Отрывок из рассказа Украинские вакации

Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! Бреше, сучый москаль.
Н. В. Гоголь «Вечер накануне Ивана Купала».




О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти, о благословенная Богом Италия! Где ты, моя родина? Кто я здесь? что я здесь? зачем я здесь?
Так думал уже едва ли молодой, слегка упитанный, то что называется средней наружности, итальянец, с печальной горестью и некоторой растерянностью во взорах оглядывавший самый обыкновенный и заурядный, то есть чрезвычайно неопрятный, сельский дворик, представший теперь очам изумлённого европейца во всей уныло поэтической красе пасторального запустенья и беспорядка. Это запустенье столь близко, а даже бывает что и мило, дивно неподражаемой натуре иных из сельских жителей, что она, эта натура, будто вовсе и не замечает всей негодной дрянности подобных подворий, но, напротив, чувствует некоторый род высоко ностальгического влечения к их непоказной убогости да оригинально замшелой неопрятности. Вот и прозвание для этих чувствий отыскали самое что ни на есть приятное да благозвучное, посягающее на сладость таинственного задушевствования и взволнованную прелесть задумчиво уединённого созерцанья - ностальгия!..
Однако оставим на совести незадачливых жителей их любвеобильные предпочтения, заметим лишь, что наш брат прозаик, а ещё более брат поэт, издревле падки на затейливую болтовню лирических отступлений и потому не раз, с достохвальным мастерством, подробно и чувственно, описывали эти запачканные подворья на страницах своих бессмертно виршованных поэм да обширно многостраничнейших романов.


Но вернёмся к итальянцу. Сейчас его взгляд скользил по возлежащему в некотором подобии беспорядочной груды битому кирпичу, полувросшим в землю и покрытым превосходнейшим мхом трухлявым поленьям, тачке с оборванными ручками, а также, чуть в стороне, он заприметил дирявое и полузгнившее жестяное ведро, самая принадлежность которого к почтенному семейству жестяных безошибочно угадывалась по обилию благородной ржавчины на его помятых и не совсем чистых боках. Для придания ещё большей достоверности представленной читателю картины, необходимо бы заметить, что респектабельнейшая панорама описываемого подворья живо изобиловала невероятным количеством других не менее привлекательных и ярких деталей дрянной скверны чуть помельче. На всём была видна досточтимая печать давнишней, почти древней, основательности и обжитого хозяйствования: клочки почти уже разлезшихся газет, а иногда и хорошо иллюстрированных журналов, потемневшие и покрывшиеся грязной слизью бутылки, порядочно помятые и вдавленные в землю пивные банки, окурки дешёвых, а даже что и замечательно дорогих сигарет, кульки всех цветов и размеров, рваные и не совсем, наполненные или же, напротив - растерзанно опустошённые четвероногими друзьями человечества от мусорного своего содержимого... ах, и чего только можно было не заприметить, удобно расположившись на позеленелой площадке крыльца и с радушным любознанием размыслительного филосо'фа всматриваясь в окрестности представительного подворья.


Кропил мелкий бесперестанный дождь, и две промоклые вороны, сидя на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом также, в свою очередь, наблюдали за незнакомцем, самый вид которого был что-то слишком нов и привлекательно необычен для здешних мест. Отметим также, что эти здешние места, или описанное в своей трогательно идиллической красе подворье, находились в пределах одного из живописнейших сёл благословенного Богом Прикарпатья. Не будем здесь оглашать его прозванья, затем - что все живописные сёлы одинаковы, даже больше - иногда и прозвания их слишком одинаково созвучны и совершенно ни о чём не поведают утончённому слуху искушённо любопытствующего читателя.


Было лето - не то чтобы чудное продолжение майской поры, когда недавно пробившаяся зелень свежа и целомудренно чиста, когда ослепительно белые сады ещё щекочут ноздри пьяняще роскошным запахом цветущих черешен, слив и вишен да обильнобутонных яблонь и груш, когда небесная синь, будто Господняя риза, пронзительной глубиной колора явственно и широко блестит над очами во всём великолепии благочестия правды и славы, и добра; было лето - не то чтобы поздняя, почти осенняя, блаженно зрелая его пора, пора счастливо плодоносящих садов и огородов, когда тяжело налитые груши томно гнут ветви многощедрых дерев, когда воздух упоенно наполнен запахом солнца, яблок, мёда, дынь и арбуза, звоном осы и стрекотанием кузнечика, когда лук вяжут тугими увесистыми косами и развешивают проветриться да просушиться по ветхим плетням подворий, когда гарбузы среди дикой зарослости грядок самодовольно выпячивают свои приятно округлившиеся померанчивые бока, выглядывая из под широкой листвы невероятно раздобревшим и важно улыбающимся паном…
Было именно то лето, когда случается и холодно промозглый серый день, и надоедливый мелкий дождь с утра невыразительно и скучно стучится в скучно затускнелое оконце, наводя на заспанных, здорово краснощёких сельских девушек чудное воодушевление лени и грустной задумчивости, и всякая из них, забыв о благодетельно просторных грядках, спешит потеплее укрыться с головой стёганым одеялом да вздремнуть часок-другой в надежде: авось ей приснится суженый да его ясные очи, да его чарующе ласковые речи, да его залихватски зачёсанный на бок непокорный чуб.
На дворе стояла срединная пора блаженно короткого прикарпатского лета.

Наконец одна из ворон, очевидно, наскучив добросовестно долгим наблюдением незнакомца, хрипло прокричала что-то, кажется, неодобрительное своей подруге и, тяжело взмахивая чёрными своими крыльями, полетела прочь.
Итальянец... а впрочем, я позабыл представить его читателю да с мельчайшими подробностями описать, коим образом он очутился в этих несомненно славных и достойных внимания местах.


Итак, итальянец наш звался Франческо. Не подумай, читатель, что я подсовываю тебе какого-нибудь рыжетощего или же заваляще белобрысого итальянца, принадлежность коего к гордому древу итальянских фамилий угадывается лишь по штампу в поддельном его паспорте да заученной привычке вертлявого пройдохи, глубоко обнажая безупречно белый ряд зубов, всякий раз протяжно и сладко произносить слово грация.
Напротив того, наш герой отличался смолистой чернотой густых волос, благопристойной округленностью приятно развитых телесных форм, особенно в области брюшка и поясницы, а также некоторой, что вообще необычно, почти неприлично для итальянца, некоторой скромной робостью, я бы даже осмелился сказать некоторой скованностью, не всегда осмысленных движений и, что самое важное, какой-то испуганной молчаливостью оторопело недоумевающих взоров. Однако отчего бы не предположить, что это выражение глубочайшего изумления появилось только здесь и сейчас пред неслыханно роскошным благолепием украинского села.
Вот и сейчас именно с этим выражением страдальческого непонимания и даже испуга он уставился на совершенно бесполезную и никчёмную в его глазах вещь - безрукую тачку, которая вместе с тем, несмотря на эту свою никчёмную бесполезность, занимала среди двора самое выгодное и, позволю себе заметить, очевидно почтенное положение: уныло наклонясь на один бок, перегораживала тропинку к крылечку, там где благочестивейшей фигурой, благородно и скромно расположился означенный сын апеннинского края.


Впрочем, надо бы хорошенько растолковать, что на Украине он был впервой, что сюда его завлекла в кратковременное путешествие возлюбленная его Лаура, что так её именовал лишь Франческо, под крышей же отчего дома, где они сейчас находились, многочисленная родня всегда знала и звала дивчину Мирославой, или же чаще и вовсе по-простому - Миросей.


Надо бы также указать, что вообще наш итальянец отнюдь не был робкого десятка. Более того, работая в своём родном городке шеф-поваром одной из многочисленных пиццерий, не единожды выскакивал из своего святилища - душной и жаркой поварской комнатёнки, к что-то слишком расшумевшимся недовольным клиентам и, красноречиво жестикулируя руками, в одной из которых дивно красовался огромный тесак для разборки колбас, с замечательной настойчивостью, экспрессивностью и всегда бесспорной эффективностью доказывал посетителю его неправоту но, напротив, свою и заведения вообще - чистоту и порядочность. Посетители пиццерии застывали тогда... нет, не в ужасе (приготовься, мой читатель) - в восхищённой готовности разразиться гомерическим смехом – добросердечным, беззаботным и, увы, беспардонно весёлым, на который теперь способны, кажется, одни итальянцы.
Всклокоченный Франческо, выскочив в зал и быстрым взглядом определив, в каком углу находится расшумевшийся нахал, наклонял голову сколь возможно низко, вбирал в себя шею как можно глубже и беспощадной опрометью кидался к неблагодарному посетителю. По странному стечению торопливые и порывные движения его коротеньких рук и ног в это время амплитудно напоминали энергическую и отчаянную спешку слегка полноватого, неуклюжего лыжника, издали завидевшего наконец благословенную полосу долгожданного финиша. По крайней мере, наблюдая за Франческо именно в эту минуту, любопытный наблюдатель легко мог ошибиться да и вообразить себе,.. и Бог знает чего только мог себе не понапридумать этот самый недогадливый наблюдатель, но давнишние посетители были преотлично осведомлены, что дело идёт вовсе не о качестве лыжной смазки и мокрой непригодности сегодняшнего снега, даже, взирая на тридцатиградусную жару за порогом пиццерии, им, смею предположить, едва ли могло прийти в голову это неожиданное соображение.
Старые завсегдатаи нарочно собирались в близкой их сердцу пиццерии, дабы пошутить и вольготно посмеяться над незадачливым шеф-поваром, или же, как они сообразно своевольно гулливому своему настроению именовали его - лягушонком Франи. Скажу большее, самый процесс недовольного брюзжания что-то слишком непримиримого и переборчивого клиента, его показное громкое неудовлетворение, а также истовое негодование доброго Франческо стали традиционным и чуть не обязательным пунктом из меню досточтимой пиццерии. Хозяин Фердинант знал об этом пункте и не возражал придать своей пиццерии некоторого очарования театральной привлекательности и оригинальной самобытности. Франческо также знал или догадывался об этой стороне дела и о своей роли в этом представлении, что не мешало ему всякий раз показывать своё воинствующее рвение самым искренним и трогательно забавным образом.


Здесь-то Франческо и познакомился со своей Миросей, или же, как пиитически возвышенно и лирично прозвал её сам Франческо - Лаурой. Вообще он не был лишён притязаний на некоторую роскошь изящества и любил окружить себя вычурно раритетными вещицами (дешёвыми подделками под старину), а также питал некоторую слабость к прозваниям самым пышным и торжественно значимым. Себя же в идиллических мечтаниях Франческо не раз сближал с Петраркой, хотя с Петраркой-то и было что общего, как только одно имя - Франческо.


Мирося была довольно бойкая незамужняя галичаночка, приехавшая на родину Данте и Боттичелли в поисках заработка и лучшей доли. Судьба улыбнулась ей, и после долгих поисков она устроилась посудомойкой в уже знакомой нам пиццерии, заодно прибрав в свои хорошенькие ручки сердце и достаток поэтично вскормленного воздухом золотой Италии шеф-повара этой же пиццерии, то есть стала возлюбленной доброго Франческо.


О теперешнее, гадкое и пошлое время! Всякий телепень, слегка выучившись грамматике и вообразив из себя, по этому своему писарскому умению правильно прописать два - три слова вкупе, вообразив из себя чёрт знает что, вообразив из себя бессмертной славы романиста, наверняка, выпучив глаза, недовольно скривится этому слову - возлюбленная! Всякий щёголь борзописания наверняка бы вставил здесь хлёсткое и многозначимое по яркости грязного намёка - любовница! Но мы не рвёмся грудью в бессмертной славы романисты, грамматика всегда казалась нам скучнейшей и неповоротливейшей отраслью гуманитарного познанья, к тому же смеем признаться в гнуснейшем роде малохольного бесстыдства: мы не питаем малейшей степени благоговейного пиетета по отношению к сегодняшнему самонадеянно кичливому мастерству письма. Пусть его, но вслед Франческо, и мы будем величать Миросю не иначе как возлюбленная.
Не стану докучать искушённо догадливому читателю долгим и подробным описанием того, как впервые встретились взгляды Франческо и Мирославы, как впервые встретились их руки, как впервые уста замерли в блаженно чистой простоте первого, но уже достаточно долгого и умелого поцелуя.
Не осмелюсь также затейливо живописать яркую красочность бытия и заманчивое очарование их вечерних, и не только вечерних, досугов.


Однако же "вперёд, вперёд, моя исторья"! После нескольких лет совместного, удачливо счастливого проживания Лаура начала исподтиха грустить и зевать, а чуть позже и вовсе решительно и прямо объявила, что воздух поэтически обольстительной золотой Италии дивно чист и неподражаемо прекрасен, но что среди этого упоения чистоты и классически выверенной неподражаемости ей всё чаще и пленительно настойчивей видится вольная прелесть отческих пенатов, да две ободрительно крикливые вороны на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, да безруко грациозная тачка, которая по странной воле случая перегородила собой узенькую и заросшую тропинку, ведущую к издетства знакомому крылечку.


Делать было нечего, чем помочь и как сладить с проклятою Лауровой хандрой? Франческо, хотя и с некоторым заранее предчувствованным предубеждением, согласился на это короткое путешествие в суровые края белых медведей и жестоко сибирских морозов. Нам невдомёк, отчего чистая и нежная душа нашего лирично очарованного итальянца предполагала в Украине сибирские морозы и собственно белооттенковую красоту медвежьих шкур, хотя всем наверняка и издавна уже известно, что косолапые, шатающиеся по украинским сёлам и весям, щеголяют именно благородством коричнево-бурого окрасового лоска. Впрочем, не будем мелочны и придирчиво строги, но напротив - добры и снисходительны.
Путешествие началось ещё в Италии, с суматохи торопливых сборов, с продолжительных и мелочно скрупулёзных, в глазах Франческо, походов по скупке подарков для многочисленнейшей Лауровой родни (его, Франческо, искренне дивовали иные из обычаев украинской земли, однако как растолковала Мирося, не почитать которые считалось делом предосудительного бесчестья и чуть ли не кощунственного святотатства, одним словом - делом низкого бесстыдства, не оправдываемым ни в малейшей степени никоими словами, будь они даже прописаны из непонятных буквиц в старинном и ветхом Евангелии, том, которое лежит на рушнике аналоя их деревянной сельской церкви). Франческо всё никак не мог взять в толк исключительно плодороднейшую многолюдность Миросиной родни да неизъясненнейшую путанность иногда вовсе непостижимых итальянскому уму генеалогических связей этого щедрого многолюдья, но с легкосердным простодушием в этом случае он тихо полагался на рассудительное добронравие своей возлюбленной). Как бы там ни было, всё было куплено, осмотрено и уложено. Франческо и Мирося отправились. 04.01.2015

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.