркие весёлые стрижи, они будто пытались показать портняжке единственно правильный, верный и надёжный путь, маленькие коричневые ящерицы время от времени пробегали спереди Йенса, будто призывая его не останавливаться, но и дальше упрямо да неуклонно твёрдо идти вперёд, и даже маленькие муравьи некоторое время, насколько им хватало сил, старались, будто верные сотоварищи его, поспевать следом за Йенсом. Оттого-то Йенсу не было скучно да одиноко, но, напротив того, отрадно весело и радостно спокойно:
"Зачем грустить,— думал он сам в себе,— в котомке есть краюха хлеба, за воротом припасено надёжное подспорье — старая игла да моток ниток,— стоит ли о чём-либо печалиться, осталось дело за малым: найти лесного короля да испросить у него невиданно расчудеснейшую вещицу, золотую иглу-самошвею. Вперёд, вперёд — покуда несут ноги да перед тобою стелется дорога!"


Так Йенс шёл день, два, три и наконец вышел на пустынный берег неведомого ему, прекрасно лазурного моря. Вдоль берега поднимались в самую высь белоснежные, ослепительно яркие скалы да зеленели тёмно густой полосой вековые еловые да кедровые леса. Чудное солнышко, покоясь среди лёгких перистых облачков, ласкало своим лучом это благоденствующее великолепие нерукотворного совершенства и красоты. Мягко искрилась волна. В море беззаботно плескались молоденькие русалочки. Раздавались дрожаще чарующий смех да чудесное пение. Русалочки то ныряли в таинственную глубину, лишь на мгновение мелькнув прелестно обнажённою своею спиною да мокрой, диковинной чешуёй изящно упругого рыбьего хвоста, то, резвясь, с шумом брызг и счастливого смеха неожиданно вновь показывались над морской поверхностью.
Заметив Йенса, русалочки испугались и спрятались среди набегавших волн. Кудри их длинных волос были точь-в-точь морская пена — издали и не отличить. Но спустя некоторое время, освоившись и привыкнув к незнакомцу на берегу, русалочки, влекомые любопытством, начали одна за другой, вначале боязливо и несмело, показываться среди колеблемой морской глади.


Йенс вежливо поздоровался и спросил милых русалочек, не знают ли они, как добраться до лесного королевства? Русалочкам, дочерям морского владыки, конечно же, был знаком их взбалмошно своенравный дальний родственник — обросший омелой да повиликой, скопидомно зажиточный и не любящий шумную возню развлечений могучий лесной король; были знакомы его замшело неотёсанные, грубые и заносчиво самодовольные сыновья-пни; а также их сёстры — безвкусно простоватые, любящие всё исключительно зелёное да изумрудное (будто и не бывало иных цветов, к примеру, голубого да лазурного) лесные девы. Иное дело русалочки — милые красавицы воспитывались в утончённейшей роскоши да богатстве подводного царства. Их прозорливый отец, не скупясь, заботился о воспитании дочерей, и оттого всё изощрённое великолепие морских глубин, вся диковинка и невидаль, всё самое дорогое и примечательно ценное — всё-всё сносилось заботливо кропотливой прислугой (расторопными крабиками) в подводные чертоги кораллового дворца, чтобы радовать и приучать к возвышенному совершенству очи юных его обитательниц.
Почтенно старая каракатица была в няньках у егозливо непоседливых красавиц. Она была очень стара и слезливо забывчива, и к тому же весьма, весьма и весьма, сведуща в искусствах — величайшее множество богатых торговых судов, изящных яхт и целых купеческих флотилий затонуло за её долгий, дремуче бесконечнейший морской век. Сколько-то изумительных по красоте картин и гобеленов, утончённейше изваянных статуй, крохотных мраморных статуэток и милейше позолоченных истуканчиков, сколько-то хитроумнейше изукрашенных рундуков, кованых сундучков и деликатно инкрустированных шкатулочек ей довелось увидеть и потрогать своими гибко осторожнейшими щупальцами. Сколько-то невиданно меблированных кабинетов, сколько-то тихо уединённых кают, сколько-то глухих уголков тех же судов, яхт и купеческих флотилий ей удалось осмотреть. Со сколькими величайше острословнейшими мужами, со сколькими мыслительно одарённейшими, неподражаемо одарённейшими умами современности ей довелось повстречаться лично. Сколько глубоких, прекрасных мыслей, нравоучительно красноречивейших цитат и безупречно рассудительнейших поучений она почерпнула и даже удосужилась записать себе на память (благо у каракатицы на всякий случай при себе всегда водились отменного качества иссиня-чёрные чернила). Жаль лишь одного, что к моменту встречи с любознательной каракатицей исключительно все они, философы и поэты, художники и музыканты, провидцы да мессии,— все-все они были малоподвижно скучны и многозначительно задумчивы. Задумчивы даже до того, что не удосужились вымолвить ни слова в присутствии оробелой своей почитательницы, и каракатице приходилось догадываться до их мыслей, цитат и прекрасно нравоучительнейших поучений (очевидно, что эдакое количество морской водицы вдруг — производило на их немеркнущие умы глубокое, потрясающе задушевное, да и вообще неизгладимейшее впечатление). Нужно ли объяснять, что русалочки, под присмотром такой сведущей няньки, получили наилучшее образование из сколь только возможного.


Итак, русалочки охотно рассказали Йенсу, что лесной король живёт далеко за морем, и что они с готовностью переправили бы столь знаменитого и мастеровитого портняжку на другое побережье, но, увы, не могут того совершить по одной, но тем не менее бесспорно значимой причине: русалочки были наги, а воспитание, полученное ими в просторно коралловом дворце их отца, вовсе не позволяет показываться без наряда пред пусть даже искуснейше умелым портняжкой из неведомо далёкого сказочного королевства. Впрочем, надо бы признаться, что отважный портняжка очень понравился нашим русалочкам и им вовсе не хотелось расставаться с ним столь скоропостижно быстро. Оттого русалочки сказали Йенсу, что всё ещё можно поправить, что необходимо лишь пошить им какое-нибудь одеяние, что кожа у русалочек по-особенному изысканно нежна да чувствительно ранима и поэтому для пошива вовсе не подойдут ни бархат, ни шелка, ни атлас, ни парча,— но только пена, морская пена (легче, чем пух, нежнее, чем мягкое прикосновение морской травы), но только морская пена не будет ранить и опекать, жечь и давить несчастно беззащитное тело русалочки.


Делать нечего, наш портняжка приступил к работе, благо старая его игла была при нём, а к ногам прибрежная волна то и дело выносила лёгкую как лебяжий пух и удивительно нежную, как воздушный поцелуй, морскую пену. Немало пришлось Йенсу усидчиво покорпеть над незнакомо деликатнейшим материалом, но и одеяние для русалочек получилось на славу. Изысканно вычурнейшие кружева да ажурное узорочье гипюра самых дорогих, к примеру даже положим, королевских нарядов невозможно было бы и близко приравнять к замысловатому богатству пенного убранства. Волшебное изящество воздушных переливов, чистота и нега, красота и совершенство,— всё это до невероятия понравилось восхищённым русалочкам. Они тут же приоделись да предложили Йенсу зайти в воду. Затем, подхватив умелого портняжку, русалочки поплыли с ним через всё море.
Путешествие было долгим, но не скучным. Русалочки, сладко волнуя сердце, жалобно пели призывно заветные русалочьи песни да рассказывали затейливо чудеснейшие, полонящие разум и душу сказки. О подводном королевстве, о затонувших кораблях, о несметных богатствах кораллового дворца, о рыбках-хохотуньях, о рифах и лагунах, о безднах и водоворотах, о таинственных морских колодцах, в которых водятся безобразные водяные ведьмы, о дельфинах, которых, опоив дурным зельем, эти ведьмы заставляют служить себе, о пещере в отдалённом уголку королевства, в которой живёт ужасное, пожирающее несчастных русалочек, морское чудовище — надменно безумный родовым своим проклятием, безжалостный и жестокий трёхголовый змей, о перламутровых раковинах с отборно блестящими розовыми жемчужинами внутри, которые охраняют огромные древние черепахи, о каретах, изготовленных из панцирей этих черепах, о морских коньках, дружной гурьбою запряжённых в эти тяжёлые и неповоротливые кареты, о счастье и воле, о роскоши и богатстве, о блаженстве и тишине, о вечности и покое и о многом, многом другом,— теперь уже и не упомнишь, о чём только не шептали русалочки на ухо истомлённо разомлевшему Йенсу во время этого долгого и приятного путешествия.


Наконец они доплыли до желанного берега. Йенс сердечно поблагодарил изысканно разодетых русалочек, они же в свою очередь объяснили храброму портняжке, как ему добраться до неведомого лесного королевства. Жаль было русалочкам расставаться с недавним своим знакомым, всё не сводили они приязненных с него очей, всё пытались сказать, робко и несмело, всё предполагали изъяснить, неясно и неумело, всё хотели предложить... И тут самая младшая из русалочек завела сладкую, задумчивую песню о том, как вольготно просто, легко и беззаботно жить в морских глубинах, как добр их отец, морской владыка, как прекрасен и просторно уютен мраморный домик, там, на глубине, среди зарослей морских дубов, лиан и винограда, как весело было бы очутиться в нём земному человеку, в компании неугомонно непоседливых, танцующих и неотступно щекочущихся молоденьких русалочек, о том, насколько прекрасны их голоса, насколько упруги и неуловимо желанны их руки, плечи, шея, о том, насколько влажны и невесомо легки густые русалочкины кудри, о том, насколько вожделенно сладки русалочкины поцелуи, о том, насколько призывно красноречивы их объятья, о том, насколько непритворна и искренне простодушна заветная русалочкина любовь.
Очень хотелось русалочкам, что бы Йенс остался с ними, жил на дне просторного моря в укромно уединённом мраморном домике, скрытом среди густой чащобы морских лиан, дубов да винограда, что бы он позабыл печально суетливый и напрасный земной свой мир, но полюбил всеми силами доброй своей души: и блуждающее мерцание морских огоньков на песчано пустынном, голубоватом дне, и дружное, тревожное колебание густых фиолетовых водорослей — предвестье неистовой бури да чарующе яростного шторма, и неясный свет одиноко бродящей холодной луны в незыблемой толще пунцово чернеющей к ночи воды, и шум волны, и шипенье прибрежной пены, и жемчужное блистанье брызг, и рокочущий грохот валов, и призывный стон раскормленной белухи, жирующей на ночных лугах сочной морской травы да радующейся розовому оттенку появившейся на востоке, тёплой и нежной, всегда полной и обильно щедрой, той, второй луны, которая меж людьми именуется необычайно ласковым и деликатно значимым словом — солнце. Однако же Йенс отказался. Его ждала Кьерн, тихая и добрая, милая его сердцу Кьерн, его Кьерн...


Глава 3
(О помощи, оказанной Йенсу дружной и согласной птичьей семьёй)


Ласково распрощавшись с отчего-то погрустневшими русалочками, Йенс продолжил свой путь. Вновь неуловимо быстрые стрижи сновали над Йенсом, указывая ему дорогу, юркие коричневые да зелёные ящерицы пробегали спереди Йенса, оглядываясь и призывая его не останавливаться, но и дальше бесстрашно да твёрдо идти вперёд, и даже маленькие муравьи, далеко отбившись от вечно копошащегося своего муравейника, старались, будто верные и надёжные сотоварищи его, поспевать следом за Йенсом.


Так неутомимый портняжка шёл день, два и на третий день вышел к преогромно глубокому ущелью. Ущелье было настолько глубоким, что если бы поставить одно на другое все строения сказочного городка, в котором проживали Йенс и Кьерн (и деревянные рыночные лавки, и маленькие каменные домики, и большие каменные дома, и будку чистильщика обуви, и кафедральный собор, и конюшню, и тюрьму, и в конце всего этого взгромоздить городскую ратушу), а затем бы ещё сверху на последне торчащем шпице городской ратуши примостить стоящего на одной ноге вечно бранящегося начальника привратной стражи в его празднично кожаном камзоле красного цвета, то и тогда из пропасти выглядывал бы лишь шишак усердного воителя да, пожалуй, ещё предлинно заострённый нос с грозно торчащими в разные стороны отменно рыжими его усами. Но что до реденькой, небольшой лопаточкой бородёнки, которую, откровенно говоря, попросту не прилично носить столь почтенно представительному начальнику отменно суровейшей и иногда вовсе даже неподкупнейшей городской стражи, то её вы бы точно уже и не заприметили. Во-первых, оттого, что ущелье было невиданно глубоким да зияюще пустым, и в эдакой бездне устрашающей пустоты успешно могла упрятаться и не такая ещё рыжевато реденькая, одиноко тощая бородёнка, но великое множество густых, спутанно нерасчесуемых бородищ всех мыслимо невозможных и немыслимо всевозможнейших цветов и оттенков. А во-вторых, потому что начальнику привратной стражи не пристало да и просто негоже таращиться на продуманный мир нашей сказки из какого-то там никому безымянно неведомого ущелья, вальсируя одной ногой на вертляво крутящемся флюгере ратуши (хотя бы на нём, на этом флюгере, был отчеканен горделиво величественнейший герб города - пузато рвущийся в небо рогатый олень!). Наш начальник привратной стражи (с ажурно изысканными шёлковыми манжетами на празднично кожаном камзоле красного цвета) уж точно бы не согласился взбираться на эдакую высоту, даже если бы ему предложили сто золотых риксдалеров, даже если бы тысячу, даже тысячу тысяч золотых риксдалеров и в придачу пузатую, полную до краёв кружку отменно пенистого видтэльского пива.


Как бы там ни было, но Йенс очутился пред этим ущельем. Тут бы и сказке конец, оттого что перебраться на другую сторону нашему портняжке уж точно никак бы не удалось. Но стрижи, неотступно сопровождавшие Йенса стрижи, неуловимо быстрые, расторопные стрижи, они быстро разлетелись в стороны и созвали на большой птичий совет всю неисчислимо говорливую птичью семью. Стрижи и аисты, воробьи и совы, пичуги и кряквы начали петь и чирикать, куковать и присвистывать, ворковать и пищать так, что из этого гама, казалось бы, не будет прока, пока одна из сов, самая старая, самая почтенная и должно быть самая что ни на есть бывалая, то есть много повидавшая на своём веку (повидавшая и переловившая превеликое множество, целые полчища ненасытно прожорливых мышей),— эта самая сова, торжественно и протяжённо важно, как и подобает почтенной сове, столь много повидавшей на своём веку, высказалась, что птичьей семье можно перенести через столь глубокое ущелье не то чтобы сотню, тысячу — сотни тысяч жирных и раскормленно хвостатых мышей, не говоря уже об одном скромно упитанном на вид портняжке, но для этого необходима лёгкая и просторно крепкая сеть и что, поскольку Йенс славится своим портняжным мастерством, не ему ли, если он взаправду столь искренно и незабвенно нежно любит свою Кьерн, не ему ли сплести эту сеть? Одно было худо, Йенсу нужно было справиться с заданием за одну ночь — многие птицы, откликнувшись на зов стрижей, покинули свои уютные гнёзда и высиженных в них птенцов, но к утру им необходимо было всенепременно вернуться, дабы накормить своё изголодавшееся, едва оперившееся и по-прежнему беззащитно слабое потомство.


Ничего не поделаешь, наш портняжка приступил к работе, благо сразу нашлось, из чего плести сетку — меж луговых трав, в кустах, повсюду, была сплетённая неутомимыми паучками, тончайше надёжная и почти невесомая, блестяще переливающаяся на солнце ярким алмазом росы и вдохновения — паутинная нить.
Птичья семья бросилась собирать эти тончайшие волокна. Правда, гусей и уток, несмотря на их гоготливую прыть да обиженный шип, сразу же удалили из рядов собирателей. Оранжевыми, неуклюжими лапками гуси и утки больше топтали паутину, чем могли собрать своими большими и бесчувственно нерасторопными клювами. Наконец изрядное (целый ворох!) количество паутины было собрано. Йенс принялся скручивать из паутинок нити, из нитей длинные верёвочки, а уже затем, из сплетенных косою паутинных верёвок, вязать и сшивать тончайшей работы, невесомо прочную и отменно надёжную сеть. Трудолюбивые муравьи да юркие ящерицы, добросовестно долго и неотступно сопровождавшие Йенса, разглядев, как догадливый портняжка плетёт нитку, принялись тут же помогать ему. Работа закипела и уже к утру сеть была готова.
Ах, что это была за сеть! Без труда она сжималась маленьким комочком в кулаке, но расправленная уже могла полностью накрыть преогромную поляну, с которой, если покосить, а затем высушить высокой травы, можно было бы вывезти целую телегу, да что там телегу — целых две телеги золотисто душистого сена! Поэтому не о чём и толковать, что Йенс легко поместился в эту сеть. Дружная и неугомонно щебетливая птичья семья (стрижи и аисты, воробьи и совы, пичуги, кряквы, синички, гуси и даже один неизвестно каким образом затесавшийся в тамошнюю компанию пернатых небожителей пеликан (который весьма забавно подскакивал на одной ножке, подражая людям, избавляющимся таким образом от воды, ненароком попавшей им в ухо) и даже этот неуклюже смехотворный пеликан),— все-все они клювами и лапками ухватились за края просторной сети и... и, высоко подняв Йенса в воздух, перенесли его на противоположный край глубокого и недоступно бездонного ущелья. Портняжка не успел даже толком испугаться, настолько быстрым и увлекательным было это путешествие — лишь раздался хлоп и шум крыльев, лишь Йенс поднялся к лёгким облачкам, лишь коснулся их рукой, лишь мельком успел взглянуть вниз, на тонко извилистую ниточку дороги, на куколки деревьев, на разноцветные квадратики полей,— как тут же, стремительно и мягко, сеть опустилась на противоположной стороне пропасти.


Поблагодарив весело неугомонную птичью стаю (стрижей и аистов, воробьёв и сов, пичуг, синичек, гусей да уток, а также неизвестно каким образом затесавшегося в тамошнее пернатое сообщество потешного пеликана) и пожелав всем им удачи и находчивой сноровки в поимке комаров, жучков да мошек, змей, мышей, лягушек, жаб, Йенс продолжил свой путь. Шёл он день, шёл второй и на третий день вышел к густо заросшему вековыми деревьями лесу. Вправо и влево лес тянулся величественно неприступной стеной могучих, высоких деревьев. И настолько плотными рядами росли дубы да ясени, ели, сосны, клёны да буки, что проскочить через их плотные ряды вглубь леса не смогла бы и прыгуче смышлёная белка. Величественные кроны деревьев стремительно уносились ввысь, и пред этим великолепием торжества и силы, мощи и несокрушимой прочности Йенс остановился в несомненной уверенности того, что это и есть вожделенно искомое им лесное королевство. Но как добраться до лесного короля, как пройти вглубь королевства?

Глава 4
(Преславно достойное, достохвально значимое и завершающее повествование о приёме, оказанном Йенсу у лесного короля, и о возвращении портняжки домой)


Внезапно один из дубов, росших пред Йенсом (он был выше и в обхвате гораздо крупнее своих собратьев), со страшным скрипом и треском ломающихся ветвей грозно наклонился к оробевшему портняжке и спросил его — кто он, зачем пришёл в их царство и есть ли у него золотые риксдалеры, дабы уплатить въездную пошлину в казну преславно сказочного лесного королевства? Торчащие ветки, которые росли под длинным сучком — носом сурового дерева, странно напоминали розно торчащие в стороны усы да жидкую бородёнку начальника привратной стражи того не слишком большого и не очень маленького городка, где тихо и счастливо жили Йенс да Кьерн. Портняжка так и подумал, что это, должно быть, начальник лесной стражи. И поскольку Йенсу не раз и даже не два доводилось иметь дело с празднично кожаным камзолом начальника привратной стражи своего родного городка, поскольку Йенс преотлично знал суровых и иногда даже неподкупно непогрешимых городских стражников, их нравы и обычай, то, взбодрившись и оправившись, он смело и свободно отвечал лесному стражнику, что зовут его Йенс, портняжка Йенс, что явился он для того, чтобы переговорить с их величеством лесным королём, и что у него нет сейчас золотых риксдалеров, но есть умение и желание столь знатному и великочтимо знаемому господину (господину начальнику королевской лесной стражи) пошить приличествующее его званию, заслугам и годам платье — к примеру, камзол новейше просторного, праздничного кроя. К тому же именно такой камзол защитит ветви неустрашимого лесного воителя от неосторожности случайного излома.
Закореневшему на королевской службе дереву понравилась находчивая смелость неизвестного ему портняжки, а также рассудительная основательность его разумных речей о праздничном камзоле просторно праздничного кроя. Потому что, если признаться откровенно, грозный дуб, когда взимал плату с очередного, случайно прибившегося к их королевству путешественника, очень часто с устрашающим треском безвозвратной потери ломал свои тенисто раскидистые ветви. Впрочем, поскольку дуб числился на воинской королевской службе, то, как и полагается истовому солдату, он пожелал, чтобы камзол был надёжно крепок и прочно твёрд, а именно — чтобы камзол был весь пошит из камня.


Делать нечего, чем помочь? Пришлось находчивому нашему портняжке, засучив рукава, немедля приступать к работе, благо старая его игла была при нём, а вокруг валялось бесчисленнейшее множество камней всех сколь только возможных цветов и размеров. Одно плохо, камешки попадались самые твёрдые, всё кварц да гранит, и Йенсу пришлось порядком поработать, чтобы сшить из них обещанный праздничный камзол новейше вольного кроя.
Надо ли описывать благожелательное удовлетворение принявшего работу дуба? Йенс был незамедлительно пропущен и снабжён подробнейшими наставлениями о том, как ему без затруднений пробраться к расчудесно затейливейшему сказочному дворцу лесного короля.


По тропинке, по ухоженной лесной дорожке, как весело шагать по ухоженной лесной дорожке к завершению своего славного путешествия. Вот и дворец лесного короля — Йенс без труда догадался, что это именно дворец, потому что ничего диковиннее да величественнее трудно себе что-либо и вообразить. Представьте себе гриб, нет, не какой-нибудь маленький, неприметно затерявшийся в высокой траве грибочек на бесцветно тонкой, неказистой ножке, которого даже олень не услышит своими широко чуткими ноздрями, но наверняка пройдёт мимо, неосторожно зацепив могучим и грубым копытом. Представьте себе огромный, теряющийся в облаках верхом своей ярчайше красной шляпы мухомор. Мухомор был настолько расчудесно огромен и стар, что края блестяще лоснящейся на солнце шляпы под тяжестью собственного, вековечно задеревенелого веса опустились до самой земли, скрывая от взоров могучую, белоснежно изящнейшую стройную колону,— высокую, уносящуюся вверх ножку этого гриба. Красота вычурно изысканнейшей черепицы и близко не могла бы сравниться с роскошью грибного убранства. Как свежо и ярко среди зелени лесного королевства смотрелся огромный запревший мухомор в пору летнего солнцепёка, как потрясающе живописно и привлекательно выделялась его заиндевевшая шляпа среди мглы морозного тумана суровой зимней порой!
Вход во дворец (огромная дыра, проделанная прыткими сороконожками) был на самом верху и охраняли его гигантские жуки-рогачи. Когда нужно было пропустить кого-либо во дворец, жуки, гулко потолковав между собою, спускали с самого верха верёвочную лестницу. Затем по бесконечно долгой витой лестнице вокруг толстенной ножки гриба гость попадал во внутренние апартаменты королевского дворца. Здесь без излишних церемоний, по-свойски, почти по-семейному, спустившегося гостя представляли его величеству лесному королю и всему его буйно разросшемуся королевскому роду. Чем-то русалочки без сомнения были правы: лесное королевское семейство не отличалось особо безупречным изыском манер и вкуса. Наивысшим выражением королевской роскоши считалось натереть сколь возможно толстейшим слоем ужиного сала всё, что только можно было натереть. Для изготовления этого-то сала отлавливались самые вёрткие, жирные и раздумчиво мудрые ужи. Оттого во дворце всё блестело и лоснилось, оттого даже свет лунных светлячков казался полыханием жарко ярчайших факелов, оттого всё сверкало и звучало, искрилось и переливалось невиданными оттенками невообразимейших цветов да колоров.


Итак, Йенс был представлен его величеству лесному королю. Обросший омелой да повиликой, скопидомно зажиточный и не любящий шумную возню развлечений могучий лесной король на диво благосклонно и даже ласково принял новоприбывшего путешественника. Король знал толк в людях, вещах и сказочных сюжетах, вертящихся вокруг тех же людей и вещей. Доверительная молва тихим шёпотом расхожего ветерка принесла ему россказни о Йенсе, его мастерстве, а также искомой им игле-самошвее. Кроме того, лесной король искал надёжно мастеровитых женихов своим безыскусно простоватым дочерям, любящим всё исключительно зелёное да изумрудное лесным девам. По знаку короля (проявление невиданнейшего мотовства!) высоко под сводами зазвучала музыка дворцового оркестра. Раздался упругий сип лесных арф, натужную арию флейт оттенил необыкновенно яркий фальцет осиновых скрипок, еловые волынки взревели волнующе протяжным скрипом,— одним словом, зазвучала прекраснейшая музыка!
Но, однако же, это небывало неслыханное расточительство, да-да, даже дворцовым музыкантам лесного королевства (елям да соснам, ивам да осинам) полагается плата за их бескорыстно подвижническое усердие. Поэтому музыка леса (исключительно из соображений разумной экономии) звучала очень недолго: король поднял руку — всё смолкло, подал знак — и Йенс приблизился к трону...
Вообще, этот трон был самым обыкновенным, тяжеловесно заурядным золотым троном — у любого из, положим, даже самых разнесчастно последних королей где-нибудь в чулане обязательно заваляется такой отлитый из красного золота да изукрашенный алмазами, жемчугами и драгоценными каменьями трон. Трон лесного короля достался ему как плата за какую-то услугу бескорыстного дружества от одного очень важного и знатно чиновного тролля.


Йенс приблизился к трону... почтительно и уместно, как полагал сам портняжка, склонился в глубоком поклоне и произнёс что-то похожее на хвалебное приветствие его величеству лесному королю, его многочисленно разросшемуся семейству и их разложисто ветвистому двору, привольно зеленеющему несдержанной порослью молодого побега. Хотя признаемся, Йенс был не весьма искусен в мастерстве красноречивого витийства. Однако его старание было замечено. И лесной король, и его семейство, и весь его обширно зеленеющий двор поощрительно шевельнули кронами, закачали ветвями и удовлетворённо затрепетали широколистно раскидистою листвою.
— Ты пришёл за иглой-самошвеей? — спросил лесной король и тут же, покровительственно улыбнувшись, продолжил, — зачем игла-самошвея тому, кто может простой, заржавлено кованой иглой пошить и одеяние для взбалмошных русалочек, и легчайше паутинную сеть, и надёжно крепчайший камзол для моего стражника? Игла-самошвея у тебя за воротом, портняжка Йенс!
Затем за богатым королевским столом король долго беседовал со своим мастеровитым гостем. Говорил доверительно и задушевно, почти по-товарищески, делясь с Йенсом секретами приготовления игриво искристого лунного вина, пикантно острого паштета из хвостиков двухнедельных головастиков да деликатно горячей йозельской похлёбки, наваренной на змеиных языках ваахбадских ведьм. В конце же посиделок король и вовсе предложил Йенсу стать его зятем, взяв в жёны одну из своих безвкусно простоватых, любящих всё исключительно зелёное да изумрудное лесных дочерей. Впрочем, король знал, что портняжка откажется — ведь Йенса ждала тихая и добрая, милая его сердцу Кьерн, его Кьерн... Расчувствовавшись отказом удивительно мастеровитого и верного своей любви портняжки, лесной король предложил Йенсу тут же, незамедлительно, доставить его домой, к его сказочному городку, в котором трудолюбивого портняжку ждала Кьерн... Йенс с радостью согласился — сказать по чести, он порядком устал от приключений, выпавших на его сказочную долю. Был немедля призван дуб в пошитом Йенсом камзоле. Попрощавшись с королём, Йенс покинул дворец-мухомор по верёвочной лестнице. Начальник королевской стражи подхватил его на руки (длинные, суковатые и сильные ветви), раскачал и... и вдруг подкинул высоко-высоко в небо, к розовеющим вечерним облакам. Йенс летел достаточно долго, чтобы разглядеть удаляющийся мухомор, медленно проплывающее под ним преогромно глубокое ущелье и приближающийся берег прекрасно лазурного моря. На берегу красовался зеленокудрый высокий кедр. Мгновение... и портняжка очутился в его объятьях. Кедр мягко словил портняжку, раскачал и... и вновь подкинул далеко ввысь к уже розовым вечерним облакам. "Прощайте русалочки, прощай морское королевство, прощайте рифы и лагуны, бездны да водовороты,"— только и успел помыслить Йенс, как он уж завидел вдалеке пышно цветущие край дороги столетние липы. Мгновение... и теперь уже липы подхватили храброго портняжку и опустили на землю... прямо пред обомлевшей от неожиданного счастья тихой и нежной Кьерн.


Радостью пылали их лица, Йенса и Кьерн:
— Я люблю тебя, Кьерн, — только и смог вымолвить Йенс.
— И я люблю тебя, Йенс, — зардевшись, промолвила Кьерн.
Взявшись рука за руку, тихие и счастливые они пошли по полевой дороге к своему родному сказочному городу. Они не говорили о достохвально правдивом и преславно поучительном путешествии Йенса, о русалочках, о дворце-мухоморе, об обросшем омелой да повиликой, скопидомно зажиточном могучем лесном короле и о найденной Йенсом игле-самошвее. Высокие полевые травы тянулись к ним, стараясь нежным, лёгким прикосновением разделить их радость, ярко разукрашенные вечерние мотыльки, пытаясь развлечь Йенса и Кьерн, затейливо кружились пред ними в невероятно забавном и милом танце счастья, птицы голосистым, стройным и ярким пением убаюкивали их одиночество...
Однако же одиноки они были не долго — у самых городских ворот навстречу им высыпали все жители не слишком большого, но и не очень маленького сказочного городка, все жители, и среди них: булочник в белоснежно чистом батистовом колпаке, крестьянин из ближней деревушки в засаленном переднике грубого сукна, а также сам начальник привратной стражи в празднично кожаном камзоле красного цвета. Народ окружив счастливую пару, славил отменно мастеровитого, сноровисто находчивого и храброго портняжку Йенса да его избранницу, тихую и добрую, нежную и верную кухарку Кьерн. Скажу даже больше: встречу портняжки Йенса соизволили лично знаменовать своим присутствием до невероятия глупый и чопорный король да капризная и спесивая королева из королевского дворца. Вообще, короли, королевы да и весь чиновный люд помельче любят знаменовать собой что-либо. Простим им эту самолюбованную глупость. Итак, на радостях король самолично соизволил отпереть пред Йенсом городские врата, подбрасывать в воздух корону и кричать, что теперь от заказов их королевских величеств Йенс ни на минуту не сможет разогнуть спины.
Одним словом, всеобщему ликованию не было предела, и лишь старуха Кельге с тревожным беспокойством всё думала о своём: не забыл ли Йенс о своём обещании — пошить ей просторно широкую холщовую суму, куда Кельге, на зависть другим колдуньям, могла бы собирать коренья да травы? 26.06.2020

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.