Досрочный дембель глава третья

Досрочный дембель

Третья глава

Утром меня вызвал к себе в кабинет зам. начальника отделения, приятный, невысокий, худощавый майор медицинской службы.
- Я тут просмотрел ваши документы. Вы у нас единственный человек с высшим педагогическим образованием. Старшина завтра выписывается, и по просьбе офицеров на его месте хотелось бы видеть достаточно интеллигентного человека. Я полагаю, что вы справитесь, тем более, что ваше обследование продлится довольно долго.
Я согласился без особого энтузиазма. Перспектива задержаться в госпитале как можно дольше, безусловно, входила в мои планы, но как я буду управляться с шестьюдесятью солдатами и сержантами я себе плохо представлял. Меня несколько утешал опыт работы с ленинградской шпаной, но методы, я догадывался, должны быть иные. В мои обязанности входило организация нарядов на уборку территории госпиталя, на чистку картошки, мойку посуды, мелкие хозяйственные работы, поддержания тишины и порядка на отделении. Учитывая особенности отношений в наших доблестных вооруженных силах, задача была не из легких. В глазах подавляющего большинства я был просто салагой и не имел никакого права не только приказывать, но и вообще о чем-либо просить господ старослужащих. На следующий день Володя сообщил, что на меня сделаны ставки. Товарищ майор поспорил с ним, что я не продержусь больше недели и с позором буду уволен, так как я не умею приказывать, и у меня нет командного голоса. Я заявил, что буду не приказывать, а просить и что, мол, все будет в порядке. Через три дня мне показалось, что майор выиграет пари. Я с трудом уговаривал ребят отправляться на барщину и часто встречал более или менее активный отпор. Помощь пришла с неожиданной стороны. В большой солдатской палате лежал с воспалением легких редкий для меня экземпляр. Это был коренной минчанин, здоровый, коренастый малый Фима. Еврей-полубандит. С подобным типом я встречался впервые. Он был добродушно снисходителен и дружелюбен.
- Ты, кофточка! Если кто будет шалить – скажешь мне. Мы его исправим.
У нас установились приятельские отношения. Фима недавно женился, и как только оправился от высокой температуры, стал по ночам бегать к молодой жене. В порыве откровения он рассказывал мне о своих полухулиганских подвигах, разборках и сексуальных похождениях. На первых порах его помощь была очень кстати, хотя он дал мне понять, что его функции ограничены и энтузиазм имеет пределы. Буквально через неделю я вполне освоился со своей ролью и нашел универсальный метод управления больными солдатскими массами, посещая по вечерам их палаты и пересказывая научно-фантастические романы, рассказывая о строении Вселенной, инопланетянах, телепатии и тому подобных вещах. Так я их убаюкивал. По вечерам в отделении стояла гробовая тишина, палаты сорились из-за очереди на мои посещения, по утрам при направлении на кухню у меня не было никаких проблем, тем более, что у некоторых бойцов среди кухарок появились подружки. Зам. начальника отделения, да и все офицеры были весьма довольны, а симпатичный майор при встрече со мной смущенно улыбался.
Как-то прогуливаясь по двору, я познакомился с немолодым, очень приятным явно гражданским человеком в офицерском больничном халате. В госпитале он лежал на обследовании по поводу язвы желудка. Мы поговорили об образовании. Узнав о моем «профзаболевании», он оживился:
- Я тоже физик, но, слава богу, не учитель. Вы поймете, чем я занимаюсь, если узнаете, что за семнадцать лет работы я нахватал порядка полутора тысяч рентген. Думаю, что моя язва тоже связана с этим. Вы уж простите, что не уточняю специальность и место работы. Анатолий Васильевич… Короче – АнВас, и он, мягко хохотнув, протянул жесткую, холеную руку.
Погода стояла отличная, и мы степенно прогуливались по госпитальному садику.
- Вы знаете, по роду специальности я приобрел массу чисто практических навыков и знаний. Нас, например, обучили передавать сигналы по телефонным проводам, естественно живым, в плане подключения, без помощи телефонного аппарата. Вот висят два голых телефонных провода и оборванная трубка. При определенной сноровке с помощью пятака можно дать сигнал по соответствующему номеру. А уж каких историй я был свидетель! Одно время наша контора занималась авариями. Как правило, все списывалось на случайности. Ущерб был так велик, что взыскивать компенсацию было не с кого. Правда, пару раз мы передавали дело в суд.
- Народ у нас удивительно безграмотный в области ядерной физики. И ведь чему-то их учат, да и в вузах они что-то сдают и обязательно ковыряются в ядерных лабораториях общей физики. Была у нас история с лаборантом этой самой лаборатории. Учился он на четвертом курсе и подрабатывал на кафедре. Ухаживал за одной девчушкой лет двадцати. Любовь была страстной, но безответной. И вот, «сжигаемый страстью», приходит этот друг к ней в гости и требует взаимности. Та хохочет и посылает его… Он достает из кармана капсулу с солями радия, разбалтывает в стакане воды и угрожает, что отравится. Та хохочет еще громче, разворачивается и уходит, хлопнув дверью. При всем этом присутствовала её шестнадцатилетняя сестра. Когда затих стук двери, она объявила, что давно влюблена в лаборанта и готова умереть вместе с ним. Выпили они по полстакана зелья т легли на диван умирать. Не умирается. Дело молодое – телесная близость нашла свое логическое завершение. Выпили дагестанского коньяка, бутылка которого была принесена нашим героем для дополнительно стимуляции. Через полгода от страшной лучевки умерла девочка, еще через два месяца – лаборант. Видимо выпил больше коньяка. На них было сделано три докторских и двенадцать кандидатских диссертаций.
- Очень жалко девочку. Этот деятель через две недели бросил её и сошелся-таки со старшей. Можно себе вообразить переживания младшенькой.
На следующий день меня вызвал замначальника и представил высокой, очень полногрудой немолодой даме, судя по белому халату – врачу.
- Это Ольга Валентиновна, заведующая отделением лечебной физкультуры. Мы бы хотели, чтобы вы ей помогли.
Ольга Валентиновна была дамой приятной во всех отношениях. Мы спустились с ней на первый этаж и прошли на её отделение. Это было два смежных зала, в од-ном из которых находились различные тренажеры, а в другом, побольше, были баскетбольные кольца и шведские стенки в проемах между окнами. О.В. усадила меня за небольшой столик, приставленный к её большому письменному столу, и объяснила мне задачу. Она заключалась в том, что я должен был напечатать черновик её кандидатской диссертации на тему «Проблемы оксигенизации и восстановления положительных функций организма», или что-то в этом роде. Мне надлежало также снабдить текст графиками и диаграммами. Так как разбирать рукопись было довольно муторно, то О.В. практически все время сидела рядышком со мной и терпеливо задиктовывала мудреные предложения о времени релаксации, оксигенизации и организации. Время бежало, машинка стучала. Под диктовку я делал примерно сто двадцать ударов в минуту, так что на изготовление стостраничного текста по моим подсчетам должно было уйти примерно четыре недели, не меньше. Иногда можно было и увильнуть от этой халтуры, хотя и ненадолго. Я понимал, что машинистка за подобный труд взяла бы среднемесячную советскую зарплату. Но я был преисполнен благородства, томился бездельем и надеялся, что мои добрые дела окупятся, в чем не ошибся.
После обеда большинство пациентов отправлялось по палатам спать-почивать, а я обыкновенно выходил в садик на прогулку. К моему большому удовольствию АнВас имел ту же привычку, и мы курсировали по дорожкам, неспешно болтая. Я в основном слушал.
- Вчера я заикнулся об убытках. Вот вам забавный пример на данную тему. Несколько лет тому назад нам пришлось заниматься делом работниц с предприятия, изготавливавшего авиационные приборы. Девочки сидели на конвейере и покрывали люминесцентной краской циферблаты приборов. Стрелочки, цифири и тому подобное. Чтобы красочка лучше ложилась, а кисточка лучше писала, они перед обмакиванием её облизывали. А краска содержала радиоактивные соли, и девчушки получили по определенной дозе. Когда это выяснилось, им дали инвалидность с правом работы и постоянным окладом в сто пятьдесят рублей независимо от зарплаты. То есть больше они могли получать, но меньше – нет. Можно было устроиться на место школьного лаборанта с окладом шестьдесят два рубля, а получать свои сто пятьдесят.
- Раз в год они проходили проверку в дозиметрическом центре. Оборудование там было импортное и очень дорогостоящее. Его чувствительность была высочайшей. И вот одна девчушка прослышала, что при пониженном фоне излучения могут снять эту самую пенсионную надбавку. Через своего приятеля она достает в учебной лаборатории кусочек радиоактивной соли, кладет его себе в лифчик и отправляется на проверку. Можете себе представить, как затряслась и зашкалила вся аппаратура в лаборатории. Её попросили выйти и снова зайти. Эффект повторился. Наша подруга заподозрила, что её заподозрили. Ничтоже сумняшеся она зашла в туалет и выбросила в унитаз волшебный камешек.
- Ремонт института длился два месяца. Пришлось поменять всю сантехнику корпуса и перекрытия! Нашли учебную лабораторию, откуда был похищен образец. Но штраф, ими уплаченный, все равно не возместил убытков. Кстати, кости у той девчушки фонили вполне достаточно для получения пенсии.
Мы распрощались, и я отправился в душ. После душа я почувствовал себя неважно и вернулся в палату. Кроме меня в ней лежал высокий дородный полковник ракетных войск, спокойный, добродушный младший сержант и годок – ефрейтор. У всех троих были проблемы с легкими. Младший состав уже выздоравливал, кашляя и отхаркиваясь, а вот у полковника, по словам главврача, дела были плохи. Процесс в легких был необратим. Полковник был технарь и не был наполнен идиотизмом строевого офицера, хотя следы такового имелись. Мы с ним частенько задушевно беседовали. Он рассказал мне о походе своего дивизиона в Чехословакию. О пусках и незапусках ракет. Густо краснея, он критиковал теорию относительности Эйнштейна, называя её полнейшей чепухой и фантазией. При этом я прикидывался чайником и с пионерской горячностью бросался её защищать, мол, без неё и ядреную бомбу не сделаешь и реактор не запустишь, стараясь возражать по-детски искренне, без нравоучительной заносчивости, но все равно чувствовалось, что полковник был задет. После этого я избегал с ним спорить. Ефрейтор на первых порах пытался мной командовать, но когда я заступил на «высокую должность», сник и вел себя предупредительно-заискивающе. Замполит Володя, давно пребывая в госпитале, томясь от тоски и безделья со своим полиартритом, выбрал его объектом издевательств,. Когда ефрейтору поставили на тумбочку банку для сбора мокроты, Володька внушил ему, что мокрота ценится очень дорого, так же как кровь и за нее положено денежное вознаграждение, а посему в лаборатории при сдаче анализов нужно потребовать расписку о получении. Еще лейтенант поставил ему на тумбочку бутылочку с соответствующей наклейкой, инструкцией и обернутой ватой спичкой. «Контейнер» для сбора пота. Опять же важный анализ, для которого необходимо было укрыться одеялом и протирать спичкой с ватой под мышками, выжимая затем собранный пот в бутылочку. Процесс был очень увлекательный. Вернувшись в день сдачи анализов из лаборатории, ефрейтор застыл в дверях палаты и с растерянной дурацкой улыбкой произнес:
- Нае-али!!
Так как я в этом не участвовал, то только пожал плечами и, сдерживая смех, вообразил себе, что произошло в лаборатории.
Вечером мы опять встретились с АнВасом и отправились вышагивать по дорожкам. Он вытащил руку из кармана пижамы, растопырил пальцы и показал мне массивный блестящий перстень.
- За этой черепушкой стоит целая история. Это подарок друзей-уголовников. В середине шестидесятых мы выехали на «выброс». В страшную глухомань. Деревню выселили, оцепили. Все подлежало захоронению. Беда была с местными жителями. Они пробирались через кордоны, растаскивая, что можно и что нельзя. И ведь грамотные были – сами не использовали, тащили в райцентр и продавали на базаре. Им все до копейки было компенсировано – и деньгами и товарами. Уж вы мне поверьте. Наши люди с дозиметрами дежурили на всех барахолках области.
Некоторое время мне пришлось работать на краю выброса. Там вообще не было жилья кроме лагеря. Мы жили в казарме вохры и довольно тесно общались с зеками. Ну зона как зона. Охрана во главе с начальником не просыхала. Начальника, как мне помнится, звали «Гришка Отрепьев». Страшный алкаш. Когда у начальства кончалась водка, шли просить у заключенных. Ну, это, конечно, только в крайних случаях. Формально все время шла борьба с самогоноварением. При мне накрыли уникальный самогонный аппарат, вмазанный в печь. Сколько месяцев или лет он функционировал на виду у всех осталось загадкой.
- Вообще зона – это совершенно особый мир. Время там тянется медленно, все навыки достигают совершенства. За пару пачек чая мне предлагали из обыкновенной ложки изготовить нож с выбрасывающимся лезвием. Я видел там просто замечательную резьбу по дереву, чеканки. Кабинет начальника был отделан краснодеревщиком по первому разряду. Этот мастер, чернокудрый красавец, сидел за вооруженный разбой.
- На этой зоне всем заправлял молодой парень, бывший студент Ленинградского Политеха. Когда нам нужна была помощь, мы обращались прямо к нему. Посадили его из-за неразделенной любви, так сказать. Его пассией была дочь генерала. Ну, и ни в какую. Он ей пригрозил откусить нос, если та не ответит взаимностью, и … откусил! За что и получил десять лет.
- Некоторые настолько сжились с зоной, что, как говорится, «сливались с пейзажем». Особенно мне запомнился один благообразного вида старичок, безконвойный. Плотничал понемногу. Заслуженный душегуб Советского Союза. Тихарь с более чем десятком загубленных жизней.
АнВас посмотрел на часы и протянул мне руку.
- Пойду, почитаю перед сном. До завтра.
На завтра утром я поплелся в кабинет лечебной физкультуры, сел за свой столик и, поскольку Ольга Валентиновна была занята, то стал печатать, подглядывая в рукописные листы и периодически вычерчивая замысловатые графики насыщения крови кислородом. О.В. в это время занималась с очередным пациентом, которого принесли на руках два солдатика. Это был молоденький парнишка с телом, парализованным ниже пояса. Полтора месяца тому назад у него на спине вскочил фурункул. На его жалобы никто в санчасти полка не реагировал, и однажды произошло прободение гнойника в спинной мозг, что вызвало полный паралич ног. Ребята усаживали печального и бледного, как полотно мальчонку на тренажер, закрепляли его ноги в педали, и он, двигая рычаги, начинал приводить педали в движение. Была надежда, что принудительное движение ног вызовет их к жизни, но по репликам О.В. я понимал, что надежда была призрачной. Через пару часов машинописного треска я наткнулся на недоработанную часть диссертации и О.В. отпустила меня на свободу. По палате уныло слонялся товарищ ефрейтор. Я знал причину его душевного томления. Эту причину звали Ирочка. У неё была славная фигурка, смазливая мордашка и диплом минского медучилища. Порхая по отделению в обтягивающем белом халатике, сестра милосердия намертво приклеивая к себе алчные мужские взгляды. Ефрейтор посмотрел на меня исподлобья и сказал:
- Гриша, вот ты все знаешь. Скажи, что нужно делать, чтобы понравиться женщине?
- Ну, поначалу нужно читать умные книжки.
- Помоги мне, напиши список.
Я взял листок и авторучку, подсел к тумбочке и размашисто накатал небольшой список культурно-обогащающей литературы. При этом моим пером явно водил Володькин вирус проказы. Из-под пера сами собой вылезли «Девятый вал» Строфантин-Сокольского, «Кому на Руси жить хорошо» Рембрандта, «Сват мой – враг мой» Флинта, «Над пропастью во лжи» Слотера и т.д. и т.п. Получив список, ефрейтор подозрительно посмотрел на меня и сказал:
- В библиотеку пойдем вместе.
Ну, вместе так вместе. Госпитальная библиотека была небольшой, но достаточно наполненной. В этот день библиотекаршу замещала её сестра, приятная молодая женщина. Она взяла список, внимательно его прочитала и пошла к полкам. Ефрейтор пристально за мной наблюдал. Я лег животом на прилавок, с трудом сдерживая рыдания. Походив между полок, девушка вернулась с растерянным лицом и протянула ему список.
- Вы знаете, сейчас этих книг нет. Они все на руках.
Я, все еще держась за живот, пожал плечами и направился к выходу. Ефрейтор, тупо глядя в записку, поплелся за мной. Перед ужином мы опять встретились с АнВасом и пошли фланировать под теплым вечерним солнышком, болтая о разной околополитической всячине.
- Дедушка Сталин заколотил в наш народ такой страх, что мозги отшибло.
- Да, двадцатый век породил двух гениев зла – не приведи господи.
- Ну, Гитлер против Сталина – ребенок. Со смерти Сталина прошло двадцать лет, а в сознании людей ничего не изменилось. Некомпетентность, головотяпство и страх. И все это на фоне умопомрачительной показухи и вранья. Сколько добра мы закапывали в землю в самом прямом смысле этого слова. Вы же понимаете, что сжигать ничего нельзя, можно только топить в океане или еще лучше закапывать. Как-то пришлось закопать две почти новые мартеновские печи. Начальник цеха решил сэкономить и пустил на переплавку стальные контейнеры из-под мощных радиоактивных препаратов. Мы случайно вовремя об этом узнали. Дело обошлось «только» этими печками и еще кое-какими «мелочами», вроде лучевок рабочих. Попытались мы этого начальника отдать под суд. Не тут-то было. Он оказался какой-то партийно-номенклатурной сволочью. Из касты неприкасаемых. А вот одного главного инженера геологической партии нам удалось отдать под суд. За трусость и невежество.
- Его партия геологоразведки получила источник порядка трех кюри. Источник стерегли два вооруженных вохровца. Рабочие решили, что в ящике платина или деньги. Вечером они провели операцию «снотворное со слабительным». Когда тяжеленный ящик остался без присмотра, они втроем затащили его на буровую вышку и вскрыли. Разбросали свинцовые бруски, разбили стеклянную ампулу с препаратом, ничего не поняли и пошли спать. Через две недели двое из них уснули навечно, а третий протянул еще дней пять. За эти две недели радиоактивную грязь успели разнести в довольно приличном радиусе. Главный инженер думая, что все перемелется и замнется, попытался это дело скрыть. Все и скрыли вместе с вышками, тракторами, машинами и оборудованием. В траншеи и шахты. А людей обследовали и лечили. В процессе обследования обнаружилась одна смешная вещь. По излучению можно было определить, кто чей любовник. Девицы устраивали нам экзамен. «Проверь, - говорит, - покажет ли ваш анализ, что я спала с Петровичем…» Анализ показывал!
Перед отбоем я поговорил с двумя «отказниками», солдатиками ни в какую не соглашавшимися выходить на работу. Один из них – высокий очень бледный узбек был серьезно болен. Позднее у него обнаружили открытую форму туберкулеза. Уже из разговора с ним я понял, что ни о какой работе не может быть и речи. Мы договорились, что он будет лежать и кантовать я его не буду. Вторым был грузин, принципиально не желавший работать.
- У меня больное сердце. Я приехал в госпиталь не для того, чтобы работать, а чтобы лечиться.
Утром мы с ним оказались в одном кабинете, где у нас одновременно снимали фонограмму. Аппаратура была импортной. Биение сердца со всеми шумами и всхлипами мы слышали в динамиках. Всем этим заправляла пожилая суровая еврейка, Полина Исааковна. На экране светилась развертка фонограммы. У меня четко было видно раздвоение второго тона. Это вызывало компенсированную недостаточность, а вот у грузина положение было гораздо серьезней. Между двумя пиками на фонограмме шел лес из колебаний. Это шумела возвращающаяся кровь. Как она возвращалась, то ли через дырку в перегородке, то ли через сильно поврежденный клапан, я не знал, но то, что положение парня было серьезным, я понимал. На следующий день во время обхода в нашу палату зашел полковник, начальник отделения. Остановившись возле моей койки, он полистал медкарту, открыл фонограмму с печальным резюме и сказал сопровождавшему его майору:
- Вот это зачеркнуть и отправить обратно в часть.
На меня он даже не взглянул, как будто я был частью мебели.
«Ах ты, сука золотопогонная! Этот номер у тебя не пройдет»,- подумал я. Спустившись на первый этаж в кабинет лечебной физкультуры, я бросился искать О.В. Выслушав мою историю, она покачала головой:
- Ай да Ваня, ай да шутник. Не волнуйся, я постараюсь все уладить.
Я не удовлетворился ее обещанием и отправился к Полине Исааковне. На мою просьбу еще раз сделать мне фонограмму, она удивленно подняла брови. Я нагло сослался на О.В. Она пожала плечами, но просьбу выполнила. В медкарте появилась новая вклейка.
На следующий день при очередном обходе полковник, открыв мою карту, покраснел и объявил:
- Ну ладно, останешься до медкомиссии.
Отведя меня в сторону, майор шепнул:
- Поработаешь еще месяц, не волнуйся, должны комиссовать.
Я воспрял духом и отправился дописывать диссертацию. Она уже подходила к концу. К этому времени я познакомился с симпатичным парнишкой, Серегой, выпускником Киевского архитектурного института. У него тоже был порок сердца. Он был годен к нестроевой и его отправили прямиком в железнодорожные войска. Там он пахал как трактор, таская, забивая, закапывая и подсыпая. Думаю, что запах креозота будет ему мерещиться еще долгие годы. Я решил устроить его «на работу». Попытался сосватать чертить графики для О.В. Мне это занятие уже порядком поднадоело. Даже полковник Ваня как-то заметил, что О.В. меня нещадно эксплуатирует. К сожалению, после двухдневного эксперимента с заменой поденщика, мне пришлось вернуться. Исполнительская манера Сереги не соответствовала «высоким требованиям» диссертантки. Дня через три печатный черновик был закончен. О.В. принесла плоскую импортную машинку и объявила, что мы начнем печатать диссертацию «набело». Ну, набело так набело. Я неспешно принялся за работу. На новой машинке печатать было приятно, хотя и непривычно, так как, машинка была портативной с тесноватой клавиатурой.
В последующее утро ко мне неожиданно приехали гости. Мишка Закашанский и Володя Горохов. Их подвезли на попутке и должны были забрать часа через два. За это время мы наговорились всласть. Они мне рассказали, что за два месяца моего отсутствия в полку два человека повесились, троих накрыло и убило проводом линии высокого напряжения и еще трое подорвались, играя с неразорвавшимися снарядами времен войны. За это время прошли маневры, в которых участвовали несколько дивизий округа. Половина танков Бобруйской танковой дивизии заглохли в самом начале пути, а наших гвардейцев загнали в БМП, закрутили проволокой люки, погрузили на платформы, предварительно раздав сухие пайки, и двое суток везли в район маневров. Не имея возможности выбраться из железных коробок, нужду справляли в каски и опорожняли через бойницы. Володя в этом путешествии не участвовал, но Мишка настрадался выше головы.
В эти дни мне удалось созвониться с женой, и по дороге из Черновиц в Ленинград она заехала в Минск. Её приютила одна из наших санитарок, категорически отказавшись взять деньги. О.В. провела нас в пустой физкультурный зал. Мы сели на гимнастическую скамью и молча смотрели друг на друга. Обнявшись и как-то неловко поцеловавшись, вышли в госпитальный садик. Скрывшись от сальных взоров праздно шатающихся гамадрилов, около часа тихо беседовали. Я пообещал ей, что во что бы то ни стало вернусь домой в начале сентября. Судя по обстановке меня должны были комиссовать. Мы нежно попрощались, и я вернулся к больничным запахам госпиталя. На отделении мне представили моего сменщика, нового старшину. Это был плотный, краснолицый сержант с решительным взглядом голубых глаз, четкими скулами и приличной гипертонией. Он мне пообещал, что наведет порядок, покончит с либерализмом и не потерпит отлынивания от нарядов. Утром, когда "сердечный" грузинский паренек в очередной раз отказался идти на кухню, я как можно доброжелательнее сказал, что ему лучше послушаться меня, и не спеша чистить картошку, дожидаясь законной комиссовки, чем после смены власти вернуться в полк. Он гордо покрутил головой и повторил, что в госпитале он должен лечиться, а не работать. Я развел руками и отправился долбить диссертацию.
"Чистовых" листов удалось напечатать всего штуки две, так как меня внезапно вызвали на медицинскую комиссию. В большой комнате за столом сидели какие-то военные в накинутых на плечи белых халатах, а возле стола нервозно восседал зав. отделением полковник Ваня. Меня пригласили на табуретку, стоявшую посередине комнаты и Ванечка, слегка покраснев, глядя в мое личное дело, громко отчеканил:
- Порок сердца. Прободение перегородки.
- И как я все еще жив, - с иронией подумал я. Но на моем скорбном челе это не проявилось. Не комиссовать с таким диагнозом могли только враги народа.
На отделении интеллигентный майор медицинской службы, Ванин заместитель, сообщил, что я отправляюсь в полк, а мои документы о демобилизации прибудут дней через десять. Я представил себе эти десять-пятнадцать дней мучительного ожидания и слегка поежился.
В полк меня доставили на армейской полуторке. Поднимаясь на третий этаж и вдыхая запах родной казармы, подумал, что если меня не комиссуют, то покончу с собой.
Первые дни я наслаждался бездельем. Взяв в библиотеке "Братьев Карамазовых", отправлялся на газон зеленой зоны полка и, развалившись на большом фанерном листе под августовским солнышком, сладко засыпал через пару страниц великого творения. Буквально на второй день повстречал паренька-грузина с моего терапевтического отделения. Как я ему и предсказывал, несмотря на его тяжелый порок сердца, новый старшина отделения отправил его в полк.
Мою полевую форму экспроприировали, и я фланировал в старой парадной, вернуть которую постоянно требовал ее хозяин и мой командир. В ответ я только пожимал плечами и отвечал, что голым по полку ходить мне как-то неловко. На третий день мне принесли старую полевую дембельскую форму. Я постирал ее в холодной воде с хлоркой и она, заметно посветлев, приобрела вполне сносный грязно-бледно-зеленый вид. Сзади на гимнастерке белело изображение мишени, что говорило о беспредельной "борзости" хозяина формы. Вместо украденных кирзовых сапог мне выдали поношенные мягкие яловые офицерские сапожки, чему я был несказанно рад и во время полковых соревнований по бегу давал их напрокат своим ротным приятелям. Выйдя из казармы, обратил внимания, что офицеры поглядывают на меня как-то странно, с опаской. Интуиция подсказала, что честь отдавать не стоит и систему поведения необходимо привести в соответствие с новой оболочкой. Надо сказать, что этот метод ни разу не дал сбоя.
Изнывая от безделья, я зашел в клуб, и капитан попросил меня помочь в оформлении "ленинской комнаты". Он познакомил меня с новым начальником, старшим пропагандистом полка. Это был плотный блондинистый старлей немного старше меня. Я оглядел помещение, прикинул, что и как нужно расписать, разложил краски и кисти. В это время старлей нес какую-то марксистко-ленинскую чушь. Что-то о воинской чести, патриотизме, служении делу революции и т.п. Минут через двадцать меня вдруг прорвало, и я на повышенных тонах объяснил ему, что агитировать меня за "Софью Власьевну" не стоит, что мой отец, мол, старый коммунист, чекист, прошел две войны и мое воспитание прошло в высокоидейной атмосфере соцреализма. Он как-то сдулся, успокоился и перешел на совершенно нормальный дружеский тон. Получив от него полную свободу творчества, я принялся расписывать интерьер трехцветным строгим орнаментом, одновременно прислушиваясь к грустному повествованию старлея о судьбе армейского стукача. То, что он стукач, всплыло после того, как я его спросил каковы обязанности полкового пропагандиста. "Если ты с Мойшей затеете в полку восстание, - сказал он, - то я об этом должен узнать раньше вас". И все стало ясно. Он рассказал, как мечтал после военного училища служить во внешней разведке, как его туда не приняли из-за татуировки, которую он к тому времени уже вырезал. Как разочаровался во всем и как женился на такой же одинокой, как и он бывшей любовнице своего приятеля. Мы быстро привыкли друг к другу. Он слонялся по клубу, перебирал какие-то бумаги, грустно напевал что-то себе под нос и не вмешивался в мое "творчество". Временами ко мне заглядывал Жорка Клигман, старший сержант из стройбата, отдельный барак которого примыкал к ограде полка с внешней стороны. Это был типичный блондинистый еврей с уникально живописной физиономией. Под его командой трудились дети тундры с жилистыми руками, кривыми ногами и задумчивыми карими глазами с характерным солнцезащитным разрезом. Меня, кстати, тоже иногда принимали за их родственника. Жорка собирался на дембель, вел себя бесцеремонно, но очень дружелюбно. Добродушная улыбка не слезала с его наглой морды. То, что он мне поведал после трех дней отсутствия, достойно отдельной главы.
Утром его вызвал к себе командир стройбата.
- Разрешите войти, товарищ капитан ? – в дверь просунулся рыжий, носатый, с тонкой полоской белесых усов сержант. Под короткими кудрями, выбивавшимися из-под выгоревшей пилотки, горизонтально торчала щепотка пальцев, изображавшая отдавание чести.
- Заходи, Клигман. И убери от своего пустого котелка корягу. И до чего же остое-..ла мне твоя еврейская рожа. Садись.
Клигман ухмыльнулся, быстро и плавно опустившись на табуретку с функционально интимным вырезом посередине. Капитану Сахновичу он все прощал. Они оба чувствовали, что некоторые их разнополые и не очень далекие предки спали рядом. Это чувство рождало атмосферу особого взаимопонимания и терпимости.
- Слушаю, товарищ капитан, - белесые ресницы намертво уперлись в надбровные дуги.
- Что лучше, десятое сентября или десятое ноября?
- Десятое июля, товарищ капитан.
- О, господин учитель, соображаешь! Но июльский поезд уже ушел. Иди сюда. Видишь этот сральник? Задача понятна? Это твой дембельский аккорд. Не сыграешь по нотам, будешь загорать до декабря. Чтобы было чисто, как в генеральской бане. И внутри и снаружи.
Клигман сутуловато приткнулся к единственному в офицерской комнате окну и согласно кивнул.
- Служу Советскому Союзу, товарищ капитан. А в генеральскую баню не мешало бы для примера, значит.
- Поговори, бля. Катись.
После вечерней поверки, когда дети тундры еще переминались в строю, Жорка, насупив брови, спросил:
- Что лучше – неделю чистить гальюн или сброситься по три рубля?
Через пять минут его карман раздулся от дензнаков. С этим богатством он отправился в соседний ПГТ при совхозе "Путь наверх", заглянув по дороге в сельмаг. В поселке у него было полно знакомых, так как руки у Жорки были золотые, и со своими бойцами он умело доставлял разнообразные строительные радости жителям поселка и совхозу. Ассенизатора Кузьмича он особо привечал за добрый нрав и нездешнюю ироничность. Переступив порог его квартиры, сержант многозначительно поднял две поллитры в позе штангиста и выразительно произнес:
- Это еще далеко не все. Но сначала дело!
Через двадцать минут они подкатили к стройбатовскому гальюну и, открыв крышку выгребной ямы, запустили туда хобот насоса ассенизатора. Мотор надсадно загудел. Кузьмич недоуменно пожал плечами и засуетился между машиной и выгребной ямой.
- Жорик! А ведь дерьмо не вытанцовывает! Да ты посмотри, что там творится. Здесь динамит нужон!
Жорка вгляделся в полумрак ямы, и когда глаза привыкли к темноте, разглядел паркетоподобную поверхность, выложенную прочно склеенными пачками газет. Это были куски подшивок со священными для каждого советского человека названиями. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, сколько непрочитанных номеров "Правды" и "Красной звезды" уходило на одну батальонную задницу. Это было папье-маше. Три на десять метров плотного, надежного, многослойного материала. Не зря капитан матерился, когда в ленинской комнате стремительно таяли пачки газет.
Вечером Жора поведал мне о своей проблеме.
- Ну ты, физио-химик, давай рацпредложение! Думай!
Я задумчиво посмотрел на трубу полковой котельной.
- А ведь на пару все мягчает и сухари и картон. Давай дерзай!
Паропровод "котел-гальюн" был сварен и собран за три послеотбойных часа, три бутылки водки и остатки трехрублевок. В час ночи кочегар Паша дал пар. Утром, выйдя из казармы, я сразу почувствовал весьма специфический запах, разливавшийся по всей территории полка. Результаты анализа повели меня за забор к стройбату. Появился я как раз во время, но некстати. По дорожке к гальюну бодрым шагом двигались зам. по тылу полка подполковник Брылов и капитан Сахнович, а за ними семенил Жорка. Чувствуя весь драматизм момента, я остановился на полпути, заняв безопасную позицию.
Капитан рывком открыл дверь гальюна и окаменел. Физиономия полковника пошла крупными алыми пятнами. Нутро заведения почти в точности копировало иллюстрацию учебника географии по теме "Сталактиты и сталагмиты". Вот только запах был из раздела прикладной химии. С длинных коричневых сосулек, свисавших с потолка, неспешно стекала и монотонными щелчками капала зловонная жижа. На полу образовались живописные башенки, наподобие тех, что на морском берегу лепят детишки, сдаивая из ладошек мокрый песок.
- О! Теперь можно откачивать! – бодро произнес Жорик.
- Я тебе откачаю! – просипел капитан.
Дальше все пошло по обычному сценарию с примитивной матерщиной и банальными угрозами, при этом шумел в основном капитан, а подполковник, будучи по утру еще трезв, только крякал и крутил шарообразными кулаками.
Жорку посадили на десять суток, но уже на второй день выпустили, так как было ясно, что кроме него разрешить эту дерьмовую проблему никто не сможет. Кузьмич в два приема откачал все, что можно было откачать. Между отсосами, благодаря готовому трубопроводу, с потолка, стен и пола смыли всю "пещерную" красоту. До генеральской бани конечный интерьер немного не дотягивал, но при желании там можно было и подмыться, пока трубы не разобрали.
В моей роте появился новичок. Невысокого роста, с пышной, нездешней шевелюрой, карими глазами и не очень плотного телосложения. Это был свежеиспеченный в прямом смысле этого слова младший сержантик, новый командир моего отделения, Миша. Выпускник учебного полка в областном поселке Печи. Меня он попросил написать на его ремне многозначительное: "Кто прошел Печи, тому не страшен Бухенвальд". Чему в Печах учили будущих командиров, понять было сложно, но поиздевались, вероятно, вволю. Миша, прижимая руки к груди, клялся, что никогда не будет измываться над молодыми. Но видимо с памятью у него были проблемы. Уже через пару дней он начал на нас покрикивать, устраивать отбои и материться. На третий день он повел наше отделение в поле на тактические занятия. Поставив на сошки ручной пулемет им. тов. Калашникова, он попытался нам объяснить, как с ним управляться, но по всем признакам, сам очень плохо это представлял. Быстро озверев от бессилия, начал нас материть и нести бессмысленную околесицу. Во время небольшой паузы к нему подошел старик Фима. В ансамбле он был танцором, а в строю пулеметчиком. Фима нежно отодвинул Мишаню в сторону и тихим голосом начал рассказывать нам правила обращения с железякой. Командир благоразумно стоял в сторонке и мне показалось, что он впервые видел и слышал, как нужно обращаться с оружием.
Вечером к нему подошли два дембеля и подчеркнуто вежливо попросили постричься, показав, на сколько пальцев можно оставить челку. Миша покраснел, возбудился и стал кричать, что он сержант, командир, выпускник Печей, а не какой-нибудь салага, которому могут приказывать какие-то рядовые и ефрейторы! Мой знакомый дед-шахтер молча пожал плечами и тихо сказал:
- Мы тебя предупредили.
Ночью я проснулся от каких-то непонятных звуков. Приподнявшись на койке и покрутив головой, я увидел двух дедов, сидящих напротив друг друга на сдвинутых койках, между которыми торчала голова моего командира. У одного из дедов в руках было скрученное жгутом полотенце. Я знал, что внутри жгута обычно находилась столовая ложка. Экзекуция проходила почти бесшумно. В моей душе почему-то не возникло даже чувство сострадания. Младший сержант "вставал на место". Утром он выглядел серьезным, притихшим и доброжелательным. Над низким лбом круглой головы вырисовывалась аккуратная челочка. Но уже через день его голос окреп и начал матереть. Утром он подошел ко мне и спросил:
- Добрушин, а почему ты не участвуешь в жизни роты?
Я нежно тронул его за плечо:
- Мишаня, забудь о моем существовании. Меня туточки нет.
- Но ты принимал присягу. Обязан служить!
- А вот как раз присяги я не принимал. Не доверили.
Вечером ко мне подошел командир роты и, широко улыбаясь, проворковал:
- Так значит, присяги ты не принимал? Ну так мы тебе это устроим.
- Это будет замечательный спектакль. Только пожалуйста не забудьте мне вручить значок "Гвардия".
Поскольку людей в роте катастрофически не хватало по причине "некомплекта личного состава" и дежурства по полку, то ни о каком построении и присяге речи идти не могло. Лейтенант почти без паузы перешел на нормальный тон и попросил меня помочь в ночных дежурствах, так как практически вся рота находилась в нарядах. Он разрешил мне спать днем, но каждую ночь я должен был по пять, шесть часов сторожить тумбочку и тех немногих гвардейцев, которые спали после нарядов. Через трое суток я понял, почему часовые засыпали на самых ответственных постах в обстановке смертельной опасности. Днем, при первой возможности, когда казарма пустела, я подсаживался к тумбочке, клал голову на руки или на подушку с соседней койки и исчезал. Просыпался я, как правило, от дикого крика какого-нибудь офицера, "По какому праву!? Что за наглость!" и т.п. После моего объяснения следовало великодушное разрешение продолжать дрыхнуть. В ночь на четвертые сутки я дежурил до трех часов утра. Меня должен был сменить ефрейтор, койка которого стояла рядом с моей. В начале четвертого я его разбудил. Он сел на койку и начал одеваться. Мне он успокоительно махнул рукой, мол, иди спать, все в порядке. Я отключился, как только донес голову до подушки. Часов в пять утра меня кто-то разбудил и, посветив в лицо фонариком, голосом нашего лейтенанта спросил, кто меня сменил у тумбочки. Я назвал имя ефрейтора и меня оставили в покое, чем я ту же воспользовался, провалившись в сон. Утром выяснилось, что ефрейтор, посидев на койке, благополучно завалился снова, и тумбочка с табельным штыком остались без присмотра. Лейтенант, узнав, что я сдал смену не у тумбочки напротив входа, а у тумбочки возле койки, пригрозил мне трибуналом. Я пожал плечами, понимая противозаконность моего привлечения к нарядам, и предвидя все неприятности, которые может огрести мой командир. На этом мы мирно разошлись.
На следующий день отправился в штаб полка узнать, не пришли ли из госпиталя мои документы. Штаб помещался в длинном одноэтажном деревянном доме барачного типа. В первой комнате за частично застекленным прилавком сидел старлей с красной повязкой на рукаве. Поднявшись на невысокое деревянное крыльцо и подойдя к прилавку, я поклонился и, вежливо поздоровавшись, спросил, не пришли ли мои документы о комиссовке. Несколько обалдевший старлей посмотрел в свои бумаги и отрицательно покачал головой. Вдруг он вскочил со стула, вытянулся как жердь и, приложив ладонь к виску, громко оповестил мир, что такой-то и такой-то ревностно дежурит в штабе полка. Повернув голову, я увидел, что из соседней комнаты вышла тройка каких-то офицеров. Они уже подходили к выходу, когда старлей заорал на меня благим матом: "Вы почему не приветствуете начальника разведки майора Рабиновича?!" Я обернулся всем корпусом и, приложив руку к пилотке, поклонился в удаляющиеся спины и произнес: "Здравствуйте". "Пошел вон!" – загремело у меня под ухом. Я развернулся, опять поклонился и вежливо попрощался. Правда, на этот раз я забыл приложить к голове ладошку. Старлей открыл рот в немом крике и задохнулся. Но я уже спорхнул с крыльца.
В конце штабного барака из открытой двери доносился стук пишущей машинки. Я заглянул в проем и увидел знакомого сержанта из штабных писарей. Он что-то неспешно выстукивал двумя пальцами на пудовом "Ундервуде". Я предложил ему свою помощь, но он нехотя отказался.
- Нельзя. Это так называемые секретные материалы. Дребедень всякая. А вот через два дня у вас в батальоне будет ночная тревога. Передай вашему старлею. А то ему, хоть он и зять комдива, за "неуд" вполне могут и по шее дать.
Штабные всегда все знали. А то, что знают штабные, знает весь полк. Понятие "Внезапная тревога" было чисто абстрактным.
К "внезапной" ночной батальонной тревоге готовились с утра до вечера. Собирали химзащиту, вещмешки, фляги, плащ-палатки, подсумки и прочее. Я категорически отказался участвовать в этом маскараде и заявил, что из казармы никуда не выйду, хоть стреляйте. Больше всего я боялся марш-броска. Уж очень мне не хотелось возвращаться в госпиталь и начинать все с начала.
На третий день вечером никто не ложился. Все суетились, упаковывались, застегивались, подвязывались и распределялись. Один я спокойно возлежал посередине казармы и не шевелился, несмотря на матерщину помкомвзвода. Поняв всю бесполезность своих угроз, верзила наклонился ко мне и сказал:
- Будь человеком, мать твою, вытащи из ружейной комнаты свой пулемет и постой хотя бы у тумбочки.
Со своей полутораметровой железякой у тумбочки я выглядел очень внушительно. Мимо меня пронеслись и исчезли в ночи вооруженные до зубов бойцы. Через несколько минут в казарме появились проверяющие, скептически хмыкнули и со змеиными улыбками на самодовольных мордах удалились. Рота вскоре вернулась. Их почти не гоняли. Утром дали три часа доспать. Потом всех построили и учинили разнос. Батальон опозорился на всю дивизию. Плохо экипировались, оставили в ружпарке оружие, а самое главное, офицеры опоздали на контрольное построение. Кто на полчаса, кто на час. На этом фоне солдатские прегрешения были пренебрежимо малы.
В этот день мне сообщили, что из Минска пришли документы. Я начал собираться, хотя собирать было практически нечего. Пока я был в госпитале, у меня все утащили, включая зубную пасту, которую я обнаружил у своего соседа Сереги. Он вернул мне её, нисколько не смущаясь. Столь необходимая алюминиевая ложка тоже пропала, а замены не было, так что за трапезой я каждый раз выбирал хлебную корку и делал из нее ложку. Без физической нагрузки, особого аппетита не было. Черный хлеб я почти не ел, да и дружбу народов частенько оставлял без должного внимания. Иногда за едой разыгрывались сцены, после которых аппетит начисто отбивало. Сидевший за нашим столом дед мог взять по праву "первой ночи" котел с кашей, попробовать и плюнуть, а то и высморкаться в нее, мол, что за дрянь нам дают. У черпаков это вызывало взрывы эмоций, а мы, салаги, лишь скорбно молчали. Как-то задумавшись, я машинально взял из котла кусок свинины раньше всех. Квадратный узбек, помкомвзвода, зверино посмотрел на меня и процедил: "Еще раз первый возьмешь – убью". Правда, внутри меня ничего не шевельнулось, так как я знал правила игры. Ведь все мы из мяса и костей.… И квадратный не исключение. После обеда я зашел в четвертую роту попрощаться с Геной. Тот грустно стоял у тумбочки, временами тоскливо поглядывая на болтавшегося по казарме ефрейтора, старшего дневального. Я пальцем поманил ефрейтора и показал на Генку:
- Этот мне нужен на десять минут.
Тот попытался мне возразить, но моя линялая форма работала безукоризненно.
- Заткнись, гнида. Встань к тумбочке и не вякай!
Если бы он знал, что я салага!
Мы спустились по лестнице. Попрощались, обменялись телефонами и адресами, помолчали, обнялись и Гена, понурив голову, побрел к казарме.
Мишка Закашанский попросил меня поменяться парадкой, на что я сразу согласился. "Мне бы трусы почище, я бы домой босиком добежал". Его парадка пришлась мне как раз в пору, а ему она была уже маловата. Получив какие-то справки, я их тщательно упаковал в нагрудный карман, спрятал поглубже две пятерки и в сопровождении Володьки Горохова и Мишки отправился к воротам полка. К ним меня тянуло как магнитом. Мне казалось, что прощание тянулось бесконечно длинно. Еще мне показалось, что у Мишки на глазах мелькнули слезы. Я представил себя на его месте и поежился. На КПП проверили мои справки, и я выплыл за ворота. Именно выплыл, так как ног под собой не чувствовал. Навстречу мне попался знакомый прапорщик из четвертой роты, тот самый, что встречал нас по прибытии в полк.
- Освободился? Молодец! Правильно сделал, что бегал на учениях. Или пан, или пропал. И не пропал! Удачи тебе.
Я подумал, что встреча с ним – хорошая примета и полетел к автобусной остановке.


Петах-Тиква, апрель 2006. 04.06.2017

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.