Досрочный дембель глава №2

Досрочный дембель

Вторая глава

В нашей питерской группе был очень интересный парень Володя Горохов. Это был блондин, почти альбинос, невысокого роста, плотного, но неспортивного телосложения. Володя был выпускником ЛЭТИ, причем он стажировался на физической кафедре ЛГУ. Это был исключительно интеллигентный и образованный парень. Несмотря на кажущуюся беспомощность, Володя обладал очень твердым характером. Перед кроссом, например, он категорически заявил, что не побежит, так у него есть проблемы с ногами и, несмотря на уговоры и угрозы, настоял на своем. Но по дороге на спортплощадку он сказал, что руки у него сильные и все, что касается подтягивания, отжимания и прочего для него не проблема. Нас подвели к стойке с шестом метра четыре в высоту. Бойцы начали по очереди подниматься. Кто поднимался, а кто не очень. Когда дошла очередь до меня, я без всякого энтузиазма стал ползти наверх. Сапоги тянули вниз, да и мной овладела какая-то лень.
- О! Еврей полез!
- Это что-то новенькое, - подумал я. Был повод соскользнуть с полдороги и найти специалиста по национальному вопросу. Перед призывом больше всего меня смущала перспектива антисемитизма. Но в дикой дивизии на бытовом уровне как раз этого почти не было.
Я развернулся и увидел невысокого белобрысого паренька, одного из немногих русских ребят в нашем карантине. Я не спеша подошел к нему.
- Сейчас врежу, и у тебя челюсть на затылке выскочит.
Парнишка стал озираться, ища привычной поддержки, но стоявшие возле него полукругом черноголовые новобранцы молчали, поглядывая на него столь выразительно-неодобрительно, что у него вдруг стали дрожать губы.
- Только без рук, только без рук!
- Ладно. Я с тобой потом разберусь.
Но разобрался я с ним только через три дня, так как он старательно избегал показываться мне на глаза. Когда же я его все же поймал, то, не испытывая к нему никакой неприязни, отечески пожурил, для порядка пропустив несколько угрожающих нот. Гвардеец был просто счастлив, и все приговаривал: «Вот и хорошо, вот и хорошо». Подобное со мной произошло впервые. Раньше в аналогичных ситуациях я пребывал в полном одиночестве без какой-либо поддержки.
Жизнь в карантине подходила к концу. Постепенно нас прикрепляли к различным ротам. Меня приписали к четвертой роте, той самой, где я пытался заполнить книгу вечерней поверки. Там я должен был служить гранатометчиком. Перспектива не очень радужная, но сносная. Прапорщик этой роты был мне хорошо знаком, и это согревало. Но в один прекрасный день ко мне подошел незнакомый старший лейтенант лет тридцати с весьма самодовольный лицом.
- Это ты Добрушин? Который рисует?
- Я.
- Ты играешь на скрипке?
- Играл.
- Что закончил?
- Музыкальную школу.
- Сколько стоит твоя скрипка?
- Восемьдесят рублей.
Он минуту помолчал.
- Будешь служить во второй музыкальной роте. Пулеметчиком.
Начало фразы меня устраивало, а вот окончание несколько настораживало, и не даром. И кто это на меня настучал? Я стал мучительно вспоминать, кому я рассказывал о своей музыкальной карьере. От моих скрипичных навыков практически ничего не осталось. И по окончании школы я играл не ахти, а после того, как в стройотряде раздробил себе палец на левой руке, на два года вообще оставил менуэты и концерты, благополучно потеряв ту куцую технику, что у меня имелась. Я понимал, что в нормальный ансамбль я не гожусь, но перспектива служить с музыкантами меня вполне устраивала. Все же родственные души. Может где и подпиликаю.
На следующее утро мне принесли письмо от жены. Она писала, что беременна. Эта новость меня потрясла. Дело в том, что мы уже полгода не предохранялись. Хотели завести второго ребенка. Но все как-то не получалось, а тут на тебе! На три недели раньше, и я бы остался на свободе.
После обеда капитан отправил меня на «халтуру» в санчасть. Я зашел в то, что называлось санчастью. В сенях под сапогами хлюпала вода, проступавшая через дощатый пол. Пахло лекарствами, хлоркой и плесенью. Со мной поздоровался высокий полный подполковник медицинской службы. Выражение его лица было мне хорошо знакомо. Смесь скуки и безысходной обреченности. Он ввел меня в курс дела. В небольшой комнате были установлены два аппарата из тех, что маячат на Финляндском вокзале. Ты нажимаешь на кнопку возле названия нужной станции, железные страницы начинают вращаться, и открывается нужная тебе с расписанием, номером платформы и ценой билета. На этих аппаратах страницы были пустыми, а вместо названий станций на клавиатуре были названия типичных заболеваний. На соответствующие листы нужно было вписать соответствующие лекарства и процедуры. Это был один из образцов армейской смекалки, рассчитанный на широкого потребителя, включая неграмотных фельдшеров-самоучек и санитаров. Нажал на кнопку, прочитал, если можешь, указания, взял таблетки и потчуй согласно советам чудо-машины. Среди лекарств господствовал пенициллин.
Я принялся за дело, заполняя металлические листы, согласно данному мне тексту. Подполковник стоял рядом со мной и некоторое время молча наблюдал за работой. Я знал, что все роты, да и санчасть желали иметь собственного художника. Оформительской показухи везде было навалом и везде требовались «красивописатели» и «рисователи». Этому я тут же получил подтверждение.
- Как со здоровьем?
- Да есть порок митрального клапана.
- Надо бы положить тебя на обследование.
- Какое у тебя образование?
- Высшее.
- Значит через год домой?
- Через восемь месяцев. Жена беременна.
- А, ты уже все рассчитал, - сказал он грустно-презрительно.
Я промолчал, понимая, что в его зале свет еще очень долго не зажжется и поэтому я его просто раздражал. Если бы я все рассчитал, то меня бы здесь не стояло. Предложение подполковника насчет обследования в его околотке мне не улыбалось. За ним крылось желание поэксплуатировать меня в обмен на непыльное существование в его затхлых апартаментах. Я был не против первой части предложения, но обстановка уж больно не располагала.
Через день моя халтура закончилась. Пришла пора распределяться по ротам, принимать присягу. Утром нам выдали парадную форму. Мой «костюм» топор-щился и раздувался, превращая мою тощую фигуру в почти богатырскую. Группа, приписанная к четвертой роте, бодро зашагала к большому полю, на котором были выстроены поротно зеленые новобранцы. По дороге рядом со мной засеменил какой-то ефрейтор с типичной внешностью ленинградской шпаны.
- Знак «Гвардия» отдашь мне. Смотри!
Я радостно и согласно кивнул. Когда нас построили перед столиком с коробочками и какими-то папками, ко мне обернулся сержант, стоявший во главе нашей группы.
- Значок «Гвардия» отдашь мне. Никому не обещай.
Я опять радостно закивал. Дело в том, что в полку, как и почти везде в доблестной советской армии, знаки, значки и прочая дребедень были валютой, предметами торга и обмена. Голубой мечтой дембеля было появиться в родной деревне в ушитой парадке, увешанным знаками и значками, держа под мышкой дембельский альбом с фотографиями таинственных незнакомок, идиотскими стихами и такого же уровня рисунками. У моего отца в добавление к боевым орденам и медалям был значок «Гвардия», вполне заслуженный, так же как и «Ворошиловский стрелок». Стрелял он как настоящий снайпер. Себя же я не считал достойным этих отличий, и отношение к ним у меня было более чем спокойное.
На подходе к месту священнодействия ко мне подошел какой-то офицер.
- Добрушин? Ты идешь во вторую роту!
Вскоре новобранцев стали вызывать к столу, где они внимательно вглядываясь в развернутую краснокожую папку, по складам, с уморительными акцентами читали текст присяги и клялись отдать жизнь по первому требованию любимой родины. Когда этот увлекательный спектакль закончился, я обнаружил, что меня к священной клятве не допустили. До меня дошло, что просто не хотели давать значок «Гвардия» изменнику четвертой роты. Так я был избавлен от перспективы валютного обмена.
После мероприятия я собрал свои пожитки и вместе с Володей Гороховым отправился в музыкальную роту. Всех ленинградских «антилигентов» разбросали по разным ротам. Это нам не мешало позднее кучковаться, и все знали, что у нас есть спаянное землячество. Надо сказать, что это очень уважалось. Мы собирались в зеленой зоне, рассаживались на солнышке и болтали. В нашей компании было трое женатых, включая меня. Над одним из них, Ильей Рейманом, я начал подтрунивать, не гуляет ли его молодая жена.
- Лишь бы это было ей на здоровье.
Это было сказано так искренне, что мне стало неловко. Позднее я узнал, что его жена беременна и очень тяжело переносила токсикоз. Второй женатик, Виталик Горбушин, был в наших глазах многоопытным мужчиной. Кроме жены у него была постоянная любовница, собиравшаяся его навестить, и он считался крупным специалистом в сексуальных проблемах. Для необстрелянных бойцов нашего землячества он открыл курсы начальной сексуальной подготовки. Через два месяца он выдал своим слушателям самодельные удостоверения об успешном окончании теоретического курса и направление на практику.
Казарма нашей роты помещалась на втором этаже стандартного трехэтажного здания. Незнакомый прапорщик подвел меня к койке в середине зала.
- Это твоя.
Мне также принадлежала табуретка и тумбочка. Я разложил по полочкам бритвенный прибор, зубную пасту, щетку, письменные принадлежности, банку гуталина и щетку. Это было все мое богатство. Кроме него за голенищем у меня хранилась ложка, а в кармане болтался брелок, представлявший собой черта со сверкающими стеклянными глазами. Его мне подарил Окинори Канда, снимавший вместе с молодой женой комнату у нашего соседа-алкоголика. Он был натуральным японцем из Саппоро и, как сын профсоюзного босса, был послан в Союз учиться по линии обмена «передовыми кадрами». Год он изучал русский язык при Киевском университете, потом закончил исторический факультет ЛГУ, теперь же, будучи в аспирантуре, писал диссертацию на тему «Витте и его экономическая политика» и преподавал японский на факультете иностранных языков. Он был невысокого роста, ладно скроен и, можно сказать, красив. В свое время Окинори завоевал первое место по слалому на студенческой Олимпиаде. Его супруга была подругой моей жены. У них была чудная годовалая девчушка. Настоящая японка. Спокойная, улыбчивая и очень симпатичная. Между нами установились нормальные добрососедские отношения. Но в один прекрасный день Окинори предложил мне сыграть в шахматы. Мы расположились у него в комнате на топчане, покрытом роскошным красным покрывалом с золотыми драконами. В комнатке все было аккуратно и уютно. Играть он не умел. Выиграв пару партий, я заметил, что Окинори изменился в лице. В глазах появились растерянность и недоумение. «Нужно срочно проигрывать, чтобы не травмировать соседа»,- подумал я. Новую партию я свел в ничью. В последующие дни он упорно предлагал мне сыграть и раз от раза играл все лучше и лучше. Видимо в университете кто-то его натаскивал. Но опыта все равно не доставало. При проигрышах его лицо горело, а глаза просто наливались ненавистью. Отношение ко мне стало более прохладным. На смену снисходительной доброжелательности пришла сдержано-холодная приветливость. Под разными предлогами я стал увиливать от вечерних турниров. Перед моим отъездом на действительную Окинори и подарил мне сей талисман. Но от талисмана веяло чем-то зловещим и, хотя я не уважаю суеверную чепуховину, какое-то непонятное психологическое давление испытывал. Повлияло и странное выражение лица Окинори, когда он преподносил мне сувенирчик.
В роте нам первым делом дали подписать весьма остроумный документ. Это было обязательство не издеваться над «молодыми солдатами». То есть нам предлагалось поклясться, что над собой мы измываться не будем. Ну не будем так не будем.
Володя и я достаточно быстро познакомились с большинством жителей нашей казармы. Коллектив роты делился на две неравные группы. К сравнительно небольшой элитарной группе принадлежали водители и механики БМП – боевых машин пехоты. В основном это были «деды», то есть те, кто прослужил полтора года. Они были жлобисты и малоконтактны. Именно деды старались ревностно поддерживать пресловутую дедовщину. Но по рассказам «черпаков», то есть тех, кто прослужил полгода, несколько месяцев тому назад они подняли бунт против издевательств и общими усилиями прилично избили дедов, чем надолго их успокоили. Черпаки составляли основную массу так называемого десанта, то есть автоматчиков, гранатометчиков и пулеметчиков. Во время боя они должны были дружно выпрыгивать из БМП и смело бросаться на противника, продираясь через проходы в колючей проволоке навстречу убийственному огню противника. Как мне объяснили, после десанта пулеметчик успевает выпустить одну очередь, после чего его убивают среднестатистически через двадцать шесть секунд. Весьма радужная перспектива. Музыкальная команда целиком относилась к десанту. Среди трубачей и саксофонистов было несколько дедов. Это были интеллигентные еврейские ребята, с одним из которых, Мишкой Закашанским, мы быстро подружились. В отличие от карантина моя койка в музыкальной роте, несмотря на не очень уютное центральное местоположение, была добротной, удобной, с прекрасным поролоновым матрацем и небольшой упругой подушкой. В первую же ночь в родной роте я великолепно выспался. Утром нас пару раз «отбили», причем деды и годки оставались валяться на койках. Упражнялись только салаги и черпаки. Потом все пошло своим чередом. Мы пришли в клуб, зашли за кулисы. Там было несколько репетиционных комнат, и наши музыканты, разобрав инструменты, начали наигрывать. Мне дали «сковородку» - плоскую, грубо отлакированную скрипку советского производства. Но я был недостоин даже «сковородки». Сказывался и недостаток техники, и постоянное нервное напряжение. Первый скрипач ансамбля был, как и остальные, выпускником музучилища, и играл весьма прилично. Я понял, что в ансамбле мне делать нечего, но у меня в арсенале оставалось рисовальное ремесло, и за свою судьбу я был спокоен. Ребята к моим потугам отнеслись добродушно-снисходительно и даже не подсмеивались. Как потом выяснилось, многие из них переквалифицировались и перешли на новые для них инструменты.
Вечером музыкальный десант собрали, погрузили вместе с инструментами в лиазовский автобус, и мы отправились на обычную халтуру. Группа должна была развлекать выпускников школы военного городка по случаю последнего звонка. Мероприятия проходило в спортивно-концертном зале. По стенам шла шведская лестница, а в торце зала возвышалась дощатая сцена. Я в роли запасного игрока сидел на длинной скамье у стены. Появились выпускники и выпускницы в феериических нарядах. Меня поразило снисходительно-брезгливое выражение их лиц, когда они бросали взгляд в нашу сторону. Такую спесь я видел впервые, а ведь последний год я работал в школе, в которой было много детей военных, служивших при Ржевском полигоне. Те были – сама доброжелательность. После торжественной части и напутствий начались танцы. «Свободным игрокам» тоже было разрешено поучаствовать. Меня вдруг охватила тоска вперемешку с тихой злобой. Вместо того, чтобы веселиться со своим любимым десятым классом, я дергаюсь рядом с расфуфыренными спесивыми куклами в дурацких грохочущих сапожищах, под неодобрительными взглядами политрука роты. Это был тот самый офицер, который расспрашивал меня в карантине. Когда я только появился во второй роте, он подошел ко мне и, выразительно прищурясь, посмотрел на меня своими бледноголубыми плошками.
- Ты меня боишься?
- Да нет.
- А зря.
С этими словами он круто повернулся и вышел из казармы. Тогда я подумал, что глубина подлости замполита должна быть весьма впечатляющей. Подтверждение я получил довольно скоро, когда политрук предложил мне написать матери письмо с просьбой помочь ему написать диссертацию по психологии. Это была просьба-требование с едва скрываемой угрозой. О том, что моя мать работает на кафедре педагогики и психологии, он, видимо, узнал из моей анкеты. Я сразу же согласился, распланировав переписку на оставшиеся одиннадцать месяцев службы. Чтобы не скучно было. Я был уверен, что мама поймет и примет условия игры.
Вечер закончился около двенадцати ночи. Это был первый и последний раз, когда я присутствовал на «мероприятии». Меня сие совершенно не огорчало, так как проходили они поздно вечером, и ребята возвращались с них далеко за полночь. Они, конечно, перехватывали кое-что с барского стола на днях рождения и свадьбах господ офицеров, но участвовали в маневрах, стрельбах, нарядах и прочее наравне со всеми. Так что у них была двойная нагрузка без всяких поблажек.
Вечером следующего дня нам объявили об очередной чистке оружия. Мы расселись на табуретках в оружейной комнате. Сержанты открыли шкафы, и каждый боец достал свое личное средство уничтожения себе подобных. Мне выдали пулемет Калашникова, почти точную копию немецкого ручного пулемета времен второй мировой. При всех моих технических способностях я не знал с чего начать. Трубач Саша Фруман, тоже пулеметчик, подсел со своей балалайкой ко мне и показал, как нужно разбирать эту машину. Хотя процесс был довольно примитивным, необходимо было все делать аккуратно, осторожно и в определенном порядке. Дело в том, что в затворе стояла мощная пружина, и при освобождении ее нужно было придерживать двумя руками, иначе она могла вместе с затвором влететь в лицо и, как мне объяснили, даже убить. Весьма радужная перспектива. Мой командир отделения даже не почесался что-либо мне объяснить. Я снял ствол, прочистил его шомполом с промасленной насадкой из какого-то загадочного материала, то же самое проделал с его запасной копией. Затем под Сашиным присмотром собрал четырнадцатикилограммовую бандуру, показал проверяющему сержанту и поставил на место в оружейный шкаф. После это случая в меня закралось сомнение в профессионализме младшего командного состава. Тогда я еще не подозревал насколько оно обоснованно.
Ночью мне приснился странный сон. Я приезжаю на Софийскую, поднимаюсь на лифте на десятый этаж, звоню в знакомый звонок квартиры родителей, и дверь мне открывает жена в знакомом красном халате. Заметно выпирающий животик говорил о примерно шестом месяце беременности. Родителей почему-то дома не было. После объятий мы сразу пошли к кровати. Все было так ясно, красочно и ощутимо, что, проснувшись от поллюций, я не понял, где нахожусь. Несмотря на последовавшее разочарование, весь новый день был окрашен в розовый цвет. Сон я воспринял как пророческий.
Новобранцев в нашей роте было четверо. Кроме нас с Володей было еще двое местных парнишек. Один из них был тихий и неприметный хитрован Серега, у которого в полку было много земляков белорусов. Частенько получая выгодные наряды, он был практически неуловим. Серега бегло говорил на идиш, упрекая меня в незнании родного языка, и мечтал трахнуть жену командира роты. Второй парнишка был тоже местный. Звали его Димка и он был однофамильцем Володи Горохова. При сей фамилии он был чернявым, подвижным евреем, у которого в полку тоже было полно приятелей. Но вел он себя, на мой взгляд, весьма странно. Что называется, борзел. При случае грубил сержантам, по мелочи нарушал дисциплину и регулярно получал самые тяжелые наряды. Почти ежедневно он драил очки сортира. Это был особый, весьма сложный процесс. Как ни странно, его доверяли не всем. Я, между прочим, этой участи избежал. Идя на «очко» бойцы надевали химзащиту, противогаз, брали бутыль с соляной кислотой и, зайдя в сортир, плотно закрывали за собой дверь. Как мне рассказал Мишка, отдраить кафель от мочевого камня можно было или кислотой или динамитом. Димка мне объяснил, что таким образом он раньше станет общепринятым «борзым» и получит настоящую свободу. Мне это было непонятно, но видимо какая-то логика в этом имелась.
На следующий день меня поставили дневалить. Дежурным по роте был рыжий ефрейтор Додик Фишман. У него была сутуловатая фигура и вытянутое, слегка лошадиное лицо с большим, горбатым носом. Когда в опустевшую казарму зашел с проверкой дежурный по полку, Додик как-то диковинно вытянулся, при этом потешно скрючившись, приложил к виску ладонь, свернув пальцы трубочкой, и с каменным лицом скороговоркой отрапортовал.
- Фишман! Прекрати кривляться!
- Есть прекратить, товарищ старейтенант!
Старлей в сердцах махнул рукой, повернулся и вышел из казармы.
Додик и ухом не повел. Ко мне он относился почти ласково, объясняя мои обязанности и предупреждая о возможных неприятностях. Минут через двадцать он исчез, а я остался в пустой казарме наедине со шваброй и совком. Не спеша я подмел ленинскую комнату, комнатку с зеркалами, и начал мести коридор. В этот момент в казарму ворвался высокий, пузатый майор.
- Кто такой?!
- Дежурный свободной смены, рядовой Добрушин!
В ответ на меня полились потоки отборного мата. По казарме раскатывалось эхо, усиливая звуковые эффекты. Как это не странно, я это воспринял совершенно спокойно, стоя с прижатой к голенищу шваброй, доброжелательно и внимательно вглядываясь в свекольную морду майора. Я сидел в затемненном зале, мордатый был на сцене, и я предоставил ему возможность лицедействовать. С его артериальным давлением он может и не дождаться окончания спектакля. Тот вдруг замолчал, плюнул себе под ноги, круто повернулся и загремел по проходу. Психическая атака закончилась безрезультатно. Но в этот день она была не последней.
Перед обедом меня послали в столовую, где я должен был охранять столы нашей роты от… воришек. Согласно указаниям Додика, я взял в руки увесистый черпак и занял боевую позицию у торцов двух длинных столов нашей роты. У соседних столов стояли мои вооруженные коллеги. Стащить могли все что угодно, от масла и сахара до мисок и чайников. В это время по столовой прошла волна какого-то возбуждения. И вдруг я услышал многоэтажный мат, перемежающийся страшными угрозами. Мимо столов шел, мой знакомый подполковник, зам по тылу полка. Он был вдрызг пьян и, останавливаясь возле каждого стола, поливал матом дневальных, угрожая и требуя, чтобы они убирались вон. Никто даже с места не двигался. Когда очередь дошла до меня, он запнулся, густо покраснел, но уже через пару секунд разразился стандартными тирадами. Я несколько растерялся. Но мои соседи начали меня подбадривать.
- Не обращай внимания! Не двигайся! Не слушай его! Он сейчас свалит! Пошли его на хрен!
Пораженный, я стоял замерев, с дурацкой поварешкой наперевес. Наконец, он закончил и перешел к следующему столу. Обойдя по периметру с матом и криком всю столовую, гвардии подполковник удалился.
Вечером нам объявили, что ночью мы отправляемся на стрельбы. Часов в десять нам раздали оружие и вывели на площадку перед казармой. Свободным шагом мы повзводно отправились в путь. Меня охватило что-то вроде легкого возбуждения. Я любил стрельбу и заранее предвкушал удовольствие от «игры на балалайке». До места мы добрались довольно быстро. Вдоль широкого поля шла дорожка, возле которой через равные промежутки стояли дощатые наблюдательные пункты с приборами управления. В сумерках на противоположном конце угадывался защитный земляной вал. Нам с Володей раздали коробки с неполными пулеметными лентами. Стрелять нужно было из лежачего положения по мерцающим огням. Никаких прицельных рамок, диоптриков и тем более приборов для ночной стрельбы у нас не было. Ориентировались по мерцанию на пулеметном дуле. Я старательно пускал короткие очереди в сторону мигающих огоньков, но безрезультатно. Пулемет урчал, как большая, хорошо смазанная швейная машина. Ощущение было приятное, тем более, что практически не было отдачи и тряски. Я явно получил удовольствие, а Володька оставался абсолютно равнодушен к этому мероприятию. Сержанты были настолько поражены его реакцией, что дали ему полную ленту на двести пятьдесят патронов и буквально заставили его палить по мишеням. Единственным результатом этого был раскаленный ствол пулемета. Володя смущенно пожал плечами.
- Есть удовольствия и получше.
Когда заполночь мы вернулись в казарму, нам объявили, что мы сможем выспаться после завтрака. Поев, мы отключились. Где-то через четыре часа раздался крик помкомвзвода.
- Подъем!
Мы с Володей и насколько черпаков поднялись и быстро оделись. После крепкого сна настроение было прекрасное. Несколько дедов продолжали как ни в чем ни бывало лежать на койках, укрывшись с головой. И тут последовало то, что называется коллективным наказанием.
- Не хотите вставать!? Сорок пять секунд отбой!
Мы разделись и снова улеглись.
- Сорок пять секунд подъем!
Крики вперемежку с матом почему-то относились в основном к нам. Старики и деды только делали вид, что встают и ложатся, двигаясь, как при замедленной съемке. Хорошее настроение мгновенно улетучилось и накатила уже ставшая привычной тоска.
Утром следующего дня певец музыкального ансамбля, улыбчивый, на первый взгляд довольно добродушный верзила, черпак, недавно произведенный в помкомвзвода и получивший жирную лычку, объявил, что нам необходимо отдраить казарму. Деды сразу испарились, а старики и черпаки изобразили поначалу бурную деятельность. Они помогли переставить койки, принесли ведра, лопаты и специальные проволочные сетки, которые мы одевали на сапоги и драили ими доски настила. Вода выливалась на пол, влажный пол отдраивали, воду собирали в ведра лопатой и так вдоль и поперек казармы. Через двадцать минут в казарме остались трое салаг, в том числе я и Володя. Я прикинул, что объем нашей работы соответствует пяти, шести часам непрерывных упражнений. Движения были монотонными, мы быстро втянулись и стали беседовать на отвлеченные темы. Постепенно мы перешли к физическим теориям и Володька прочитал мне целую лекцию по теории сигналов. Мы с ним полемизировали по поводу общей теории относительности, размахивая руками для равновесия и усердно шаркая терками. В особо ответственные моменты мой лектор останавливался и, скептически глядя на меня, втолковывал прописные, по его мнению, истины. В один из таких перерывов в казарму вошел помкомвзвода.
- Это что за дела? Почему ты, Горохов, бездельничаешь?
- Он не бездельничает, он мне лекцию читает, а я за него отработаю, не волнуйся.
Реакция была неожиданно положительная. Дылда молча удалился. Часа через три он снова появился в казарме и каблуком сапога провел по полу.
- Хреново моете, гвардейцы!
Он был заранее уверен, что из-под каблука появится черная жижа, но выступила почти чистая вода.
- Ну да ладно…
Все это начинало дурно пахнуть. Нами пытались помыкать и отношение постепенно скатывалось к хамски издевательскому. В один прекрасный день мне все это порядком надоело и вечером как-то невзначай почти весь десант, состоявший в основном из черпаков, собрался в «приборочной» комнате, той самой с зеркалами и полками. Слово за слово, и я начал их воспитывать. В выражениях я не стеснялся. Для меня они были пацанами, почти ровесниками тех, кого я еще недавно учил. Укоры в аморальном поведении сопровождались легким матерком и далеко не педагогичными сравнениями. Но все соответствовало уровню, было весьма доходчиво и убедительно.
В конце почти двухчасовой беседы они как-то тихо разошлись, а помкомвзвода вполголоса мне заметил:
- И все же ты не прав.
Но утро меня убедило в обратном. С нами вежливо здоровались, издевки и грубые понукания прекратились. В довершение всего через день на нашем этаже загорелся распределительный щит. Гвардейцы испуганно смотрели разгорающееся пламя и гуртовались в углу лестничной площадки как овцы. Мне стало смешно. Я сбил вниз рычажок общего предохранителя, схватил обрывок сухой половой тряпки – бывшего одеяла, и несколькими ударами сбил пламя. Это произвело неизгладимое впечатление. Мой авторитет рос, как гриб на болоте. После завтрака ко мне подсел дед, водитель БМП. Это был здоровый, спокойный парень, успевший поработать на шахте. Просительно утвердительно он произнес:
- Сделаешь мне дембельский альбом? И не дай бог кто тебя пальцем тронет!
Подобную фразу я уже слышал. Как-то ко мне подошел знакомый по карантину армянин Андро.
- Если кто твоих евреев обидит, скажи мне. Прибью.
Это было очень многообещающее заявление. Правда, много позже в Ленинграде, при случайной встрече, Илюша Рейман, служивший с «защитником» в одной роте сказал, что тот оказался большой сволочью. Илюше можно было верить. Но в тот момент я был приятно удивлен и польщен. Меня произвели в старейшины общины. И смех и грех.
Командиром нашего взвода был улыбчивый, розовощекий младший лейтенант. Как-то в разговоре с сержантом, с которым у меня сложились относительно доверительные отношения, я сказал, что наш командир довольно симпатичный парень.
- Да уж. Еще та гнида. Пару месяцев тому назад мы с ним поддавали. Так он на нас же и настучал. Неделю на губе кантовались.
Время от времени меня вызывали в клуб, где продолжалось производство произведений армейского искусства. Орасма рассказал мне невеселую историю его адаптации в пятой мотострелковой роте. Гамадрилы начали над ним измываться по полной форме и ему пришлось пожаловаться замполиту. Замполит был отличный парень. Я был с ним знаком. Как-то вечером в казарме он построил роту, вывел Орасму на середину, достал из кобуры пистолет и сказал:
- Это мой друг! И того, кто его тронет хоть пальцем, я пристрелю. Вы меня знаете!
После этого издевательства прекратились, но его жизнь была достаточно тоскливой.
А у нас в роте поселились гости. Это были старшекурсники Киевского общевойскового училища. Они должны были «влиться в жизнь роты» и командовать нами в порядке тренировки. Но вместо этого ребята балдели, по вечерам переодевались в гражданку и отправлялись в Минск. Да и по казарме они разгуливали в основном в тренировочных костюмах. Вели себя спокойно-нагловато, офицеры их не трогали, а мы со многими из них подружились. По вечерам ко мне подсаживался широкоплечий приятный парень и мы подолгу вели с ним довольно откровенные разговоры. В своем выборе карьеры он был абсолютно разочарован, и при первой возможности собирался комиссоваться после окончания училища. Он презирал и ненавидел всю эту суетливую муштру и показуху. Кстати, об этом же говорил капитан, мой клубный начальник.
- Раньше я знал зачем служу. В спецназе я учил людей убивать себе подобных. Родину, так сказать, защищать. А здесь я занимаюсь всякой хернёй! И каждая сволочь может мне указывать! Я уже осатанел. Прихожу домой, мои как тараканы по углам разбегаются. Телевизор выключают, жена к плите семенит, сын с дочкой за уроки бросаются, усердие изображают. Боятся.
В отличие от капитана курсант был спокойным и рассудительным. Попытки моего командира отделения мной руководить он отметал широким, небрежным жестом.
- Дорогой, оставь его в покое. По-хорошему.
Иногда я ему что-нибудь рисовал. Например, карандашный портрет подруги с фотографии. Он критически посмотрел, улыбнулся.
- Очень красиво, но непохоже.
Но все же спрятал рисунок в своем чемоданчике.
Через несколько дней им на смену прибыла еще одна группа курсантов. На этот раз из Московского училища. Это были совершенно иные существа. Высокомерные и заносчивые, они смотрели поверх наших голов и старательно набирали очки. Строили, командовали, проводили политзанятия, усердно занимались физподготовкой, поднимая тяжести и вертясь на турнике. Для политзанятий нам выдали по толстой тетради в клеточку и сказали, что будут периодически пересчитывать в ней листы, чтобы мы не вырывали их на письма. На посиделках в ленинской комнате я усердно делал вид, что внимаю косноязычному докладчику и конспектирую его, а сам втихаря вел дневник. Я знал, что это строжайше запрещено, но удержаться не мог. Все происходящее походило на фантастический спектакль. Как правило, при этом страшно хотелось спать, и основной задачей политработников была слежка за нашими закрывающимися глазами. Одно их подобных занятий проводил очень моложавый, суровый, сосредоточенный товарищ в новенькой форме с буквой «К» на золотистом погоне. Он повесил карту СССР и начал рассказывать о восстании чешского корпуса. При этом он никак не мог понять, как, отправляясь из западной части России в Чехословакию, чехи могли поднять восстание в Сибири. Он все время тыкал указкой по трем точкам фронта, Чехословакии и Восточной Сибири и пытался объяснить явно абсурдную ситуацию. Мы с Володькой порывались ему помочь и объяснить, что Россию заставили отправить чехов через Сибирь, но все было напрасно. Лектор облил нас презрительным взглядом и продолжал нести ахинею.
Две недели мне не приходили письма от жены, хотя раньше я получал их каждые шесть-семь дней. Наконец «полевая почта» принесла мне подарок. Прочитав письмо, я понял причину молчания. В своем последнем послании я попросил жену прислать мне фотографии её и сына. Фотографии она выслала, но мерзавцы полковые почтальоны, как мне рассказали, вскрывая письма, присваивали себе понравившиеся фотографии для дембельских альбомов. В следующем письме я попросил жену больше фотографий мне не присылать. Сам я старался отправлять письма не через полковую почту, а с оказией через городской почтамт.
Несмотря на то, что явные издевательства прекратились, Володьку Горохова стал преследователь ротный каптерщик. Он просто стащил у него ремень и пилотку. Командир роты орал на Володю и требовал, чтобы он был одет по форме, на что тот отвечал, что форму у него украли, а он в свою очередь красть не собирается. Каптерщик гнусно и злорадно улыбался. Ко мне же этот тип родом из Ивано-Франковска воспылал нежно-доверительной любовью. Периодически он приглашал меня в свою каптерку и изливал душу. Его рассказы про их с братом полукриминальные похождения вызывали у меня тошноту. Он доставал из потайных уголков своей каморки жестяные банки и, как маленький ребенок, хвастался своим «богатством». Там были всякие безделушки, знаки «Гвардия», спортивные значки, самопальные порнографические открытки и прочая дребедень. Я с глуповато-наивным видом попросил его помочь Володе с формой, и он милостиво дал ему полевой брезентовый ремень и старую, потертую пилотку. К тому времени у меня тоже был выгоревший «пирожок» вместо новой ярко зеленой «нахлобучки». Обмен произошел прямо у меня на глазах, хотя сначала я ничего не заметил. Ночью, когда я дневалил и стоял при входе у тумбочки, с очередной халтуры вернулись наши музыканты. Они рассыпались по казарме и быстро улеглись. Тут я заметил, что пилотка, лежавшая на моей табуретке и бывшая в прямой видимости, как-то странно изменилась. Подойдя поближе, я увидел, что меня осчастливили товаром б. у. Это открытие не расстроило, но удивило. А я наивно думал, что у музыкантов коэффициент порядочности выше среднегамад-рильского.
В подвале клуба я совсем отсырел, да еще и нитрокраска вызывала раздражение гортани. День ото дня чувствовал себя все хуже. Открыв рот и посмотрев в зеркало, я увидел, что внутри все полыхает. Вечером меня знобило. Когда я как-то пожаловался Орасме, что мне холодно, он достал откуда-то майку и протянул её мне. Минут через пять с двумя майками под формой я согрелся, и жизнь показалась почти розовой, но в этот момент я заметил, что под гимнастеркой моего друга ничего нет. Я тут же её снял и заставил Орасму при мне её одеть. Вечером наше отделение повели на тренировочное поле и раздали лопаты. Поле напоминало лунную поверхность, только покрытую травой. Воронки, траншеи, ямы тянулись, насколько хватало глаз. Нам объяснили, что мы должны выкопать яму под систему с кодовым названием «журавль», той самый, с помощью которой в особо прогрессивных странах достают воду из колодца. Только в нашем случае вместо бадьи к носу журавля крепился фанерный макет израильского вертолета. По замыслу создателей установки, макет должен был подниматься над землей на двадцать восемь секунд, и за это время танк обязан его сбить, иначе вертолет мог выпустить целую пачку противотанковых ракет и сжечь танковый батальон, например сирийский, как это было на Голанских высотах. К нам подошел капитан и показал место, где нужно копать. Через час дырка в глобусе была готова. Пришел незнакомый майор, выругался и, приказав засыпать яму, выкопать новую в десяти метрах справа от первой. Выкопали. Потом подошел подполковник и вернул нас к начальной точке. Смеркалось. Мы вернулись в часть. Когда я остыл, то почувствовал, что у меня стремительно поднимается температура. Трясло и просто тянуло к земле. Я сказал сержанту, что мне плохо и он, взглянув на меня, кивнул и отпустил в санчасть. Я добрел до нее и опустился на крыльцо. Без санкции начальника – уже знакомого мне подполковника меня не могли впустить. Наконец он появился и с неохотой распорядился дать мне койку. Постельное белье на койке было явно несвежее, но мне было не до этого. Я попросил знакомого санитара принести марганцовки и витамины, потом лег и забылся в тяжелой полудреме.
Утром мы пошли в столовую, напоминавшую небольшой спортзал с влажным прогнившим полом. Я проглотил ложку «дружбы народов» и вдруг начал плавно съезжать со стула. В глазах поплыли красные шары. Меня подхватили санитары и отнесли на кровать. Поднялась суматоха. Из-под моей подушки срочно изъяли марганцовку и витамины, так как самолечение было наказуемо. Прибежал молодой врач-двухгодичник. Он достал шприц и сделал мне пенициллиновую пробу.
- Какие там полоскания и витамины! У тебя тяжелая интоксикация. Три раза в день уколы и никаких гвоздей. Побыстрей выкарабкивайся и удирай от этих коновалов.
Постепенно я приходил в себя. При ходьбе меня покачивало. В это время проходили очередные выборы кого-то куда-то. В санчасть принесли урну для голосования. Сержантов-носильщиков сопровождал замполит нашей роты. Он как-то странно посмотрел на меня.
- Ну, ты хорош!
Я не глядя бросил в прорезь ящика сложенные листки и отправился обратно в палату. С одной стороны от меня лежал довольно интеллигентный старший радист полка, а с другой хитровато-добродушный сержант. С радистом мы быстро подружились, и он предложил мне занять его место, после того, как уйдет на дембель. Я отказался. Сказал, что сам как-нибудь устроюсь, и попросил пристроить на это место Володю Горохова. Радист записал фамилию, и позднее все устроилось как нельзя лучше. Володя служил личным радистом командира полка и почти все время проводил в библиотеке. Кстати, полковая библиотека была более чем приличной, с совершенно очаровательной библиотекаршей Инночкой Илларионовной, у которой была замечательная фигура, правильные черты лица, плюс способность смущаться и краснеть. Кроме того, у нее был унылый, болезненного вида муж в чине майора. Я составил себе программу самообразования, здесь было много книг, недоступных или отсутствовавших в районных ленинградских библиотеках.
Своему второму соседу по палате, ушлому сержанту, я невзначай рассказал про японский брелок-амулет, лежавший в кармане моих армейских портков. Меня выписали на следующий день после него. Переодеваясь в кладовке, я натянул брюки, сунул руку в карман и вместо неприятного амулета обнаружил перочинный ножик, чему несказанно обрадовался, и буквально был тронут благородством воришки сержанта. Это был очень выгодный для меня товарообмен.
В роте я постепенно приходил в себя. Меня старались не кантовать, и я участвовал только в посильных мероприятиях. Но как-то «погожим летним днем» всех, кто не был в нарядах, построили перед казармой, а затем отвезли на грузовике в соседний совхоз, на строительную барщину. Мы должны были ударным трудом оплатить совхозные продовольственные поставки нашему полку. И не только полку. Сопровождающим был сам командир роты. Нашей задачей была укладка бетонных решеток поверх выгребных ям здоровенного свинарника. Свинарник был спроектирован по последнему слову техники, и все в нем должно было быть механо-автоматизировано. В том числе и продукты свинячьей жизнедеятельности автоматически убираться и вымываться из выгребных ям. Я в этом торжестве прогресса сильно сомневался, тем более, что при постройке свинарника оказалась заложена фронтальная стена, а сравнительно узкие ворота не позволяли затащить и установить вентиляционное оборудование. Строителям светлого будущего пришлось крушить стену, а потом возводить ее заново. Мы неспешно трудились, стараясь особенно не отлынивать, чтобы нагрузка распределялась на всех равномерно. Те, кто не был занят на укладке решеток, возили на тачках песок к большой бетономешалке. Во время перекура мы сидели на горке щебня и развлекали друг друга байками. Разговоры зашли, конечно, о бабах. Самым опытным в этой области оказался Володька. Он самозабвенно рассказывал, как однажды ночью сбросил спросонья с кровати свою любовницу, которая являлась по совместительству его студенткой. Ребята заливисто хохотали, а рассказчик описывал, как производил отбор кандидаток в университетской группе, где он вел практические занятия. Лейтенант задумчиво спросил:
- А у кого это ты учился?
- Да я сам преподавал.
- В университете?
- Ну да, прикладную физику.
- Дай-ка твою тачку.
Лейтенант почтительно взглянул на него и, подхватив полную песка «боевую машину строителей», бодро покатил ее к бетономешалке. Картина была уморительная. Вскоре мы прилично проголодались, но, как оказалось, «отец родной» не распорядился, чтобы из полка нам привезли обед. Мы начали угрюмо материться. Командир с дурацкой улыбочкой отправился в совхозную контору. Через полчаса нам привезли бидон мясной вареной свинины, хлеб и бидон молока. Набор был исключительно кошерный, но выбирать не приходилось. С голодухи это было просто деликатесом. Правда, по прибытии в роту мы сполна расплатились за обед, сбегав трусцой пару-тройку раз в гальюн. Наш ротный командир был довольно занятный тип. Он был женат на дочери командира дивизии, и все прочили ему блестящее будущее. Молодожены являли собой весьма симпатичную пару. Дочка комдива появлялась у нас довольно редко, но этого было достаточно, чтобы Серега, один из бойких местных новобранцев с коварной улыбкой сказал мне по секрету, что он ставит своей ближайшей служебной задачей трахнуть жену ротного. В том, что это возможно я почти не сомневался. Парнишка был смазлив и пройдошлив. Он первым из салаг получил трехдневный отпуск, когда мы об этом даже и не мечтали. Вернувшись, он поведал мне, что провел эти дни с большой пользой для своего полового воспитания, чему я безоговорочно верил. Дело в том, что обычно после отпуска, даже продолжительного, ребята возвращались озлобленными и мрачными. Их не посылали в наряды, старались не трогать и ни о чем не расспрашивать. Как раз в это время в соседней роте, придя из отпуска, один парнишка повесился. В нашем взводе приятный женатый годок, вернувшись после недельной побывки, долго не мог прийти в себя. Как-то у него вырвалось, что дома такие свежие простыни, что кончаешь, не успев укрыться одеялом. Этим было сказано все. Год ждал встречи с женой, а при свидании ничего не получилось. Хорошо, если молодая жена в состоянии понять ситуацию. Но кто знает, чем это завершится.
К тому времени в роте у меня было уже два надежных товарища. Мишка Закашанский, с которым мы подружились буквально в первый же день, был выпускником могилевской английской школы и мы дурачились, разговаривая во весь голос по-английски. Он был саксофонист и по совместительству пулеметчик. Мишка уже ходил в «стариках» и поэтому занимал довольно независимое положение. Красивый, плотный, довольно высокого роста парень. Второй мой приятель был личностью неординарной. Это был Важа, бывший второкурсник Тбилисского Политеха. Он был невысокого роста и широкоплеч до квадратности. В роте он принадлежал к высшей касте водителей и тоже был дедом. Его лицо всегда доброжелательно светилось даже тогда, когда он во весь голос по-грузински воспитывал своего земляка, высокого красавца Гогию, щеголеватого и вороватого пройдоху. Я был у Важи душеприказчиком. Он поведал мне, как из-за несчастной безответной любви сорвался с учебы и загремел в армию. Точно такая же история случилась еще с одним моим товарищем, служившим в четвертой роте. С той разницей, что Гена был еврей и сорвался со второго курса Вильнюсского Политеха. Несмотря на то, что это был здоровый, почти толстый дзюдоист, в четвертой скотской роте ему здорово доставалось. Один раз при построении я видел, как озверевший сержант тыкал в его растерянное лицо кулаком. Я стоял в своем ротном строю и только скрипел от бессилия зубами. Мое положение было ненамного, но все же лучше. Когда приходилось встречаться с агрессивным хамством и на меня накатывала тоска, я старался отстраняться от действительности, глядя на происходящее как бы со стороны, отключая чувства и эмоции. Это, конечно, не всегда помогало.
У нашего отделения появился новый командир – маленький, худенький узбек. Он напоминал мне двоечника из восьмого класса захолустной сельской школы. Парнишка был довольно робкий, но в отношениях со мной он пытался осуществить свои командирские функции, как он это понимал, причем сдабривал все это антисемитской приправой. Меня это забавляло. Он был настолько тщедушен и жалок, что сердиться на него было бы полной глупостью.
Утром на построении нам объявили, что через три дня мы будем участвовать в батальонных учениях. «Пешие по машинному». Я с трудом представлял себе, что это, но внутренне содрогался. Было ясно, что придется бегать с полной выкладкой и пулеметом наперевес. Нам выдали портупеи, подсумки, фляжки и костюмы химзащиты. Все это нужно было упаковать, привязать и прикрепить, но крючки и веревки были видавшие виды и я сильно подозревал, что при беге трусцой вся эта амуниция растрясется. На третий день рано утром мы окончательно упаковались, разобрали оружие и после построения отправились на полигон. Водители, командиры БМП и башенные стрелки шли налегке, без мешков, химзащиты и оружия. Мы, подгоняемые командирами, перебежками семенили за ними. Я еще не совсем оправился от фарингита и с ужасом ждал развития событий. Бежать было тяжело. Пулемет тянул вниз всеми своими четырнадцатью килограммами. Наконец мы вышли на край тренировочного поля. Изрытый окопами и ямами полигон простирался за горизонт. Ко мне обернулся водитель нашего БМП, Вася, мой старый знакомый шахтер, которому я обещал сделать дембельский альбом:
- Не бойся. Если что – я помогу.
Я понял, что на моем лице все было написано крупными буквами.
Нас построили соответственно экипажам. Впереди группы находились командир, водитель и стрелок, за ними выстроилась добротно навьюченная и вооруженная до зубов пехота. Каждую группу сопровождал офицер, командир отделения и курсант, с закрепленным на голове микрофоном и портативной рацией на поясе. На пригорке находился газик командира полка с рацией, возле которой восседал Володька Горохов.
- Вперед бегом марш!
Я не успел пробежать и десяти метров, как из-за моей спины выкатился рулон химзащиты. В ту же секунду Вася, полуобернувшись, как легкую швабру схватил мой пулемет и побежал вперед. Я, подхватив болтавшуюся химзащиту, затрусил вслед за экипажем. Офицеры и курсанты орали и погоняли нас. Мы перепрыгивали через окопы и ямы, бежали и бежали. К этому времени я как-то умудрился подоткнуть под портупею дурацкую химзащиту. Мне было приказано забрать пулемет. Пот начал выедать глаза. Пробежав с полтора километра, мы вышли на «рубеж атаки». Затем раздался крик: «Противник справа!» и, развернувшись, мы снова побежали. Потом опять проорали «Противник сзади!» и мы снова развернулись. Счет времени я потерял. Душная жара сменилась грозовым ливнем. Потом опять вышло солнце. Я почувствовал голод. Зная свой аппетит, я запасся несколькими кусками сахара и хлебными корками. Все это и начал поглощать на бегу, заедая земляникой, которая в изобилии росла на холмиках полигона. «Это витамины, это полезно», - сомнамбулически бормотал я. На одном из поворотов мимо меня пробегал Важа. Ни слова не говоря, он вырвал у меня пулемет и за-трусил со своим экипажем. Сопровождавший нас курсант с матом накинулся на меня:
- Немедленно забери пулемет! Мать твою!
- Важа! Отдай пулемет!
Мне казалось, что я кричу, но изо рта доносился лишь слабый шепот. Важа нехотя остановился и, сочувственно глядя на меня, вернул мне железяку. Рядом семенил мой юный командир-узбек. Несмотря на то, что его выкладка была заметно меньше и легче моей, да и в руках у него был только автомат, он выглядел абсолютно измотанным.
- Командирка на машине, а моя должен пешком бегать!
Он жаловался и причитал, как ребенок, каковым, в сущности, и являлся. Мне было жалко и его и себя. Наконец нам прокричали отбой. Рядом со мной с гранатометом брел Мишка. Я с ужасом взглянул на его абсолютно белое лицо, покрытое плотным слоем соли. На этой маске чернели только глаза и ноздри.
- Мишка! Ты совершенно белый!
- Думаешь ты лучше?
Я потрогал свое лицо и понял, что не лучше.
Нашу роту построили и политрук скомандовал: «Запевай!».
Это было чистейшим издевательством. Сам он бегал налегке и при этом был измотан, бледен и переполнен глухой злобой. Мы вяло запели.
- Стой! Запевай! Или снова побежите!
Он в упор посмотрел на меня. Я глубоко вздохнул и запел, но уже через несколько секунд почувствовал, как земля начала уходить у меня из-под ног. Опуститься на землю мне не дали. Через мгновение я оказался разоружен и полураздет. Голову мне облили водой, подхватили под руки и повели к шоссе. Боковым зрением я видел, как в соседней роте совсем молоденького, тщедушного армянина гнали прикладами. Он в полузабытье спотыкался и падал вместе с пулеметом. Его поднимали, били и толкали вперед. Я невольно оценил отношение моих товарищей. На шоссе ребята остановили грузовик, подсадили меня в кабину, и через двадцать минут я уже лежал в санчасти на кожаном топчане под холодным сквозняком. Форма была влажной от дождя и пота. Меня знобило и трясло. Чтобы как-то согреться, я жевал хлебную горбушку из моего НЗ. Тут один из санитаров принес трехсотграммовую кружку крепкого, горячего, сладкого чая. Поглотив этот божественный напиток, я почувствовал, что возвращаюсь к жизни. В палату заскочил знакомый старлей медслужбы. Он достал фонендоскоп и внимательно послушал мое сердце.
- Сто процентов за то, что тебя комиссуют.
Начальник санчасти приказал отправить меня в минский военный госпиталь. В роте мне выдали второсортную парадную форму одного из новобранцев. Мы были с ним одного роста и форма мне пришлась как раз в пору. Сняв сапоги, я обнаружил, что, несмотря на многократное перематывание портянок, с ногами творилось что-то странное. Кожа с подошв сошла единым пластом. На абажур для торшера ее бы не хватило, а вот на ночничок – вполне. Под сошедшим слоем открылась розовая, свеженькая, но вполне готовая к употреблению кожа. «Возвращаемся к пресмыкающимся», - подумал я. Надев носки и сунув ноги в ботинки, оказавшиеся мне в самый раз, я почувствовал себя замечательно. На выходе из казармы меня остановил замполит, любитель хорового пения.
- Чего ж ты не сказал, что у тебя порок сердца?
Я пожал плечами, подумав, что это ничего бы не изменило.
Кстати, обычно наша рота пела очень здорово. И выразительно. На два-три голоса. Правда, текст порой был своеобразным. "Скажи-ка тятя веедь не даром Москва спален- Москва спаленная пожаром фраанцу-французу отдана…" И т.п. Иногда неслось: "И вот нашли баальшоое поле, есть разгуля-есть разгуляться где на воле. Поостро-построили еб..т!" Ну, где редут, там и еб..т! И т.д. Офицеры сатанели, но ничего поделать не могли.
До госпиталя мы добрались очень быстро. Сопровождавший меня прапорщик сдал какие-то документы в приемном покое, меня отправили в душ, переодели и проводили в палату. Я погрузился в накрахмаленную простынь, панцирная сетка подо мной услужливо прогнулась и я исчез в глубоком сне.
Утром толстый, громогласно-веселый прапорщик, старшина «первого терапевтического отделения», с легким матерком вывел нас на построение. Рядовые и сержанты образовали неровный прямоугольник во дворе госпиталя. Я стоял в последнем ряду и пытался понять смысл данной процедуры. В это время ко мне подошел интеллигентный парень немного старше меня в аккуратной больничной пижаме с белым отложным воротником. Он был невысокого роста, слегка полноватый, с широким, довольно приятным, почти красивым лицом.
- Пойдем отсюда. Тебе здесь нечего делать.
На прапорщика он даже не взглянул, а тот сделал вид, что ничего не заметил. Я покорно последовал за ним, тихо радуясь возможности избежать стадных мероприятий. Когда мы отошли, парень протянул мне большую, белую и очень мягкую ладонь.
- Володя. Старший лейтенант. Замполит.
- Гриша. Рядовой.
- Для тебя я просто Володя, а для меня ты просто Гриша. Здесь редко бывают интеллигентные люди.
Мы как-то очень легко разговорились. Впрочем, говорил в основном он, а я молча кивал и изредка бросал реплики. Через пару часов я уже знал его биографию, историю романтических и просто сексуальных приключений, повесть о свадьбе-женитьбе, балладу о разочаровании в армейской службе и драму о распределении в Северодвинск за плохое поведение в военном училище. Там, во время дежурства на аэродроме, в мороз и метель он простудился и получил полиартрит. Его колени напоминали мячи для гандбола. Ноги были заметно распухшие. Ходил он замедленно, осторожно, слегка покачиваясь. Спокойным, мягким голосом он поносил армию и советскую власть. По его словам целью жизни для него было поднять восстание в армии. Я восхищенно молчал, тихо недоумевая, как можно говорить об этом с незнакомым, в принципе, рядовым новобранцем, с трудом представляя себе лейтенанта Володю на белом коне во главе восставших полков. Он подробно расспрашивал меня о жизни в Питере, о моих друзьях и о возможных знакомствах с диссидентами. Узнав, что я в приятельских отношениях с одним из редакторов журнала «Нева», Володя заметно оживился и попросил меня с ним свести. Я учтиво согласился, подумав про себя, что делать это нужно крайне осторожно, если вообще стоит, так как не хотел впутывать своих знакомых в великое дело всеармейского бунта. Лейтенант увлеченно рассказывал мне о демократических преобразования Никиты Хрущева, о докладе на двадцатом съезде, о подлости генералитета, косности и бездарности командования. В его палате, как и в моей, было четыре постояльца. Один симпатичный, спокойный лейтенант с воспалением легких, красивый, нервный майор с гипертонией и тихий пожилой подполковник. Володя представил меня своим соседям, и я заметил, что майора мое присутствие явно раздражало, а к моему новому приятелю он относился явно недоброжелательно, почти брезгливо. Я не стал анализировать психологическую подоплеку сего, хотя сам майор был мне симпатичен. В нем угадывался достаточно порядочный, вполне нормальный человек. Лейтенант отнесся ко мне равнодушно, хотя при общем разговоре, посвященном опять же преступлениям советской власти, разошелся и довольно подробно рассказал о подавлении восстания в Новочеркасске, расстреле демонстрантов, в том числе и детей. Позднее эту историю я слышал многократно, но тогда это было для меня полным откровением. Он знал об этом по рассказам женщины, лежавшей с пулевыми ранениями рядом с ним в больнице Новороссийска. Вечером пузатенький прапорщик бодро семенил по коридору отделения и весело горланил:
- На горшок и в люлю, мать вашу!
Солдаты ухмылялись и покорно расходились по палатам. Офицеры морщились, но молчали. 03.06.2017

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.