ГЛАВНОЕ - НЕ БОЯТЬСЯ!

…Что же было потом?- спросил он.
Потом это солнце погасло, и наступила ночь.
(О. Ларионова. «У моря, где край земли»)

ГЛАВА ПЕРВАЯ
… Лошади медленно поднимались на очередной взгорок. Они взмокли – на губах висела желтоватая пена. Чтобы лошадям было легче добраться до вершины, мы помогали им, как могли. Мы – это папа, мама, дядя Григорий и, конечно же, я.
Дядя Григорий – хозяин лошадей и телеги. Он, весь путь беспокоился о них, старался, всеми способами, облегчить им дорогу и, садился в телегу только на равнине или на спуске с очередного подъёма. Я сидел в телеге, на наших вещах, и хворостиной подгонял левую, пристяжную лошадь. Она, поворачивая голову в мою сторону, косила на меня глазом, когда я замахивался на неё, но шагу не прибавляла. По-видимому, она не считала меня, а тем более, мою хворостину, серьёзной угрозой для себя. Папа с мамой подталкивали телегу сзади.
Дорога, вся в ухабах, с глубокой колеёй размокшей после первых весенних дождей, была настолько тяжела, что, даже я, несмышлёныш, это понимал. После каждого трудного подъёма останавливали лошадей и давали им отдохнуть.
Дядя Григорий забрал нас с железнодорожной станции сегодня утром, часов в восемь, а сейчас было четыре часа пополудни, так сказал папа, посмотрев на циферблат своих командирских часов. Солнце всё ещё было высоко над головами, но жары не было. Мошка вилась над лошадьми и тихонько звенела. Лошади отдыхая, помахивали хвостами и прядали ушами, отгоняя мошку.
Вокруг, почти вплотную к дороге, примыкал лес – дубы, вязы, а кое-где проглядывали ели с их вечно зелеными иголками. В лесу сумрачно и сыро. Оттуда доносился запах прели и, изредка, одинокое кукование кукушки. Окружающее, не смотря на ясный, солнечный день, навевало тоску и боязнь чего-то неизвестного, поднимало из глубины души какое-то томление, скорее всего страх. Я, боялся. Правда, боялся.
Шёл, послевоенный, 1946 год. Мы находились в самом сердце Западной Украины, а вокруг нас стоял вековечный лес - какой-то притихший и настороженный. Мы добирались на новое место жительства, и на новое место работы папы. Мама долго сопротивлялась переезду сразу всей семьёй, но папа сумел её уговорить и она, поплакав, согласилась. Моё мнение в расчёт не принималось – что может предложить семилетний мальчишка, не имеющий жизненного опыта и знаний об окружающем его мире.
Так мы оказались здесь, на этой лесной дороге, в этом хмуром, неприветливом лесу. Дядя Григорий – малоразговорчивый украинец, обутый в солдатские сапоги и, выцветшую, когда-то, по-видимому, зелёного цвета фуфайку военного образца – был среднего роста, сухощав и очень подвижен. Он без устали, попыхивая дымком козьей ножки – то шагал рядом с телегой, то кормил и поил лошадей, то бегал за хворостом для костра вовремя остановок на отдых. И откуда только у него столько энергии? - спросил я сам у себя и покачал головой.
Смотря на него, мне, казалось, что он даже спит не в постели, а как породистая лошадка, на ногах. Местный житель – он хорошо знал округу и живущих здесь людей, имел большое количество знакомых и друзей. Хмурый с виду – это был добрейшей души человек. В этом я убедился за время нашего нелёгкого пути по лесной дороге. А, потом, в разговорах у костерка, мы постепенно узнали и кое-что из его жизни.
Он воевал. За время войны был дважды ранен и оба раза легко. Повезло, говорил он, подкладывая ветки в костёр. За оба ранения получил две жёлтые нашивки и медаль «За отвагу». Всякого насмотрелся, рассказывал он, даже страх испытывал, особенно, когда нужно было вылазить из окопа и идти в атаку. Вокруг пули посвистывают, мины разрываются – вот тут-то, закроешь глаза, прочтёшь молитву иии… с Божьей помощью, вперёд, в атаку. Даа… всяко бывало. Есть о чём вспомнить за свою военную жизнь…
А хотите, я вам один случай расскажу, предложил он нам. Тут разговор про атаки и марш-броски не пойдёт. Скажу прямо, как случившееся назвать, сам до сих пор не решил, но никогда, до самой смерти, события, произошедшие со мной в тот день, никогда не забуду.
- Хочу, хочу, - быстро проговорил я и даже привстал от нетерпения. А папа с мамой лишь молчаливо покивали головами. Наверное, тоже хотели послушать рассказ.
Хотите, верьте, хотите – нет, начал он тихим голосом, помешивая деревянной ложкой в котелке и пробуя варево на «соль». Значит, такой со мной случай приключился… Он, немного помолчав, подложил несколько веток в костёр и, закурив свою неизменную козью ножку, стал медленно, по-видимому, вспоминая события прошлых дней или вновь переживая случившееся, рассказывать.
Его украинская речь, перемежаемая русскими словами для большей нашей понятливости, так объяснил он нам - была певуча и красива. Мы с папой всё прекрасно понимали, а мама – тем более. Она украинка – родилась в Никополе.
Затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово, я слушал старого солдата. Я много раз слышал рассказы отца о войне. Он воевал в артиллерийском полку, имел звание капитана, но его рассказы, как-бы правильнее выразиться, были более скупыми, менее насыщенными подробностями, что в итоге так уменьшает красоту любого рассказа-воспоминания. В них преобладала техническая сторона – калибр, азимут, горизонт, навесной огонь и другие, непонятные для моего разума слова. Поэтому, рассказ дяди Григория я слушал, как сказку, открыв рот от изумления, и с восторгом ожидая следующих слов. Да он и походил на чудесную сказку.
… Стояли мы в одном небольшом прусском городишке, вёл свой рассказ дядя Гриша, на отдыхе и, понимаете, расквартировали нас в старинном Рыцарском замке. Городишко – название я сейчас не могу выговорить, потому что я немецкому языку не обучен, располагался на невысокой горе, а замок – на самой вершине. Этот городок мы отбили у немцев дня два назад. Так вот… нас оставили охранять замок, а заодно и отдохнуть. Вымотались мы за дни боёв до невозможности…
- Дядя Григорий! А, замок… взаправдашний? – перебил я его, любопытствуя, - Высокий?
Мама, шикнула на меня, и я замолк, а дядя Григорий, сделав пару затяжек из козьей ножки и выпустив дым из ноздрей, продолжил: «Разместились мы в большой комнате, в первом этаже. Комната огромная, квадратная – метров по двадцать каждая стена в длину и, все стены увешаны коврами и картинами, представляете? На коврах развешаны кинжалы, сабли, ружья старинные. Всё искусно украшено затейливой резьбой и отделано золотом и серебром. Портреты людей там тоже были, и здорово так нарисованы.
На них, по-видимому, вся родословная здешних хозяев выставлена была, чтобы, значит, потомки не забывали об своих родственниках и перед другими хвастались… Знаете, почти все в париках до плеч, а на некоторых, шляпы с перьями. А орденов то на них навешано, а медалей… ну, чистые генералиссимусы!.. А, на двух картинах, что висели поближе к выходу, сцены охоты с собаками… одно слово – красота! Как в музее! Даа… по-видимому, хозяева не успели всё это добро вывезти или спрятать, а может, не захотели? Думали, наверное, ихняя доблестная армия не допустит нас сюда, но мы быстро и упорно наступали - чувствовали, скоро войне конец. Фашисты были на последнем издыхании.
Докурив козью ножку, он поднялся, ещё раз попробовал варево и, проговорив – готово! – поставил котелок на землю, подальше от огня. Мама достала чашки и ложки, нарезала хлеб, а дядя Гриша вытащил из своего мешка кусок сала, посыпанного крупной солью и красным перцем.
Оно выглядело так аппетитно, что у меня полный рот слюней набрался - я даже не успевал их глотать.
Дядя Григорий отрезал каждому по ломтю, а остальное, завернув в расшитое цветочками полотенце, положил назад в вещевой армейский мешок.
Когда пшённая каша и сало были съедены, стали пить чай. Утолив голод, я с не-терпением стал посматривать на дядю Григория - я ждал продолжения рассказа. У меня от ожидания даже спина почему-то зачесалась… или это у всех так?
Немного о чём-то поразмышляв, дядя Гриша собрался было продолжить свой рассказ, но папа, совершенно не вовремя, по моему разумению, перебив его не начавшееся повествование, предложил папиросу. Я, нетерпеливо ёрзая, ждал, пока они прикурят свои папиросы. И чего они находят в этом курении? Нагнись над костром и вдыхай его сколько угодно, так нет, надо этот дым в бумажку завернуть и послюнявив, в рот затолкать Тьфу, гадость какая!
Какое это мучение ждать продолжения интересного рассказа и не мочь поторопить рассказчика. Наконец, дядя Гриша, выкурив почти половину папиросы, задумчиво посмотрел на меня и поинтересовался:
- Так на чём я остановился, хлопчик, не подскажешь?..
- На замке… - На замке и на картинах! – быстренько, чтобы поторопить его, напомнил я.
Меня очень заинтересовал дядин Гришин рассказ, и я жаждал услышать его продолжение.
... Даа, так вот… Мы, никогда не видавшие такую красоту, продолжил он, стали с интересом всё это рассматривать и трогать руками, а некоторые из нас стали снимать оружие со стен и примерять на себя. Нас было восемь человек – почти отделение. Все из разных деревень, разного роду-племени – мы были любопытны, как дети. Рассматривая портреты, я удивлялся мастерству художников, написавших их.
Люди на портретах были, как живые, а один – на портрете, мне наверно померещилось, даже пару раз моргнул. Подумав, что это мне «показалось» после выпитой солдатской чарки пущенной по кругу, я сразу же выбросил это из головы и постарался забыть. Зачем голову заморачивать пустым, решил я.
Побродив по замку и налюбовавшись его красотами, мы постепенно угомонились и стали располагаться, кто как может, на ночлег. Командир отделения приказал тушить свет и прекратить разговоры. «Всем спать!» – строго повторил он.
Мы очень устали за прошедшие дни боёв и предоставленный нам день отдыха – был заслуженной наградой за наш тяжёлый, ратный труд. Спал я крепко, тяжёлых снов не видел, и никакие предчувствия, вечером, меня не томили.
Проснулся я, сразу, от ударившего в глаза света. Приподняв веки, я подумал, что у меня галлюцинация и не сразу сообразил, что к чему. Окружив нас плотным кольцом, с автоматами наизготовку, стояло десять-пятнадцать немецких солдат и офицер. Один портрет на стене отсутствовал, а на его месте зиял проём открытой двери. Офицер, очень похожий на одного из нарисованных на портретах, резким, командирским голосом прокричал: «Aufshtain! – russische schvain!» И, коверкая слова, по-русски, добавил: «Встьять собъяки!!!» А, потом, ещё, словно пролаял: «Hende hoh!» Кто-то, из наших, медленно поднимаясь, проворчал: «Отдохнули! Мать твою!».
А на потолке ярко светила, равнодушная к происходящему в комнате, хрустальная люстра. Захваченные врасплох, да ещё спросонья, мы не успели схватиться за автоматы и поэтому, хмуро поглядывая на немцев, вставали безоружными. Краем глаза я заметил, как сержант, неожиданным движением руки, выхватил из ножен свой нож и резко метнул его в офицера. Скорее всего, он попал – раздался стон и, тут же, прозвучала резкая, как удар хлыста, команда офицера: «Fojar!»
Я, этот лающий голос, никогда не забуду!
Как десяток швейных машинок, застрочили автоматы немцев. Какая-то пуля ударила меня по ноге – нога подкосилась, и я упал, потеряв от страшной боли сознание. Пришёл я в себя, когда кто-то снял с меня тяжесть, давившую на грудь. Открыв глаза, я увидел - это было тело сержанта… мёртвого. В него попали первые пули и, случайно, он своим телом закрыл меня… - Так я получил своё первое лёгкое ранение.
… Откуда взялись немцы? – догадавшись о моём не высказанном вопросе, он продолжил - немцы… Немцы… всё, то время, что мы находились в замке, прятались в потайном ходе за дверью, скрытой одним из портретов на стене.
Наши часовые, что стояли на улице, услышав стрельбу, подняли тревогу – тревожная группа ворвалась в замок, но никого, кроме убитых, не увидела. Всё было на месте и, кто стрелял – неизвестно.
Я, придя в себя, указал им на портрет и сказал, что немцы пришли оттуда. Больше часа ушло, чтобы найти секрет открывания двери. Проверили подземный ход – в нём никого не было. Немцы ушли в неизвестном направлении. Куда ушли? Господь один знает.
Мы молчали, каждый из нас, наверное, думал о своём, я так думаю. Папа, закурив новую папиросу, сказал: «Да… вам несказанно повезло, Григорий! Такое везение случается раз в жизни и то, не у всякого… и, после небольшой паузы, добавил, - значит, судьба не за-хотела, чтобы вы погибли. Для чего-то вы ещё были нужны ей.
Мне очень понравился рассказ дяди Гриши. Жаль только – наши не поймали немцев. Я, разохотившись слушать, хотел уже попросить ещё что-нибудь рассказать интересное, но дядя Григорий, посмотрев на небо, сказал: «Пора ехать!»
Мама стала собирать, оставленную на время рассказа, посуду, а он, слегка помахивая кнутом, пошёл к лошадям.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Вокруг был всё тот же хмурый, тревожный лес. Пристяжная лошадка всё также ленилась, лишь коренник добросовестно зарабатывал себе на пропитание. Дядя Гриша почему-то хмурился и в глазах у него, я иногда замечал, нет-нет, да проскальзывала тревога. Подозвав к себе папу, он о чём-то долго с ним разговаривал. Вернувшись к нам, папа сказал, что в этом районе пошаливают бандеровцы, не до конца выловленные в лесах и, что Григория это очень тревожит. Как бы нам не нарваться на них. Могут и расстрелять!
Мама, выслушав, тут же «завелась», как однажды сказал папа маме, не при мне, конечно, я это нечаянно услышал.
- Я же говорила тебе, Вячеслав, ехай один – устроишься на працю, тогда и заберёшь нас! - громко заговорила она, перемежая украинские и русские слова и всё более распаляясь.
Она чуть ли не кричала: «Ещё и ребёнка везём с собой, на погибель!!!»
Папа, пытаясь её успокоить, всё повторял: «Перестань, Вера! Всё будет, хорошо. Наконец – это, только предположение… - Мне в «конторе» сказали – здесь тихо».
Постепенно мама перестала ругаться и уже не так хмуро смотрела на папу. Но тревога, появившаяся в её глазах, не проходила. До «Миста», так назвал наш конечный пункт дядя Гриша, осталось, как он сказал - «трохи, ну, мабуть, киломэтрив пьять, а може мэньше».
Напуганный папиными словами, я внимательно всматривался в окружавший нас лес и кустарник, и всё ждал, когда же из кустов выскочат бородатые дяденьки-бандеровцы. И, дождался!.. Мама, потом, когда мы уже были в безопасности мне, шутя, сказала: «Цэ ты, сынку, притягнув йх. Чего это я их притянул, мне просто интересно было на них посмотреть, ответил я, только не вслух, а про себя. А, так то, на самом деле, я просто промолчал.
Впереди, метрах в ста пятидесяти, перегораживая колею, лежало дерево. Папа, увидев поваленное дерево - побледнел, а мама прижала меня к себе одной рукой, а другой, прикрывая рот, наверное, чтобы не закричать, прошептала: «Ой, лышенько!.. Смертушка наша пришла!»
Дядя Гриша, натянув вожжи и сказав «Тпру!», остановил лошадей. На мой неискушённый взгляд, так он мог бы и не «тпрукать» лошадям. Дорога-то была перегорожена и они сами бы остановились перед загорожей. Они же не кони-птицы какие-нибудь, чтобы летать через поваленные деревья.
- Шо будьмо робыть? – спросил он у папы и, как-бы у самого себя.
Посовещавшись несколько минут, они решили продолжить путь, надеясь на лучшее. Разворачивать коней и телегу в обратную сторону, тем более в такой ситуации, не имело смысла. И ещё одно соображение имелось в запасе, а вдруг дерево само упало… от старости? Между папой и дядей Григорием завязался разговор.
Мы не доехали метров около двадцати до поваленного дерева, как из ближайших кустов вышел, держа в руках направленный на нас автомат, одетый в полувоенную форму, человек. На нём были солдатские шальвары, заправленные в кирзовые сапоги и тёмный, помятый пиджак поверх сатиновой, не первой свежести, рубашки, а на голове залихватски, набекрень, сидела военная фуражка, без звёздочки.
Лошади, дойдя до загорожи, остановились сами.
Бандеровец, а в этом я теперь совершенно не сомневался, картинно держа автомат перед собой, махнул рукой и из леса вышли ещё двое – почти также одетые и державшие в руках винтовки с облезлыми прикладами. Мы с мамой сидели, ни живы, ни мертвы и боялись даже пошевелиться - это я о себе. Но, в то же время, меня разбирало сильное любопытство, и я во все глаза рассматривал их. Вот они, оказывается, какие – бандиты! И совсем они не страшные, решил я, когда шок от их неожиданного появления у меня немного прошёл.
Они подошли к телеге – заросшие щетиной лица, запах давно не мытых тел и тяжёлый, какой-то затравленный, исподлобья, взгляд, так мне показалось. Такой взгляд я однажды видел у бездомной собаки, которую мы с мальчишками гоняли как-то.
Первый, который покартинистее, оглядел нас и, задержав на несколько секунд взгляд на маме, подошёл к дяде Грише и стал с ним разговаривать.
- Дядько! Куды трапыш, кого вэзэш? - искоса посматривая на маму и папу, спрашивал он по-украински, а потом, ещё раз посмотрев на папу, добавил, - докумэнт маешь, чи, ни? - А, баба, та хлопэць, теж мають який-нито, докумэнт, чи тэж, нэ мають?
- Який докумэнт? – встревожено поинтересовался дядя Григорий, - як що справка из сильского Совету?.. Так е. - Ось вона, - сказал он и полез рукой под фуфайку, чтобы достать справку, наверное.
- Стий, дядько! – неожиданно приказал бандеровец. - Высунь свою граблюку назад! Та потыхэньку! - добавил он, быстро отступив на один шаг от дяди Григория. И, обратившись к нам, показал автоматом на землю:
- Уси злазьтэ! Як шо нэ так, зразу стриляю! - Степан, возьмы йих на прицел! –приказал он другому бандеровцу и добавил уже опять нам, - злизете, ось тоди и будэмо балакать.
Худой, как щепка, долговязый бандеровец, не говоря ни слова, направил свою винтовку в нашу сторону и угрожающе клацнул затвором.
Вот тебе и «хорошие» дядечьки, снова испугался я.
…А ты, Мыкола, сказал предводитель третьему бандеровцу, провирь «кабриолету» - щегольнул он знанием лошадиного транспорта.
Мы с мамой послушно, но с опаской, слезли с телеги, и отошли шага на два-три чуть в сторону. Пока Мыкола шарил в наших вещах на повозке, мама «ругалась» на него за неаккуратность и довела его до того, что он, наверное, не выдержав, гаркнул: «Цыц, стервозо! На том свити цацки та платя - нэ трэба будэ!». Мама, словно споткнувшись на всём бегу, замолчала, и только лицо её пылало жаром от возмущения и женского бессилия.
Папа был бледен. Сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев, он, молча, наблюдал за происходящим и было видно, с каким трудом ему давалось это молчание.
Закончив осмотр вещей и не найдя оружия, Мыкола забрал сало и остатки хлеба, прихватив, заодно, пару маминых красивых полотенец. Видно было, что мама что-то хотела сказать резкое, но взглянув на папу, промолчала, хотя и с видимым усилием.
Я помню, с какой любовью и старанием она вышивала эти полотенца, сидя у плит в бабушкином доме. Какое это было счастливое время, мельком подумал я и, с неослабевающим интересом, продолжил наблюдать за всем происходящим вокруг меня. Мне кажется, что я тогда еще не до конца понимал серьёзности нашего положения, но когда главарь, плотоядно улыбаясь, подошёл к папе и маме и сказал: «Зараз я буду робыть обыску!»
– лицо у папы изменилось. Вот тут я испугался! По-настоящему испугался! Сейчас должно что-то произойти, со страхом подумал я и весь сжался от предчувствия чего-то страшного-страшного. С таким лицом, какое сделалось у папы, идут на всё, даже на смерть! Я об этом сам догадался, несмотря на свой детский возраст и полное отсутствие жизненного опыта. Я, даже не догадался, я почувствовал, и слёзы страха стали скапливаться в моих глазах.
По-видимому, главарь это тоже почувствовал. На мгновение замерев, он неожиданно повернулся к дяде Грише и резко приказал ему: «Завэртай свий шарабан до лису! Бачиш колию!.. - А, вы, геть за ним!» – повернулся к нам старший и, тут же, - Мыкола, Степан, доглядайтэ за усима. Як що побигнуть – стриляйтэ! - Я пиду у пэрэд, а вы з конямы и заарэштованными, гонить до «базы»! – добавил он напоследок.
Делать нечего. Повернув лошадей в просеку, последовали за главарём в самую глубь леса. Дядя Григорий вёл лошадей за повод, а мы шли за телегой под конвоем двух бандеровцев. Метров через двести-двести пятьдесят, в лесу трудно определить расстояние, особенно для меня, старший бандеровец, свернул на какую-то тропинку и исчез в кустах.
Следовавшая за нами охрана, как только не стало возле них командира, повесив винтовки на плечо, закурила цигарки и завела неспешный разговор. Папа, достав коробку папирос «Казбек», тоже хотел закурить, но второй охранник, не долговязый, крикнул грубым, пропитым голосом: «Дай сюды!» – протянул руку и выхватил папиросы.
По-видимому, Мыкола, по какой-то, непонятной для меня причине, был не в духе.
Не меняя порядка: дядя Гриша, лошади с повозкой и мы, со своими сопровождающими, следовали по лесу минут сорок. Я очень устал и стал спотыкаться. Мама, повернув голову к конвоирам, обратилась к долговязому Степану с просьбой:
- Послухайтэ, люди добри! Нэхай хлопчик зализэ у бричку, а? Йому ж тяжко.
- Ничого йому нэ зробыця! – ответил Мыкола вместо Степана.
- У вас шо, своих дитэй нэма? - уговаривала их мама, - казна що кажетэ!
- Иды, хлопчик, сидай, - разрешил Степан, махнув рукой в сторону повозки. - Мыкола, воно ж ще малэ, - добавил он, повернувшись к товарищу.
Я, уцепившись за повозку, влез и блаженно растянулся на вещах. Ноги «гудели» от усталости, а лицо моё было мокрым от пота. Наслаждаясь отдыхом, я подумал: «А, совсем они не страшные – эти бандиты. Правда, если подумать хорошенько, то Мыкола - нехороший, злой. Но это, наверное, от голода… вишь, как на сало с хлебом, набросились. У них, что, в лесу нет бабушки, чтобы галушки сварить?» Проехав ещё немного, мы перебрались через какую-то мелкую речушку и оказались у цели нашего затянувшегося передвижения, у «базы».
Перед нами, на небольшой поляне окружённой густым лесом, расположились несколько землянок, покрытых дёрном. У одной из землянок горел небольшой, бездымный костёр и оттуда доносился запах какого-то варева. По-видимому, предупреждённые заранее, нас ожидали человек около двадцати, бандеровцев – по-разному одетых и с раз-личным оружием в руках. Молодые и пожилые – все они были на одно лицо – усталые, угрюмые, а в глазах, обращённых в нашу сторону – проглядывалась обречённость. От таких людей ждать хорошего – напрасная трата времени - решил я.
Из середины этой разношёрстной толпы вышел, в сопровождении нашего бывшего «старшего», бандеровец, одетый в кожаную куртку и с двумя наганами в кобурах. Наши охранники, подталкивая в спины, подвели нас и дядю Григория к нему и приказали остановиться. Я прижался к маме, обхватив её руками.
- Кто такие, будете? – чисто, по-русски, спросил главарь, глядя на отца и, продолжил, -зачем пожаловали в наши Палестины?
И, не дожидаясь ответа, обратился к сопровождавшим нас, бандэровцам: «Обыскали задержанных?»
Те, потупившись, промолчали. Вместо наших двух конвоиров ответил их старший, сказав, что они обыскали нас и повозку – оружия не нашли.
- Так, кто вы? – вновь обратился, повернувшись в сторону папы, главарь.
В разговор, неожиданно, вступил дядя Григорий, Он, показав на нас пальцем, по-украински, стал многословно объяснять (а я то, думал, он молчун!), что мы дальние родственники его двоюродной тётки и, он везёт нас к себе в гости, потом, стал перечислять каких-то родственников в этом и других районах. Совсем выдохшись и вспотев от страха за свою жизнь и, я думаю, за нашу тоже, оглядел окруживших нас бандитов. «А, можэ, - после небольшой паузы добавил он, - чоловик та його дружина найдуть тут, яку нэбуть працю, та й зовсим залышатся тут».
Из толпы раздался чей-то грубый голос: «Брэше, сучий сын! Цэ вин москалей вэзэ до миста! Повисыть його та москалей!» В толпе дружно захохотали. И, тут случилось то, чего никто не ожидал. Все опешили, я так думаю, от неожиданности.
- Повисыть нас?! – закричала в толпу мама. Яки мы москали, га?! Вы тильки гляньтэ на того недоумка! Вин зовсим з глузду зйихав! – и такая ярость была в глазах и голосе моей мамы, что, вблизи стоявшие бандиты, попятились от неё.
- Замовчь, скаженна жинка! – раздался голос нашего «старшего», - нехай твий чоловик шо нэбуть скаже, а то вин усэ мовчить, та мовчить, як той глухонемой.
Все обратили свои взоры на папу. Он стоял бледный, но в нём не чувствовалось страха. Сжатые кулаки да ходившие под кожей лица, желваки, говорили о большом нервном напряжении, но никак не о страхе перед этой вооружённой толпой.
- Да, мы едем в этот город, чтобы жить и работать! – заговорил он, не повышая голо-са и смотря в глаза тому, в кожанке. Я, неплохой механик и надеюсь, что мы обоснуемся здесь надолго. Григорий, мой бывший сослуживец и дальний родственник, пригласил нас к себе, пообещав здесь работу. Надеюсь, Вы меня поймёте? Я должен кормить семью и одевать…
Он ещё что-то хотел сказать, но его перебил голос Степана. Он давно, негодующе посматривал на своих товарищей.
- Громадяне! Вы мэнэ знаетэ, шоб нэ сбрэхать, пивтора року и, обведя всех суровым взглядом, спросил, - так, чи, ни? Може я брэшу?
- То так, - соглашаясь, раздалось в ответ несколько голосов из разношёрстной толпы.
- Вы, хоть едный раз, чулы от мэнэ кривду? – снова спросил Степан и, не дожидаясь, что ответят его соратники, продолжил, - я знаю цю людыну ще з вийны. Вин мэнэ зовсим, мабуть забув, а я помню! Я росказую це для того, шоб вы тэж зналы, яка вин добра люды-на. - Ця людына спасла мэнэ вид смэрти у жорстокому бою. Колы б нэ вин – нэ було б мэнэ посэрэд вас! Сгинув бы я, як та собака!..
Папа повернулся к говорившему эти слова, долго и пристально всматривался в него, а потом неуверенно проговорил: «Неужели это ты, Степан? Ты очень изменился! Я бы тебя никогда не узнал, не напомни ты мне прошлое. Как ты изменился…»
А Степан, продолжал говорить, уже повернувшись к своему главарю: «Пан командир, отпустить йих! Нихай воны йидуть до миста. Цэ добри людыны. Та й с Гришей вы знайомы… Вин зла никому нэ зробыв, - умолял он своего командира. – Будь ласка, пан командир, отпусты йих и опять повторил, - Нехай соби йидуть до миста».
Вокруг воцарилась тишина, можно было услышать дыхание рядом стоящих людей. Все молчали – ждали решения главаря. А я плакал от страха. Мне было очень страшно. Я боялся этих угрюмых, заросших волосами лиц, что так неприязненно, исподлобья смотрели на нас. Каждый взгляд, брошенный на меня, пугал до дрожи. Меня пугал лес, который окру-жал нас и эти, как норы, землянки.
День клонился всё больше и больше к вечеру, а солнце опускалось всё ниже и ниже и только его краешек, как-бы на мгновение, зацепившись за верхушки деревьев, чуть-чуть продолжал освещать поляну. А потом вокруг стало всё серым. Из глубины леса потянуло холодом и сыростью. Все с нетерпением ждали решения главаря. Мама с надеждой смотрела ему в лицо, а папа, взяв меня за руку, заглянул мне в глаза и тихо, чтобы никто другой не услышал, прошептал: «Главное в жизни, сынок – ничего не бояться!»
Затянувшееся молчание прервало неожиданное, раздавшееся из глубины леса, ржание лошади и из просеки показался всадник. Он подъехал к главарю банды и, соскочив на землю, стал о чём-то шептать ему на ухо. Остальные бандиты насторожились. Я замер в ожидании чего-то нехорошего, даже слёзы сами перестали литься из глаз.
Выслушав прибывшего всадника, главарь о чём-то поразмышлял, затем, повернулся в нашу сторону и, махнув рукой в сторону просеки, жёстко приказал: «Уезжайте! Немедленно!» - круто повернулся к своим бандитам и пошёл в сторону землянки с костром перед входом.
Бандиты молчаливой толпой последовали за ним. Только Степан, проходя возле нас, прошептал: «Тикайтэ быстрише! Нэ поминайтэ лихом. - Прости мэнэ командир, так сложилось у мэнэ»
Нас не пришлось долго уговаривать. Лошади всё ещё стояли не распряжённые, вероятно по забывчивости бандитов. Мы быстро сели в повозку, и, не мешкая, пустились в обратный путь. В просеке уже было темно, но дядя Гриша всё нахлёстывал и нахлёстывал лошадей, стараясь поскорее выбраться из лап такой близкой смерти. А я, крепко ухватившись за борта повозки, шептал, сказанные папой слова: «Главное, не бояться! Главное, не бояться!»

---<<>>--- 27.02.2014

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.