Жрица богини Маар

Жарко. Небо раскалено солнцем добела. Ни облачка, ни дуновения ветерка. Если бы не прислужницы с опахалами, не призрачная прохлада фонтана в приемном покое, я бы давно сошла с ума.
На севере, у границы Империи с сарехами, там, откуда я родом, такой жары не бывает. Лето ласковое, доброе, разнотравное. Мягкими волнами колышутся на ветру зреющие хлеба, вездесущие пчелы торопятся наполнить ульи горчащим медом. Там реки полноводны, а не пересыхают так, что воды не хватает рыбам. Если выдается горячее лето, то жара стоит лишь несколько дней, а не третью неделю без надежды на облегчение. Великие Боги, как тяжело терпеть жару. Зимний холод переносить проще. Оделся теплей, накинул меха, растопил печь, хлебнул горячего ферда с луговым медом, - и нет проблемы. Зимой хорошо. И думается легко. Мысли яркие, свежие, сияющие, как снежинки в солнечных лучах. Здесь же каждая мысль тяжела, будто свинец. Слова камнями ложатся в вязкие, будто патока, размышления.
Я знала, что в сердце Империи, в Великом городе Ратави не только красиво, но и безумно жарко. Если бы только могла отказаться и не ехать сюда, не раздумывая, так и сделала бы. Но столице необходима была Забирающая. А потому за мной приехал посланник самого Императора. Настал день, когда я, та, чье общество нежелательно, кому-то понадобилась...
Все дело было в даре. Он проявился рано. Мне тогда было семь. И с тех пор дар мешает мне жить. Из-за него люди стараются со мной долго не разговаривать, в беседе почти сразу переходят на отрывистые 'да', 'нет' и 'не хочу говорить об этом'. Меня сторонятся, избегают. Родная деревня восприняла появление посланника Императора с воодушевлением, даже с ликованием. Наконец-то у односельчан появилась возможность избавиться от меня под благовидным предлогом. Я всегда знала истинное их отношение и не питала иллюзий. Сама бы ушла. Не посмотрела бы на то, что некуда. Но я не могла уйти.
На подобных мне, когда проявлялся дар, ставили магическую метку. Чтобы девочки, способные стать жрицами, не могли убежать от судьбы. Седая смуглая, словно пропеченная, иссушенная солнцем и временем женщина появилась в деревне через пару недель после того, как дар проявился. Поставив метку, сказала мне и старосте, что уехать из деревни я смогу лишь вместе с посланником Императора. Я чувствовала, что староста ей не поверил. Витор вообще не жаловал южан. Позже поняла, что и религию Империи, захватившей наши земли около столетия назад, он тоже не принимал. А потому не мог поверить и в чужеродную магию. Но Витор, высокий грузный мужчина, заботившийся обо мне несколько лет после смерти родителей, положив руку мне на плечо, вежливо выслушал объяснения и не спорил с женщиной, назвавшейся Доверенной Маар.
Это сыграло со мной злую шутку. Староста был для меня авторитетом. Я поверила ему, а не пришлой женщине. И после очередных нападок бывших друзей попыталась сбежать. Почти незаметные светло-голубые рисунки, которые женщина нанесла мне на плечи, стали саднить, когда я подошла близко к реке. На другом берегу уже едва сдерживала слезы, а еще через полверсты потеряла сознание от боли. Меня нашли, вернули в деревню. Я получила урок, наказание за упрямство. А староста, чья жена неделю потом залечивала кровоточащие метки, подтверждение существованию имперской магии. Но был у этой истории и положительный результат. Больше никто ни разу не сказал мне пакость в лицо. Люди даже жалели меня. Той ядовитой жалостью, что пополам с отвращением. Деревенские тринадцать лет терпели меня, а я старалась их собой не обременять. Больно быть изгоем.
Но они не виноваты. Все эти годы люди даже старались относиться к сироте с добротой. Никто не остался в стороне, когда появился гонец Императора. Все они вышли проститься. Немногие, правда, решились в тот день заговорить со мной. Люди знали, я почувствую их ложь. Трудно вежливо желать человеку счастья и удачи, если точно знаешь, что в этот момент собеседник видит твою ложь, как на ладони. Именно в этом и заключается мой дар-проклятие.
Я вижу правду. Меня невозможно обмануть.

Я ждала появления Посланника почти всю жизнь. Но больше удивилась и испугалась, чем обрадовалась, когда он появился на моем пороге.
- За тобой приехал Посланник Императора, - пояснил очевидное староста, стоящий рядом с замершим в почтительном поклоне чужеземцем.
- Меня зовут Мирс, госпожа, - не поднимая глаз, представился воин. - Это большая честь сопровождать и оберегать Вас на пути в столицу.
Голос мужчины был низким и приятным, чуть искаженные непривычным говором слова отражали истинные чувства Посланника.
- Рада познакомиться, господин Мирс, - с трудом преодолев волнение, ответила я.
Совершенно не представляла, как дальше себя вести. Застывший в поклоне воин не облегчал мне задачу ни молчанием, ни позой. Пытаясь хоть как-то наладить общение, сказала:
- Надеюсь, Ваше путешествие было спокойным.
Посланник медленно выпрямился и, окинув меня удивленным взглядом, поблагодарил за заботу. В разговор вмешался староста, поспешивший заверить в том, что сопроводительные грамоты воина были в полном порядке. Витор все еще считал себя ответственным за меня, хотя я знала, что он тяготиться этим вынужденным опекунством. Он говорил о документах и медальоне гонца, а я, бросая осторожные взгляды в сторону Мирса, рассматривала его. Смуглый черноволосый воин лет сорока был первым тарийцем, которого я повстречала. 'Имперцы', как чаще всего называли южан, редко появлялись в таких отдаленных селениях, как моя родная Сосновка. Неудивительно, что за спинами мужчин, стоящих на моем пороге, постепенно собиралась вся деревня. Чтобы поглазеть на диковинку.
Я смущалась все больше, чувствуя, как краснеют щеки, почти не прислушивалась к словам Витора. Хотела бы пригласить гостей в дом, обсудить все за закрытыми дверями вдали от посторонних глаз, но знала, что староста в этот дом не войдет. Посланника, казалось, пристальное внимание не смущало вовсе. Он производил впечатление невозмутимого, уверенного в себе человека, привыкшего отдавать приказы. Знавшего наверняка, что его приказы будут исполнены в точности. Об этом говорил взгляд, жесткость линии рта, манера держать голову. Черный кожаный доспех с золотым тиснением, подчеркивающий мужественность фигуры, украшал отороченный золотой каймой плащ. Пряжка пояса, к которому крепился меч, так же, как и застежки, удерживающие плащ, изображала странную змею с воротником. Одним словом, весь внешний вид Мирса говорил, что за мной прислали не рядового воина. Не знаю, возможно, это должно было мне польстить, но на деле озадачило.
Покончив со знакомством, Мирс дал мне время до утра, чтобы собрать в дорогу необходимые вещи и проститься с подругами. Предположение, что у меня могли быть подруги, поразило, лишив дара речи. Витор, никогда не отличавшийся сдержанностью, хмыкнул и, покачав головой, неприятно усмехнулся:
- 'Подруги'... Скажете тоже...
Эти слова вызвали недоумение Посланника, но он не стал на них отвечать. Только сказал, что ему нужно где-то переночевать.
- Да-да, конечно, - поспешно откликнулся староста, широким жестом приглашая чужеземца в мой дом.
Я не ожидала от Витора ничего другого. Даже не собиралась спорить. Разумеется, мое проклятие и все с ним связанное должно было оставаться моей проблемой. Посторонившись, хотела пропустить Посланника в сени. Но Мирс не шевельнулся, глядя на Витора так, словно имел дело с сумасшедшим.
- Я ни в коем случае не стану обременять сиятельную госпожу заботами о себе.
Удивительно, показалось, что воин оскорбился за меня, что предложение старосты вызвало негодование Посланника Императора. Витор тоже почувствовал это и, нервно сглотнув, соврал, что будет рад приветствовать воина в своем доме.
Когда мужчины ушли, я закрыла за ними дверь и долго еще стояла, прислонившись к ней лбом. Пыталась успокоиться и заставить себя поверить в то, что происходящее реально. Может, другая на моем месте и обрадовалась бы, вдруг превратившись в сиятельную госпожу, но мне было страшно.

Опершись на дверь спиной, я прислушивалась к происходящему на улице. Судя по всему, взрослые зрители разошлись, а у калитки осталась только стайка любопытных детей. Но я надеялась, что и они ненадолго задержаться у моего дома. Ведь подглядывание за Посланником Императора должно было казаться куда более привлекательным времяпрепровождением. Чтобы натолкнуть детвору на эту мысль, я вывела из хлева свою козочку, посадила в корзину курочку и пошла к старосте. Не оставлять же мне было Милашку и Пеструшку в проклятом доме на голодную смерть.
Затея удалась. Дети, бросившиеся врассыпную, стоило мне выйти из дома, последовали за мной, держась на расстоянии. Застала Витора и его гостя во дворе. Мужчины чистили двух удивительно красивых черных коней. Я замерла у калитки, невольно залюбовавшись скакунами. Глядя на благородных животных, горделиво переставляющих точеные ноги, гнущих изящные шеи, отчетливо понимала, что эти два коня стоили дороже всей Сосновки. Видимо, жрицы неведомой богини отчего-то приравнивались к принцессам. От этой мысли волнение только усилилось, хотелось малодушно вернуться домой, пока мое присутствие не заметили. Но не дала Милашка. Ей надоело стоять без движения, поэтому козочка пронзительно заблеяла и потянула в сторону калитки.
Мирс, едва завидев меня, замер в поклоне. Витор вздрогнул, - не ожидал меня увидеть. Но все же постарался изобразить радушную улыбку. Не преуспел, чему я тоже не удивилась. Мне никогда не радовались.
- Я думала, Вы отдыхаете с дороги, господин Мирс, - робко сказала я. Вообще-то, должна была поговорить с Витором о питомцах, но нужные слова не находились. Поэтому начала издалека, надеясь, что староста сам поможет затронуть важную тему.
Воин медленно выпрямился, снова окинул меня удивленным взглядом. И ответил странно. Исключительно вежливо, но холодно. Словно, я его оскорбила.
- Не стоит волноваться, госпожа. Мы непременно отправимся в путь завтра.
Признаться, не поняла, чем заслужила такую отповедь, но подавила первый порыв и не стала просить прощения. Устала постоянно быть виноватой. Моя растерянность и неуверенная улыбка, казалось, удивили Посланника еще больше, чем проявление заботы.
- А что ты с Милашкой? - хоть Витор и понимал причины появления козочки на своем подворье, все же решил спросить.
- Я же уезжаю, - просто ответила я. - Мне ее с собой не забрать. Как и Пеструшку. Прими девочек к себе, дядя Витор, пожалуйста.
Да, молодая здоровая козочка и несушка были значительным подспорьем в хозяйстве. Да, я знала, что питомцы стоят дорого. И все же чуть не умоляла Витора взять Милашку и Пеструшку. Просила, разумеется, не упоминая деньги и старательно избегая слова 'дар'. У меня были основания считать, что мои подарки староста принять не захочет. Ведь дар от странника напоминает о человеке, связывает его с домом, помогает вернуться. А из всех людей, покинувших Сосновку, меня хотели бы возвратить менее всего. Я никогда не чувствовала себя в родной деревне дома, на своем месте.
Витор колебался. Мирс, удивленно изогнув брови, поглядывал то на него, то на меня. Сложившаяся ситуация казалась воину странной, и он не считал нужным это скрывать. К счастью, практичность Витора победила суеверия. Хоть и не до конца. Прощаясь, он сказал, что отведет новых питомцев к ручью. В голосе старосты не было и намека на испытываемую неловкость или непроизнесенную попытку извиниться. Я смолчала, проглотила очередное оскорбление. Стараясь радоваться тому, что моих девочек не зарежут, стоит отойти от деревни, вежливо простилась до утра. То, что Витор приравнял меня к умершим, а подарки решил омыть водой, чтобы размыть моему духу дорогу в мир Сосновки, даже не удивило. Но это не означает, что не ранило.
Обида была сильной. Моей вины в том, что я всегда невольно выделялась, не было. И подобного обращения я не заслуживала. Утешала только надежда на то, что это было последнее оскорбление, которое мне могли нанести односельчане. Наверное, поэтому обида не поборола желание следовать традиции.
Вернувшись домой, завела тесто для трех больших ковриг. Одна должна была символизировать благодарность за прошлое. Ее следовало разделить на множество кусков и разложить на порогах. Другая коврига была пожеланием благополучия деревне. Ее следовало оставить рядом с центральным колодцем. А третья, та, которую путник брал с собой, олицетворяла обещание сохранить память о доме и вернуться.
Пока пеклись хлеба, собирала вещи в дорогу. Решила, что много с собой брать не стану. Только необходимое в пути. Кое-какую одежду, белье, пару косынок, разумеется, деньги. Сумки упаковала быстрей, чем испеклись ковриги. Разрезая первую, уже приостывшую, мысленно обходила комнаты, перебирала все вещи в доме, вспоминала, не забыла ли что-нибудь. Мое хозяйство было небольшим и небогатым. И только несколько предметов можно было назвать ценными. Они остались еще после родителей, но я эти вещи брать не хотела. Ни маленькую серебряную птичку-оберег, традиционный подарок молодой семье на новоселье, ни медную цепочку с амулетом, не защитившим маму. Я знала, что никогда не вернусь в Сосновку, и брать в новую жизнь проводник домой считала даже глупым. Тем более воспоминания всегда были со мной. К сожалению. Еще раз проверив содержимое сумок, я связала их ремнями в пару, чтобы удобно было перекинуть через седло.
Привычно отчистив стол от прилипшего теста и остатков муки, заглянула в печь, проверила последнюю ковригу. Она была почти готова, а я занялась упаковыванием третьей сумки. Вяленое мясо, сыр, овощи, большой кусок испеченного утром хлеба. С сожалением посмотрела на соления и варенья. Предлагать их кому-либо было бессмысленно. Мои подарки не приняли бы. Но понадеялась, что практичность все же сможет победить необъяснимый страх передо мной, моим даром и судьбой. Поэтому вынесла продукты и некоторые вещи на улицу, поставила с наружной стороны забора. Я не хотела, чтобы все пропало, сгнило нетронутым, и написала на горшках, а кое-где прикрепила записки 'Возьмите и не вспоминайте меня'.
Я вынесла немного вещей, но дом сразу стал опустевшим и чужим. Неуютным он мне казался последние тринадцать лет, но теперь дом был даже немного зловещим. Поэтому торопливо приготовилась ко сну и, забравшись под стеганое одеяло, задула свечу. Боялась, что из-за волнения не засну, но усталость оказалась сильней. К лучшему, нужно было отдохнуть перед дорогой.

Утром встала рано. Застелила постель, надела приготовленное с вечера шерстяное темно-зеленое платье, заплела косы, повязала платок, спрятав узел на затылке. Мое отражение в старом металлическом зеркале выглядело неожиданно решительным, хотя я уверенности не чувствовала. Взяв корзину с ковригами, вышла на улицу. Весеннее утро было прохладным и росным, на востоке уже светлело небо. Я опаздывала, ведь хотела разложить хлеб до восхода, чтобы не встречаться с людьми. Почти получилось. Только к последним трем домам не удалось подложить хлеб скрытно. После слов Витора я не удивлялась тому, как от меня и моих обусловленных традицией подношение шарахались.
Мертвецы не оставляют по себе хлеба.
Мирс, выходивший из дома старосты и увидевший меня на улице в столь ранний час, удивился безмерно нашему обычаю. Не скрывая изумления, наблюдал за тем, как я оставляю на пороге дома Витора кусок хлеба и вслух благодарю старосту и его семью за прошедшие годы. Но вопрос задал только один, спросил 'Неужели госпожа сама пекла хлеб?'. Мой ответ удивил воина еще больше. Как я значительно позже поняла, жрицы, наделенные редкими дарами женщины, были почитаемы и, что скрывать, избалованы. И никогда не утруждали себя ни приготовлением пищи, ни заботой о ком-либо. Поэтому мои действия казались коренному тарийцу не просто необычными, но даже противоестественными. Витор и его жена единственные не попробовали отказаться от подношения и даже поблагодарили меня, почти правдоподобно пожелали удачи. Вообще, их отношение ко мне заметно изменилось. Во взглядах даже появилось уважение. Наверное, Мирс что-то рассказал им о значении моего дара.

Продолжение будет публиковаться здесь:
samlib.ru/b/bulgakowa_o_a 11.01.2015

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.