В.Г. Пападаки
Такая, вот, Жизнь, Братец
1. Мартин, или Джеффри Чосер 600 Лет Спустя


- Они взяли меня через неделю после того, как мы с тобой расстались, - сказал я, глядя, как Мартин разливает вино в фужеры, - т.е. не арестовали, а, как бы тебе сказать, - тут мой английский дал осечку, - вызвали на допрос, и даже не допрос, а так — поговорить "по душам".
Мы сидим с ним за огромным овальным столом красного дерева в полуподвале его трехэтажного дома на Лэдброк Роуд, в самом сердце Лондона (я ещё не знал тогда, что в этом городе много "сердец"), вспоминая события тридцатилетней давности. Впервые я рассказываю ему всё, как было. Но, конечно, не все: всего я рассказать ему не могу. …
Наша встреча произошла в Ленинграде в конце пятидесятых. В то время я работал в "ящике", — так тогда у нас назывались закрытые предприятия, — куда меня пристроил один из моих "дядей" после моего неудачного "вояжа" на Сталинградскую ГЭС. Мне было почти девятнадцать. За два года до этого я окончил среднюю школу и, не поступив в музучилище, в отчаянии "дернул" вольнонаемным на эту волжскую стройку. Пробыв там три летних месяца и порядочно "хватив горя", я снова дал деру: домой.
С Мартином я познакомился "чисто случайно", как сейчас говорят. Произошло это до банальности просто: в автобусе. Или это было предначертано свыше? Я стоял у самого выхода, когда в набитый людьми салон втиснулся мужчина, в котором можно было сразу угадать иностранца: он был в мятом белом плаще явно не советского покроя. Это был настоящий "кент", как тогда говорили. Внешне он был похож на большую встрепанную птицу, на кондора. Его голубые выразительные глаза, красивый, "не наш", овал загорелого лица, длинная шея и копна торчавших во все стороны светлых волос сразу приковали к нему наши взгляды. Он во все стороны вертел головой и приветливо улыбался, стараясь привлечь к себе внимание, хотя все уже и так были заинтригованы. Улыбка у него была, надо сказать, что надо, да и весь он был так экзотичен, что на лицах стоявших рядом девиц сразу заиграли ответные улыбки. Но сказать они ему ничего не могли, потому что изо рта его вылетали знакомые мне урокам английского языка звуки, которые, увы, не желали складываться во что-нибудь осмысленное. "Англичанин", определил я, "настоящий!". Я стал бешено прокручивать в голове все известные мне английские фразы, но память выдавала предложения типа "The book is on the table, I am in the classroom, и т.д., т.е. всё это было совсем не к месту (я ходил на подготовительные курсы при филфаке ЛГУ и … зубрил английский). Вдруг глаза наши встретились. Я чувствовал, как его взгляд скользит по моему лицу, словно теплый солнечный луч, с глаз на губы.… Из потока слов, вырывавшихся из его рта, я разобрал только два: "Hotel Astoria" и сразу понял, что он не туда едет. "Out, out now!" выкрикнул я, и мы вывалились из автобуса на следующей остановке. Ему надо было в "Асторию", а мы ехали к Московскому вокзалу. Это я и пытался объяснить ему, когда мы шли по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства. Я выдавливал из себя слова, словно угри с подбородка, я отчаянно жестикулировал, чувствуя свою полную беспомощность и одновременно ощущая необыкновенный прилив энергии. Вот так мы с ним и познакомились. Это было общение с помощью взглядов, жестов, улыбок и чего-то еще, незримого, но такого волнующего, что у меня всё кружилось перед глазами, и я даже не заметил, как мы оказались перед массивными дверями гостиницы. "A cup of tea'', донеслось до моего слуха и до меня дошло, что он приглашает меня зайти с ним внутрь. Да, это было бы здорово, ведь я еще ни разу не бывал там, за вертушкой входа, но разве такое возможно! Вот и швейцар смотрит на меня, как на вошь, да и денег у меня кот наплакал. "No, thank you", выдавил я из себя очередной угорь, и Мартин, по-видимому, всё понял. "Meet tomorrow here", сказал он, "ten o'clock, right?" "Yes, good" ответил я и постарался поскорее смыться.
На следующее утро мы встретились у дверей гостиницы, — я приехал туда на целых полчаса раньше, — и сопровождаемые, как мне казалось, целой сотней невидимых глаз, отправились в Павловск, где я бывал не раз и кое-что знал об этом великолепном дворцовом ансамбле. Мы провели там весь день, наслаждаясь красотами парка и памятниками архитектуры. Мы даже повалялись на траве на берегу красивого озерца, созерцая романтическую беседку напротив и обмениваясь, в основном, восклицаниями. Мы посетили дворец-музей (за вход заплатил, конечно, Мартин), где он заказал себе гида на английском языке и я с завистью слушал её рассказы об императоре Павле и его эпохе, еще раз убедившись, что моя тройка по истории в аттестате зрелости вполне соответствует тройке по английскому.
Несмотря на языковой барьер, который иногда вырастал в непреодолимую стену, мне удалось поведать Мартину нехитрую историю своей жизни, рассказать о любви к музыке и литературе. От него я узнал (или, скорее, догадался), что он — актер и профессиональный чтец, что здесь находится по приглашению министерства культуры, что любит русскую классическую литературу (Тургенев, Чехов) и театр. Вот, насчет театра я ему вообще ничего рассказать не мог и не потому, что слаб был мой английский, — просто, я и в этом был полный профан. Время летело, как в хорошем фильме ( у меня было чувство, что мне все это снится), и мы простились хорошими друзьями у дверей "Астории". Мартин даже обнял меня напоследок и долго глядел мне в глаза завораживающим взглядом своих огромных голубых глаз.
Ну, а потом, наступила развязка. Я, естественно, рассказал о Мартине матери, она мужу, моему отчиму, а тот устроившему меня на номерной завод дяде, который доложил, "куда следует". А может, все было как-то по-другому, я и сам об этом узнал гораздо позже. Как бы там ни было, о моей встрече с Мартином узнали на заводе, меня вызвали в первый отдел и долго пытали о моих "связях с иностранцем", а потом заставили написать "все, как было". Из всего разговора мне в память врезалась фраза: "При Сталине тебя бы просто к стенке поставили". Вот так.
С перепугу я срочно вступил в комсомол и стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам в университет. Жизнь круто изменилась. Если раньше, после провала с поступлением в музыкальное училище, я просто не знал, чем заняться и, как говорила мама, "метался из стороны в сторону", то теперь в душе поселился страх.
На допросе мне было сказано, что отныне я должен сообщать обо всех своих контактах с "иностранцем". Мне дали номер телефона, по которому я должен был звонить всякий раз, когда получал от него письмо. Слава богу, Мартин писал редко. Когда пришло его первое обстоятельное письмо, я уже учился на английском отделении филфака ЛГУ. Учеба давалась мне нелегко, отчасти из-за моей природной лени и безалаберности. Меня не увлекли ни общее языкознание (интерес к нему пришел много позже), ни история мировой литературы, ни, тем более, марксистско-ленинская философия. Мной "овладела одна, но пламенная страсть": научиться говорить по-английски по-настоящему, как Мартин, произносить звуки английского языка так, чтобы меня не могли отличить от англичанина (как мало я знал тогда об английских диалектах!). Я много читал, регулярно прослушивал "English by radio" по Би-Би-Си, я пытался слушать новости в оригинале и даже религиозные передачи из англиканских соборов, которые регулярно передавались по Би-Би-Си по воскресениям. На занятиях я скучал, грамматика мне внушала отвращение и только занятия по фонетике проходили гладко. Наша фонетичка во мне души не чаяла. Моей целью тогда было попасть летом на работу в "Интурист". Не без маминой протекции, правда, я попал на курсы гидов-переводчиков при "Интуристе", где с головой окунулся в мир искусства и истории русской культуры. Это было, как бы, вторым образованием. Я учился водить экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею, изучал основные маршруты по историческим местам Ленинграда, начиная от центра до конструктивистских новостроек, я знал тайны фонтанов Петродворца и историю Лицея в г. Пушкине. Я рвался в бой!
Большое письмо Мартина, написанное таким неразборчивым почерком, что мне понадобилось несколько часов на его расшифровку, было полно неизъяснимого очарования. Этот человек, с которым я провел всего пару дней, писал мне, как своему старому другу, он делился со мной своим богатым жизненным опытом и планами на будущее. А главное, говорил со мной, мальчишкой, как с равным! Оно начиналось примерно так: "Мой дорогой друг Валериан, какое я, все-таки, ужасное создание! Столько времени не писать тебе. …С огромным удовольствием прочел твое прекрасное письмо (прими мои поздравления: ты делаешь большие успехи в языке) …". И дальше он сообщает, что четыре недели провалялся с гриппом, что, конечно, не может быть оправданием его столь долгого молчания. И тут же добавляет, с присущим ему поэтическим пылом, что истинные причины его молчания лежат гораздо глубже: он часто страдает от длительных депрессий и странных настроений, во время которых он ни на чем не может сосредоточиться. …Тем не менее, он поставил радио-пьесу по роману И.С.Тургенева "Вешние Воды". Надо же! Оказывается, там еще в моде Тургенев, к которому мы со школьных лет питали отвращение (как, впрочем, и к Толстому, Островскому, и иже с ними). Он надеется вернуться на сцену, а пока работает на радио — там больше платят. Кроме меня, у него есть три особых друга в Москве (это — уже для органов), с которым он поддерживает связь.
Потом к Мартину пришел успех. Я узнал об этом много позже.
Лето 1962 года пролетело в сумятице рабочих будней в "Интуристе", где мне доверили, по первости, работать с "индивидуалами", т.е. отдельными туристами, а не с группами. Это были, в основном, богатые супружеские пары из "капстран", которые вежливо выслушивали мои откровения о "Ленинграде — городе трех революций", а в Эрмитаже стремились, прежде всего, "отметиться" у импрессионистов, в связи с чем мне часто приходилось менять экскурсионные маршруты по музею. Однажды мне попался американский конгрессмен, или сенатор, не помню, по имени Дэвис, который прикатил в Союз с семьей на собственном "линкольне". Это было настоящее чудо автомобильной техники, с автоматически открывающимися окнами, поднимающейся крышей и странным набалдашником на руле, который сенатор лениво покручивал, обгоняя машины. Лимузин был таким длинным, что нам стоило большого труда развернуться на Невском проспекте. Во время остановок по ходу экскурсии мы выходили из машины для фотографирования, и это было предметом моего особого беспокойства, потому что вокруг тотчас собиралась толпа народу, и я боялся, как бы что-нибудь не сперли. Этот сенатор, в благодарность за мои "труды", пообещал мне прислать какой-нибудь сувенир из США, и я, уж не знаю почему, попросил его прислать мне пластинку его однофамильца Майлса Дэвиса, что он и сделал пару месяцев спустя. Так я оказался владельцем редкого диска выступления знаменитого джазового трубача в клубе "Блэкхок" в Сан-Франциско, вдобавок к двум другим сокровищам современного джаза, которые он вложил в бандероль: пластинке "Тайм Аут" Дэйва Брубека и "Голубой Рапсодии" Дж. Гершвина в исполнении знаменитого Дж. Бернстайна. К сожалению, их настоящей ценности я тогда не представлял. Пластинки пошли по рукам и были сильно подпорчены.
В том году мне крупно повезло: предложили оформиться переводчиком в "одну из развивающихся стран". Последовало длительное и довольно нудное оформление: партбюро факультета, партком ЛГУ, потом еще где-то в городе пришлось отвечать на вопросы. Но я прошел все инстанции и 1 января 1963 года вылетел переводчиком английского языка в Индонезию. "Сбылась мечта идиота". Это было совсем не то, о чем мечталось, ибо "курица не птица, Индонезия — не заграница", но все же "лучше синица в кулаке, чем журавель в небе". В то время Индонезия находилась в "красном поясе", под эгидой СССР и Китая. В стране шло повсеместное расслоение: "низы" объединились под знаменем местных (китайских) коммунистов, а "верхи" с надеждой смотрели в сторону США. Президент Сукарно, "Бунг Карно", как его тогда называли, доживал последние дни. Назревал переворот по "китайскому сценарию", но произошло всё по-другому: власть захватили высшие военачальники, которые расправились с коммунистами единственным понятным им способом — с помощью массовых расстрелов (слава богу, к тому времени я уже был в Союзе). Я тогда работал в группе наших военных специалистов, обучавших "индонезов" обращению с нашим оружием, сплошным потоком идущим в страну. То ли от плохого питания, то ли от нервного истощения, у меня появились неприятные боли в желудке и, проконсультировавшись с нашим врачом, я попросился домой раньше намеченного срока. Это было не очень хорошо "для моей дальнейшей карьеры", как мне объяснили в миссии, но задерживать меня не стали, и в августе того же года я навсегда покинул "страну тысячи вулканов" на теплоходе "Моисей Урицкий", который вышел из порта Сурабая , держа курс на Владивосток. Через неделю мы пересели на поезд, который промчал нас через всю Россию в Москву. Ну, а там уже и до дома было рукой подать. ...
Приехав домой, я решил сразу перейти на пятый, последний, курс, одновременно сдавая весеннюю сессию за пропущенный второй семестр четвертого, хотя мог бы пройти весь четвертый заново. Но нет же! Мне не терпелось побыстрей закончить учебу в надоевшем ЛГУ и начать новую жизнь! Меня ожидали прекрасные перспективы (как мне тогда казалось). Я был "выездной", а это означало, что я могу сделать блестящую карьеру военного или (на худой случай) штатского переводчика (т.е. "холуя") и полностью вкусить все сопутствующие прелести заграничной жизни. Более того, мои прежние (хотя и ненамеренные) услуги КГБ не были там забыты и они ко мне благоволили. Меня даже прочили туда, но забраковали по зрению. Потом был диплом, который я, всем на удивление, написал не только "на отлично", но и защитил с отличием, что давало мне возможность поступить в аспирантуру. Одновременно, в начале года я вдруг, ни с того, ни с сего, сделал предложение сокурснице с немецкого отделения. Её отец, кадровый военный, часто бывал за границей. Свадьбу сыграли на квартире матери. Было много родственников и друзей жены. Я неожиданно для себя напился (или, вернее, меня напоил один из её друзей, её менее удачливый поклонник) и утром, проснувшись у себя дома в постели с новоиспеченной с упругой, я с ужасом поймал себя на мысли: "Неужели теперь всегда так будет?".
По окончании ЛГУ, мне была предложена аспирантура, но я отказался. Грызть гранит науки — нет, это не по мне. Да и зачем? Я уже оформлялся в Гану, моя молодая жена была в восторге, мы предвкушали годы безбедной жизни где-нибудь при посольстве. И вдруг, как гром среди ясного неба: пожалуйте в армию! Не успел я поработать на переводческой ниве в НИИ Судостроения, как — бац! — повестка в военкомат, и в декабре 1964 года я уже маршировал в роте охраны, состоявшей из таких же, как я, новобранцев с высшим образованием. Правда, было это недалеко от дома, в одной из военных академий Питера, куда меня пристроил мой тесть.
Тем временем, Мартин не терял времени даром. В 1946 году, еще будучи великовозрастным студентом Эксетерского колледжа Оксфорда (который он заканчивал после двух лет на фронтах Второй Мировой), он поставил небольшой спектакль по произведению классика английской литературы Джеффри Чосера (ок.1343-1400) — "Кентерберийские рассказы". Сыграли её в студенческом театре Оксфорда. Естественно, что играли не на языке оригинала: материалом для пьесы послужил литературный перевод оригинала на современный английский язык, сделанный деканом того же колледжа Невилом Когилом. Кстати, спектакль был поставлен в честь 650-летия колледжа, тоже основанного в XIV веке. Продолжая, как явствует из писем Мартина, работать на радио и телевидении, где он, вслед за постановкой радиопьесы по роману Тургенева "Вешние Воды", поставил его же "Отцы и Дети", он не оставлял надежды поставить "Кентерберийские рассказы" в расширенном варианте. Объединившись с композиторами Ричардом Хиллом и Джоном Хокинсом и своим учителем по колледжу Невилом Когилом, он создал сценарий для мюзикла, который был поставлен в 1968 году
И надо сказать, он попал прямо в точку. Во-первых, в истории английской словесности Джеффри Чосер считается "отцом английской литературы", и его имя произносится в литературных кругах с большим пиететом. Он был, к� 28.05.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.