AC/DC, Или Мои Первые Прорывы за Кордон

2. А4. АС/DС, или … Мои Первые «Прорывы» за Кордон
Честно говоря, мои командировки за рубеж принесли мне кучу неприятностей. Что и следовало ожидать. Плывя по течению, никогда не знаешь, что ждет тебя впереди. Конечно, эти поездки были уникальным жизненным опытом, которого я никогда не смог бы получить в Союзе. Но…
Мой первый вояж за рубеж состоялся еще в мою бытность студентом филфака. То были годы молодости, полные юношеского бреда и невежества. Учился я, откровенно говоря, из рук вон плохо. Филология не увлекала (это пришло позже!), специальные дисциплины — история английского языка, теоретическая грамматика — давались с трудом, истории зарубежных и русской литератур требовали более основательной эрудиции, а социальные предметы — диамат, истмат, — внушали отвращение уже одними своими названиями. Спасало то, что я был единственным парнем в группе (до третьего курса, когда, к нам перевелся с вечернего отделения Саша Р., вместе с которым мы отправились в Индонезию), что давало неоспоримые преимущества, в частности, с оформлением за границу.
Ну, и что из всего этого вышло? Ну, вырвался за рубеж, пробыл там восемь месяцев, пропустив семестр обучения в универе, а по возвращении, вместо того, чтобы взяться за ум и еще раз пройти четвертый курс (что мне и было предложено!), сразу прыгнул на пятый. Глупо, но факт. Все дело было в том, что вернувшись домой с деньгами и заграничными шмотками, я уже ни о чем не думал, кроме новой поездки "«за бугор"». Шальные деньги вмиг развратили меня, и я, ничтоже сумняшеся, взвалил на себя тяжелый груз сдачи зачетов и экзаменов за два семестра сразу, плюс написание диплома. Да еще женился, вдобавок, — чтоб в анкете «все было в порядке». Ну, кое-как всё сдал и даже диплом написал с отличием. По сему случаю был отмечен на кафедре и приглашен в аспирантуру, но имел наглость отказаться от приглашения. Но это уже было потом, после командировки.
А что было вначале? Дурацкие хлопоты с оформлением документов, всякие там парткомы, месткомы, райкомы. Потом были сборы, проводы, тяжелые прививки в Москве. И вот, я уже с мамой в аэропорту Шереметьево, на улице 30 градусов мороза (1-ое января Нового Года!). Почему-то пришлось идти пешком до трапа стоящего на взлетной полосе самолета. Помню, как в момент прощания с мамой я сорвал с себя дорогую пыжиковую шапку и сунув её маме, пустился бегом через заснеженное поле к самолету. Вот так и было.
Самым большим впечатлением от этой поездки был перелет из Москвы в Джакарту. Летели, в общей сложности, около суток с четырьмя остановками. Маленький, тесный ТУ-104 взлетал на предельном напряжении сил, а садился, падая, как камень в колодец. Поначалу было страшно, но потом привык. Первая остановка — в Ташкенте, еще на своей земле, затем — бросок через Гималаи в Дели. Было жутковато, когда внизу, под крылом самолета, вдруг раскинулось бесконечное, заснеженное безлюдье. Мимо медленно проплывали угрюмые пики гор, как бы недовольные тем, что на них кто-то смотрят сверху. Помню, мелькнула мысль: "«Не хотелось бы здесь совершить вынужденную посадку — кто тебя сюда полезет спасать"»! В Дели мы просидели несколько часов без еды и питья и все, что запомнилось, это усато-бородатые глаз лики охранявших нас сикхов... Потом — перелет в Рангун, где мы приземлились поздно ночью. Помню, на выходе из салона на трап, было ощущение, словно заходишь в парилку. Рубаха сразу прилипла к телу и стало нечем дышать. И еще помню белую, залитую светом прожектора стену здания аэровокзала. При ближайшем рассмотрении она оказалась сплошь залепленной тысячами насекомых самых разных форм и размеров. "«Боже мой! Сколько же их здесь"», подумал я и, привлеченный необыкновенной формой какой-то твари, хотел было рассмотреть её поближе, как, вдруг, откуда ни возьмись, из тьмы возникла фигура местного стража, который жестами показал мне, что этого делать нельзя — опасно. Помню также, что в ресторане нам подали какую-то диковинную рыбу. На столе были разложены столовые приборы — ножи и вилки с ручками весьма причудливой формы — штуки три с каждой стороны. Я взял по одному прибору попроще, а остальные не трогал... И вот, мы опять взмываем в ночное небо и летим в кромешной тьме под мерное гудение турбин. Многие ребята спят, а мне не спится. Вижу, что дверь в кабину пилотов приоткрыта и, от нечего делать, решаю пройти к ним. Подхожу, заглядываю. О, ужас!, пилоты тоже спят и штурвал болтается сам собой из стороны в сторону. Оказывается, мы летим на автопилоте. Но этого я тогда не знал и здорово испугался. Думал: все — конец!
Ранним утром мы были на подлете к Джакарте. Впервые в жизни я наблюдал восход солнца на такой высоте. Зрелище, надо сказать, грандиозное. Гигантский, раскаленный шар выкатывается из-за горизонта, слепя глаза и окрашивая небо в палевые тона. Это зрелище наводит на мысли о бренности нашего бытия: "«Вот это было и будет всегда, а мы — лишь жалкие козявки, возомнившие себя творцами вселенной"». И вот мы выходим из самолета. Первое впечатление: здесь совсем другой воздух! Воздух, наполненный незнакомыми ароматами. Да и все вокруг другое: люди, здания, природа, даже небо. Никаких тебе гигантских "«Миру Мир"», "«Слава КПСС"» на крышах зданий. Новизна всего возбуждает, обостряет восприятие окружающего.
"«Страна родная Индонезия"» встретила нас, молодых специалистов и переводчиков, как и водится на Востоке, бесстрастно и молча. Нас кинули в эту страну, как в омут, и мы наверняка утопли бы, не будь такими "«легковесными"» в вопросах мировой истории и культуры. За сутки сменив январскую стужу Москвы на одуряющую жару Джакарты, мы и там остались в непроницаемой капсуле советских воззрений на жизнь. Помню, как на второй день нашего пребывания мы с Сашей решили поиграть в волейбол, и за каких-то полчаса обгорели так, что вечером поднялась температура. Потом пару дней не показывали носа на улицу: зализывали раны.
На Яве я пробыл, в общей сложности, около восьми месяцев, хотя командирован был на год. Опять не выдержал и удрал. Не справился с трудностями. Теперь, вот, жалею. Дали мне шанс, а я его не использовал.
Большую часть командировки я прожил в Бандунге, живописнейшем городке, расположенном высоко над уровнем моря. Это что-то вроде нашего Сочи, только лучше. Там все было в диковинку: новенькие машины всевозможных марок (правда, много было и старых развалюх), красивые, построенные с фантазией коттеджи, странные храмы-молельни. Яванцы — удивительно красивый народ, особенно женщины. Завернутые в цветастые саронги, они так хороши и стройны, что издали кажутся много выше своего роста.
Были там и рикши с колясками спереди или сзади, пользоваться которыми нам, "«советским"», было запрещено: "«эксплуатация человека человеком"». И повсюду на улицах — симпатичные мотороллеры. Интересно, что за рулем обычно сидели девушки, а молодые люди пристраивались сзади, держась за талии своих юных подруг.
Что еще вспоминается? Фантастические закаты. Мы жили на вилле, расположенной на самом краю огромного котлована (может, это был кратер потухшего вулкана), и из окон нашей комнаты был виден его противоположный, зазубренный край, поросший редкими пальмами. По вечерам, заходящее за тот край солнце зажигало облака дикими, пылающими красками. В небе начиналась настоящая цветовая фантасмагория: лучи солнца сполохами пробивались сквозь облака и быстро угасали, меняя их окраску прямо у нас на глазах, поражая воображение необыкновенными сочетаниями цветов. А через мгновение все уже кончено — небо заливала густая чернота, сквозь которую тут же начинали посверкивать не по-нашему яркие звезды.
Помню массу всяких диковинных деревьев: пальмы, стройными рядами окаймляющие улицы, бамбуковые заросли, банановые рощи. Перед виллой росла огромная магнолия с густой шапкой твердых, блестящих листьев. И вдруг, в один прекрасный день, дерево покрылось сплошной шапкой белых цветов, да так густо, что ничего кроме них не было видно и только тяжелый, одуряющий запах бил в нос. Помню гигантские фикусы, серыми великанами возвышавшиеся над всем остальным. Их жилистые корни, переплетаясь, вылезали из земли, образовывая нечто вроде гротов, в которых можно было укрыться от дождя. Помню тропические ливни и потоки воды на улицах, все сметающие на своем пути. Помню силуэты далеких сопок на горизонте. Как-то раз мы отправились на экскурсию в кратер вулкана с романтическим названием «Перевернутая Лодка». С ним была связана какая-то легенда о трагической судьбе двух влюбленных ... Мы спустились вниз по довольно отвесной стене и оказались в небольшом котловане, в центре которого булькала покрытая белыми испарениями грязно-бурая жижа... Подумать только, ведь в любой момент вся эта грязь могла взлететь в воздух и поглотить нас... Помню бесконечные рисовые поля, разбитые на склонах зеленых холмов, и тихое, неумолчное журчание воды, перетекающей из одной террасы в другую. Незадолго до отправки на Родину я жил на острове Мадура и от нечего делать много гулял, исследуя окрестности. Белого человека там побаивались и на пути мне почти никто никогда не попадался. Бывало, мелькнет впереди, в зарослях тростника, тень аборигена и снова нет никого. А вокруг — безлюдье, тишина, и только стрекот невидимых насекомых в воздухе, да плеск воды. И безумно голубое, необъятное небо над головой…
Конечно, было много и всякого другого. По прошествии пяти месяцев моего «пребывания» на Яве, у меня вдруг "«забарахлил"» желудок. Каждый день, где-то к полудню, будто кто-то начинал царапать в животе. Стоишь на занятии в классе, переводишь объяснения специалиста, а в голову всякие мысли лезут. И сразу очень захотелось домой. Помню, как в перерывах между лекциями я уединялся в туалете и сидел там, пережидая боль. Ну, а потом, обратился к нашему врачу и тот предложил отправить меня досрочно домой. А я, ни с того, ни сего, взял и согласился. Наш куратор предупредил, что это "«может отрицательно сказаться на моей дальнейшей карьере переводчика"», но я не придал этому значения. Зато потом не раз вспоминал его слова, безуспешно снова оформляясь за рубеж.
Мою просьбу удовлетворили, и в августе 1963 я покинул Индонезию на борту теплохода "«Моисей Урицкий"». Это было шикарное плаванье. Кормили нас отменно, делать ничего не надо было, а вокруг океан с всякими там летающими рыбками, дельфинами, островами и штормами. Это было мое первое знакомство с океаном. Мы прошли по Китайскому и Японскому морям, никуда не заходя, миновали остров Окинава, где нас сопровождал американский военный корабль, и на пятые сутки прибыли во Владивосток. А оттуда поездом я целую неделю через всю матушку Россию добирался до Москвы.

В Египет я отправился один (жена должна была приехать позже) и в этом был свой кайф — быть полностью предоставленным самому себе. Преодолев к концу перелета страх высоты, я с жадностью вглядывался в стремительно приближавшийся край африканского континента, теснившего к краям иллюминатора аквамарин Средиземноморья и лазурь небес.
Помню, меня поразила быстрая смена колорита. Бирюзовый цвет моря вдруг сменился на зеленый прибрежной полосы с ее лоскутным одеялом зеленеющих полей и коричневыми наростами мелких селений, а затем на желтый пустыни, разграфленной темными линиями асфальтовых дорог. А потом в иллюминаторе возник Каир. Он был похож на гигантский лабиринт, составленный из сотен плосковерхих многоэтажек, рассекаемых лучами бульваров и улиц. С высоты птичьего полета город казался вырезанным из цельного куска глины. "«Боже, какой огромный"», - подумалось мне, - "«и какой древний"»!
Помню свою первую ночь в Каире. Я один в номере, сам по себе. В раскрытое окно врывается разноголосица ночного города: резкие клаксоны автомашин, гортанные крики ночных торговцев, пронзительные звуки арабской музыки, несущейся из лавочек внизу. Этот неумолчный гомон, не утихающий ни днем, ни ночью, дает, в сочетании с ароматами восточной кухни, сигарет и многого другого, тот ни с чем не сравнимый колорит Востока, который сразу же узнается, будь то Индия, Египет, или (бывшие) наши азиатские республики...
Потом было путешествие в Асуан. Поезд тащился вдоль Нила мимо торчащих из песка пирамид и желтой, уходящей вдаль пустыни. И вот я в Асуане. В окне автомобиля, уносящего меня в поселок гидростроителей, мелькают грязно-белые, отштукатуренные домишки, лавчонки, и через мгновение дорога мечется между барханами пустыни. "«Боже, какая дыра"»! — пронеслось в голове, пока я ехал по городу. "«Да, это просто край света"»! — отозвалось в мозгу через несколько минут снова, когда мы выехали за его пределы. Так оно и было: дыра и край света.
Поселок строителей — место, отвоеванное человеком у пустыни, и поэтому производит впечатление некого форпоста. Посередине — ровные ряды двух- и трехэтажных домов-бараков с вместительными лоджиями и связками сантехнических труб, бегущими по стенам снаружи, а по краям — асфальтовое шоссе, словно магическим кругом отделяющее жилье от бескрайнего хаоса песка. Между домами — газоны пожухлой травы и, то тут, то там, фигура араба, склонившегося над ней в белой чалме и галабее. Тишина, неукротимость солнца и необъятность уходящего за горизонт неба.
Мне, как человеку, прибывшему на стройку "«без семьи"», выделили комнатенку в общежитии, выдали белье, дали какие-то кастрюльки и оставили с миром: мол, располагайся пока. На следующий день повезли в главный офис — знакомиться. Соратники по ремеслу встретили меня сдержанно: проявлять эмоции здесь было не принято. В комнатке стояло три или четыре железных, асфальтового цвета стола, на которых красовались немецкие "«Оптимы"», что меня приятно поразило. Начальник — бодрого вида старикан с немецкой фамилией "«Арнгольд"» — был немногословен и как-то отстранен, словно говоря, "«Ну, что тебе объяснять, сам все поймешь со временем"». Тут же для проверки мне подкинули пару писем на перевод, и сразу выяснилось, что хоть в технике я ни "«бэ"», ни "«мэ"», в языке, все-таки, кое-что смыслю. В результате меня включили в группу по переводу генерального отчета, а это означало, при прочих равных условиях, занятость до конца строительства. Впрочем, этого я тогда не просек.
И начались мои переводческие "«будни"» на Саад-эль-Аали, как по-арабски величают Высотную Асуанскую Плотину (ВАП). Шесть раз в неделю (кроме пятницы, когда у арабов выходной) по холодку нас возили на машине в контору, в полдень, сквозь стену знойного воздуха, мы ехали назад в поселок на обед, а после обеда — снова на работу до 5-6 вечера.
В группе переводчиков нас было трое: Печковский, Новоселов и я. Печковский, маленький, постоянно надутый от собственной важности мужичок, был здесь старожилом. Он был старше нас, к тому же "«москвич"», а стало быть, приближенный к местной "«элите"». Мне он сразу дал понять, что не потерпит никакого "«амикошонства"». Вначале он меня, как бы, вообще не замечал. Потом, после нескольких стычек на почве перевода, наши отношения перешли в открытую неприязнь. Саша Новоселов был более общительный, но в "«душу"» не лез. Это был парень крепкого телосложения, хотя и не очень приятный на вид: маленькие, глубоко сидящие глаза и длинный нос делали его лицо похожим на свиное рыло. Поначалу мы с ним ладили, и даже нашли общий язык на почве наших занятий йогой, но потом, как водится, все пошло вкривь и вкось. Так, что, жить было можно. Главное, не надо было мотаться со спецами по эстакаде под палящим солнцем, или сидеть в каком-нибудь управлении в ожидании "«вызова"» на переговоры. И все было бы хорошо, не случись со мной неприятного казуса в самом начале моей асуанской жизни. Впрочем, иначе и быть не могло. Такова уж моя планида.
А дело было так. Одним из первых "«переводяг"», с которыми я познакомился, был Володя (Вовик, как его звали в "«народе"»), парень года на два-три младше меня. Он тоже был питерский, и мы с ним как-то сразу сошлись. Я как-то пригласил его к себе отметить приезд бутылочкой водки и краюхой черного хлеба, привезенных мной из Союза, а он познакомил меня с отличным местным пивом "«Стелла"». В Вовике была масса обаяния. Он, что называется, был "«свой в доску"», а мне это тогда ой как надо было. Так я прожил до Дня Советской Армии, моего первого праздника на чужбине. %0 28.05.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.