Паутина 1953

1.
– Встать! Суд идёт! – громогласно провозгласила секретарь.
Несмотря на то, что актовый зал был переполнен, присутствующие привычно выполнили эту короткую, но ёмкую команду, подчёркивая своё уважение к законной власти. Встал и Василий: скамья подсудимых – не то место, где стоит долго засиживаться. Судья окинул испытующим взором забитое до отказа просторное помещение – казённое, а потому мрачновато-тёмное и неуютное. Выдержав паузу, он позволил всем садиться, после чего обратился к материалам следствия:
– Слушается дело о растрате государственных средств, о преступном сговоре и мошенничестве, о халатности ответственных лиц...

Служитель фемиды продолжал зачитывать многочисленные бумаги из объёмистой канцелярской папки, а Василий задумался о своём: «Как же так вышло, что он – умный образованный человек – не смог понять, прочувствовать до конца недвусмысленное веяние времени? Сделал что-то не так, оступился. А теперь – приговор, срок, зона… в общем, крушение всех надежд.»
И главное, случилось это в тот самый момент, когда ушёл из жизни он – вершитель судеб, хозяин страны, безжалостный палач для одних и… непререкаемый авторитет, обожаемый кумир для подавляющего большинства советских людей, бог и дьявол в одном лице – великий Сталин!

Шёл тысяча девятьсот пятьдесят третий год, и смерть Великого Вождя всех времён и народов (именно так его тогда называли) позволяла надеяться на лучшее. Хотелось верить, что всё изменится: улетучится, наконец, этот всеобъемлющий парализующий страх, исчезнет тревожное чувство, будто ежедневно и ежечасно ты ходишь по острию ножа и рискуешь свалиться в пропасть…
Да, свершилось неизбежное. Ушёл в небытие несгибаемый колосс, человечище. Однако слишком многие видели в нём кровавого монстра – паука, который держал в руках бесчисленные нити, ведущие к центрам управления великой державой, а кроме того… напрямую к сердцу каждого советского человека.
Нет, это немыслимо, недоступно пониманию непосвящённых, но… люди его любили. Не все, конечно. В отличие от сослуживцев Василий почти осязал липкие узлы той незримой дьявольской сети, которая за годы правления Отца Народов успела опутать огромную страну и… сделать её непобедимой!
Не так давно отгремели послевоенные салюты, жизнь стала налаживаться. Только… вернувшимся с фронта победителям мешало чувство несвободы, осознание того, что каждый советский человек – далёкий или близкий, сосед или случайный знакомый – все они находились под неусыпным оком могущественного НКВД. Да, многое знал и понимал Василий, многое видел, но… попался, влип и запутался окончательно. Обидно...

Родился герой нашего повествования в конце девятнадцатого века. Ещё до революции окончил реальное училище (сейчас это можно приравнять к техникуму), хорошо помнил царскую Россию и мог более-менее объективно сопоставлять, сравнивать те времена с советскими. А ещё умел он, будто сторонний наблюдатель анализировать видимые события, отличать пропагандистскую шелуху от объективной реальности.
В начале тридцатых годов Василий вдруг с ужасом понял, что рядом происходит ужасное: начали пропадать люди. Запомнился один случай. Дело было в его родном городке Дебальцево в Донбассе. Однажды тёплым летним вечером соседи привычно отдыхали, сидя на широкой скамейке, специально для этого вкопанной гостеприимным хозяином под окнами старого одноэтажного дома. Обсуждали дела насущные, кто-то читал газету. На первой полосе красовалась фотография товарища Сталина с тремя девушками-колхозницами – весёлыми хохотушками, победителями одного из многочисленных социалистических соревнований, коих в те времена было великое множество.

– Да уж! – шутливо заметил во всеуслышание седовласый пожилой мужчина. – Если вот меня, допустим, снять с такими красавицами, да пропечатать фото в многотиражке, да показать людям, то ей-богу помолодел бы лет на десять!
Собственно, как можно было придраться к его словам? Что за «жуткая крамола» содержалась в этой полушутливой фразе? Недостаточное уважение к Вождю? Злобная насмешка? Желание унизить главу государства? Да ни в коем разе! Но времена были суровые, «компетентные органы» не дремали и… Трудно сказать, кто донёс на бездумного пустомелю? Только прогрохотал в предрассветной мгле по пустынной улице «чёрный воронок», притормозил ненадолго, и всё – больше никто никогда не видел пропавшего без вести недалёкого болтуна…

Анализируя подобные происшествия, которые всё чаще стали происходить в его тихом провинциальном городке, Василий вдруг осознал, почувствовал, понял, что жить по-прежнему в новой, насыщенной подозрениями и доносами реальности – значит погубить себя и свою семью. Поэтому он окончательно и бесповоротно закрыл рот на замок. Нигде – даже дома, даже в постели с женой глава семейства не позволял себе говорить о том, что могло бы бросить тень на его незапятнанную репутацию законопослушного гражданина. Имя Сталина он вообще исключил из своего лексикона и строго-настрого запретил домашним вести беседы на политические темы. Но вот – поди ж ты – расслабился, не уберёгся...

Из партии Василия исключили неделю назад. Его привезли на партсобрание всё в том же «чёрном воронке» – спецмашине для рейдов милиции и перевозки заключённых. Кроме охраны вместе с ним были ещё двое – начальник и главный инженер молодечненского участка белорусской железной дороги, теперь уже бывшие. Когда всех троих вели по коридору, то попадавшиеся навстречу сослуживцы опускали глаза, делая вид, что ничего страшного не происходит, что всё в порядке вещей.
Парторг – старинный друг семьи, с которым Василий не раз сиживал за столом, отмечая дни рождения и советские праздники – этот лицемер не удосужился хоть как-то ободрить приятеля, выразить своё сочувствие. А ведь он присутствовал на том злополучном банкете, из-за которого всё случилось. И не просто заглянул на минутку, но ел, пил, поднимал тосты за годовщину Советской власти, за железнодорожников, за их сплочённый коллектив, одержавший заслуженную победу в социалистическом соревновании...

А вот теперь, будучи председателем собрания коммунистов, этот высокоидейный и до приторности принципиальный партийный функционер спокойно и непринуждённо зачитал постановление об аресте начальника железнодорожного узла, главного инженера и… своего друга главбуха Василия.
Да, они с парторгом дружили когда-то, но любая попытка оправдать снятых с должностей руководителей означала измену Родине со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так уж было заведено. Арестованный – пусть и не осуждённый пока человек – становился вроде прокажённого, прикоснувшись к которому, легко можно было измазаться грязью, заразиться его страшной болезнью и… разделить его незавидную участь.

– Дружба дружбой, а табачок врозь! – саркастически подумал Василий, прекрасно понимая причину столь холодного к себе отношения со стороны человека, который совсем недавно считался его лучшим другом.
Вся вина бывших начальников заключалась в том, что один предложил, другой составил и подписал, а третий – он, главбух Василий – не думая подмахнул тот злополучный приказ о проведении праздничного банкета в честь очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Выделенные деньги растаяли, будто дым, все были в полном восторге, а вот теперь...

Парторг заклеймил позором инициаторов растраты и вынес на голосование вопрос об их исключении из КПСС:
– …Преступники понесут заслуженное наказание, но партия неподсудна. Поэтому, не дожидаясь судебного разбирательства, предлагаю без сожаления вычеркнуть из наших списков тех, кто замарал свои имена бесчестным необдуманным поступком.
Всё было в порядке вещей. Совсем недавно бывшая ВКП(б) получила новое название – КПСС, и повсюду висели лозунги: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!». Поэтому коммунисты ни в коем случае не могли, не имели права сесть на скамью подсудимых. Они действительно были неподсудны!
Слишком высоко была поднята планка. Честью дорожили, а партийный лидер считался хозяином практически на любом предприятии огромной страны. Никто не смел возразить местному властителю дум с партбилетом в кармане, пойти против его воли. Ведь кроме всего прочего, это было ещё и опасно.
За резолюцию, предложенную парторгом, проголосовали единогласно, после чего бывшие руководители железной дороги покорно сдали свои партийные «корочки». Теперь для них оставался один только путь – тюрьма и зона.

2.
Антонина – жена Василия – пришла к зданию суда ранним утром за несколько часов до назначенного срока. Ей было больно и страшно, а люди буквально шарахались от женщины с мертвенно-бледным лицом и пронзительным безумным взором. Когда началось заседание, она села в первый ряд, но никак не могла сосредоточиться. Мысли блуждали, лишь изредка возвращаясь к трагически-безысходной реальности. Перед глазами, будто в немом кино, мелькали кадры тревожного и невыносимо-яркого насыщенного эмоциями сновидения, которое видела она минувшей ночью.
Утром она поняла, что сон был вещим. В тот день должны были судить Василия, и это пророческое видение, вплетаясь в канву переживаний, навечно врезалось в истерзанную горем память несчастной женщины – вплоть до мельчайших подробностей…

…Тоня проснулась, будто кто-то толкнул её в бок. В доме было пусто, и это показалось ей странным. Она встала, зажгла свет и вдруг увидела, что потолок в комнате покрыт паутиной. Но не сплошным слоем, а большими лохматыми лоскутами, и как бы разделён на четыре части. Одна – угольно-чёрная, другая – чуть светлее, а две оставшиеся – лишь слегка припорошены грязноватой пылью.
«Как же так, ведь убиралась совсем недавно», – подумала добросовестная хозяйка и привычно взялась за веник, дабы навести надлежащий порядок.
Несколько взмахов рукой, и противная гнусная мерзость полетела клочьями на пол. Потолок стал чище, но почему-то не весь. Две четверти поддались легко, третья с трудом, а четвёртая – никак! Паутина чёрная – будто спутанная собачья шерсть – нависает над головой, а веник лишь приглаживает её, не цепляя. Мистика, волшебство, да и только!

Билась-билась Антонина, руки устали, а толку – ноль. И стало ей вдруг не по себе. Однако не привыкла сдаваться отчаянная женщина, а потому принесла из чулана тяпку, которой капусту рубят, влезла на скамейку, замахнулась на неистребимое адское зло, а оно вдруг ответило ей жутким протяжным воем, от которого сковало у перепуганной хозяйки и руки, и ноги. Хотела кричать, но не смогла. Потом вздрогнула всем телом и… проснулась – вся в холодном поту, не в силах справиться с едва не выпрыгнувшим из груди сердцем, отбивавшим неровные лихорадочно-рваные ритмы…

…Отдышавшись и немного успокоившись, Тоня подошла к постели матери, чтобы поведать ей об ужасном ночном кошмаре. Пожилая женщина не спала. Она лежала с открытыми глазами, не включая свет, и думала о предстоящем суде над зятем. Он был ей дорог так же, как и дочь, а может быть и более того…
Выслушав сбивчивый рассказ Антонины, мудрая старушка скрыла волнение и только ласково улыбнулась ей в ответ:
– Ничего, милая. Ты переволновалась вчера, оттого и мерещится всякий вздор несусветный. Всё будет хорошо, всё наладится. Адвокат у Василия опытный, парторг напишет положительную характеристику. Тем более – вспомни – Вася даже не ходил на тот злополучный банкет, а сидел себе дома с каким-то срочным отчётом.
– Помнить-то я помню, – задумчиво проговорила дочь. – Но если ему дадут срок, то будущее детей окажется под угрозой. Вот этого я и боюсь больше всего. Ну, Борис, надеюсь, в этом году диплом получит. Сколько денег на его обучение потратило государство! Мне сказали, что студентов последнего курса обычно не трогают. А вот с Валентином – беда. Первокурсника запросто могут отчислить, как сына врага народа. Не посмотрят, что круглый отличник.
– Ой, да что ты такое болтаешь, Тоня? Подумай, какой из Василия враг? Ну, ошибся человек. Ну, подмахнул бумагу не глядя. За это не сажают. Пожурят немного и отпустят!
– Нет, дорогая, теперь сажают, – печально вздохнула Антонина. – Его из партии исключили. Выходит – всё уже решено?! Что же нам теперь делать?.. Куда глаза от стыда прятать?.. Как мы после всего этого жить-то будем, мама-а-а?..
И она тихо зарыдала, уткнувшись лицом в материнскую подушку…

3.
…Процесс растратчиков тем временем продолжался. Василий сидел на скамье подсудимых рядом со своими бывшими начальниками. Заслушали свидетелей, выступил общественный обвинитель от железнодорожного узла города Молодечно. Он заклеймил «преступников» позором – по-рабочему, не выбирая выражений. Даже судья бросил на него неодобрительный взгляд, но промолчал.
А Василий вдруг вспомнил, как этот самый обвинитель впервые пришёл к ним на железную дорогу. Неопытный был, совсем зелёный. Много он здесь узнал, многому научился. Как с ним возился Главный! Сколько терпения и снисходительности понадобилось Начальнику, чтобы из молодого специалиста получился спец. настоящий – мастер своего дела! И вот теперь этот едва оперившийся выкормыш, по гроб жизни обязанный нынешним подсудимым, льёт потоки грязи на головы своих учителей! Неисповедимы пути твои, Господи...

…Мысли текли своим чередом. Снова бывший главбух вспомнил родной городок Дебальцево в Донбассе… Сорок первый год. Старший сын Борис только-только окончил десятилетку, как грянула война. И как-то очень быстро она подползла к их родному краю. Подрывники по предписанию сотрудников НКВД взрывали шахты, заводы, всё, что не успевали вывезти, оставляя врагу лишь голую выжженную степь.
Железнодорожники работали днём и ночью, стараясь эвакуировать как можно больше станков, машин, оборудования, чтобы на новом месте в кратчайшие сроки наладить производство танков, снарядов, стрелкового вооружения, так необходимого тем, кто сражался с фашистскими извергами.
Но и оккупанты не дремали. Их диверсионные группы действовали в прифронтовой полосе, и особисты строго следили за тем, чтобы на железной дороге не было лишних людей. Вредителей и дезертиров расстреливали на месте – без суда и следствия – согласно законам военного времени.
Молодые просились на фронт. Рвались туда, где решались судьбы Отечества. Многих, конечно, брали, но специалистам и кадровым рабочим давали «бронь» с тем, чтобы вместе с предприятиями вывезти их на восток. Ведь даже в военное время, как говорил товарищ Сталин, «кадры решали всё».
Василий – главный бухгалтер железнодорожного узла – был направлен в Барнаул.
Фашисты наступали, лишних мест в эшелоне не было, поэтому жена его Антонина и младший сын Валентин остались под немцем. А семнадцатилетний Борис был эвакуирован вместе с отцом. Да и то лишь потому, что сразу после школы батя устроил его рабочим паровозного депо.

4.
В мясорубке, продолжавшейся до 1945 года, выжили немногие. Василий сумел сохранить семью, и это была большая редкость – слишком многие мужчины призывного возраста не вернулись с войны домой. Борис остался жив, но получил ранение на фронте. Тоня с младшеньким Валентином тоже более-менее благополучно пережили оккупацию. Надо было думать о будущем, и глава семейства рассудил здраво: возвращаться в Донбасс не стоит, это слишком опасно.
Дело в том, что немецкие оккупационные власти заставляли местных жителей выполнять так называемые общественные работы, которые худо-бедно оплачивались продовольственным пайком. Тогда это давало людям возможность выжить, а теперь расценивалось, как пособничество врагу. В случае любого доноса Антонину могли забрать без разговоров, осудить и отправить в лагерь. Примеров тому было предостаточно. Поэтому пришлось их счастливо уцелевшей полной семье бросить дом, хозяйство и уехать в Белоруссию – от греха подальше...

…«Что делать? Как выйти из сложившейся ситуации с наименьшими потерями? – никак не мог собраться с мыслями Василий. – Меня осудят, это однозначно. Система закусила –
не отпустит! Коготок увяз – всей птичке пропасть. От Антонины все отшатнутся, но это
полбеды. Валентин учится в Москве, первокурсник. Могут отчислить из института, как сына врага народа. Если узнают, конечно. Поэтому надо сделать так, чтобы не узнали. Шило в мешке не утаишь, но попытаться стоит.
Теперь Борис. Он будущий горный инженер, фронтовик, коммунист, студент последнего курса Московского Горного института. Перед ним все дороги открыты… были. Недавно ему предложили работу по партийной линии в ЦК КПСС. Это большая, очень большая перспектива. Но она возможна только с чистой анкетой, а судимость отца перечеркнёт всё. И в этом случае что-то скрыть от органов не получится: проверяют там с пристрастием. Поэтому придётся отказаться.

И ещё, у Бориса в Молодечно есть девушка. Невестой назвать её трудно – просто зазноба. Если они поженятся, то с Белоруссией порвать не удастся, а сделать это крайне необходимо. В любом случае Антонине с матерью надо срочно уезжать отсюда, пока в НКВД не раскопали, что жена врага народа во время войны была под немцем. Один донос, и сделают из неё немецкую шпионку, потом вовек не отмоется. Ведь органы не ошибаются никогда. Иначе слишком многих следователей пришлось бы посадить за решётку.
Только вот куда им ехать, куда бежать? Можно, наверное, возвращаться в Донбасс. Восемь лет после войны прошло, кампания по проверке неблагонадёжных – тех, кто был на захваченной врагом территории – давно закончилась, и опасности с этой стороны, похоже, больше не будет. Тем более что в Дебальцево и домик сохранился. Спасибо родне!»...
Именно так и решил поступить Василий. Не подвела его логика – предмет, который изучал он в одном из учебных заведений дореволюционной России. В перерыве бывший главбух нашёл обрывок бумаги. Карандаш у него был заначен. Стараясь, чтобы не заметила охрана, написал жене записку, где изложил все вышеперечисленные соображения. Спрятал и стал ждать удобного случая, чтобы передать верной своей подруге последние наставления.

…Антонина сидела тут же в зале заседаний, а из головы у неё не шёл тот самый проклятущий сон. Время от времени у несчастной женщины обострялось чувство страха, одиночества и полной беспомощности – то, что она испытала прошлой ночью. Да и сейчас среди толпы, абсолютно равнодушной к её страданиям, бедняга чувствовала себя брошенной на произвол судьбы. Смотрела на Василия, на охрану за его спиной, а по впалым щекам текли горькие безутешные слёзы. Муж делал ей какие-то знаки, что-то хотел сказать, но она не понимала его, и лишь только жалобно кривила губы, пытаясь изобразить улыбку на лице, почерневшем от горя.

Никто не подошёл к бывшей подруге и сослуживице, не выразил сочувствия, не сказал тёплых ободряющих слов. Страх прикоснуться, испачкаться, приклеиться к липкой паутине, носителем которой она вдруг стала, гнал прочь друзей и знакомых. Ещё вчера Тоня была обычной домохозяйкой, матерью двоих детей, работницей в своей заштатной конторе. Теперь она стала изгоем – презренной женой пока ещё не осуждённого, но получившего чёрную метку врага народа. И понимая это, люди с ужасом отшатнулись от неё, будто от прокажённой.
В перерыве заседания в тёмном безлюдном коридоре к Антонине подошла соседка по дому и тихо, почти шёпотом сказала:
– Тоня, матери твоей стало плохо, её увезли в больницу. Я отнесла ей бельё, продукты, поговорила с фельдшером. Он сказал, что у неё, похоже, инфаркт.

Беда не приходит одна, но столь жестокого да к тому же двойного удара судьбы Антонина не ожидала. Первой мыслью у неё было – бежать. Метнулась к выходу, но подумала: «А как же Вася?»
И тогда со слезами на глазах она стала просить соседку, чтобы та присмотрела за матерью в больнице. Хотя бы до тех пор, пока не закончится суд. Бывшая подруга с опаской оглянулась по сторонам, а затем, видимо решившись, сказала прямо:
– Тоня, ты знаешь, как я к тебе отношусь, но муж у меня – человек партийный. Дети – комсомольцы, старший даже комсорг курса в техникуме. Я, конечно, сделаю для тебя всё, что смогу, но ты больше к нам не ходи, не стоит. Если что-то вдруг понадобится, постучи незаметно в окошко, а я сама к тебе приду потом, когда стемнеет.
Антонина не удивилась словам подруги. Всё было очень даже логично: городишко у них маленький, все друг друга знают, сарафанное радио работает превосходно, а рисковать никто не хочет. Слишком многие простые люди – обычные обыватели – запутавшись в липкой паутине доносов и спецслужб, отправились «отдыхать» в места не столь отдалённые, дабы самоотверженным трудом искупить там свои грехи. Валили лес, работали на пилорамах, строили каналы для страны...

5.
…Суд тем временем продолжался. Василий по-прежнему сидел на скамье подсудимых и пытался понять:
«Как же так? Вот их привезли сюда троих – знающих опытных руководителей железной дороги. Ну, оступились, ну, неправильно сделали, ну и что? Заставьте покрыть убытки, накажите рублём или ещё как-то, но дайте людям спокойно работать. Ведь на своём месте эти специалисты принесут неизмеримо больше пользы, нежели в лагере, занимаясь ручным неквалифицированным трудом. Государство их учило, в них была вложена уйма времени, денег, и что теперь? Грамотными кадрами, будто микроскопом, гвозди заколачивать?..
И самое главное: кто же, в конце концов, «настрочил» донос?»

Василий по опыту знал, что без письменного заявления, как правило, ни одно дело не возбуждается.
«Кто? Кому это вдруг понадобилось?»
Перебрав в уме всех сослуживцев, он пришёл к выводу, что выгодно это могло быть в первую очередь молодому специалисту – тому самому общественному обвинителю, выступавшему на сегодняшнем суде. Больше некому! И теперь, поливая грязью своих старших товарищей, этот мерзавец прекрасно понимал, что именно он займёт место руководителя...
«Нет, всё-таки ошибся начальник когда-то, принимая эту мразь в свой маленький дружный коллектив! – почти вслух прошептал Василий, ни к кому не обращаясь. – Но… сколько верёвочке ни виться – всё равно конец будет! Придёт время, и безжалостная почти неуправляемая репрессивная машина затянет в своё нутро, раздавит и переломает новоиспечённого руководителя точно так же, как до него уничтожила многих и многих»…

А ещё понял герой нашего повествования, что попал он вместе со своими начальниками под жернова так называемого «Ленинградского дела», благодаря которому не так давно была разгромлена погрязшая в коррупции и измене партийная организация города на Неве. Газеты писали о какой-то незаконной ярмарке, об обогащении высокопоставленных чиновников, о нецелевом расходовании средств. И, скорее всего, описываемый провинциальный процесс был всего лишь малой частью огромной сети – паутины, в которую угодили крупные обличённые властью дельцы!..

…Прения, наконец, закончились. Заслушали «последнее слово» подсудимых, которые искренне раскаялись в содеянном, после чего суд удалился в совещательную комнату писать приговор. Зал негромко гудел разноголосым гомоном, а Тоня, не отрывая глаз от Василия, краем своего замутнённого сознания вдруг начала понимать, что пройдёт совсем немного времени, и его – такого любимого и родного – увезут от неё далеко и надолго, может быть навсегда.
«Выдержит ли он лагерное надругательство? – сверлила голову тревожная мысль. – Ведь ему уже пятьдесят пять, а за плечами – три войны и две революции! А мама? Неужели умрёт? Или разобьёт её паралич? Годами будет лежать без движения. Нет, пусть лучше лежит, нежели превратится в безжизненный холодный труп! А то ведь как я без неё, совсем-совсем одна?!»

И у бедной женщины – в который раз за сегодняшний день – потекли по щекам незваные горючие слёзы. Ей было до одури жаль себя, детей, мать, мужа. А к горлу подступил, не давая дышать, жёсткий тугой комок. Стараясь от него избавиться, она встала, сделала шаг вперёд и… бросилась в объятия Василия. Охранники с трудом оторвали обезумевшую женщину от самого близкого для неё человека. Хотели вывести в коридор, но несчастная вдова при живом муже со слезами умоляла их, чтобы не разлучали её с супругом, которого – вполне возможно – видит она в последний раз…
Молодые конвоиры стояли в замешательстве. Не было рядом ни прокурора, ни адвоката, судья находился в совещательной комнате, поэтому пришлось действовать на свой страх и риск. И тогда, подчиняясь нормальным человеческим чувствам, стражи порядка оставили Антонину в покое. Она едва стояла на ногах, но села на прежнее место, а когда немного пришла в себя, то почувствовала, что в кулаке её зажат аккуратно свёрнутый листок бумаги. Узнав почерк Василия, женщина тут же, не разворачивая, спрятала чудом попавшую к ней записку...

…– Встать, суд идёт! – щёлкнуло по нервам у присутствующих.
Трое вершителей правосудия, следуя друг за другом, вышли из совещательной комнаты и заняли свои места: судья сел в центре, а по краям от него – народные заседатели. Этих фактически полноправных членов судейской коллегии люди прозвали архангелами или кивалами за то, что в большинстве своём они не смели возражать председательствующему. И если он к ним обращался в ходе процесса, лишь послушно кивали головами, безропотно соглашаясь с любыми его решениями.
По заведённой традиции приговор был написан заранее и согласован в вышестоящих судебных, а также партийных инстанциях. Судье оставалось лишь зачитать сей судьбоносный вердикт, тем самым выполняя возложенные на него необременительные, но очень важные по своей сути формальности.

Итак: начальник получил десять лет, главный – пять, а главбух – небывалое дело – всего лишь один только год лагерей! Радость и удивление переполняли Василия. Такой мизерный по сталинским временам срок не принято было давать никому! Но почему суд проявил к нему снисхождение? Это так и осталось тайной за семью печатями, только понял он – скорее, почувствовал – что не обошлось здесь без помощи парторга. Однако говорить об этом вслух – означало погубить друга, который и так рисковал слишком многим.

Антонина не сразу уловила смысл сказанного, и только спустя время у неё появилась по этому поводу своя версия. Ей казалось, что её слёзы, её отчаянный поступок – именно это смягчило сердце судьи и заставило его едва ли не помиловать Василия. Верной подруге осуждённого очень хотелось верить, что толстокожая судейская коллегия, выносившая по несколько обвинительных вердиктов за день, смогла проявить сочувствие к ней, к её горю. Не знала слабая женщина, что в этом спектакле всё было предрешено заранее.

Одобрительный шум в зале отвлёк Тоню, и она не дослушала приговор до конца. А концовка была довольно существенной:
«Все обвиняемые приговариваются к отбыванию срока в колонии общего режима с понижением в правах, с конфискацией имущества и без права переписки».
Правда, Василию назначили всего лишь возмещение причинённого ущерба. Но лишение возможности писать супруге стало для него серьёзным испытанием, а понижение в правах больно ударило по самолюбию теперь уже бывшего коммуниста.

Конвоиры начали выводить и «паковать» в подоспевший «чёрный воронок» теперь уже окончательно осуждённых фигурантов дела. Антонина, будто заворожённая, провожала своего любимого человека, мужа. Она не могла его обнять, но её губы бессвязно и безотчётно повторяли полузабытые слова молитв, непонятно откуда возникшие в обезумевшем от переживаний мозгу. Те самые напевные фразы на странном, но интуитивно понятном церковнославянском языке, которые когда-то в далёком детстве нашёптывала ей мать…
«Сколько их, безвестно павших от изнурительного труда, от голода и болезней навсегда остались там – за колючей проволокой, в неволе! – думала она, глазами провожая Василия. – Сколько молодых погибло, пытаясь противиться чудовищным лишениям! Сможет ли выдержать всё это её гордый стареющий супруг?»
Никто не подошёл, не утешил Тоню. Но сегодня, глядя сквозь призму десятилетий, мы не в состоянии до конца понять обстоятельства и мотивы поведения людей той эпохи. А потому не имеем морального права осуждать их. Они ведь просто хотели жить, спокойно растить детей и делали всё возможное для того, чтобы не принести в свой дом неведомую ныне заразную болезнь – клеймо врага народа.

Чёрный воронок растаял за углом, и тут вдруг Антонина вспомнила, что где-то там, совсем недалеко отсюда ещё один близкий её сердцу человек находится на грани жизни и смерти. Но сил больше не было, и только подчиняясь обстоятельствам, с большим трудом передвигая ноги, всеми покинутая женщина отправилась навстречу новым бедам и разочарованиям.

В больнице она обратилась к дежурной сестре. Но та как-то странно и виновато отвела глаза, а затем молча убежала по своим делам. Почуяв неладное, Тоня вспомнила притчу о беде, которая не приходит одна, и страшная догадка пронзила её до глубины души. Поняла она, что снова – второй раз за день – случилось с нею нечто ужасное и непоправимое, что покинула наш грешный мир её дорогая мамулечка. Та самая, с которой они жили – душа в душу, которую любила она больше всего на свете.

6.
И тут – как озарение, как вспышка – перед воспалённым взором Антонины возник тот самый сон: чёрный потолок в паутине, разделённый чьей-то неумолимой рукой на четыре судьбоносные части. И каждая четверть – это дорогой её сердцу человек: двое детей, муж и мать.
Три грязных лоскута над головой добросовестная хозяйка сумела вымести добела, но четвёртый стал для неё неразрешимой проблемой. И только здесь, в больнице поняла Тоня, что эта несмываемая дьявольская четверть была как бы символом, знамением свыше, пророчеством о том, что кого-то из самых близких для неё людей она очень скоро должна была потерять. Но кого? Сейчас это стало ясно без слов. Многое в нашей жизни можно изменить, пересмотреть, исправить. И только умершего человека – не вернуть, не воскресить никогда!

Но не будем о грустном. Три четверти волшебного потолка Антонина всё же сумела спасти. А это значит, что скоро и муж, и дети её будут свободны от позорных, во многом несправедливых ярлыков, которые наклеила на них вездесущая липкая паутина спецслужб. Надо только ждать и прилагать усилия, надо искать выход из этого ужасного гибельного тупика.
Антонине вдруг снова захотелось куда-то бежать, кого-то спасать, но всё поплыло перед глазами, она пошатнулась и, цепляясь рукой за стол, медленно осела, упала в обморок прямо в комнате медсестры...
Дальше всё было, как в тумане: кладбище, чёрный гроб, над которым Тоня долго и громко рыдала, а затем – непривычное гнетущее одиночество. И не с кем перемолвиться словом…

…Согласно решению суда, семье осуждённого надо было возместить ущерб, нанесённый Василием государству. Понятно, что ценных вещей Антонина не имела. Жили на квартире, дети учились, и копить было не из чего. О существовании домика в Донбассе здесь никто не догадывался, а потому конфисковали у неё часть мебели, кровать мужа, радиорепродуктор, ещё что-то по мелочи, оставив осиротевшей женщине лишь самое необходимое.

Борис с Валентином приехали спустя две недели после похорон. Антонина долго не могла оправиться от потрясения, а потому вызвала их с большим опозданием. Да это оказалось и к лучшему: меньше огласки. Соседям не стоило напоминать, что у врага народа есть ещё и дети. На семейном совете Борис на правах старшего мужчины огласил ту самую чудом попавшую к матери записку и решил, что поступить надо так, как советует отец: он опытнее, лучше знает обстановку, ему виднее.
Затем помянули бабушку, ушедшую в мир иной, сходили на кладбище, собрали пожитки и, не привлекая лишнего внимания, отвезли мать в родной городок Дебальцево в Донбассе. Домик там был ещё цел, хоть и требовал большого ремонта, после завершения которого Антонина осталась одна – ждать возвращения мужа. А дорогие её сердцу студенты отправились в Москву – к месту учёбы.

7.
Борис окончил десятилетку в 1941-м навеки врезавшемся в память народную грозном и ужасном году. Война неожиданно быстро подкатилась к Донбассу, и он, семнадцатилетний подросток вместе с отцом был эвакуирован за Урал – в город Барнаул.
Работая на производстве, молодые ребята много раз ходили в военкомат: просились на фронт. Но отец, помня первую мировую и гражданскую войны, понимал масштабы новой бойни. Поэтому, употребив весь свой авторитет, он строго наказал сыну:
– Ты поостынь немного, Борис. Для начала освой азы военного дела, научись бить врага надлежащим образом, а уж потом – хоть на фронт, хоть в партизаны! И тогда если всё-таки придётся отдавать свою жизнь, то сумеешь захватить с собой на тот свет не одного фашистского изверга! А то ведь, сколько полегло там наших ребят! Молодых, зелёных, необученных, а зачастую и безоружных. Нет, сначала надо учиться, а потом уже воевать!
– Но Родина в опасности, немцы под Москвой! – не унимался Борис.
– Вот если мы здесь не наладим массовый выпуск автоматов, пулемётов, винтовок, то чем будем бить врага? Палками? – хмуро ответил отец, давая понять, что разговор окончен.

Трудно сказать, понял ли семнадцатилетний парень мудрость нравоучений своего родителя или просто подчинился отцовской воле, но работал он на вывезенном за Урал заводе ещё целый год – до совершеннолетия. Потом были краткосрочные курсы при военном училище, где молодые ребята осваивали искусство убивать врага всеми видами оружия. И вот, наконец, обученный молодой боец попал в действующую армию. Да не куда-нибудь, а в гвардейские воздушно-десантные войска, находившиеся в резерве Ставки Верховного Главнокомандования и подчинявшиеся напрямую самому Сталину…

…1943-й год подходил к концу. Немцы к тому времени сильно ослабли, подрастеряв свой первоначальный лоск. Наши рвались вперёд, а Верховный придерживал резервы для решительного наступления, стараясь использовать их лишь в случае крайней необходимости.
Первой полномасштабной операцией, в которой довелось участвовать молодому воину, было взятие Будапешта. Парашютный десант высадился в тылу врага. Захват плацдарма прошёл по отработанному сценарию, но фашисты пошли в атаку, пытаясь уничтожить не закрепившихся пока ещё парашютистов. Однако в этот решающий момент подоспело подкрепление, и поставленная задача была выполнена, несмотря на значительные потери.
Раненых после боя подобрали санитары, а для погребения убитых была создана так называемая похоронная команда, в которую вместе с другими вошёл и наш молодой боец. До этого момента всё для него было легко и просто, хотя и страшновато немного: бежали, кричали "Ура!", стреляли. Но вот теперь… на изрытой снарядами земле лежали развороченные осколками тела ребят, с которыми ещё вчера Борис курил, шутил, ходил в самоволку…

Юноша не мог без содрогания смотреть на обескровленные бледные куски человеческой плоти: руки, ноги, головы… Его психика не выдерживала, желудок выворачивало наизнанку. А укладываясь спать и закрывая глаза, он видел перед собой горы трупов, аккуратными рядами уложенных в глубокую чёрную яму. Потом вроде бы стало легче, но как только наступили мирные будни – кошмары возобновились с новой силой. И практически до конца своих дней ветеран этой ужасной войны, как и многие его боевые товарищи, часто ворочался и стонал во сне… Вскакивал, просыпаясь, и хватался дрожащей рукой за больное бешено бьющееся сердце…

Спустя много лет молодые ребята иногда просили убелённого сединами воина рассказать об атаках, о боевых подвигах, но Борис, как правило, уходил от ответа. Врать он не хотел, а говорить правду тем, кто не нюхал пороха, считал излишним. Не смогут они понять весь тот ужас, через который пришлось пройти фронтовикам.
Но самое страшное, что довелось увидеть Борису – это мёртвое тело обнажённой женщины – почти девчонки – без обеих ног и с перебитой неестественно загнутой рукой. Прекрасные, но изуродованные разорвавшимся снарядом формы долго стояли перед глазами молодого не знавшего женской ласки парня. Именно здесь, в похоронной команде дошло, наконец, до него – до ума, до сердца, до печёнки – почему так долго не отпускал его на фронт отец – этот опытный, мудрый, достойный уважения человек. Не хотел он, чтобы сын его увидел и принял в свою трепетную детскую душу тот дикий ужас разнузданного кровавого безумия, который мы называем коротким, но ёмким словом – война.

Во время одной из тактических операций наш молодой десантник был ранен в ногу. Но, даже истекая кровью, он продолжал стрелять из противотанкового ружья, подбил немецкую бронемашину и оставил поле боя, лишь окончательно потеряв сознание. По счастливой случайности рядом оказалась санитарка – такая же юная, как и он сам. Она остановила кровь, сделала перевязку и буквально выволокла Бориса из зоны боевых действий. Впоследствии он очень жалел, что так и не узнал её имени. Ведь эта симпатичная голубоглазая девчонка в буквальном смысле спасла ему жизнь.

Когда через полгода, награждённый медалью «За отвагу», бравый воин вернулся в действующую армию, то очень удивился тому, что там увидел. На дворе был май 1945-го. Германия капитулировала, и всеобщему ликованию победителей не было предела. Ходили по домам местных жителей, пили, ели, веселились, стреляли в воздух от избытка чувств... Командирам подчинялись с видимой неохотой, да и то исключительно только своим – боевым товарищам. Так долго продолжаться не могло, и оставшихся в живых радостных и счастливых победителей отозвали домой – на переформирование. А их место заняли вновь скомплектованные не нюхавшие пороха, но дисциплинированные войска.

8.
Демобилизовавшись, Борис вернулся к родителям в Белоруссию. Провинциальный городок Молодечно с восторгом встречал фронтовиков. Надо было восстанавливать разрушенное войной. Работы было много, на производство брали всех, но с разбором. В те далёкие годы «чистая» анкета была обязательным условием для успешного продвижения по службе. Однако нет ничего вечного под луной. Неосторожно брошенное слово, несогласие с линией партии, с решениями Съездов – это и многое другое могло испортить биографию любого и каждого. КПСС тогда по умолчанию считалась священной коровой, обсуждать, а тем более критиковать которую было неслыханным святотатством. За это наказывали строго и неукоснительно.

Родственники, проживавшие за границей либо судимые – тоже ничего хорошего не сулили тому, кто вынужден был вписывать их в анкету, если поступал на работу или учёбу. Но самым страшным клеймом для человека могло стать так называемое «происхождение». К потомкам дворян, буржуа, духовенства, к детям «врагов трудового народа» относились насторожено. Эти люди всю жизнь находились под неусыпным наблюдением спецслужб, а начальники любого ранга просто боялись продвигать их по служебной лестнице. Тем более что подобных «отщепенцев» в любой момент могли задержать, обвинив их в чём угодно – вплоть до измены Родине.

Но Борис был молодым защитником Отечества пролетарского (!) происхождения. Его приняли в партию на фронте, что очень тогда ценилось. Перед такими ребятами все двери были открыты. Правда, ему не хватало высшего образования. Поэтому, посоветовавшись с отцом, вчерашний боец решил поступать в московский Горный институт. Тем более что на слуху был лозунг: «Шахтёры – гвардия труда». Так из гвардии армейской наш бравый воин шагнул в гвардию трудовую. Документы об окончании десятилетки были утеряны, но всего за полгода он сумел подготовиться и сдать сначала выпускные экзамены за десятый класс, а затем и вступительные в вуз.

На амурном фронте у будущего студента тоже был полный порядок. Знакомая девчонка-десятиклассница по имени Нина помогала ему в учёбе. Постепенно молодые люди сдружились и поняли, что не могут жить друг без друга. Однако пожениться им мешало то, что учились они в разных городах: она в Минске, а он в Москве. Кроме того, будучи комсомолкой, как и многие её сверстники, девушка считала, что сначала надо отдать долг Родине – получить специальность, устроиться на работу, а уж потом заводить семью. Поэтому встречались влюблённые от случая к случаю. До тех пор, пока не грянул гром.

Арест отца всё изменил в жизни Бориса. Клеймо сына врага народа значительно ограничило его возможности. Пришлось отклонить предложение фронтового товарища о работе в ЦК КПСС. Очень перспективное было место, но чёрное пятно в анкете ставило жирный крест на будущем молодого коммуниста. Нет, из партии его не исключили, но дорога во власть, как, впрочем, и многие иные пути – всё это стало для него теперь вне досягаемости.
Правда, можно было публично отказаться от родителя, отбывавшего срок. Ведь Сталин сказал однажды, что сын за отца – не ответчик. Некоторые карьеристы так и делали. Но пойти на подобное предательство Борис не мог – совесть не позволяла.

Очень многое в жизни человека зависит от его воспитания, от того, что именно вложили в душу подростка учителя и родители. В советские годы умели с детства настроить молодых так, чтобы присутствовал в юных душах и патриотизм, и гражданская ответственность, и элементарная порядочность.
«Раньше думай о Родине, а потом о себе…», – гремели слова популярной песни из чёрных воронкообразных репродукторов, стоявших едва ли не в каждом доме.
И будущий инженер, махнув рукой на партийную работу, решил, что не для того он пять лет осваивал премудрости горного дела, чтобы поставить крест на этих знаниях и до конца своих дней просиживать штаны в кабинетах.
Страна остро нуждалась в «чёрном золоте». Надо было строить новые шахты осваивать угольные месторождения в отдалённых районах. Поэтому все силы, знания и навыки, полученные за годы учёбы, Борис решил отдать этому нужному и важному делу. Так думал он, примерно так же рассуждали миллионы его соотечественников.
Люди жили полной насыщенной жизнью. Пусть небогато, но чувствовалась какая-то уверенность в завтрашнем дне, надежда на светлое будущее...

Замечу, что дорога к Коммунизму в СССР существовала всего одна – без всякой видимой альтернативы. Это была та самая линия партии, которую определяли члены Политбюро ЦК КПСС. И сойти с неё влево или вправо означало измену Родине со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нельзя было сомневаться в мудрости партийного руководства. И если кто-то позволял себе высказать вслух крамольные мысли – этот человек тут же попадал в раскинутую повсеместно огромную паучью сеть спецслужб, после чего вместе со своими бывшими товарищами, оставшимися на свободе, он всё равно делал общее дело, но только уже принудительно – под конвоем.

Сотканная из тюрем, лагерей и доносов, система эта долгое время работала безотказно. Но случилось так, что однажды паук ушёл в небытие, а паутина его со временем поизносилась и ослабла, засверкала прорехами, покрылась огромными рваными дырами. И тут вдруг из-под холодных лагерных нар послышался нестройный хор сомневающихся диссидентов. Их жалобные стоны с восторгом подхватили враги «режима» за рубежом, потом они все вместе слегка поднажали, приподняли железный занавес, и… случилась беда: созданное Сталиным огромное квазисоциалистическое государство не выдержало испытания временем. Изъеденное внешними и внутренними паразитами, оно вдруг рухнуло и погребло под своими обломками многое из того, что могло бы стать ростками нового более справедливого общества…

…Пункт в записке отца о том, что надо порвать все связи с Молодечно, навсегда расстаться с Ниной, для Бориса был самым трудным. Но Василий кроме всего прочего писал, что в городе остались люди со связями, готовые ради собственной выгоды окончательно уничтожить семьи осуждённых руководителей железной дороги. Он считал, что оставить всё как есть – более чем опасно, что лучше подстраховаться – уехать из этих мест навсегда. И старший сын, начиная понимать скрытую суть происходившего в стране, внял советам отца – никогда больше не появлялся в Молодечно.

После того, как мать перевезли в Дебальцево, он несколько раз приезжал в Минск, говорил с Ниной. Девушка была ему рада. Они общались, но когда Борис предложил красавице порвать связи с родными и после учёбы отправиться вместе с ним в какой-нибудь отдалённый угольный бассейн, она сначала задумалась, а потом сказала своё твёрдое «нет»:
– Ну, куда мы поедем? От отца, от матери? Я так не могу. Прости, Боря, но не-мо-гу! А знаешь что? Давай сначала получим дипломы, а там будет видно!

И тут молодой человек вдруг ощутил едва заметный холодок, подобный тому, о котором не так давно рассказывала ему мать. Он понял, что Нина видит в нём носителя известной заразной болезни и, скорее всего, не выйдет замуж за «прокажённого» – сына врага народа. Возможно, не хочет испортить свою анкету.
И от этой страшной догадки мурашки пробежали по коже у несгибаемого ветерана, прошедшего огни и воды. Рядом с ним была любимая девушка, но полное отсутствие взаимопонимания, человеческих чувств с её стороны – всё это говорило о многом. Борис не мог поверить в реальность случившегося, долго подыскивал нужные слова в беседе с любимой, но тщетно. Она покинула его, будто фронтовой товарищ, сдавшийся в фашистский плен. О чём можно говорить с предателем?..

От тягостных раздумий, от долгого ненужного многословия у раздосадованного ветерана пересохло во рту. Удушливый тошнотворно-липкий ком подступил к горлу, не давая дышать. Безумный вихрь тягостных сомнений вскружил одурманенную голову. Похоже, это и был тот самый вакуум сочувствия, о котором рассказывала ему мать. Тот, который едва не свёл с ума Антонину в достопамятный день суда над Василием.
До этого момента Борис пытался убедить свою ненаглядную, подыскивал нужные слова, что-то доказывал, но вдруг прервал сам себя на полуслове, холодно попрощался, вышел на улицу и быстрым шагом направился к железнодорожному вокзалу. Ни он, ни названная невеста его не подозревали о том, что эта встреча была для них последней…

…Наш герой не доверял почте. После ареста отца он перестал писать письма в Минск. Боялся за себя, за Нину, понимая, что вся армейская и большая часть гражданской корреспонденции вскрывается и вычитывается почтовыми цензорами. По собственному опыту молодой человек знал, что фронтовые треугольники не всегда доходили до адресатов. Изымались те, что содержали упаднические, пораженческие либо просто грустные мысли солдата.
Читать чужие письма нельзя, но невидимая паутина дотянулась своими липкими щупальцами даже сюда – в эту, казалось бы, недоступную для неё сферу человеческой жизни. Одно неверно написанное либо неправильно истолкованное цензором слово – и жертва необдуманного высказывания очень даже легко и просто могла отправиться в штрафную роту либо за колючую проволоку. Доказывай потом, что ты не английский шпион! Кто тебе поверит?..
Писать Нине он не мог, ехать не хотел. Оставалось ждать и надеяться на лучшее…

…Так случилась, что вечером в канун Нового Года Борис без копейки денег в кармане лежал на своей койке в студенческом общежитии и предавался дурным мыслям, что вообще-то не свойственно было его натуре. И тут вдруг дверь распахнулась, и ребята из соседней комнаты почти насильно подняли его, заставили одеться и потащили куда-то в загадочную синь московской новогодней ночи, щедро расцвеченной яркими праздничными огнями. Это была судьба! В незнакомой квартире в канун Нового года он встретил девушку, которая перевернула всю его жизнь. Пять лет они учились рядом – в параллельных группах, но встретились только теперь.
Потом была весёлая студенческая свадьба, а спустя положенное время на свет появился ваш покорный слуга, пишущий эти строки. Но в ту волшебную ночь мои будущие родители смеялись и радовались жизни, в глубине души надеясь на скорое завершение мрачных времён, на освобождение от вездесущей липкой паутины, на то, что страна очистится от скверны и наступит, наконец, долгожданное светлое будущее...

…Василий отсидел ровно год и вернулся к своей Антонине, имея на руках справку об освобождении вместо паспорта. Она до сих пор хранится у меня – эта свёрнутая вдвое невзрачная бумажка с небольшой фотографией в левом верхнем углу. Иногда, перебирая документы, я открываю её, разглядываю подписи начальников, читаю дикие слова об отпечатках пальцев, иные пугающие подробности. И смотрит на меня до боли знакомыми глазами из холодного прошлого наших предков… нет, совсем не тот дед, который остался в моей зыбкой детской памяти, а худой измождённый зек – почти скелет, странным образом напоминающий дорогого мне человека…
Он выжил. Работал до пенсии слесарем в паровозном депо. Кости обросли плотью, душевные раны со временем тоже зарубцевались, но кто ответит за то, что с ним случилось? Да, он был виноват. Но наказание, определённое для него судом, оказалось не соизмеримо с его виной.
Хотя… очень трудно, почти невозможно судить об ушедшем времени, пользуясь критериями, выработанными сегодня. Сейчас, разобравшись и изучив историю, я, кажется, понимаю, почему Сталин так круто обходился с людьми...

…Великий Вождь всех времён и народов принял власть у своих предшественников в начале двадцатых годов прошлого века. Разруха, голод, болезни… страна лежала в руинах. Две революции, две войны пролетели над обескровленной нашей державой. И говоря словами «Интернационала» – гимна большевиков, который мы пели в детстве – разрушена она была «до основанья», до дикого скрежета зубов у тех, кто это сделал и, возможно, сожалел о содеянном. Казалось, не поднять, не восстановить ничего и никогда!
Десять лет войны! Миллионы людей, погибших в этой ужасной «мясорубке». А те, кто остался в живых, в буквальном смысле разучились работать. Убивали, грабили, рушили всё подряд, а восстанавливать не собирались. Море беспризорных детей, бандиты, уголовники всех мастей – тёмные, не умеющие читать и писать.
Стране нужен был усмиритель. Жёсткий и беспощадный, готовый на всё ради единственной цели – сохранить и преумножить достояние великой державы. И вот среди всех, кто на тот момент был у власти, нашёлся один – с большими чёрными усами, хитроватым взглядом и полукриминальным прошлым революционера-ленинца.

Он прекратил интеллигентские споры, прикрыл лагеря смерти, заменив их трудовыми, повсеместно объявил ликвидацию безграмотности. Несогласных заставил трудиться принудительно, а всех остальных поставил на ноги и повёл к светлому будущему – строем и с песней!
А что, можно было это сделать как-то иначе? Наблюдая нынешний разброд и шатание, я очень сильно в этом сомневаюсь. Тем более в те годы «весь цивилизованный мир» ускоренно вооружал нацистскую Германию и готовил её к войне с СССР. Так что, времени у Сталина было в обрез!

Василий – мой дорогой дедушка – никогда не говорил о том, что видел, что пережил он там – за колючей проволокой. Как и многие другие, он постарался вычеркнуть это ужасное время из своей памяти. Хотя, до конца это сделать было попросту невозможно. Я хорошо помню, что кисть правой руки у него почти совсем не гнулась, навечно приняв форму черенка лопаты, лома или кирки. Не знаю, что он в ней чаще держал за этот год. В дни праздников, сидя за столом рядом с моим отцом Борисом, дядькой Валентином, со своими друзьями, он неизменно произносил свой любимый тост, смысл которого дошёл до меня лишь спустя годы и десятилетия:
«С нами бог и начальник милиции!»
Моя бабушка Антонина не скоро, но отошла от потрясений военного и послевоенного времени. Работала, занималась домашними делами, возилась с внуками. А когда времена немного смягчились, часто рассказывала о вышеописанных событиях и о потолке с чёрной паутиной. Свой сон она называла вещим. 19.01.2020

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.