Юсеф Чельгрен. Птицы на борту

Юсеф Чельгрен

Юсеф Чельгрен (Kjellgren) (13.11.1907, Мёркё, Сёдерманланд, ‒ 8.4.1948, Стокгольм), шведский писатель. Со 2-й половины 20-х гг. печатался в рабочих газетах. С 1928 член шведского отделения «Кларте» Уже в первом сборнике стихов Ч. «Свет маяка» (1931) звучат социальные мотивы. В сборнике стихов «Запад» (1933), сборник рассказов «Пробоина на ватерлинии» (1936), пьесе «Неизвестный шведский солдат» (1938) Ч. осудил фашизм. В путевых заметках «По Европе без гроша в кармане» (1930), сборник стихов и очерков «На берегах Темзы» (1937) звучит тема интернациональной солидарности рабочих. В жанре «романа о коллективе» написаны «Люди и мост» (1935, рус. пер. 1938), трилогия «Смарагд» (1939), «Золотая цепь» (1940) и «Мужская дружба» (1947). В первом из них Ч. в духе социалистического реализма показал жизнь рабочего класса, создал образ коммуниста. Автор книг для детей. Во многих сочинениях Ч. заметны черты экспрессионизма.

ПТИЦЫ НА БОРТУ

На баке и выше, у брашпиля , раздавался медленный и нерешительный стук отбивающих ржавчину кирок, точно невеселый призыв к этой скучной однообразной работе. Из Атлантики несло мелкий дождь, который обволакивал судно серой мглой, словно сотканной из мировой печали. Мы все промокли до нитки, а Эрик так дрожал от холода, что выбивал зубами дробь. Относительно укрывшись от ветра за шканечным трапом , я и несколько других матросов решили торопливо свернуть сигареты и сделать несколько согревающих горло затяжек, пока вахтенный штурман на мостике не заметил нашего исчезновения. Губы Эрика окружала неприятная синева, а глаза светились странным лихорадочным блеском. Джонни стоял, повернувшись спиной к ветру и моросящему ледяному дождю. Он надвинул кепку на свои покрасневшие уши и глубоко засунул руки в карманы куртки. Джонни серьезно смотрел на Эрика, и в голосе его не было его обычного холодного безразличия, когда он сказал:
- Тебе бы лучше всего пойти и поваляться несколько дней в кубрике, Эрка. Если глаза мне не изменяют, дело идет к тому, что ты окончательно простудишься!
Эрик безразлично пожал покатыми плечами и отрицательно мотнул своей маленькой птичьей головой:
- Нет, со мной ничего страшного. Вот выйдем из этого мокрого ада, немного согреемся, и все будет хорошо. Со мной и раньше так бывало!
К Джонни снова вернулось его безразличие, которое он до сих пор проявлял в нашей компании. Никто из нашего кубрика не мог бы сказать, что понимает его как следует. Он жил своей особой, замкнутой жизнью, этот молчаливый и грубоватый уроженец Бохуслена . Когда он говорил с нами – а это случалось редко, - в голосе его всегда звучали обидно-насмешливые нотки. Нельзя было освободиться от чувства, что он презирает нас всех каким-то неясным, прихотливым образом. Теперь он лишь сказал:
- Ты же знаешь, мы идем на север. Там, будь уверен, ни грамма не лучше, чем здесь сейчас.
И, когда Эрик ничего не ответил, прибавил ободряюще:
- За это время ты успеешь загнуться, если не будешь слушаться добрых советов!
- Возможно, - Эрик дернул плечом, как всегда безучастно и застенчиво. – Но сейчас мне надо на север. Я уже слишком долго пробыл на юге.
- Послушай, лежа в постели ты попадешь туда ничуть не позже, чем если будешь понапрасну ошиваться на палубе.
- Если я в с и л а х работать, почему бы мне…
- Вот увидишь, от этого только тебе будет хуже.
Один из нас - Эмиль, тоненький длинный Эмиль с вечно падающей на один глаз лохматой рыжей челкой, – осторожно высунулся из-за трапа и посмотрел на мостик. Потом он сделал последнюю глубокую затяжку, пальцами задавил сигарету и засунул ее в нагрудный карман. Штурман караулил наверху на мостике, прислушиваясь к ударам кирок. Это был его метод следить за работой. Нам он был известен, потому мы быстро последовали примеру своего товарища: спрятали затушенные бычки и осторожно выбрались из укрытия. Даже Джонни перестал курить и принялся за свою однообразную безрадостную работу. Кое-кто из тех, что не могли примириться с его надменными и издевательскими замечаниями, утверждал, что он лишь временно обитает в матросском кубрике. Потому что у Джонни было одно большое преимущество перед нами: он мог беспрепятственно подготовиться к экзамену на штурмана, набрав необходимый плавательный ценз. Вполне возможно, что когда-нибудь мы увидим его штурманом на каком-нибудь судне. Поэтому он и не входил в нашу компанию.
Насколько мало мы уважали язвительные замечания немногословного Джонни, настолько трудно нам было по достоинству оценить странное желание Эрика отстоять свое право работать. Оба эти человека были чужды нам; мы сами прошли через столько равнодушия, что уже не стремились больше докопаться до скрытых причин происходящего. Нам было достаточно нашей ежедневной работы, нашего сиюминутного однообразного тяжелого труда в сырости и холоде. И все, что было вне наших непосредственных ощущений, нас просто-напросто не интересовало. Казалось, мы были не людьми, а лишь какими-то руководимыми инстинктом существами, угрюмо работающими против своей воли. Но, во всяком случае, мы исполняли возложенные на нас обязанности, мы двигали наше судно вперед и возвращались в кубрик после вахты смертельно уставшими.

Весь рейс шел дождь. Облака висели низко над горизонтом. Они были похожи на свинцово-серую перину, которую слабый юго-восточный ветер не в силах был вытолкнуть из Атлантики. Солнца мы не видели и звезд тоже. Казалось, весь мир состоит лишь из облаков и сырости, - воды, сонно журчавшей под килем, и дождя, поливавшего нас день и ночь. Мы перемерзли и плохо себя чувствовали; наши кирки с утра до вечера стучали вяло и медленно. Своими железными кирками мы ожесточенно крушили, минута за минутой, эти длинные одинокие часы. С равнодушным отчаянием отбивали мы время, надеясь найти что-нибудь лучшее, чем сейчас, под его твердым слоем ржавчины. Но нас постоянно преследовало горькое разочарование: дождь продолжал лить из низко висящего облачного покрова, и та же серая пелена раскинулась, словно гигантская каракатица, от горизонта до горизонта, каракатица, которая безжалостно держала нас в плену своих мягких, но сильных объятий, вливая нам в кровь отвращение и омерзение. Эта болезнетворная водная пелена была кошмарным зверем, от которого мы не в силах были освободиться, мы могли лишь угрюмо ненавидеть его, осыпая бессмысленными ругательствами и ненужными проклятиями.
Работа не давала нам покоя даже во сне. Еще долго после того, как мы затихали в своих койках, преследовал нас резкий стук отбивных молотков, и сон наш был неспокойным и тревожным, как вода, что журчала и пела над нашими головами. Иногда мы также просыпались от тяжелого пронзительного кашля Эрика. Правильно сказал ему тогда на баке Джонни: ему бы надо полежать несколько дней, потому что он плохо переносит погоду, в которой мы с головой увязли.

Нет, Эрик не желал оставить свою работу. Ему и еще нескольким нашим матросам пришлось даже выполнять беспокойную поденную работу на одном торговом судне. Единственно божественное в этом безрадостном занятии то, что не надо разрываться между вахтами, есть возможность непрерывно проспать всю ночь. Но Эрика мучил его жестокий кашель. Каждое утро без исключения он выбирался из своей койки за какой-нибудь час до подъема, одевался и выходил на палубу. Там он съеживался на одном из чугунных кнехтов подветренного борта, и тщедушное тело его сотрясалось от сильных приступов кашля. Иногда к нему подходил вахтенный и неловко спрашивал:
- Ну, как у тебя дела, Эрка?
И Эрик, с красным лицом, еще не отдышавшись после сильного приступа кашля. неизменно отвечал:
- Ничего страшного! Сейчас, утром, - хуже. Но это потом пройдет, когда я как следует включусь в работу.
Однажды и капитану случилось проходить в это раннее время по палубе, и он заметил матроса, который сидел на подветренном кнехте, используя ватервейс в качестве плевательницы. Капитан был маленьким, круглым и добродушным крестьянином из Эстергётланда , уже тридцать пять лет проклинавшим море и столь же долго служившим своим судам. Он подошел к Эрику и обратился к нему с тем обеспокоенным выражением, похожим на печать неизгладимой грусти, что всегда появлялось на его добродушном лице, когда он сталкивался с чем-нибудь неожиданным:
- Что с вами случилось, Ларссон? Вы заболели?
Но Эрик ни перед кем не желал признаваться в своем состоянии. Поэтому и на этот раз он ответил точно так же, как отвечал нам:
- Я лишь немного кашляю, это бывает иногда, как вот сейчас, по утрам.
Капитан посмотрел вокруг. Он чувствовал под ногами качающуюся палубу судна, а взгляд его упирался в плотную полосу тумана, висящего над Бискайским заливом. Наконец, он сказал, чтобы как-то подостойнее уйти:
- У меня в каюте есть лекарство, которое, я уверен, сможет облегчить ваш кашель. Кроме того, я думаю, что вам, Ларссон, не следует бывать на палубе дольше необходимого.
И Эрик, как еще один жалкий Диоген, ответил, сидя на своем кнехте:
- Большое спасибо, капитан. Но мне лучше на палубе, чем в кубрике. Мне хуже, когда я лежу.
Мы же, его товарищи, догадывались об истинной причине: Эрик знал, что сон для нас – самое ценное и святое из всего, что мы имели. И он уважал его, зная ему цену. Поэтому он и выходил на палубу, чтобы в одиночестве бороться со своим больным телом.

Джонни самоуверенно сказал: "… мы ведь идем на север! На Балтике наверняка ни грамма не лучше, чем сейчас в Атлантике…" Да, мы шли на север, мы, фактически, шли домой, в Окселёсунд, в этот черный, вечно забитый льдом Окселёсунд, чьи тонкие фабричные трубы возвышаются, точно органные трубки, над многочисленными чугунными стапелями и иссиня-черными крышами мастерских. Мы шли от берегов Средиземноморья, где ранняя весна уже приложила свою мощную руку к пустынным степям Кадиссы. Пришло как раз то время года, когда Земля, медленно поворачиваясь вдоль эклиптики, подставляет под живительные лучи Солнца свое северное полушарие. Но во время нашего будничного рейса с юга на север мы ничего этого не замечали. Мы оставили за кормой шелковые дымки английского побережья, ранним туманным утром мы несколько часов проболтались на якоре в вечно бурном Брунсбюттеле, прежде чем проползти через сердце Германии. Мы миновали Хольтенау и прошли Борнхольм и Бло-Юнгфрун с его крутыми склонами гор и глубокими каменоломнями. Это было веселенькое морское путешествие в грязно-сером тумане и под пронизывающим дождем. И все время наши кирки стучали о красную от ржавчины палубу корабля. Мы по-прежнему урывали иногда от работы несколько минут, чтобы свернуть сигарету и сделать пару торопливых затяжек, скорчившись в каком-нибудь уголке, где мы были хорошо скрыты от взора вахтенного штурмана на мостике. Так мы стояли, сколько осмеливались, медленно пропуская через легкие приятный дым. Или же мы удирали время от времени в кубрик, чтобы наскоро влить себе в желудок пару кружек кофе из кофейника, всегда висящего под потолком, где он постоянно грелся от тепла коптящей керосиновой лампы. Это было нашей единственной настоящей радостью в таком кисло-печальном рейсе: по-детски удрать из-под надзора штурмана и наспех подкрепиться чем-нибудь – кофе или сигаретой. Других угощений в нашей будничной жизни не было.

А Эрику стало хуже.
Его пронзительный кашель перемежался медленными и нерешительными ударами наших кирок. Но это был удивительный товарищ: он по-прежнему, как пиявка, присасывался к своей бессмысленной работе, словно искал в ней спасения своему телу. Он был мал и тщедушен. Грубая одежда висела толстым бесформенным мешком на его узких плечах. А его лицо, оно бы ничего не выражало и ни о чем не говорило, если бы не светилось тем же серо-белым, мрачным цветом, что и пелена, постоянно окутывающая нас. Он стоял среди нас на палубе судна, по которой гулял ветер, и действовал своей киркой так же механически, как и мы. Мы спали с ним в одном матросском кубрике и ели за одним столом в столовой. Но все же мы по-настоящему не знали его, матроса Эрика Ларссона, чей трескучий кашель звучал в наших ушах с утра до вечера. Иногда кто-нибудь говорил, как Джонни:
- Лучше всего тебе, Эрка, несколько дней не выходить на работу.
Но Эрик был упрям и настойчив. Он наперегонки с нами орудовал своей киркой и привычно отвечал:
- Я же вполне справляюсь. Еще никто не умер от небольшого кашля, он появляется и проходит без следа…
- Но и эта чертова калоша тоже вполне обойдется, даже если ржавчину будут отбивать на одного человека меньше.
- Во всяком случае, пусть что будет, то будет.
И больше на эту тему мы не говорили. Ведь у каждого были свои собственные мысли: маленькие, грустные, тяжелые мысли, которые медленно двигались по кругу, касаясь близлежащих тем. Судно медленно прокладывало себе дорогу вперед, на север, а мы продолжали жить своей полужизнью, как прежде.

Да, мы работали, курили и пили кофе с утра до вечера. Иногда у нас вырывалось проклятье погоде: когда покрывало секущего мелкого дождя плотнее обволакивало нас. Иногда мы также с каким-то неясным страхом украдкой смотрели на нашего больного товарища. Вид его серого лица с лихорадочным румянцем на щеках делал и нас неуверенными в себе, а его отталкивающая синева вокруг тонких губ постоянно полуоткрытого рта светилась, словно какой-то знак неизвестной судьбы, которая всех нас ожидала. Даже боцман, грубый и бесчувственный старый моряк, у которого на шее и в ушах росли волосы, задумчиво качал головой, когда смотрел на Эрика своим тяжелым сухим взглядом. Он сказал нам:
- Парень наверняка долго не пробудет на этом судне.
А Эмиль – тоненьких длинный юнга – резким движением головы откинул с глаз свою рыжую челку:
- Да, ему бы только попасть домой, больше он не будет плавать!
Д о м о й. Для каждого из нас в этом слове было свое значение, но что таилось за ним сейчас для Эрика, никто ничего не мог сказать.
Эрик нанялся на судно в Гандии и пробыл с нами на борту лишь несколько недель в этом коротком рейсе на север вдоль побережья. Сам он говорил, что пассажиром пересек Средиземное море из Алжира: /"этот город насквозь прогнил, и в нем нельзя оставаться дольше, чем требуется"/. Больше о нем никто из нас ничего не знал. И никто и не подумал его расспрашивать. В тот день, когда Эрик поднялся по нашему трапу со своей котомкой на спине, с мрачного утеса Гибралтара на нас обрушилась страшная гроза. Она пришла из Африки через Средиземное море. Белые и фиолетовые молнии плясали в небе вдоль и поперек и беспрерывно сверлили своими раскаленными остриями бушующее море. Гандия – маленький коричнево-серый городок с темными винными погребами и полуразвалившимися сараями для апельсин – совершенно скрылся из виду из-за облаков, песка и воды, которые ураган поднимал вверх и нес с собой через горы. А в море, над этим пустынным черным водным пространством, гигантским столбом громоздились золотисто-синие облака. Дождь хлестал, как стальной плеткой, а молнии, постоянно брызгавшие из толстого скопления темных облаков, разрезали воздух на длинные раскаленные полосы. Все было как на грандиозном театральном представлении, длившемся около двух с половиной часов. Как только эта непогода миновала, далеко в море стала видна дюжина маленьких рыбачьих лодок. Их острые треугольные паруса напоминали веселые красно-коричневые игрушечные палатки, торопливо бегущие для защиты в гавань.
Уже тогда, в те первые часы своего пребывания на борту, Эрик вызвал у нас мимолетное удивление. Мы все стояли вдоль релингов и смотрели, как искусно маневрировали лодки в сулойном море. Один из нас заговорил о жизни на борту этих парусных суденышек. Он несколько лет проработал рыбаком как раз здесь, на Средиземном море.
- Они так могут плавать на все сто, но заработок у них грошовый.
И Эрик торопливо спросил, в его остром личике дрожала нервная горячность:
- Но работа, наверно, тоже тяжела на все сто?
- А?
- Я говорю, тяжело поднимать из моря сеть или невод в плохую погоду?
- Вовсе нет! Эта работа для лентяев. Кто угодно с ней справится, если есть небольшой навык…
Эрик настойчиво и умоляюще посмотрел на него:
- Ты думаешь, я т о ж е?
Как уже было сказано, Эрик удивил нас на какое-то мгновение этим странным вопросом. У нас не было принято обсуждать наши способности. И матрос, который когда-то рыбачил на Средиземном море, равнодушно ответил, не пытаясь узнать нового человека поближе:
- Естественно, почему бы и ты не смог, как все другие!
Эрик поспешил спрятаться в своем хрупком убежище – покорном пожатии плечами – и уклончиво ответил:
- Мне просто пришло на ум спросить, когда я увидел, как они идут. Работа на таких ореховых скорлупках совсем не кажется легкой!
В этом коротком рейсе вдоль европейского побережья мы постепенно поняли, что, собственно говоря, для Эрика не существовало легкой работы. Но он все-таки работал, он упрямо был с нами. Пароход "Танни" медленно пробивал себе путь через волны, и каждый день этот больной матрос с неутомимой энергией выполнял работу, возложенную на него на борту судна. Иногда кто-нибудь замечал, что боцман стоит и украдкой разглядывает его. И однажды, будучи в таком настроении, он сказал:
- Не знаю, встречал ли я когда-нибудь такого парня, как этот матрос.
А Джонни сказал, как обычно надменно и равнодушно:
- Он всего лишь глуп и упрям, ничего особенного.
- Может, он и глуп, но он и боится к тому же.
- Боится? Нет, не думаю. Никто из нас не замечал в нем ничего подобного!
Боцман обнял ладонью свой тяжелый бородатый подбородок. Он был самым старым на борту и привык командовать нами на работе.
- Да, он боится за себя, боится из-за своей болезни, боится, что не справится со своей работой. Это сразу видно. А иначе как бы он все это выносил?

А наш лишенный всяких событий рейс на север продолжался. Мы побывали в Хёк-ван-Холланде, где бункеровались углем, мы постояли в Брунсбюттеле, мы медленно прошли Кильский канал, миновали Борнхольм и Бло-Юнгфрун, и тут в нашем однообразном рейсе случилось нечто необычное: только мы миновали одиноко стоящий маяк Стенклэппен, как на бак села уставшая от борьбы с ветром голубка. Она появилась, как пушинка, из бесконечной серой вселенной, которая безжалостно держала нас в своих упругих стальных тисках. Все разом с радостью побросали мы свои кирки и, склонившись, стали разглядывать эту беспомощную, насквозь промокшую птицу. Ее мокрые, цвета красного вина, перья на грудке плотно прилипли к зобу, и, когда Эрик протянул руки, чтобы поднять ее, растопырила она свои смертельно уставшие крылья, приготовясь взлететь. Эрик расстегнул свою толстую куртку и плотно прижал голубку к груди, чтобы защитить ее от острого, секущего, пронизывающего зюйд-оста, дувшего поверх наших голов. Потом он перенес ее в теплое и уютное место на крышке люка котельной. Мы все стояли и смотрели на ее отливающее металлом оперение, сияющее зелеными, серо-голубыми и красно-фиолетовыми тонами. Голубка быстро и нервно мигала глазами с белой оболочкой; она медленно втянула розовые лапки и жадно прижалась брюшком к тепловатой поверхности железа.
Когда мы так стояли и смотрели на эту измученную птицу, свалившуюся к нам, как хрупкая и ломкая игрушка, мы преисполнились странной беспричинной радостью, чувством какого-то освобождения, внезапно пришедшего к нам после многодневного заточения. На этом грязном, качающемся, нездоровом пятнышке, болтающемся посреди моря, вдруг неожиданно появилось существо – живой и непосредственный привет с земли, к которой мы стремились.
Какое-то время мы говорили о птицах, нашедших убежище на судах в открытом море, а за бортом волны, словно свора уставших, вымотавшихся от бега псов, беспрестанно неслись на север. Каждому из нас пришлось когда-нибудь быть свидетелем такого. Джонни как-то кормил грязных, больных морской болезнью ворон; они с жалким видом расхаживали по палубе и где попало гадили. Эмиль – рыжий веснушчатый юнга – знал одного капитана, который забавлялся тем, что прицельно стрелял с мостика по ржаво-желтому филину. Филин каким-то образом продолжал безмятежно сидеть на мачте, пряча пули в своем толстом опереньи; только когда один из штурманов взялся за ружье, он, наконец, с отстреленной головой свалился на палубу. А Эрик однажды нашел в шпигате соловья; пугливая серая птичка доверчиво прижалась к теплым ладоням его сложенных горстью рук. Но боцман, самый старший из нас на судне, знал, конечно, еще более необычные случаи. Когда этот человек порой мимолетом погружался в свои воспоминания, казалось, что он начинал перелистывать толстую книгу, книгу без всякого конца и без каких-либо глав; воспоминания накладывались друг на друга, образуя пеструю ткань, которую он равнодушно набрасывал на свое прошлое.
Теперь, когда он стоял и смотрел на измученного голубя, жадно прижимавшегося своими мокрыми перьями к теплому железу люка, он небрежно и поверхностно рассказал об одном случае из своей жизни:
- Но когда мы спустились вдоль побережья на юг, нас встретил сильный, все сметающий на своем пути шторм. Еще ночью дул такой приятный, умеренный норд-ост, но потом ветер перешел в норд-норд-вест. И ближе к полудню полетели крепления палубного груза. Груз со страшной силой покатился к подветренному борту и проломил верхнюю палубу. Мы тщетно пытались обрубить все крепления, чтобы полностью освободиться от палубного груза. Но во время этого резкого и жестокого крена груз под палубой также сдвинулся и сорвал брезент, накрывавший люки. Наша шхуна начала глотать воду, под конец нам ничего ни оставалось, как уходить в шлюпках. Ничего страшного в этом не было, мы успели спасти все ценное и шли под парусами к французскому берегу, как и полагается, - с помощью компаса и карты. Но совсем неожиданно, когда мы уже успели укрыться от ветра за берегом, мы встретили большую стаю напуганных штормом ласточек, которые, выбившись из сил, упали в море. Огромное число их уже погибло, и они плавали вокруг, как сине-черные комочки с длинными раздвоенными хвостиками, бессильно распростертыми по воде. Но тысячи ласточек были еще живы; они тщетно пытались выбраться из воды. Это было жалкое и неприятное зрелище. Мы медленно шли через стаю и вылавливали их из воды, сколько могли, и клали их для просушки на дно шлюпок, банки и кормовые сиденья. Таким образом, в шлюпках был двойной груз потерпевших крушение. Когда мы потом подошли к берегу и высадились возле маленькой деревушки недалеко от Бреста, французские рыбаки искренне посмеялись над нами: они думали, что мы выловили птиц из моря для того, чтобы употребить их в пищу. Но у нас, конечно, и в мыслях этого не было. Мы как следует запаслись провиантом с потерпевшей крушение шхуны, а ласточки улетели, как только оправились от купели в Атлантике…
Тем временем старший механик прервал свою ежедневную прогулку по палубе и подошел к нам, чтобы послушать рассказ боцмана. Когда тот закончил, механик не утерпел и рассказал об одной зеленушке, которая стала ручной и несколько недель жила на борту во время рейса между различными портами Ботнического моря. Птичка всегда сидела на плече вахтенного рулевого и ругалась, надменно и вызывающе: чёрт, чёёрт, чёёёррт, чёёёррт! Зеленушка сохраняла свое безмятежное спокойствие, свою раздражающую самоуверенность в любую, какая бы ни стояла, погоду. Едва кто-нибудь набирался наглости сыграть какую-нибудь мелодию на губной гармошке, как птичка становилась нервной и озабоченной и тут же устраивала глупую музыкальную дуэль. И дуэль эта всегда заканчивалась блестящей победой зеленушки.
Механик так расхохотался, что заколыхалось его рыхлое тело:
- Никто на судне не осмеливался искушать зеленушку петь слишком долго. Если проморгать и вовремя не закончить игру на гармонике, она в конечном счете могла надорвать себе горло. Потому что это была упрямая и тщеславная чее-чееертовка, она не терпела никакой конкуренции!
А когда старший механик рассказал о зеленушке, пришлось кочегару, поднявшемуся на палубу после вахты, рассказать еще об одном необычном пассажире – щегле, - взявшем за правило сидеть во время приема пищи на краю тарелки и есть обед вместе с командой…
Так стояли мы все перед крышкой люка некоторое время, несколько быстро прошедших мгновений в этом печальном рейсе, обмениваясь мимолетными воспоминаниями о птицах, повстречавшихся нам у разных берегов. Это был обрыв в веренице монотонных часов, проблеск чего-то необычного. А когда мы снова взялись за наши кирки, тело Эрика затряслось в тяжелом продолжительном кашле. Его лицо было серым, как тесто, и еще резче обозначилась отвратительная синева вокруг его тонких губ. Был ли это знак отхода, тайный приказ, которому должно слепо повиноваться? Никто из нас над этим не задумывался. Стуком наших кирок в поднятых руках отбивали мы зарю серого будничного дня, начало надоевшей работы. Нам было более чем достаточно мыслей о своих собственных уставших телах и слабых членах.
Голубка прилетела к нам в море у одиноко стоящего маяка Стенклэппен, словно первый привет с земли. Сутки спустя мы вошли в гавань Окселёсунда. И когда наши швартовые были занесены на причальные тумбы и п/х "Танни" левым бортом медленно подошел к каменной стенке, голубка покинула нас, улетев на своих опухших крыльях через покрытый угольной пылью и сажей Окселёсунд.
И в тот же день Эрик побывал на спардеке у капитана со своей расчетной книжкой. Спустившись в кубрик, он начал складывать свои пожитки в ту же самую матросскую котомку, которую нес на спине, когда поднимался по трапу в Гандии. Как будто немного смущаясь, он сказал:
- Я собираюсь сойти на берег здесь, в Окселёсунде!
Джонни тут же горячо вмешался; он был расчетливее и хитрее любого из нас:
- Ты списываешься ведь н е п о с о б с т в е н н о м у желанию?
- Нет, по собственному!
- Боже правый, какой же ты идиот! Ты должен обязательно списаться по болезни! Ты ведь проработал весь рейс. А в этом случае пароходство должно раскошелиться!
Эрик уже уложил свою котомку. Он сел на нее и свернул сигарету. На предложение Джонни он ответил уклончиво:
- Нет, я не желаю ложиться в постель и болеть, когда я смог продержаться на ногах все это время. Я хочу сойти на землю, поэтому я собрался и ухожу, не клянча чьей-либо помощи. Так будет лучше!
Эрик робко и невыразительно улыбнулся, словно испугался своих собственных слов. Джонни ничего не ответил. Он обычно больше молчал, храня свои мысли про себя. Так мы и сидели некоторое время, молчали и курили. Да, никто не произнес ни слова. Это было странное прощание. В самом деле, мы редко бывали т а к торжественны. Наконец, Эрик поднялся:
- Ну что ж, пора идти. Надо найти капитана в Доме моряка. Прощайте, прощайте все!
Мы тоже попрощались, сказали "всего хорошего" и пожали ему руку. Потом по крутому трапу мы вынесли его котомку наверх. Уже у релингов Эмиль спросил его сердечно:
- Ты знаешь, что тебя ждет на берегу?
- Да нет!
- Вот как!
И после короткой паузы Эмиль немного беспомощно добавил:
- Но у нас в этот раз будет хороший рейс, на юг!..
- Нет, это не для меня. Я слишком долго пробыл на юге. Я теперь хочу немного побыть дома, к тому же наступает весна. Ты должен это понять. Работа на берегу – вот что лучше всего для меня сейчас!
Эмиль энергично отбросил свой чуб с глаз. Он упрямо продолжал спрашивать:
- Но куда же ты пойдешь, ведь ты не собираешься оставаться здесь?
Эрик засмеялся, как обычно робко и неуверенно. Он знал не больше Эмиля:
- Я еще не думал как следует об этом. Поживем – увидим. Все в конце концов образуется, ты же знаешь!
Потом Эрик повернулся и зашагал вверх, к городу, через островки грязного снега на причале. Котомка огромной белой колбасой лежала на его узких плечах, и он низко сгибался под ее тяжестью. Эмиль еще в кубрике предложил поднести его котомку до Дома моряка, но Эрик решительно отказался от этой услуги:
- Нет, не надо, Эмиль. Я ведь и сам справлюсь!
- Вот как!
- Вот так!
Теперь, пересекая бесчисленные железнодорожные пути, он шатался под тяжестью ноши и шел немного медленно и неуверенно. Ноги его казались смехотворно тонкими и жалкими под туго набитой котомкой. Но как только он поднялся по склону холма, покрытого грязно-желтой травой, и вышел на хорошую дорогу, он зашагал уверенней, неся свою котомку на спине. И сразу после этого скрылся за магнитными кранами и корпусами мастерских. Человек, ушедший от нас. Человек с измученным телом, но непреклонной волей. Был ли он в самом деле испуган, как сказал боцман? Был ли он идиотом, как утверждал Джонни?

Простояв неделю в порту, мы снова вышли в море. На этот раз не лежал смертельно уставший голубь, отдыхая, на крышке люка котельной и не было с нами больного грудью матроса, боровшегося со своим телесным недугом. Но весна, наконец, пришла и в эту часть света. Солнце любовно лило на нас свои лучи, и мы с новыми силами взялись за работу. А внутри нас кипела радость, которая быстро вытеснила память о длинных, землисто-серых днях нашего рейса домой.

Перевел Е. Шараевский

Июнь 1973 года. 03.04.2016

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.