ЛЕ ПЕ ЭЛЬ

ЛЕ ПЕ ЭЛЬ

Когда тебя придут забирать «органы» –
кричи, привлекай внимание окружающих.
И если бы так поступали многие, то! как бы
«органы» себя чувствовали…
Идея Александра Солженицына.

Пролог
И на этот раз бабочка нашла в себе силы опереться на ножки, поймать крыльями равновесие, покачиваясь из стороны в сторону, – и броситься в светлую вечно зовущую синеву неба.
Священник повернул на второй проем лестницы, но привлеченный шумом-возней бабочки, обернулся в сторону высоченного окна. Бабочка трепыхалась на широком белом подоконнике, еще пытаясь опереться, зацепиться за воздух… не получилось, сникла… За толстыми стеклами европакета лежал уставший снег февральских сумерек.
– Проснулась, сердечная… в помощи нуждаешься…– Священник осмотрелся. Но стены, лестница, фойе внизу не могли принять на жительство предвестницу весны. – Что ж с тобой делать, милая?
Бабочка, ощутив ток воздуха, завозилась на своих ножках, качнула красноватым парусом в темных пятнышках, взметнулась – и уселась на наградной крест солнечного цвета, – прикипела.
– Ну что ж, пойдем записывать «Благовест», а там я тебя в какой-нибудь вазон да пристрою, – и священник, бережно поддерживая нагрудный крест с уцепившейся за него тварью, стал, как повелось уже три года кряду раз в неделю, подниматься по лестнице к дверям местного телевидения. А в углу между потолком и стеной напряженно отслеживал ситуацию мохнатыми бегающими глазками паук, хозяин окна.

Последняя глава
– А я сказала: никаких попов!
– Это отчего так?!
– Всё, запрещаю делать о них репортажи.
– Что, и «Благовест» тоже?
Пауза…но решительная пауза.
– «Благовест» оставим, пока…
Разговор этот на повышенных тонах между гл.редактором и редактором так-таки материализовался в затрапезных кулуарах местного TV.
– Я договорился сделать фильм о православных церквях округа.
–Да, а платить кто будет? Попы что ли? Достали. А Урван в курсе?
– Наш верный телезритель и по совместительству главный идеолог района в курсе.
– А Урван недоволен, что мало новостей делаешь…
–Да достали меня ваши новости… по семь репортажей за неделю… я за полставки работаю.
– А попам передачи делаешь… Икитин уже жалуется: как ни включишь наш канал – так там всё о попах, да о попах. И чтоб больше никаких клипов на религиозную тему.
– А Икитину что попы сделали? У него что, кабельного нет? Я думаю, что первый зампред может позволить себе смотреть тарелку… там много каналов для его персоны.
Пауза, скорострельная пауза.
– И не только Икитин и Урван, но и весь исполком на вас жалуются… То могилы вечно показываешь, то протестантов, то крестный ход, то бомжи у тебя святые… А вот так вот, пойти и снять кого-нибудь из значимых людей района, так у тебя ума не хватает.
– Ума хватает, совести не хватает.
И разошлись бы на этом, но у главной еще претензии:
– А «госконтроль» ты сделал?
Тут кто хочешь на коня подсядет, удила закусит, вожжу под хвост поймает:
– Да не буду я вашу галиматью делать, у меня и так запарка: сижу, никого не трогаю, «крестный ход» монтирую.
– Это работа операторов, а вы «госконтроль» готовьте.
– У тебя тоже вышка гуманитарная – покажи класс… а не можешь, так поручи своим мертвецам… набрала мертвых душ, а мне на них работать… не буду тунеядцев кормить… сама делай, ты же у нас главный редактор, тебе и «госконтроль» как бы по статусу положен.
– Не ваше дело, что мне положено.
– Ты, главный редактор, и за время работы хоть одну текстовку написала?.. нет. Вспомнил – написала. Три предложения, три бессвязных предложения про дорожную аварию. Три предложения. А потом я еще десяток добавлял, чтоб что-то вразумительное получилось. Интеллект второклассника и то на порядок выше.
– Мое дело не текстовки вам писать, а руководить, и общаться с себе подобными… Вы во сколько на работу явились?
– Я ж вчера поздно крестный ход снимал.
– А нас ваши попы больше не интересуют. Доостаалии… Будешь «госконтроль» делать.
– Мертвых душ созывай, с ними и вояй. Под твоим чутким руками водительством они чё хочешь напишут и навояют, а меня увольте.
– И уволююю…А на радио?.. Урван спросит…
– Будет диктофон – будет и радио.
Всё, пора идти за нирваной… Аргументы и контраргументы бессмысленны… Ноль, возглавляющий всякое число, не есть единица.
Как то в тире, расстреляв из мелкашки мишени, от нечего делать, я принялся посылать пулю за пулей в стоящую в углу урну для мусора. Каково же было мое удивление, что урна не падает, и даже не подпрыгивает. То есть пластмассовая мусорница даже не сдвинулась с места. Оказалось, что пули просто прошивали пластмассу и только.
Редактор, хлопнув дверью, бежал. В затхлой атмосфере студийного помещения, наполненного выжившей из себя оргтехникой и мебелью, зависла усталая перезагрузочная пауза вечно пребывающего в реанимации компьютера. Говорить присутствующим было не о чем, и потому даже мобильные телефоны молчали.
Главный редактор TV с сакраментальными словами на устах и в сердце: я в исполком, – изволила отъехать к фактическому руководителю TV и по совместительству королеве финансов района, любезной маменьке. Корреспондент местного TV сделала крупный вдох, удобнее уселась у монитора и врубила «Вампиры» 3-сезон; оператор TV глубокомысленно отправился заваривать чай; бухгалтер TV понесла в соседний офис тепленькую новость подруге, а редактор полставки радио и столько же TV обреченно докуривал последнюю сигарету на пленэре.
Через два часа строптивый редактор знакомился с приказом: за нарушение трудовой дисциплины и срыв общественно значимой программы эфира, объявить очередной строгий выговор; гл.редактор Одышко.

У Бога за пазухой
– Ты домой? Я провожу.
Так бывает в минуты, когда среди устоявшейся зимы вдруг задрожит прозрачный покров небес, заколышется флёр, и из далека-далёка повеет ароматами весны. Это наваждение прилетает ниоткуда, как будто с поднебесья, с дальних-дальних заоблачных слоев атмосферы. Как невесомое дуновение, как трепетный миг кристальных воздушных потоков, напоенных пряным духом земли, просыпающихся растений и ностальгией о где-то там существующем детстве. И сожмется сердце от вечного зова жизни, будто от сладко волнующего возвращения домой в тихую обитель отечества. И приходит радость в красоте молчания, услаждается душа присутствием родной души. И даже мучительный недуг разума о том, – что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, – излечивается словами: и Бог воззовет прошедшее. Так братья встретились и шагали по дороге домой.
– Я так рад, что ты вернулся… Что тебя не избрали епископом, что ты не будешь жить в губернии, что ты вернулся домой, что ты будешь вновь простым пастором нашей церкви.
– А ты, батенька, эгоист.
– Да. Сегодня, сейчас я хочу быть самым большим эгоистом. И радуюсь, что тебя прокатили на выборах, и ты не стал генералом от религии.
– А хотелось…
– Догадываюсь. Но я бы тоже голосовал бы против тебя.
– Не сомневаюсь… Как жил этот год? Какие перемены?
– Живем, хлеб жуем… Редактором на телевидение устроился. Думаю религиозную программу наладить. Как думаешь, пробуждение будет?
Братья шли по готовящемуся ко сну городу, после вечернего молитвенного служения в окружении блеклого света ночных фонарей. Невысокие сугробы рыхлого снега и блики праздничных гирлянд ненавязчиво намекали на приближение новогодних торжеств.
– Как думаешь, пробуждение будет?
Пастор обернул свое бородатое лицо и прищурил глаза-хитринки.
– А ты как думаешь, брат возлюбленный?
– А борода-то у тебя с рыжим отливом, свет Георгий.
– Ну, значит не быть мне генералом от религии – бородой не в масть.
– Зато у рыжих оптимизма больше. Кстати, знаешь чем оптимист от пессимиста отличаются?.. Пессимист говорит: да, хуже уже не будет; а оптимист: да будет, батенька, будет…
– Утешил… А я сон пророческий видел. Еще там, в области, когда исполнял обязанности епископа, и не думал о возвращении.
Братья стояли на перекрестке.
– Снится мне как бы лес, жидкий такой, захламленный. Кругом ветхие развалины сооружений из бетона, – не то убежища, не то бывшие доты, – и среди всей этой поросшей мхом и лишайниками кутерьмы – озерки, протоки с чистой, чистой криничной водой… А в воде рыбы – большие, красивые, упитанные резвятся, – и я знаю, что они все мои, и я поставлен их оберегать, заботиться о них… А потом меня прокатили на выборах, и я понял, что место мое здесь, и вернулся домой со спокойным сердцем.
– А я знал, что ты вернешься – иначе и быть не могло… Хочу пригласить тебя выступить по телевидению. Задумал программу на духовную тему. Приглашу тебя, ксендза, батюшку – все по очереди выступать будете.
– Это врядли.
– Ну почему же?
– Не разрешат. Исполком не разрешит.
– Да отчего же?
– А от того, брат мой непонятливый, что выступать в средствах массовой информации, и то дозировано, могут представители православия, то бишь доминирующей религии.
– А я все-таки попытаюсь…хоть на радио запишу.
– Вольному – воля, а спасенному всюду рай! Слушай, сними собрание на рождество.
– Точно, в новости дам, и католиков сниму…получиться отменный репортаж, а может и фильм небольшой.
– Благословляю тебя на сей ратный подвиг, а наградной крест за усердие передадут безутешной вдове.
– Это всё так серьезно7
– Серьезней чем ты думаешь…мне ли не знать.
– Чего же они там по исполкомам опасаются – крамолы? Это же свет миру – не убей, не укради, почитай власть, заботься о семье, – это же поощряться должно.
– Кем должно? Там же сидят просто люди, со своими страхами, болью, амбициями… им бы день просидеть, да ночь продержаться. А ты им царство не от мира сего предлагаешь. Это как? Кто вот так вот за будь здоров откажется от своих благ и побежит, задравши хвост из страны Гадаринской? Вот они и будут выкорчевывать крамолу, спасая своих свиней. А ты им кликушествуешь: от плода уст человека наполняется чрево его; произведениями уст своих он насыщается… Вот теперь и думай: будет пробуждение или нет…
– Думаю что будет. Но не так, как мы себе его представляем, – должно произойти объединение всех христианских церквей.
– Этого не будет…скоро…
– Да будет, батенька, будет. И глаза наши это увидят.
– Познал ты, что нет для человека ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей. Но…
– Без всякого но… просто да и аминь. Все, благословений и до встречи.
– С Богом! Иди с миром, брат! Привет жене и сыну!
– И вам не хворать! Привет домочадцам!
И крепко пожимая руки, братья обнялись вдруг разом, тесно прижались друг к другу, как бы вбирая силу один одного. И казалось, что земное время на мгновение исчезло, утратило свою суть, а вечное бытие, вечная сущность потоком пролилась в их сердца. И стало возможно написанное: один справиться с тысячью, а двое – с десятью тысячами… И разошлись уже, и пошли по своим домам, но сладок мед братского общения.
– Георгий, а ты слышал, как сестра Жанна перевела с иврита название нашего города: у Бога за пазухой!
– Да, сестра Жанна мне об этом говорила... А теперь она говорит - у Бога в устах.
– Но ведь местечко основали евреи, они и название дали.
– Надо все проверить.
– А мне нравятся оба перевода, но первый как-то роднее: ле пе Эль – у Бога за пазухой!

Благовест
С нетерпением жду прихода священника – и настроение как в канун ожидаемого праздника. В сердце, глубоко-глубоко в его недрах ощущается как бы обновление соков жизни, будто весной, при первом таянии снега. А за окном декабрьская вялая апатия скоротечного сумрачного дня с каким-то темно-зеленым снегом и таким же морозцем. Но мое приподнятое настроение, настроение выползающего из глубин мрака выкуклившегося майского жука, мое настроение не может изменить постоянно пребывающий в ворчливо-недовольном духе оператор Иосиф. Этот уныло-сварливый дух прочно сидит более десяти лет на телевидении и потому считает, что заслуживает определенного почтения и подобострастия. Если ты к этому готов, то ты будешь обласкан и обретешь статус царского фаворита на время, угодное их особе. Но как-то не складывается у сотрудников оказывать достойные почести священному старцу, а в последнее время его и вовсе стали прозывать и.о.Сиф, видимо намекая на должностные метаморфозы – ему все чаще приходиться исполнять обязанности главного редактора в связи с безвременной утратой эфирных руководителей. Стоит отцам города назначить подающего большие надежды, дышащего здоровым оптимизмом молодого руководителя, как по каким-то там, ведомым только исполкому мотивам, веселое обаятельное руководящее существо превращается в уныло-позеленевшую тень. И уже сакраментальные слова: я в исполком, не звучат в их устах таинственным заклинанием, а вызывают сердечную изжогу, которая гасит задор и съедает румяна на доверчивом когда-то лице.
Пьем по пятому, а то и по седьмому стакану чая. Молчим, – я, чтоб не спугнуть весеннее настроение, Иосиф – в ожидании моих некомпетентных действий. Ждем. И священник появляется, как всегда в таких случаях, неожиданно.
Крепкое рукопожатие, спокойно изучающий взгляд умных глаз.
– Отец Адам, – голос густой, как листва на деревьях.
– А отчество? – Ну не привык я обращаться к священникам вот так запросто: отец, батюшка.
– Адам Дмитриевич, – чуть ироничный зайчик в уголках глаз.
Проходим в комнату с камерой и компьютерами. Назвать это захламленное изжившей себя мебелью и оргтехникой помещение: студией, равносильно обращению к престарелой женщине: девушка.
По телефону я объяснил Адаму Дмитриевичу суть программы «Благовест» и теперь бегло знакомлюсь с текстом выступления. Оператор ставит свет и камеру, колдует за компьютером. Ознакомившись с текстовкой, усаживаюсь поодаль и молчу в воротник свитера, хоть и вижу много пустоты в кадре; зато «два пальца»– расстояние от макушки выступающего до верхней границы кадра – выдержаны идеально. Кручусь, но все-таки хочу как лучше:
– Может, наедешь крупнее?
Иосиф готов ответить, но смотрит на священника, в кадр и немного поправляет картинку. Я уже заткнулся и сижу как мышь у веника, боясь лишний раз взмахнуть ресницами. Тихо: идет запись.
Повествует отец Адам хорошо, пусть доже и читает с листа. Но это не мешает внимать его глубоким задушевным словам. Слова объемны, вески, как налитые плоды созревшего урожая. Словно идешь по осеннему саду погожим ядреным днем в неге солнечного мягкого света, а вокруг тебя тихое торжество упоенной плодами земли. Ты садишься на прогретую землю в тени яблони, выбираешь глазами, руками налитое соками румяное яблоко, чувствуешь его увесистую упругую плоть, подбрасываешь на ладони раз, другой, третий, рассматриваешь пунцовые прожилки светящейся кожуры, находишь и червоточинку, поворачиваешь яблоко чистой стороной – и впиваешься в него зубами, губами, языком, небом. Брызжет прохлада сока на пальцы, ладонь, щеки, подбородок. И ты весь уже во власти вкусовых ощущений, пережевываешь ароматную мякоть, и забывшись обо всем, навзничь опрокидываешься в густую траву и смотришь в голубое-голубое поднебесье. Человек, отвергающий проповедь, подобен человеку, отвергающему осень с ее плодами, – такой человек никогда не насытиться.
Всё, камера выключена, – более двадцати минут. Иосиф ворчит: много и затянуто, такое кто будет слушать, надо резать. Глаза Адама Дмитриевича печальны и растеряны, он уже собирается укоротить проповедь. Я сдерживаю досаду,– внутренне готовясь сражаться за полный «Благовест» до победы,– махаю рукой на оператора и учтиво выпроваживаю гостя со студии. Я провожаю Адама Дмитриевича до машины, жму руку и прошу придти на следующей неделе. Отец Адам учтиво обещает, и я возвращаюсь в грозовую атмосферу битвы за «Благовест».

Мурашки на снегу
Выездная сессия исполкома. Повестка дня: агрогородки. Посылают меня. Наша корреспондент, полновесная штатная единица, протеже каких-то там закулисных интриг поселкового масштаба, мечтает о поприще финансовом, и потому ей глубоко плевать на нашу эфирную возню, да и литературные способности оперившейся выпускницы со средним образованием на уровне третьего класса базовой школки. А наша полуштатная дееписательница сих значимых мероприятий, корреспондент районной малотиражки, не то в отпуске, не то…Короче мне не докладывают, а ставят перед свершившимся фактом: надо, редактор, надо… Надо сделать полновесный идеологически выдержанный репортаж, тем самым как бы напомнить о телевидении, – ходят слухи, что нас закроют как давно убыточное учреждение.
Исполком, так исполком… Попробуем себя во всех ипостасях – прикоснемся телом и душой к значимым событиям района, Глазами государственного мужа, а не глазами обывателя, посмотрим на перспективу возрождения сел и деревень отчего края. Глаза обывателя привыкли видеть только внешнюю оболочку не перспективности глухих деревень, откуда сбежала вся молодежь, и осталось меньше сотни детей и их родителей – одним бежать рано, другим поздно. А что увидят глаза государственного служащего, наделенного мандатом четвертой власти, разберемся по ходу вальса. С наивным оптимизмом подростка, но с пессимистическим багажом бытия, я усаживаюсь в автобус с блокнотом и ручкой наготове, а рядом давно усталый от значимых мероприятий реалист оператор уже засыпает у окна.
Маленький трудяга автобус везет пяток исполкомовских служащих и нашу съемочную группу. Вот вам и начало репортажа: наша съемочная группа побывала в одном из живописных уголков нашего края (а за окном унылые чахлые поля, заросшие бурьянов, нежилые усадьбы, разбитый асфальт, серые телогрейки, бредущие по промозглой улице)… побывала на торжественном мероприятии выездной сессии, посвященной вводу в эксплуатацию еще одного агропромышленного центра. Традиционно первых лиц района встречает культурно-массовая бригада хлебом-солью во главе с председателем поселкового совета. После дружественной и теплой встречи, собравшихся ведут знакомиться с объектами жизнедеятельности и жизнеобеспечения. На глазах представителей районной власти благодарные улыбки и отеческое снисхождение ( фразу надо будет как-то подредактировать). В это время мы замыкаем кавалькаду важных лиц, которые яко витязи примчались на чудо конях быстрее нас, хоть наш автобус и выехал с временным запасом. А вот и чудо кони, с мощностью в сотни лошадиных сил, привязаны к новеньким плетням и посыпанным песочком обочинам (некоторые под присмотром персональных конюхов).
Нас ожидает приятный сюрприз (то есть меня, потому что я еще сегодня новичок в таких делах), нас ведут в столовую… Но только их, а нас, меня и оператора, учтиво отодвигают в сторону. Да ладно, все понятно: бюджет, лимит, в списках не значимся…
Ждем, курим, молчим. Наконец группы повеселевших соглядатаев высыпают на улицу и разбредаются осматривать объекты и другой значимости.
Я бросаю многозначительные взгляды, толкаю оператора: мол, надо бы забежать вперед, снять спереди почетную процессию, показать лица истинных ратаев за государственное дело. Но оператор апатично сворачивает за угол, закуривает, – он даже не удосужился включить камеру, он слишком много времени проработал оператором (кажется два года), и у него лежит заявление на выход.
Курим. Важные персоны разбрелись по объектам разной значимости. Курим. Я не выдерживаю, – ведь у меня нет тотема – заявления на выход. Иду за группой лиц. Холодный, промозглый зрительный зал сельского дома культуры в стиле «пятилетку за два года»; пахнущее плесенью помещение библиотеки с сиротливо слипшимися книгами; меблированные комнатенки для проведения вечернего досуга сельчан (у кого-то очень возвышенное чувство патриотизма: назвать этот заиндевелый амбар домом культуры). Замерз окончательно, выхожу погреться. Оператор курит.
– Надо взять интервью у местных, – вытягиваю из сумки микрофон и иду на поиски интервьюируемых.
Оператор машет рукой. Сворачиваю за один, второй дом. А вот и аборигены. Кучка мужиков устанавливает что-то наподобие флагштока. С микрофоном наперевес иду на сближение.
– Мы из местного телевидения (хоть я стою один), хотим взять у вас интервью.
Мужики бросают дело и с изучающим интересом рассматривают вначале меня, а потом студийный микрофон, зажатый в моей потной руке. Видно я им не понравился,– не микрофон же, этот внушающий почтенный трепет раритет, только что найденный на помойке.
– Иди, дядя, не дури, – возвращаются мужики к работе.
Я возвращаюсь к оператору. Он поглощен вдохновением, и снимает какого-то муравья, ползущего по стволу дерева.
– Смотри ты, ещё не спят, – в декабре и не спят.
– Лето будет холодное.
– Да ты что! откуда знаешь?
– Ну, раз зимы нет, то и лета не будет, – пристраиваюсь рядом .
Оператор продолжает снимать, – вот и другой муравей появился в кадре.
– Плюнь… в архиве у меня материала хоть отбавляй, что-нибудь насобираем.
Нас снова везет трудяга автобус. Мы возвращаемся в теплый конференц-зал исполкома. Затянутые под верхнюю пуговицу значимые лица президиума и скуластые шеи костюмов рангом пониже, строгий внушением и вливанием голос председательствующего. Честно отрабатывающий свой номер, спящий с открытыми глазами оператор, и я, безнадежно жалеющий о безвременно утраченном времени. Два с половиной часа напряжения седалищных мышц – и мы молча бредем в вечерних сумерках, волоча на себе камеру и массивный штатив под тихий скулеж желудка.
– А день-то даром не пропал – я таких мурашек наснимал… муравьи на снегу, – и оператор улыбается.
И мне вдруг становиться легко, и я готов нести штатив хоть до посинения.

Тромб
Птичка божия, домовый воробышек искал пропитания. А где по нынешним временам студеным искомое для серенького жидка – у продовольственного магазина. А вот и корочка хлебная у тротуара уже поджидает – ниспослал бог радость.
Визг тормозов – отскок в сторону.
– Эй ты! Тебе говорю, подь сюда.
Воробей грешным делом подумал о своей персоне, но к машине уже бежала молоденькая продавщица в униформе.
– Передай там, – барский жест в сторону универмага, – что от меня придут…пусть там отоварят молодцов.
– А?.. – вопрос на побелевших губах.
– А «а» спишут по форме… Смоуж велит.
И авто увозит брутальное тельце господина всех продавщиц и товаров уезда, а заодно и хлебную корку, прилипшую к колесу.
…фу-фу-фу… еле пух и перья унес… вот тут передохну – в обители просвещения; ведь много нас пернатых из царства светоча и знаний разлетелось по белу свету…вот и местечко покойное, на школьном подоконнике… А чьи это там склонившиеся над канцелярским столом головы?.. да это семейный подряд на педагогическом совете…
– Осталось премию разделить. Нам как всегда… Кого еще не забыли?..
– Завучу по учебной 10% кинем.
– Много ей. Она вчера первой со мной не поздоровалась.
– Так, за неуважение директора школы – минус 5%. По воспитательной?..
– Дудки ей…её охламоны лишь второе место на конкурсе взяли.
– Минус… младшей дадим7
– А ей за что? она и на зарплату не наработала. Какие у нее показатели по платным услугам?.. одни словесные благодарности.
– Минус нагрузку… и доход школе, и девицу стимулируем не только благодарности от родителей принимать… Физруки просят на инвентарь…
– Что?.. опять?... Я же десять лет назад им мяч купил… не берегут имущество…не берегут. Ладно, по 2% кинь. Кажись и всё… Вспомнил, вспомнил… тут мне твоя, как её там, ну эта, которая от двери налево, сувенир летом из отпуска привезла…
– 10% плюсую
– Куда… 3% хватит… Уф, устал… кажется никого не обидели… осталось еще одно дельце… Надо в приказном порядке добровольно принесенное учителями и родителями имущество школы закрепить за каждым педагогом.
– Тебе бы райоо руководить – голова у тебя большая… и имущество сбережем, и люди при деле будут.
– Пиши приказ! Приказываю: закрепить отныне имущество школы в виде вазона зелени, что над моим кабинетом слева на входе за учителем Мелкиным; а что справа на выходе – за учителем Доскиным. Подпись: директор СШ Брудкий.
– И Темковский.
– Ну да, Брудкий и Темковский.
– Через минус…
– Через прочерк, разумная моя.
…фу-фу-фу… а полетим-ка вон к тому желтому дому с руководящими претензиями… а вот и фрамуга открыта, – дух исходит. Неусыпно бдит чиновничий дух в окружающую среду, распространяя демократические ароматы свободы-равенства-братства в приемные часы. Отдохнем в тепле.
– …а я говорю, что ты мне за хахаевинки на подпись принес? Я что, не знаю, какой тариф на участки в охранной прибрежной зоне? Ты заезжей столичной блябля чем думал как участок оформлять? Да я тебя за это самое место, да у воды, да на солнышко… и всем будет хахаевинка. Я вам не то, о что вы даже и не думаете… я есть первый уезда советник Сисюра – вписанное почетное лицо города… а ты нам не по чину подносишь… Кыш, кыш, жидок…разморило тебя в тепле… вечно гадят тут…
…фу-фу-фу…прочь от страстей человеческих на лоно природы… в голубую жемчужину озерного края… рыбкой побаловаться…
Ловись рыбка больша.. и мала… а что это за гул, как бы ненасытной утробы?.. Да это же дракон поперек реки улегся, течение перегородил, отрезал древний путь из Варяг в Греки. Полвека северная и южная рыбешки в пору обновления материнского лона земли и воды бьются о бетонные бока чудовища, бьются и умирают на мертвой дороге, так и не увидев земли обетованной. И нет в среде демократических ратаев рыцаря, который бросит вызов губителю и очистит славный путь из Варяг в Греки от дракона, который под видом гидростанции закупорил тромбом водную артерию. И ведь цена-то цена рентабельности гидротурбины, перемалывающей природные богатства денно и нощно, как от одной баночки кильки в томате на столе смотрителя за драконом. Зато в купальскую ночь с великим плачем и воем рвут железобетонное тело плотины многочисленные утопленники, жалуясь на безвременную загубу, и в безутешной тоске приносят в дар рептилии души всех начальников, покровителей гидродракона.
А вот еще одни жертвы утопии в резиновых сапогах и удочками наперевес:
– Жидок прилетел, а мы его камушком, камушком – не воруй нашу рыбку, не воруй; вот так для острастки, по доброте душевной – вот и порядок.
…фу-фу-фу… куда податься бедной твари…
P.S. Из официальных источников: существует мнение, что домовый воробей как один из самых ближайших пернатых соседей человека может выступать в роли «биологического индикатора», и по состоянию популяции этого вида можно судить об изменениях в окружающей среде.

Ловец человеков
Батюшка Сергий старается вести машину бережно, но где ты убережешь подвеску и амортизаторы на грунтовой дороге, ведущей к всеми забытой деревеньке, где живет художник. Мы перешучиваемся, но внимательно всматриваемся в колдобистую дорогу – и мне немного совестно, что я упросил священника отвезти меня по своей редакционной надобности. Но уж глубоко запали в душу те несколько картин, которые были выставлены в художественной уездной галерее. Очаровала меня тихая грусть-нега лирических пейзажей – и вот теперь мы трясемся по проселку, который почему-то принято называть благозвучным словом – дорога.
Наше учреждение – самое нищее учреждение районного масштаба, и чтобы выбраться куда-то, нам приходиться клянчить транспорт, а порой и добираться до искомого объекта на перекладных, включая и гужевой транспорт. На все обращения к непосредственному начальству получаем одну и ту же резолюцию: не высовывайтесь – вы хоть и существуете де-юре, но де-факто вас нет.

Шофер старается экономить государственный бензин, потому мы и мчим по автобану, пренебрегая установленным режимом скоростного ограничения. На переднем сидении, как и положено значимому начальнику, восседает глава идеологического отдела. На заднем – объемная сумка с телекамерой и бодренький редактор, что сам напросился на эту поездку за новыми впечатлениями и сюжетным репортажем. Ведь экологический форум республиканского значения, на который для нас выделен транспорт – это исключительно редкая вещь, так что не будем дуться как дети на наше заботливое начальство, и сделаем добротный новостной сюжет. А досужая мелочь в виде сгустка темной энергии, заполнившей салон служебного автомобиля – пустяк, по сравнению с чистотой ярких пейзажей под добродушным безоблачным небом.

Благодать на благодать. И все-таки, какое бы настроение не было у путешествующего, он в конце концов поддается очарованию момента. Бодрствуешь, а дремотная нега разливается по телу, и текут и текут через тебя от горизонта к горизонту стороны родной пейзажи. И небо безоблачное, как белоснежная скатерть в ожидании торжества. И дорога стала привычной, и лик батюшки покинули сосредоточенные морщинки, – и вот указатель с названием сиротливой деревеньки. И мы внимательно ищем хоть одну живую душу, чтобы нам указала на дом художника.

Вдруг из родниковой неги полусна на меня взирает лицо начальника:
– Сколько кассет взял?
– Две, – вяло отвечаю, стараясь удержаться в неге забытья.
– Снимаешь от и до, без остановки… Особенно крупным планом зал, реакцию на выступающих, жесты, мимику… в общем, нам нужна вся подноготная.
– Да зачем мне для новостного репортажа какая-то там подноготная, – это я ещё не совсем проснулся. Но в родниковую негу из глухого тумана реальности стала высовываться дикообразная харя, – подноготная: вся подноготная – тайные, скрываемые подробности чего-нибудь (от старинной пытки – запускания игл или гвоздей под ногти).

Мы вынесли с десяток картин и расположили их вдоль бревенчатой стены на лавке и табуретах. Если бы моя воля, то я бы все картины купил себе, и любовался бы ими постоянно; но художнику надо как-то жить, поэтому он и пытается не раздавать свой труд. Денег у меня просто нет от рождения, и хоть я свыкся со своей планидой, но вот в такие моменты я готов бунтовать и против судьбы.
Наши родные обывательские пейзажи, которые мы можем наснимать сотнями на цифровые фотоаппараты и паче того обработать на фотошопе – пустышка, лепет младенца, по сравнению с тем мироощущением, какое создает истинный художник. Вот речушка из моего детства – этот желтый песок, отливающий синью; эта бирюзовая тайна воды, хранящая в себе колышущие бриллианты водорослей и золотых рыбок; этот обрывистый берег, с которого несешься вскачь, подгоняемый безудержным желанием поскорей окунуться в воду; это небесно лазоревое опрокинутое над тобой море, где летят и летят в неизведанное далекое облака-облака. И ты, всё твое существо там, в этой картине, куда есть доступ не каждому человеку. А вот лиловая просека пыльной дороги, которая уж точно ведет тебя домой, где ты найдешь покой и усладу от долгих-долгих мытарств по белу свету. Вот и ноздревато сереющий снег, обрамляющий проталинки улыбчивого марта, с густыми талыми разливами луж, в которых отражается и свинцовое небо, и желто-сиреневый осинник под мимолетным солнцем…
Я снимаю на камеру осколки, фрагменты иной, забредшей в нашу реальность жизни – эти распахнутые настежь оконца, за которыми вечно скрывается от обывателя целомудренная муза Гармония – соответствие, созвучие, соразмерность, равновесие, равномерность, согласие, согласность, стройность, благопристойность… И мне так не хочется расставаться с картинами, но батюшка Сергий деликатно покашливает, – и я снимаю крупным планом последний росчерк кисти художника – Владимир Понизовец.

– Снимаешь всю подноготную, – лицо без глаз давит на меня взглядом. Нет, конечно, глаза на лице Урвана есть – но только как орган. – Кассеты отдашь мне.
– Я не буду снимать для органов… – сухими, задеревеневшими губами шепчу криком в раскрытую бездну, – нет… всех вас я не боюсь… я боюсь Бога…

Соль
Расщедрился Великий Господин да и накрыл для всех желающих стол изобильный. Всяк по душе нашел желаемое блюдо и стал подкреплять силы свои и утолять жажду. И много говорили приятных слов, также похвалялись и добротой своей. Насытившись, стали расходиться по своим делам, и всяк брал со стола что хотел. По прошествии времени, тоскую о яствах Господина, собрались пировавшие, и стали упрашивать Его о новом пире. Согласился Великий, но с одним условием: пусть каждый принесет на руках и недруга своего. К исходу третьего дня явился к безлюдному столу на пир нищий.
– Что ты пришел один? – грозно спросил Господин. – Где недруг твой?
– Ты мой недруг, – ответил нищий. – Я хожу нищий по Твоей воле. Ибо Ты распоряжаешься судьбой моей.
– Есть ли у тебя друг?
– Ты мой друг. Потому-то я еще хожу по воле Твоей
– Есть ли у тебя семья?
–Ты отец мой и мать моя и жена и дети. Ибо в Твоих руках жизнь моя.
Заплакал Господин и слезы капали в пустую чашу.
– Что ты желаешь?
– Я нищий, но я знаю, что у Тебя глаголы вечной жизни! Потому прошу: оставь меня рабом в доме Твоем. Дай мне средство, чтобы я мог сохранять блюда от разложения, и я буду ждать приходящих – ведь не все они эгоисты.
И протянул Господин рабу своему чашу со слезами – и вот в чаше соль.
Каждое воскресенье маленький ручеек верующих втекает в церковь. Что мы ищем? А что ищет шмель в луговых травах, что ищет пчела, уносясь за десятки километров от своего домика, что ищет пьяница в жару и стужу, что ищет разбойник, выходя на черный промысел, все мы ищем одно – отрады душе своей.
Какое преимущество у верующих перед мирянами? А какое преимущество у солнца перед луной и звездами? Покажи мне где Бог твой! А ты покажи мне душу свою! Или ты отрицаешь наличие оной? Почему на земле столько несправедливости?
Кто я, чтобы отвечать тебе на все твои вопросы, – я просто соль земли. Хочешь, я посолю тебя молитвой слова – и Отец мой услышит и ниспошлет тебе благодать. Я могу только молиться и творить добрые дела, которые в силе моей, – тем самым осолять пространство круг себя, чтобы смрад и зловоние не погубили нас. Вот потому-то каждое воскресенье ручейки верующих и заполняют поместные церкви – чтобы соль не потеряла силу и её не выбросили на попрание людям.
– Тебе надо попросить прощения у Урвана.
Пастор вынес вердикт и теперь молчит яко агнец. Мои перипетии с экологическим форумом стали достоянием общественности. Спустя малое время урезали полставки радио – и я остался без штанов. Уходить с телевидения мне пока не хочется – у меня еще не вся кровь отравлена, но и существовать как-то надобно. Ах, пастор, пастор! И ты меня не понимаешь…
Потей, не потей, а переступить через свою гордыню и порог кабинета начальника идеологии решился. Вскоре добавили полставки телередактора. Ну как тут не напиться в дребезги и не сорвать новостной эфир – ведь писать текстовки больше некому: ни главному редактору, ни трем операторам, ни корреспонденту (сегодня на больничном), ни приходящей телеведущей, ни ответственному выпускающему, ни бухгалтеру, ни шоферу (в реестре числиться и такая живая штатная единица), ни техничке.

Транс
Мамка приехала. Рядом суетился и протекционный дядька или «крестный отец» всех великовозрастных дитяток заслуженных исполкомовских работников. Мамка – это королева финансов уездного исполкома мадам Одышко. Дядька – это первый зампред того же исполкома месье Икитин. Сегодня и.о.гл.редактор Одышко-младшая теряла сомнительную приставку и.о. и полновесно вступала в должность. Предупрежденные и материализовавшиеся работники уездного TV, поерзав раритетной мебелью, уселись в ожидании действа. В углу у сейфа – бухгалтер, наш хитрый Хомячок, которую уже практически загрызли мама с дочкой. Три оператора единым организмом пресловутого ящера уселись на сцепку из трех полукресел: в центре Иосиф, слева Вася, справа Саша или наоборот, их всегда путают в исполкоме. Корреспондент Нюра, флегматичная и потому нервная особа, – рядом с монолитной троицей, пряча свою крупную фигуру за монитор первого поколения. Ну и полуредактор радио и теле в уголочке за своим пошарпанным трудами столом. Виновница торжества скромно и с глубочайшим достоинством, заложив нога на ногу, – посреди фрондирующих, поближе к стенке.
Почетные кумовья брезгливо сторонились и мебели и нас, но дитятко нуждалось в крепостных – и пошла-поехала инавгурация.
Вот, к сожалению, стенографически неполная запись выступления и ответов на вопросы, сделанная от скуки полуредактором.
Одышко старшая: вы должны иметь рентабельность нашей районной газеты.
Иосиф: так обязуйте граждан подписываться на наше TV.
Икитин: мы никого не заставляем.
Одышко младшая: есть указ поддерживать и развивать региональное TV.
Одышко старшая: указ – это не значит, что его нужно выполнять дословно.
Бухгалтер: нас сельсовет в туалет не пускает.
Одышко старшая: если вы, как организация вложились в места общего пользования – то пользуйтесь.
Иосиф: мы получаем меньше чем кочегары.
Икитин: чтобы получать как кочегары, вы должны и работать как кочегары. И тогда ваше финансовое положение улучшится, и вы сможете получать как кочегары.
Одышка старшая: вы должны приходить на работу к 8.00 и высиживать своё время до 17.00.
Иосиф: у операторов переработка. Как платить будете?
Одышка старшая: мои подчиненные подарили мне сколько часов переработки… и ушли на пенсию с гордостью.
Одышко младшая: оборудование желает замены, качество страдает.
Икитин: проколоться не на качестве – вот ваша задача. И запомните – вы, наша организация, которую мы можем иметь и отсекать всё лишнее.
Одышко старшая: если у вас сплоченный коллектив, то нам нечего сказать.
За праздничным столом, который был организован в складчину и втихаря от ново представленной поборницы за дисциплину на рабочем месте, мы горько пьем горькую, и даже уже не сетуем всерьез на наше никчемное существование.
Вася: пропал Калабуховский дом.
Иосиф: теперь хоть мамка о дочке будет беспокоится, и нам перепадет.
Редактор: даже если они и сделают ремонт, и купят оргтехнику, то и тогда кто-то должен делать репортажи, давать свою продукцию. А эта и сама ничегошеньки делать не умеет и точно таких же себе наберет… а я на дармоедов работать не буду.
Саша: все мы тут работаем… на мамку…
Нюра: а я в декрет ухожу.
Бухгалтер: а меня съедят, попомните мое слово: съедят. Да и всех нас съедят, а телевидение закроют.
Мы сидим за общим столом в последний раз, а на рабочем мониторе без звука идет очередная трансляция нашего репортажа об очередном торжественном заседании. Вот лица президиума и зала. Лица по ту сторону экрана. Лица безгласные, но которые всегда готовы заткнуть глас вопиющего в пустыне, – икитины, сисюры, урваны, смоужи, брудкие-темковские, одышки и иже с ними… И пока эти лица копошатся по ту сторону экрана – мы будем чесаться и у Бога за пазухой.

Эпилог
Бабочка, ощутив ток воздуха, завозилась на своих ножках, качнула красноватым парусом в темных пятнышках, взметнулась – и уселась на наградной крест солнечного цвета, – прикипела.
– Ну что ж, пойдем записывать «Благовест», а там я тебя в какой-нибудь вазон да пристрою, – и священник, бережно поддерживая нагрудный крест с уцепившейся за него тварью, стал, как повелось уже три года кряду раз в неделю, подниматься по лестнице к дверям местного телевидения. А в углу между потолком и стеной напряженно отслеживал ситуацию мохнатыми бегающими глазками паук, хозяин окна.
Дверь была заперта. И на призывный стук дверь не отворилась. Священник спустился на площадку и остановился у окна. В глаза священнику смотрел паук, спустившийся за добычей. Священник улыбнулся:
– Э, нет, милый, бабочку я тебе не отдам…– и он бережно пересадил бабочку в футляр для очков. – Пойдем, милая, отнесу тебя туда, где много света и тепла. Даст Бог и перезимуешь. 15.05.2014

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.