продолжение 2 "Приглашения".

Дверь была открыта (Родион проветривал камеру), и там, за дверью, уже никого не было (отстояли своё и разошлись). Палаточный лагерёк свернули, и только валялась серебряная бумажка от шоколада, да подзлащённый гипс, который Родиону ещё при-дётся мести. На столе всё ещё прели кулебяки и жевательный мармелад (они-то за что?)
- Говорят, эти… - говорил пауку Родион, - говорят, подпилили эшафот, эти, кото-рые против де-ка-пи-та-ции, - (проследил исподтишка за реакцией Цинцинната, мол, мы тоже словечки знаем). - Сам если умираешь… по старости - …тут ничего, говорят, не сделаешь, а чтоб так, не пожив, не настрадам… не настрадам… не настрадам… Ах! - и Родион снова сорвался в трагический тон, выбирая со щеки снова набежавшую сле-зу… - всю жизнь как снурок в ботинке… не пинал, как говорят, только ленивый… нет, это против их понятий…. Вот и подпилили помост теперь и листовки распространяют. «Помилование!» - а этого, - и Родион грубо показал кому-то там известное средоточе-ние пальцев, с одним торчащим посредине , - не хотите… ли?.. а-а-а?.. да что гово-рить…
Паук, повертев в педипальпиках, будто это был кубик-рубик, выбросил очеред-ную муху.
А Родиону теперь, как говорится, только дай.
- Высосал! до последнего! Супостат! Робеспьер!.. – бросился к мухе тюремный дрессировщик, - Но не все, нет, не все они! Директор говорил… например, вот гово-рит… как у этого… Свифта, прошу пардон, но мы тоже не шилом деланы… фантазёра большого… яйца… насмешил… одни с тупого конца, чтоб сразу всё проглотить, а дру-гие с острого, чтоб все силы высосать сначала, а потом уж, на закуску, топором по вые, как говорится. Фантазии сочинять могут все, а просто сказать никто не может, а я ска-жу, что это, по самое уже это в… вы сами знаете, в чём… так, зубоскалят по теме… а я скажу – не наелся, так не налижешься… голодным, значит, будешь жить! А что, есть такие, которым охота голодными жить?
- Смотри ты, высосал, мучитель, - Родион присел на корточки и трогал пальцем брошенную пауком муху. - Бедная. Одна шкурка осталась. Пустая вся внутри, - и, под-готавливая уже в себе очередное перевоплощение, разгоняясь, чтоб постепенно… от сотворения и к самому, самому что ни на есть откровению: - Пусто, пусто, пусто! Внутри всё пусто! Высосали всё!.. - и сел, с пивной кружкой на край стола, в отрепети-рованную сто тысяч раз театральную позу оперного гуляки в сцене погребка.
- Я попросил бы, - но, понимая, что момент требует аплодисментов, Цинциннат поаплодировал солисту, - но теперь попросил бы… на сегодня… закончить представ-ление…
Выстроились все.
Были стражники, снявшие собачьи маски, чтоб их женщины знали в лицо; Шурин с Мурином – городские остряки; были гипсовые парковые фигуры, главный телеграфист, директор школы, директор тюрьмы, Родриг Иванович. Куда тем, тонкошеим на толстой платформе, с вообразимым, только поэтом, коком пшенично-солнечного распада нравственного императива цветом, куда им до этих! Нет! все эти – общее место, сплошное мясо, прозрачное и угадываемое ещё обонянием за много миль вперёд. Стояла Марфинька с бархаткой и без бархатки, как кому больше нужно; Библиотекарь, с книгами и без; Эммочка в па-де-де, с планом побега, план побега (крупным планом) на столе под кирисиновой, так моя бабушка говорила, лампой - и я вместе с ней тоже, стоял уже некоторое время перед Цинциннатом, прощаясь, желая, обещая исполнить, не оплошать, не огорчить, не плакать, оплакать и всегда помнить; особо запомнилась чайная чашечка, поднятая к великолепным старческим рыбьим губам, пытающимся со дна достать сахар.
«…он заявил, что хочет остаться один, и, поклонившись, все вышли». Снова, большой водопроводный кран на кухне втянул в себя всех, друг за другом всосал с не-довольным flüsternd (шепча). Всхлипывая, так правильнее, (schluchzend).
Дверь закрылась. Дверь - эта дыра.
За закрытой дырой остался Цинциннат(-ы), надежда(-ы) и чаяние(-я).
Вот они, пробиваются, манят созданием… из хаоса, из бытия… это же - мой стон, мой хрип, мой шорох, клик, всхлип, протянутые руки, руки заламывающий фавн, гор-батый лицемер, корова (символ плодородия и богатства или благосостояния и достат-ка, как хотите) и спеленатый пеленами смерти до смерти, и тот, что грядёт, и на при-лавках бытия - блага бытия. Ах! сколько прелестей смерти жизни или жизни смерти; всё под свистульки, под гармошки, под волынки; пальмы, бризы, ласковый прибой, свободная любовь, любимая свобода …
Нет, Цинциннат, не угнаться тебе, Цинциннат, не угнаться за бегущим, сквАзя-щем в Агромных, в огромных, фу… mauvais ton! за сквазящем в агромных витринах мира пире бытия.
А потом, вдруг, когда уже задавленный комьями и стонами, ты уже перестанешь быть, вдруг тебя, с перлом (фальшивка, тобой же самим нафантазированная) в руке, снова несёт тебя из тьмы к свету, выше, выше… выше…
Э-эх! падать будет больно, больно и всё, и в глазах ничего, - говорит Родион, - и начинает рассказывать историю про Икара, мол, директор говорили, что нечего, потому что, мол, мягко стелешь, да больно спать, потому, что не в гору живётся, а под гору, потому что, мол, почёсывайся пока жив, а помрёшь так и свербеть не будет…
- Вот-вот! – разгорится философский спор. - А кто сказал «ничего»? Кто-то же только что сказал: «ничего».
- Может он перепутал, приняв черноту за «ничего»?
В то время как «ничего» с чернотой спутать невозможно.
Надо было выходить.
- Вы, извините, выходите? Извините, Вы выходите?
- Я-а-ах! - и, блестя пятками и лытками, прыснули из трамвая школьницы, так любимые моим любимым автором, да и мной, любимым моим автором, - Мы все выс-с-сходим! - и тебя чуть не выплеснуло вместе с ними, но кондуктор закрыл перед носом дверь.
- Ну как же? Я! Я хотел выйти!
- Выйдете на следующей!
Простите, но если выходим, значит входим куда-то. А на следующей - то куда входить, будет другое. И! не всё равно! на какой остановке выходить. Хотелось бы, всё-таки, войти туда, куда стучал.
Трамвай заскрипел, затормозил, сдал назад.
Смешно. Ах да – это был двойник трамвая, тот который… тот, за которого прихо-дится отвечать первому.
Кондуктор открыл дверь и Цинциннат вышел… конечно же, уже не туда.
- Тук-тук!
- Входите!
«Входите, входите! – передразнивая сам себя, раскланиваясь и входя, сказал сам себе Родион, а Цинциннату, который поднял и устремил глаза к окошку, туда, где паук и потолок, и стены, который повернулся лицом, лицом к окошку повернувшись, показывал, что не желает… да, не желает! Цинциннату Родион сказал: - Лучше в шах-маты учились бы; теперь уже не скоро, успеете».
Зашёл Родион, с газетой в руке.
В образовавшейся дверной щели остались Родриг Иванович и Роман Виссарионович. В чёрных масочках, будто они не директор и адвокат, не Родриг Иванович и Роман Виссарионович, а Арлекин и ещё один Арлекин какие-нибудь, из какой-то-же-тоже-нибудь французской комедии, в чёрных масочках. Хотят, чтоб не узнали в лицо; шпионят, будто они не директор и адвокат, и не Родриг Иванович и Роман Виссарионович, а будто шпионы какие-то… комедийные шпионы, шпионы, как будто по-шпионски подсматривают, переговариваются растопыренными пальцами, растопыривая пальцы, переговариваются, как немые шпионы, на самом деле ломают комедию.
Родион, отмахиваясь рукой: «…сам, мол, не шилом… знаем… мы ведь, тоже… - оглядываясь на Цинцинната, - в шахматы, я говорю или крестиком вышивать, как я уже говорил, учились бы… теперь уже… - подошёл к столу, развернул газету и накрыл ею жевательный мармелад, кулебяки и пирожное «Бизе» на блюдечке.
- (Цинциннату) Учились бы, как все… Чтоб не обветрились (на кулебяки, жева-тельный мармелад, пирожное и газету). Просю, - и вышел. Мрик-мрак, скрипнув за собой дверью.

Хочется войти туда, куда стучишь… но чаще приходится туда, где открыто.

Заглянул, зашёл, подошёл, демонстративно не глядя, отвернувшись от Цинцинна-та, к столу директор. Директор. Родриг Иванович – давно не виделись. Снял газету, осмотрел, особенно пирожное «Бизе», втянул носом воздух, потрогал осторожным, пальцем, не обветрилось ли ещё, примостил ближе к кулебякам, замер на мгновение, соображая; знал, что готовили к завтрашнему отъезду Эммочки - одно принесли сюда, хотели как лучше, но, теперь, можно, наверное, забрать, может обветриться, всё равно не ест, что ещё надо? уж казалось бы… отодвинул «Бизе» на середину (опять же, не на самую середину), остальное накрыл, наконец, перевернув газету передовицей вверх. Направился было к Цинциннату, но понимая, что напрасно (было напрасно, Цинциннат оставался спиной и не желал), захватив «Бизе» - мрик-мрак – вышел, скрипнув за собой дверью.

«Директору надо было, чтоб не обветрилось, - подумал совсем невпопад остаю-щийся спиной Цинциннат, - пирожным было всё равно, скорей бы уже, уже скорей – и по домам. Директору - это видно было – было не всё равно».

Хочется войти туда, куда стучишь, но чаще входишь туда, куда пускают.

Опять скрип. Теперь адвокат, Роман Виссарионович… быстро-быстро; что-то ис-кал…
«Не запонку же?» - думал Цинциннат.
«Не запонку, не запонку, - думал Роман Виссарионович, - запонку Эммочка, ещё тогда отдала… - хлопотал по карманам, полез под стол, хлопотал там, хотел было под кровать, похлопотать, но увидел газету на кулебяках, обрадовался, – уф-ф-ф, - нашёл. Полез, было, мягким пальцем, но повернулся к Цинциннату, тем же пальцем указал на громаднокеглевый, с причудливой гарнитурой на всю страницу заголовок: - Вот! Здесь!» Но Цинциннат не обернулся и всем ракурсом давал понять, что не желает.
«Вот-вот! Вот за этот поворот, - кривляясь: - рррак-курс… - сказал бы ещё фикус! - Может как раз здесь…» - ещё раз тыкнув пальцем в газету и поскрипев дверью, мрик-мрак - вышел.

Хочется войти, как хочется войти туда, куда стучишь, но входишь опять туда, ку-да приходится, куда-то-ни-ту-да.

Мрик-мрак – снова Родион.
Мрик-мрак – снова вышел.
Мрик-мрак – адвокат, мрик-мрак – вышел.
Мрик-мрак – директор. Мрик-мрак – Родион; директор, адвокат, мрик-мрак, Ро-дион, мрик-мрак, мрик-мрак, мрик-мрак, мрик-мрак!

Ни-ту-да! Всегда входишь не туда!

Судья с дулей… ещё не хватало. Крашеный прокурор. Чистый лист бумаги и ка-рандаш, как «указательный перст». Поэт - будто он снеговая баба, сидящая на парковой скамейке.
У поэта ничего не получается, не получается: Там, на том светке… - старается поэт, - Там на том светке…
«…ничего нетка!» – рыкает и вываливается из лаза в стене страшный палач, и припечатывает, прикалывает ударом громадного топора листок с правилами для заключённых к стене.
«Гей! гей! - кричит укротитель (всем видно, что это переодетый Никита Лукич, главный устроитель). – Ап! Ап! Фьють! – свистит Никита Лукич и щёлкает кнутом и, пуская искры, тыкает горящим факелом. - Vorwärts! - и пытается загнать зверя на бле-стящий катающийся в голове Цинцинната шар. - Ап! Ап! Vorwärts! - Но палач не сдаётся, бьёт лапой, рычит и, в свою очередь, пытается топором… хоть что-нибудь топором: «А атлантишка наш как?!»
Бедный Цинциннат хватается за куприк, что на затылке (он-то милый за что?)
Свистит кнут, и голова палача падает, вопя: «мой атлант, мой атлантишка» - и превращается в жёлтую личинку стрекозы, у которой, в отличие от палача, атлант от-сутствует.
Цинциннат нанизывает личинку на крючок и забрасывает в Стропь, чтоб наловить пискарёй.
Громадные пискари, будто это даже не пискари, будто это пискари похожие на Марфиньку с Эммочкой, бросаются на личинку и щиплют её со всех сторон, щиплют, а личинка увёртывается, и Марфинька вместе с Эммочкой, уже прямо из-под купола, в обтягивающих трико, по верёвочным канатам, скользя, в защиту, с чёрной бархаткой и с планом крепости в рюкзачке, снова набрасываются на беспозвоночного палача и, размахивая одна чёрной бархаткой, вторая планом крепости, теснят его… стали теснить палача; дрессировщик (видно всё же было, что это переодетый Никита Лукич, главный устроитель), снова свистя и щёлкая кнутом, снова пуская искры и тыкая горящим факелом, пытается загнать зверя: „Ап! Ап! Vorwärts!“ - пытался… но палач снова не сдавался, бил лапой, рычал и, в свою очередь, пытался топором… хоть что-нибудь топором: «Наслаждение любовное! – кричал он, - Когда даже воздуха не хватает!..» - горланил он, расплёскивая вокруг себя краснющее что-то, пытаясь выдать это что-то за кровь, хотя это было больше похоже на сотерн, а может это был медок, вино, вино, которое дрессированная Марфинька и, с задатками балетной танцовщицы Эмочка, захлёбываясь, схлёбывали трубочными губами и слизывали отовсюду, возбуждёнными языками.
Воздуха не хватало. Цинциннату не хватало воздуха:
– Я же просил всех выйти!

Да, мой бедненький Цинциннат! что ты строишь себе всякие иллюзии (снова ил-люзии)? Из этой могучей паутины выбираются только мудрецы. Или ты мудрец у нас? Что ты пытаешься найти ответ там, где его и быть не может? пытаешься вообразить себе то, чего не бывает? Что же тебя не поразит, например, мир твоего детства, тайная прелесть первой любви, потрясение первого соития? Что, всё какие-то шары, да шам-берьеры с дрессировщиками? Что все эти сказки, сказки? Вот именно, сказки.
То, к чему ты стремился, хотел познать и осуществить в этом мире - ты осущест-вишь в том…
А что ты хотел осуществить? к чему ты стремился? что хотел познать? Наслажде-ния? любовные и гастрономические?.. что? Отвечай, и если нет ответа, не раздумывай долго. Ты хотел насладиться властью, силой, способностью воображать, умением соз-давать или разрушать, ты мечтал о славе, о чём мечтал ты? Или, может, все твои мечты упирались, как уже сказано, в матрац или, предположим, в лучшем случае, в румяную и бирюзово-потно-прохладную грудь Марфиньки?

Иллюзии, иллюзии! Попал Цинциннат в их сети и крикнул:
«Потушите!»
Но даже если бы он не крикнул, всё равно, свет погас бы, так как он тушился Ро-дионом ровно в девять. Отделение закончилось. Об окончании сообщили перегулы и загулы казематных часов.
Темнота, как сказал автор, соединилась с тишиной.
Но мы же знаем, что тишина бывает разной. У нас была та, в которую стучатся.


Второе отделение

Тили-тили, тили-бом! Тили-тили, тили-бом! – так хотелось бы начать вторую гла-ву. Но не до «тили» сейчас. У нас не очень весло… весело.
Газета прела на кулебяках. «Голос публики»… или у кого-то есть сомнения, и он думает, что это было «Доброе утречко»? Не возражаю. Знаю только, наверняка, что передовая статья на обеих, была писана двумя известными соавторами, в том же жанре плутовского романа с элементами сатиры, в котором писали ещё более известные: «Хорошо излагает, собака. Учитесь» или «Почём опиум для народа?» Помните?
Она-то – передовица (а то все уже забыли о чём разговор) и вспыхнула белым, вдруг, светом, полоснувшей по ней, вышедшей за окошком Луной.
Заголовок был понятен всем: и проницаемым, и непроницаемым, и полунепрони-цаемым… может только уж совсем непроницаемым?..
Большой, громаднокеглевый, с причудливой гарнитурой на всю страницу заголо-вок: «Казнить, мол, нельзя, мол, помиловать»! - Ни один заголовок в мире, включая известный читателям моего любимого автора «Quercus» , не вмещал в себя столько смысла. В общем, заголовочек ещё тот. Журналюги, одним словом!
Дальше было написано:
Публика и кричала, и хлопала, и хохотала. Свистала ещё, когда один за другим выходили на эстраду летнего городского театра заслуженные артисты, члены городского выездного театрального суда: председатель, секретарь, Боки, Маскерони; прокурор занял место за импровизированной кафедрой; защитник, всеми уважаемый (как же защитник может быть неуважаемым?), занял своё место за импровизированной (за этим словом подразумевается наскоро сколоченная и сколоченная не надолго мебель, одним словом, театральная декорация), за импровизированной конторкой занял место, с виду очень похожий, ну, хотя бы, заячьей губой и синими бровями на Романа Виссарионовича, адвокат Роман Виссарионович.

Трудно поверить, что такое длинное предложение мог написать какой-нибудь журналистик, репортёрчик, журналист, репортёр, пусть даже журналюга, как сказал композитор, пусть даже в соавторстве с каким бы то ни было… Но… что сказать? Да вот, уже сказали:

Мы память,
Мы память,
Мы вечная память
Друг друга.

И ещё надо сказать, я знаю – эти оба раньше специализировались на обозрении театральных спектаклей, но так как жизнь всё больше становилась (становится) теат-ром, то, понятно - и жизнь обозревать им было, как говорит удачный фразеологизм и идиома, являясь в то же время устойчивым словосочетанием – «с руки» (идиома вооб-ще-то говорит – «не с руки»).

Дальше журналюги анализировали, синтезировали и интерпретировали. Речь шла об открытом заседании городского суда в Городском открытом летнем Театре, которое (идея пришла в последний момент в голову одному из шуринов-братьев-муринов), ко-торое было решено провести в форме циркового или, хотя бы, театрализованного пред-ставления. Потом уже выяснили, что такая традиция существует ещё со времён ранних рыжих неандертальцев.

Взвился занавес! – так начиналось обозрение или, если кому-то хочется – репор-таж.
Секретарша суда, в маске цапли, как всегда (цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла), начала с «Суд идёт!» И пошли! на все манеры: на две четверти, на три (валь-сом), на четыре четверти, тридцать шестыми, синкопой, чтоб выделиться, каждый из себя нота, а кто аккордом… и снова вальсом, вальсом на три четверти… и вальсом и строевым шагом, Примитивно? Да! Такая камарилья, такая…

Надо различать несколько значений этого слова, первое, например: (от испанско-го camarilla) Придворная клика, влияющая интригами на государственные дела в инте-ресах личной выгоды , - будте внимательны! неспроста! - второе, например: «Кама-рилла», секта, продвинутые каиниты - обещающие тайную жизнь, взамен на удачную маску, которую они вылепят из твоего лица (маскарад!); третье: (camera (лат.) от здания правительства, в котором контролируют вес товаров. Все эти значения не имеют к на-шей камарилье никакого отношения - так, в голову пришло.
А ещё - это куча зудящих, совокупляющихся комаров, рой, этакая камарилья, и, в этом случае, учень удивительно утверждение, что молодые самки пищат не так как старые. Мало того, установлено, что самцы делают выбор в пользу старых самок. Знаете, как сказано: «Некрасивых девушек нет, есть мужчины с плохим вкусом».
Это тоже, как говорится, не пришей к нашей камарилье хвост.
На самом деле, всё это, конечно – создания, креатуры . Всё бутафоры, механики и швеи… в день создания создали действующих лиц. Ленточки, бусы, разноцветный тюль, масочки, полумасочки, пружинки, защёлочки, папье-маше одним словом, другим словом - обман, хотя, при определённом освещении, всё же (опытный читатель и зри-тель понимает) могут навести мороку, в том смысле, что напустить страху… могут, но не напускают - никто не пугается; потому что все законопослушны, лучше сказать - законопроницаемы… все ли?
Однако, прежде, всё же, о «камарилье».
Разделяя мир на две части… ну, на какие две части можно разделить рой кома-ров? Сначала на самочек и самчиков! В любом случае, по этому признаку (sowieso) только две части. И в этом смысле мир весь состоит из пар: мальчик - девочка, хороший - плохой, толстый – тонкий, север - юг, восток – запад, революция – контрреволюция, вот ещё хорошая парочка: микрокосмос – макрокосмос. Об этом давно уже сказано… кто только об этом ни говорил? Гераклит, Протагор: вечное сражение, война… а что, когда не воюют – интересна жизнь? Да и где мы видели, чтоб в мире, хоть на секунду прекратилась война? Кто с кем и с самим собой не воюет? Это уже давно известно!
Платон ещё мне нашёлся! – было бы приписано дальше, если бы было приписано.
Ага, да, правильно: «Избытком мысли поразит нельзя, - снова умная приписка была бы, - так удивите недостатком связи»
И я ещё от себя… в смысле последней парочки, в смысле последней парочки хо-чется только ещё сказать, что - пропал человек, и пропал целый космос, пусть и микро. С другой стороны: расплакались все – пропал! пропал и никогда больше, и никто так же! она была просто прелесть… она была лакомый кусочек… а бёдра у неё, когда она проходила мимо, стоили всех любовных историй, сочинённых сочинителями: про Авраама и Сару, про Исаака и Ребеку, про Абеляра и Элоизу…
Всегда найдутся, конечно, для которых и космос не космос, и мир не мир, и чело-век – мошка…
Всё! Выходим!
Таким образом, выходя и двигаясь дальше к психическому и социальному осоз-нанию нашей метафоры, мир разделяется на нападающих и защищающих(ся). Уже не-зависимо от того, мальчики они или девочки. Например, секретарь суда – девочка… Нападающая она или защитница? как немцы говорят – Stürmer(rin) или Verteidiger(rin)?
Хорошо хоть не Torwart, в смысле – вратарь, - приписал бы кто-нибудь снова.
Да по статусу она должна быть вообще нейтральной, но в душе? Сочувствует «ни в чём не повинному», а если и виновному, то всё же симпатичному, ведь видно же, чтоон «сработан так тщательно» и в икрах ещё много накручено чего. И прыщик на сосредоточенном лобике девочки сосредоточенно щемит: «И что это? проблема – пропустить запятую, или поставить в не нужном (в нужном) месте, или другой какой-нибудь… другой знак препинания?..»
Хорошо хоть не препирания… Не проблема! Но писк уже не тот. Писк не тот! Написано же там, в колодце, в туннеле окна, куда Цинциннат не смог дотянуться… Мой автор не стал цитировать, потому что глупость… потому что глупость написана: «Душа болит о (судо)производстве, а руки тянутся к добру», - но написана же! хоть и глупость. Любая глупость, как только её напишешь, становится не такой уж глупостью. Хотя бывает наоборот, становится такой уж глупостью, что как сказал бы Родион – ни в какие ворота не лезет! или, как ещё мог бы сказать: «Э-эх житьё – вставши, да за вы-тьё!» Но не это главное для нас здесь, главное здесь, что, как сказано – писк уже не тот.
Или, скажем – прокурор. Согласитесь… Из личного общения знаю, что не непри-ятен (не неприятен) ему наш, извините, узловатый шепелявый Цин-цин, но, как уже сказано - Nobles oblige, - и снова не чистая нота звучит, зудит, я бы сказал. Когда при-ходится выбирать – всегда зудит.
Адвокат, опять же… уже про адвоката много сказано. Некоторому - прокурором хотелось бы, поотрубывать бы туда и сюда, и на все стороны, но снова… кто тогда ад-вокатом будет? И вот уже вместо чистого аккорда, увеличенный какой-нибудь интер-вал, извините…
А судья? Ему же синтезировать надо, вот и бросается он тоже - из защиты в напа-дение и назад. Мотает головой туда и сюда, а за ним вся публика, кроме Марфиньки. О Марфиньке ещё будет, не волнуйтесь. Она у нас ещё в шляпе и на пуантах… и так да-лее.
А это уж совсем – когда в душе кошки скребут, h-moll, как говорится, а снаружи D-dur. Частный свидетель, честный, друг, который даёт показания «против», хоть и считается другом, хоть и хотел бы «за», но истина ему дороже.
Есть и со стороны защиты… защитники. Здесь всё наоборот. Терпеть он не может этого в шепелявых башмаках, но истина… и снова: «amicus Plato magis amica veritas». Смешно! Никто им в детстве не рассказал, что истиной сыт не будешь. Да и где она? Ну, покажите мне! Вот, сейчас она истина, а через мгновение уже не истина, уже дру-гая истина – истинна; сейчас истина, а смотришь – уже не истина, а через ещё одно мгновение и эта уже не истина, потому что уже снова другая истина истинна… расска-зал бы им кто-нибудь, так может другое свидетельствовали бы.
Потерпевший. И тут уж, хоть на два, хоть на четыре дели! Да я бы, как некоторый автор, тоже мог бы сейчас хоть на восемь, хоть на шестнадцать; могли бы по древу, сейчас, мыслью, как говорится, мол, в простоте своей и т.д., как сказано, мы бы «…пожалуй, пожалуйста…» но, у нас, работников пера и, извините за злую шутку - и топора, принято всё кратко и компактно; на счёт десять пообещаем, а на пять уже… уже и кончаем, как сказал президент: «Если вы хотите, чтобы вашу докладную прочи-тали, напишите её на одной странице» .
Но кто потерпевший? Семьи с телеграфистами? Им-то, именинникам (постоянно справляют свои именины на своих дачах), им-то что? Они выпивают тосты разные: тире, тире, точка, точка, точка тире, пробел, точка, точка, тире, точка, точка, тире, тире, точка, точка, тире, точка, тире, точка, точка, тире! За патрона своего, спасителя и свя-тителя, святого Самюэля. Конечно же, в любом случае, и правильно они думают, что в этом мире главный – всегда именинник. А тут гуляли, гуляли, веселились, веселились, а именинника забыли. Вот и написали на стенке: «Вечные именинники, мне вас…»
«Такая у них азбука, - сказал про них Родион, - «морзянка» - одним словом», - сам-то так и не научился щёлкать телеграфным ключом. Был бы сейчас телеграфистом.
Или Марфинька? Конечно! «…это такая маленькая вещь… мужчине такое облег-чение», - так что же из-за этого в туалет бегать, хлопотать там унитазом?.. Да, опять, сегодня опять «Марфинька сегодня опять это делала», так что же из-за этого дёргать ручку сливного бачка и шлёпать туфлями? Прозрачнее надо быть. Покаяться. А то всё через силу, и другие от этого страдают. Другим страдание. В туалете от страданий не спрячешься. Неужели этого не понять? О Марфиньке ещё дальше будет. Не волнуйтесь. Она ещё у нас в шляпе…
А может потерпевший - сам уважаемый Председатель суда? Разве может быть Председатель неуважаемым? Нет, Председатель должен быть как закон – наказать или оправдать, третьего не дано (это не футбол вам), «ничьей» не должно быть (хотя, забе-гая наперёд… нет, не буду, чтоб не просчитаться), надо только сказать, что Председа-тель должен быть как закон, даже если он (закон) думает иначе. Хотя снова, тоже, вот – сиди, мотай головой здесь… направо и налево…
Всякий, даже совсем неприметный, пусть даже и неприличный персонаж, будь то, или официант из мелированной молодёжи, или женщины в лисьих шубках поверх шёлковых платьев, или даже стражник в пёсьей маске, или в подержанном халате библиотекарь, или девушки без шляп, которые вечно скупают все цветы у жирной цветочницы, пусть даже и сама цветочница с бурыми грудями, не говоря уже о попечителях, главном инженере и начальнике снабжения и о жене директора, кондитерше – всякий выдаёт себя потерпевшим, потому что в душе имеет свое, своё сокровенное и потаённое, как говорится - маленькое, да зато своё право, и всякий не хочет, чтоб кто-то наступил ему на его это, хоть и маленькое… и простите, уж совсем не хотелось бы, чтоб шепелявым башмаком…
Всякий имеет в душе свой пафос (Родионово словечко) и свою возможность осу-ществлять, выставлять и предьявлять, и предъявить претензии, мол, «с волками жить по-волчьи выть», или «не лезь со своим уставом в чужой монастырь», или «ничто человеческое всем не чуждо!», или «бабкин боб расцвёл в дождь, будет бабке в борщ», или «мёртвый пёс зайца не поймает», или «бублик, баранку, батон и буханку пекарь из теста испёк спозаранку» и очень мне понравившаяся сентенция: «Мышка залезла под крышку, чтобы под крышкой з(а)грызть крошку…»
Так что «кости есть, - как обнаружили древние рыжие, ещё до того, как об этом сказали древние греки, - даже в самой хорошей рыбе». Такая у нас камарилья…
Луна! Оп-ля-ля! Зашла. Не дала дочитать понравившийся уже, было, репортаж. Не дочитали. Что случилось? Почему именно в этом месте должна была зайти луна? Да потому, что это не живая жизнь и не правдоподобная жизнь. Это псевдоправдоподоб-ная.
Наконец-то я могу объясниться! Это я придумываю жизнь. А раз я, то где захочу, там и зайдёт луна, как сказано: «Мы гуляли по Неглинной, Заходили на бульвар, Нам купили синий-синий, Презелёный красный шар». А вот ещё лучше: «Кто на лавочке сидел, (а) Кто на улицу глядел»! Или про Картофельного Эльфа… кто помнит. Или - захотел, чтоб Марфинька заберемела и забеременела, захотел, чтоб не от Цинцинната, и - не от него. Так что, будем ждать. Ночь длинная.
«Интересно, - быстро подумал, пользуясь тем, что у автора зашла луна, Цинцин-нат, - интересно, а преподаватель разряда эФ может рассчитывать перейти там в дру-гой, более высокий разряд, например «уФ», но, при этом, минуя промежуточные, а не как у нас, здесь?..»
- Интересно, - согласился с ним… может, его двойник, хотя вряд ли, давно его нет, куда-то исчез. Лучше сказать – они объединились, стали одним. Бывает же так.
Луна не вышла.
«Или, скажем - сообщают смертнику там… когда?.. ведь здесь не…» - продолжал думать объединённый Цинциннат.
Луна опять ещё не вышла.
Потом уже, лёжа, пока не выйдет Луна, пока Луне снова не вздумается выйти - «Вышел Месяц из-за туч…», правильнее: «Вышел Месяц из тумана, вынул ножик из кармана!» - размышлял: «Может там умеют заменять «тупое тут» на что-нибудь типа губного «утуту»?.. как в детстве… ему-то немного доставлось этих «у-ту-ту». Он был ладным… «был лёгок и ловок», как сказано, был «резов, но мил», как сказано ещё глубже, но утутукать любили больше с другими… Появилась слеза и каплей покати-лась по Цинциннатовой щеке, и никто этого не увидел, потому что Луна сейчас светила на другую сторону или, как уже сказно, пока ещё не вышла. А капля остановилась в уголке рта, постояла, подумала и сорвалась, взявшись руками за голову, в пропасть: - ожидание несуществующего бытия обращается в пребывание существующее… а как же тогда «мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия»?
Бедный, плачущий, ну прямо как ребёнок в просторной для него чересчур люльке, Цинциннат Ц. Путались в головке кто ни попадя, поэты всякие, писатели, философы, издатели, целители, ценители, утешители и предсказатели… всякий предлагал своё «там», своё «тут», своё, извините, «fort/da/fort…» «Из книжек вспоминаете? - припутывался Родион. - Дело хорошее, - говорил, предлагая пауку большую жёлтую личинку на листочке газеты, - дело хорошее, только что толку? лучше бы всё-таки крестиком или в шахматы вышивать, а то, как люди, - грозил пальцем людям, - говорят: «Подняла хвост – да пошла на погост». Да вам-то… «Лёг, - как говорят, - зевнул, да ножки протянул».
«А как там примут мои… ума холодного наблюдения или ума холодные наблю-дения и сердца горестного заметы или сердца горестные заметы, смешно! то, что не смог сдержать в себе, отдал на суд, надеясь - ведь всё изнутри, каждая жилока, веночка тянется, как сказал тот же Родион, просит быть услышанной. Для чего? Кем быть ус-лышанной? Там найдутся желающие слушать? Или как здесь, будут пинать тебя и в дождь, и в борщ… («бабкин боб расцвёл в дождь, будет бабке в борщ») Там что, най-дётся тот, кто тебя поймет, и будет радоваться соловьинной радостью, соловьинной твоей радости; такой же, какой радуешься ты, когда вдруг жаба превратится в журавля, журавль в жёлтого жучка, а жучок в жужелицу, а та в жизнь целую?
Жил был кузнечик. Кузнечик не в том смысле, что насекомое с мощным жева-тельным аппаратом, которое, кстати, интересно совокупляется (может с совокупления-ми перебор, но интересно). Интересно и интересней, и технологичней, чем у пауков. Самец носит с собой, в определённый период, сперматофор – такой, в гламурно-чешуйчатой оболочке флакончик. Шейка флакона длинная, ничего нового, с такой же как у всех зарубкой на конце. Ещё, похожа на торчащий сучёк. Сам флакончик пере-полнен, понятное дело, мечтами о лучшем будущем для своих детей. В нужный момент самец, урвавши лавры первого скрыпача (ведь чем громче играешь, тем больше выдав-ливается из тебя в драгоценный флакон), начинает das Vorspiel или, как сказад бы про-ще русский человек, предигру (не надо нам русским никаких прописных, никаких ар-тиклей)… Ага, да! Зашли, как всегда не туда, куда хотели… Кузнечик бьёт смычком по струнам, бьёт, бьёт, интенсивно и самозабвенно. А самки… тут уж всё им понятно. У кого больше, тот и лучше! Говорим сейчас не про размер. Может лучше тогда сказать: у кого громче у того и больше, или тот хорош кто лицом пригож, или тот хорош кто на дело гож, или ещё как-нибудь? Словом, смычком по струнам! Самки тут как тут. По-следний септаккорд переполняет флакон, и любимый даёт любимой слизнуть перепол-нившую каплю, после чего любимая, в предощущении, открывает прелести.
У-ух, какой беззастенчивый «там-там» влетел, ворвался сейчас в обезлуненное (ни в какое сравнение не идёт с «безлолитен», но оттуда, наверняка отуда), в обезлу-ненное окошко. От такого «там-тама» ограны Цинцинната пришли в движение, ещё невидимое внешним глазом, но уже мощно ощущаемое внутренним. Не дослушал про кузнечика, да и какой кузнечик, если там, в Тамариных садах, если там, оттуда «там-там» выводил городской оркестр, если сирень там, оттуда источала, все знают, синиль-ную кислоту, от которой, все знают, даже и у жуков-антипок сердце растворяется в любовном томлении; а жасмин, удушающим своим душным духом душит все нравственные императивы. Это в правдоподобном романе сирень и жасмин цветут в разное время - у нас, в разгорячённой нашей цинциннатовой головке давно смешалось время, и цветений, и оплодотворений.
«А что, там сирень цветёт слаще?..» – удивительно, что он ещё смог сформулиро-вать вопрос, - да и вообще… - дальше уже, лучше бы, чтоб вышла Луна. Ну, хотя бы потому, что в правилах… в правилах разве не записано, с упором на «половое общение с особами», что желательно, чтоб не видел, не воображал… узник. Но может, может это уже в прошлом, может, сейчас как-то по-другому… может… сказал же Родион… может сейчас уже желательно, желательно, чтоб видел, чтобы снилось ему, чтоб нич-ком в матрац? «помилование», - сказал же Родион. И все они вели себя не так… не так как-то. Эммочка хотела… что-то ей было известно («отец за столом, мать на кухне…»), что-то ей было обязательно надо… она же завтра уже уезжает, и у директора что-то, всё не получалось, и адвокат с газетой… и м-сье Пьер, похожий на личинку. Помилование, Марфинька, ты пойми!
Нет, Цинциннат! Будем пытать тебя дальше. Луна не вышла! Время ещё не при-шло. Бессонница, скажем, тебя (за)мучала!
Кубометры ночи, и сажени, и кубические дюймы, и, как сказал Родион в своих свидетельских показаниях (к сожалению, в собственном его, прокурорском расследова-нии ему отказали - слишком рыж был и бородат), как сказал Родион, гекатомбы и квадрильоны черноты набросились на тебя, Цинциннат. Ты уже стал прозрачнее, ты уже хотел бы остаться, хотел бы быть прощённым и помилованным? Хотел на потребу жизни предать своё сокровенное. Это безнравственно, Цинциннат! Безнравственно продавать за деньги сокровенное, а ещё безнравственней за так бросить своё потаённое на поругание и насмешки… Обманет она тебя. Обманет тебя жизнь. Как же твой сон-ный мир? Его же не может не быть, «…ибо должен же существовать образец, если су-ществует корявая копия»?
- А! Не до этого сейчас! Я хочу…
«О сладостная привычка бытия! … меня всего пронизывает радостная мысль, что ныне я вполне сроднился с этой сладостной привычкой и не имею ни малейшего жела-ния когда-либо расставаться с нею». Поэтический Кот Мурр! Гурман, любитель неж-ной сахарной косточки.
Сладкое молоко! Рыбное филе! которое воспитанный приветливый господин ни-когда не позволит себе вырвать у тебя из-под носа!
«О, природа, святая, великая природа! – скользим по прелестям Dasein у романти-ческого автора: - Каким блаженством и восторгом переполняешь… как овевает меня… ночь свежа… таинственный шелест… необъятный свод звёздного неба»…
Поэт в бекеше вторит: «К привычкам бытия вновь чувствую любовь»…
И ещё один, со своим: “Schönes Leben! schöne, freundliche Gewohnheit des Daseins und Wirkens…
И ещё:

«Как слит с прохладою растений фимиам!
Как сладко в тишине у брега…»

И «…мёд в ароматных и тоненьких ломтиках дынных, и кровь обновляется с терпким глотком божоле…» - это уже unserer Zeitgenosse, - что дословно – наш това-рищ по времени.
И снова врывается бекеша, внимание:

Ох, лето красное! Любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи, -

Слышите, какая модуляция вдруг? Ах, эти мне поэты: -

…я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь…

А это уже не смена тональности, это контрапункт, со всеми его последствиями:

Рабом родился человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шёл долиной чудной слёз,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Вот до чего доводят, Цинциннат, штудии (как говорит автор: он «упивался»), штудии старинных книг, «под ленивый плеск мелкой волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова».
Всплывает навеянная сладость… хочется быть акробатом, гимнастом под купо-лом, жокеем на скачках… пылким любовником…
Ах, эти поэты! Они-то, они навевают нам «сон золотой»… Изгнать! и поэтов, и художников. В тюрьму всех, под контроль! И всякие любовные песни запретить, под флейты и кифары…

Разумный, высокопросвещённый, философический и поэтический кот Мурр, ко-торого, «посреди его блистательного жизненного поприща настигла неумолимая смерть». Заметьте - «посреди блистательного жизненного поприща». Ах, черпал бы и черпал у этого неисправимого романтика. Мне здесь всё по нраву, всё в «ту степь» как сказал однажды мой приятель, известный исследователь южно-русский степей; и я бы черпал, черпал оттуда, как черпает всякая черпалка, когда есть что черпать. Но, тогда это будет его книга… хотя мне кажется, да что там кажется? я знаю - мы собрались тут - компанийка, соратники, ратники из одной рати, и пишем общую псевдоправдопо-добную жизнь, за которую, конечно, отвечать придётся мне.
«Бессоница – это разглядывание собственного нутра в чёрном зеркале ночи» , - сказала ещё одна ратница. А тётя Бижуа говорила, что если будешь слишком долго гля-дется в зеркало, увидишь в нём обезьяну.
Отступления сбивают с ритма. Снова надо придумывать как войти туда, куда хо-телось бы. Надо уметь это, надо ловким быть, чтоб туда, куда хотелось бы.
«Пожалуй, это самый ловкий писатель во всей необъятной русской литературе, но это рыжий в цирке» , - сказал один писатель про другого писателя, а художник сказал: - "Клоун на самом деле не я, а наше страшно циничное и бесчувственное общество, так наивно играющее в серьезность… "
Ну ладно, рыжий так рыжий… о рыжих было уже.
Выходим, выходим или входим, как хотите.
«Посмотрите на Цинцинната! Посмотрите на Цинцинната! Посмотрите на Цин-цинната!»
Даже женщины в лисьих шубках, поверх шёлковых платьев, порхая из дома в дом, указывали пальчиком: «Посмотрите, посмотрите!»
И Цинциннат поджимал коленки (обязательно острые) к подбородку и зажмури-вал сильно глаза, и ему хотелось, чтоб как в детстве, когда зажмуришь глаза: «ищите меня», - а они ходят вокруг и найти не могут, и никто тебя не видит: «Где же наш Цин-циннатик, цин-цин-цин, где же наш… «у-ту-ту-ту-ту»?.. - конечно, Цинциннатик, такое бывало редко, всё больше: Федотик, отик-отик, Трофимка, имка-имка, Теодор, одор-дор, Трифон, Рюрик, Савва, Самсон… и, конечно же, Далила, у-ту-ту, у-ту-ту! и Цинциннат, от обиды, ещё сильнее зажмуривался, и снова срывалась в чёрную бессонницу, в пропасть чёрной бессонницы слеза, и не было ей пристанища, и разрывалась она между сладостью существования и глазком в двери, который был устроен так, что не оставалось, как сказал автор, ни одной точки в камере, куда бы не проникало ласковое солнце публичных забот, разрывалась между «Желанием и От-вращением».
Смешно, Цинциннат! Будто тебе дано право, выбирать. Или, может, такое право есть у судьи, или прокурора, или адвоката, или у всех на свете телеграфистов, вместе с их начальниками, и всех пожарных, вместе со всеми их жёнами? «…ни одного волоса не можешь сделать белым или чёрным»! Ах, это тоже поэтический, как уже не раз ска-зано, экзерсис.

…долгую ночь провёл я в бессоннице томной;
Как ни ворочался я, больно усталым костям.

Смешно, Цинциннат!

Ладно, дальше! А то, как бы такая бессонница не превратилась в целую жизнь, когда, как уже сказано, жаба в журавля, журавль в жучка, жучок в жужелицу, а там и незаконченное упражнение про совокупление кузнечика.
Луна, луна! Осветитель! заснул что ли? Давай её сюда! Не сразу. Будто тучи всё реже и реже проносятся. Поджавший к самому подбородку острые коленки Цинцин-нат. Луна мелькает, мелькает, скользит сквозь решётку, цепляется за шершавые стены, за обитую железом дверь, глазком сверкнула, по столу и вдруг! Вышла! Соната! «Тý-ту-ту, тý-ту-ту, тý-ту-ту… - как сказала моя знакомая поэтесса, - соль си-бемоль ми-бемоль, соль си-бемоль ми-бемоль…» Вышла! Вся! как Афродита, на известной карти-не, из пены.

Помилование!

Квадрильоны ночи и черноты перемешались с там-тамом, с у-ту-ту и с Афроди-той, и явили таки ту, «В пустыне цветущую балку», где он бы ещё мог… заставили таки Цинцинната нарисовать ту «в тени горной скалы»… бессонница перетёрла как жерновами Цинцинната и явилась «в пустыне цветущей балкой, где немного снегу в тени горной скалы», где ещё мог бы…
Короче говоря:

«А сердце мельник меж камней
Безжалостно растёр»

По-ми-ло-ва-ни-…
Что, Циннциннат, снова не складывается слово?
Паук, недовольный, разбудили, хотя, может, и не спал тоже, засучил лапами, буд-то, будто протирая потревоженные глаза.
А Цинциннат встал в шепелявые туфли: «что? что-то там, в газете?..» - преступ-ник, стараясь туфлями не шепелявить, переступая, будто аист по скошенному полю, озираясь на дверь, подошёл… прищуриваясь, пытался читать… «Каз-нить, мол, нель-зя, мол, по-ми-ло-в… по-ми-ло-ва..» Осветитель! Да! Вспыхнул свет! Включили свет! Часы! ударили перепугавшуюся половину. Застукали! Снова застукали!
Следили, Цинциннат, вот и застукали, и окружили. Если следят, рано или поздно всё равно застукают. Не отделяясь от стен, оставаясь в стенах плоскими цыкающими, пока - это было видно, ждали, когда дирижёр махнёт палочкой, когда инспектор мане-жа скажет «action», даст знак - шикающими тенями - переговаривались, пока - вполго-лоса, чтоб не мешать, будто о своём, хотя понятно было, косились, любопытствуя… адвокаты, прокуроры, председатели, все эти Маскерони, Боки, директор с Родионом, две секретарши - одна, которая как цапля (цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла), и та, вторая, которой были симпатичны Цинциннатовы, с туго накрученными вёрстами, икры … да что там говорить, труппа была готова к выходу, группа к прорыву, армия к наступлению, Ахилл к подвигу и, если хотите, Спаситель к распятию; подбежали опаз-дывающие, как всегда (часы подвели, «пробили неизвестно к чему относившуюся по-ловыну»), но не опоздавшие шурины и остряки: «Хлебни винца, до венца» и «Сокра-тись, Сократик», и Марфинька, как всегда, щёлкая подвязкой и поводя бёдрами, как будто что-то под низом было неладно, неловко, которая, как удивлённое дитя, не мота-ла головой вслед за всеми.
Свет съел Луну. Теперь всё было видно, и Цинциннату пришлось запахнуть рас-пахнувшийся халат. Несерьёзно было уже возвращаться на кровать, да и отворачивать-ся, и делать вид, что нет никакого дела было уже смешно. Застукали. Теперь было не-куда отворачиваться. Были со всех сторон.
Цинциннат сделал непроницаемое лицо… опять?.. и вдруг – «Барррабаны! Фан-фары! Марш! Выходной марш! За пультом (сам) король маршей - Цинциннат свобод-ной от халата левой рукой (пришлось левой – правая была занята) неуверенно послал привет… - Выходной марш! Паррад-алле! И пошли! – было написано… - Публика в восторге! – написано в газете, - Осветитель окончательно проснулся и устроил целую цветомузыку, – было написано в газете лихим репортёрским словом. – Первым, рассы-пая вокруг бенгальские огни и искры, хлопая хлопушками и пуская шутихи, мол: «Да-мы и господа! Не по своей воле, но по воле закона! Друзья! но, во-первых, здравствуй-те! - шёл Председатель - фокусник и иллюзионист, престидижитатор и глотатель шпаг. - Начинаем! С началом! как у нас цирковых принято! Прошу (-у-у-у, - поддержал эхом цирковой радист) садиться!»
Публика в восхищении! Чуйки, кафтаны, тулупы, ротонды, платья-декольте шёл-ковые, шерстяные, ситцевые, сарафаны и комбинезоны, - осветитель! поскакал в вос-торге по залу (амфитеатру): арлекины-бродяги, разряженные в пестрые лохмотья кале-ки, проститутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины, фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры, улыбки, гримасы, пьеро и пьеретки, пуль-чинеллы, клерки, гризетки, пажи, кардиналы, герцоги, принцессы, принцы, волшебни-ки, карлики, художники и их жёны сплетенные и совокуплённые друг с другом в визгах и восторгах забытья, - радист выхватил и усилил то там, то здесь: «Любим! Ждём! Ату его! Ату! C'est un homme, oh!!!» Секретарша! Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла! на ходулях, жонглируя… Прокурор, жонглируя арбузами, дынями, спелыми вышнями и грушами (хорошую грушу не съедают, говорят, а выпивают, особенно если груша хороша, моченая) - кульбитами, курбетами, фляками , флик-фляками, стрекасатами, сальто и рондадами или рундададами, если кому больше подходит, пробивался от начала к финалу, будто сорвавшийся со старта Юрген Меннель или, ещё лучше, как тот воин, неизвестный по имени, но который вынес перл на поверхность: «Радуйтесь, афиняне, мы победили!». Перл вынес, а вдохнуть не упел, отошёл как все, выдохнув, отдавая долг пространству (подстерегла его жизнь), а вот ещё великолепное сравнение, стоящее тех обоих: как раввин в синагоге, левой рукой разворачивал свиток, бежал словом, правой же, рукой, сворачивал его, чтоб прийти к некоему парадоксальному выводу.
Радист усилил на весь зал громкоговорителем: - Правая рука, вполне! может не знать, что делает левая!
Жонглёр, с видом победителя, заблистал спелыми дынями, арбузами и вышнями.
- Вот это – настоящий тенор! – рокотали зрители, и многие теряли чувство реаль-ности, потому что были в стремлении быть захваченными мечтой и иллюзией. - Вот это вывод!
Вывод, который, кстати, не удалось опровергнуть адвокату, адвокату, как две ка-пли воды, все же видят, похожему на Романа Виссарионовича (если честно – это и был сам Роман Виссарионович. Не могло же так случиться, что у обоих адвокатов была одинаковой длины заячья губа и одинаковой длины синяя бровь?)
«Зачем нам этот секрет? - вскакивал известный городской моноциклист на моно-цикле. Городской остряк. Ему всё равно было, что борщ, что хвощ. За ним его друзья – остряки и городские шурины: «Полишинелев секрет! – кричали в мегафоны. – Поли-шинелев секрет! Хватит с нас Полишинелев!»
«Антре»! Клоуны! У них своё «Антре».
Адвокат же, носком щупая, по канату, под куполом, лишь на плотность воздуха правой, опираясь: «Эт-т-то, для в-ас вы-и-вод!.. - то левой рукой: Для нас эт-т-то, из-вини-те, предпосылка!..
- Ну! Это уже «Каучук»! – острило «Антре» по поводу предпосылки. – «Клиш-ник»! – ехидничал шурин, глазом же, все косились и указывали на свидетельницш, пришедших вместе со своими ужасными мужьями, силовыми жонглёрами-свидетелями и соревнующихся в гибкости мышц и подвижности суставов в этом нелёгком, но имеющем успех у мужчин цирковом жанре».
Цинциннат читал…
Было написано: «Всё собрание защищает общая аура, повисшая жёлтым (что сви-детельствует об активности собрания), повисшая жёлтым над Выездным Заседанием Цирка. Общая аура, проникая в толщь атмосферы, рассеивает её губительные катак-лизмы и защищает Открытый Городской Суд от наносных проникновений».
Цинциннат читал и не понимал…

Смотри, козлище,
куда ты лезешь?
Смотри, кобыла,
какой козлище!

…читал и не понимал…

Меня ты любишь,
ему даёшь ты!
А я за стойкой
лакаю водку.

…читал, не понимал ничего, и ему казалось…

Цинциннат читал, не понимал ничего, ему казалось, что это… это несуразица, ка-кая-то нелепость, чепуха, какой-то… да, правильно, какой-то mauvais ton, хотя на са-мом деле произошла ошибка - это взбудораженный, загнанный, повергнутый мельканием репортёрских метафор и заслезившийся в отчаяние глаз выхватил на странице рядом стихи:

Его ты любишь,
а мне даёшь ты!
А он за стойкой
лакает водку.

Опубликованные по случаю «Дня всенародной памяти (всенародного ликова-ния)», ранее незнакомые стихи знакомого поэта, статуя которого, в сквере, «похожа на снеговую бабу», попали случайно на плачущие глаза Цинциннату, и плачущий Цин-циннат не понимал, хотя на самом деле, конечно же, Цинциннат догадывался, что это и есть тот абсурд, та доведённая до «опушки бреда» жизнь, в которую (ведь сказал же Родион - «помилование»), в которую ему… нет… «ещё не время», но, может быть, ему будет предложено возвратиться… туда, ах! «где в три ручья плачут без причины ивы, и тремя каскадами, с небольшой радугой над каждым, ручьи свергаются в озеро, по кото-рому плывёт лебедь рука об руку со своим отражением».

А белый лебедь на пруду
Качает павшую звезду
На том пруду, куда тебя я приведу.

Ах, обманет тебя жизнь, Цинциннат. У неё много вариантов. Обманет…

…и снова в уборную! топать, шуметь водой, кашлять в уборной… маскируя рыда-ния…

Но дальше, дальше.
Арабские прыжки, отрепетированные специально для сегодняшнего мероприя-тия, заняли главное место, закончились, и началось («finalmente!» - крикнул из зала до синевы бритый директор Родриг Иванович), finalmente началось судебное следствие… а то… как бы всё заседание не превратилось в цирк какой-то… кульбиты в курбеты, рондады в рундады, а те и совсем в комплементы (прошу заметить, не в комплименты, а в комплементы, хотя и в комплименты было бы неплохо) и в «белый лебедь ещё, - на пруду».
Прокурор, Адвокат (по пять тысяч слов у каждого). Да это десять страниц текста! С ужимками и жестами - час читать надо, но все терпели, терпели и в прениях мотали головами.
Терпели и мотали головами:
- исследовав доказательства!
- причинив ущерб!
- аргументы бьют мимо!
- исключить из обвинения!
- исключить обвинение!
- как белка в колесе!
- как белка в колесе, а на самом деле, как коту под хвост!
- «Я не чинил зла людям. Я не нанёс ущерба скоту. Я не совершал греха в месте Истины. Я не творил дурного. Я не кощунствовал. Я не поднимал руку на слабого. Я не делал мерзкого перед богами. Я не угнетал раба перед лицом его господина. Я не был причиной недуга. Я не был причиною слёз. Я не убивал…»
- Вот! указывал на исповедуемого Цинцинната Роман Виссарионович, - а вы говорите, десять заповедей! -
- Я не приказывал убивать. Я никому не причинял страданий, - продолжал каю-щийся. - Я не истощал запасы в храмах. Я не присваивал хлебы умерших. Я не совер-шал прелюбодеяния. Я не сквернословил. Я не давил на гирю».

Интересно, интересно, что он получит за все эти свои «Я не..»?

- Жизнь коротка – искусство вечно! – выдавал за своё, по поводу исповеди, про-курор, и стороны шли дальше:
- там гроб теперь!
- передать на поруки!
- причинить телесные повреждения!
- вредные последствия!
- Я хочу, как вы!
- Долой шапки!
- мягкое наказание…
- к чёрту всю вашу музыку!
- ещё немножко и вы их полюбите!
- Престидижитатор!
Все мотали головой…
- Человек грешен жить! – опять вступал, вместе с медными инструментами в ор-кестре, прокурор и выбивался вперёд, звоня собственной медью , альтгорн такой, ро-жок с вентилями и мундштуком, на самом дел шут из шутов, похож на доктора, по про-звищу Говорящий Сверчок, которого пригласили к несчастному Пиноккио.
- Мёртвые сраму не имут! валко жить, да помирать терпко! продолжал полагаю-щие ему пять тысяч слов прокурор: - жить мучиться, а умереть не хочется! - Верти, ни верти, а надо умерти! а это что за житье, вставши, да за вытьё? Свет в окошке – одно из приятнейших ощущений, всё, что оставила ему жизнь. Осужденный будет заключен в темный карцер. Общество и общение с людьми, так необходимые – будут изъяты (для счастья людей) - осужденный будет содержаться в полнейшем одиночестве. Его тело закуют в железо. Хлеб и вода будут его пищей, солома для подстилки будет дана в не-обходимом размере... до того времени, пока он не сделает свой выбор.
Прометеем прикованным стоит Цинциннат Ц. на горе Кавказ. Его мучит Орёл. Изматывает ветер. Раздробляет дождь. Леденит снег. Очень важна его тайна. Но, если вечно тебе будут раздирать печёнку одним и тем же способом?.. а там столько работы: людей вылепи из глины, раздобудь им огонь, Пандора , сколько всего, сколько?..
Покатились слёзы.
- Conclusione, - заключил Сверчок: - Когда мёртвый плачет – это признак того, что он находится на пути к выздоровлению (кивок в сторону Цинцинната).
- Нет, нет и нет! – взметнулся адвокат, похожий на Сыча, который тоже, в качест-ве доктора, был приглашён к Пиноккио, хотя адвокат должен был по закону быть по-хожим на прокурора, который походил на Говорящего Сверчка. - Лучше век терпеть, чем вдруг умереть. Живи – почёсывайся, умрешь, и свербеть не будет. Жил - полков-ник, помер – покойник. Жизнь - сказка, смерть – развязка, гроб коляска, покойна, не тряска, садись да катись! - Вот как не весело у нас сегодня, вот что у нас сегодня, Ваша честь – и остальные четыре тысячи девятьсот шестьдесят пять слов заскакали, как ля-гушки на случку по мокрому полю.
- Когда мёртвый плачет, это признак того, что он не желает умирать! - заклю-чил адвокат, так в глубине души и оставаясь консультантом Сычём из пиноккиевской сказки.
Когда это видел автор, чтоб лягушки по полю скакали на случку? Но, напомню: каждому дано было пять тысяч слов, а что можно из пяти тысяч сложить, если даже в самом маленьком словарике – тысяч их – ого сколько, минимум?.. тут, как говорится, и лягушки по полю поскачут.
Важные заключения не пронеслись мимо Цинциннатова сознания, вполне воз-можно оставшись в подсознании, в нашем ненасытном либидо.

Поговорить бы сейчас про либидо, но никто не поймёт. Никто не поймёт, как и до сих пор не понимал, не поймет, как можно прерывать заседание суда, ещё почти его и не начав? Надо только сказать, что цирроз печени случается совсем не от того, что ваша мама спала со своим любовником на одной с вами кровати. «Только не туда, только не туда», - шептала мама и ты не понимал куда, и не мог уснуть.
Обидно, конечно, когда, путём испытаний, преодолений и напряжения жил, так много деталей, фактов, нюансов, накрученных, столь готовых идти и бежать миль вдруг окажутся втуне, окажется, что раскрутить их уже некому, уже никогда никто не узнает, что у тишины нет ушей, потому что она сама сплошное ухо, а у темноты нет глаз, потому что она сама сплошной глаз…

Секретарь суда
Вниманию свидетелей и экспертов!
Председательствующий
По данному делу, материалы которого вам уже известны, вас выслушают в каче-стве свидетелей. Я хотел бы обратить ваше внимание на важность присяги… Я хотел бы обратить ваше внимание на важность присяги и святость ее. Имейте в виду, что закон предусматривает тяжкие наказания в отношении тех лиц, которые, несмотря… умышленно или по невнимательности… дают показания.
Панорамно дали в три ряда выстроенных свидетелей. Как хор в капелле - все оде-лись в костюмы высокого шитья или, как сейчас говорят, высокой моды, словом от кутюр или просто «Haute Couture». «Согласно с законом» - все являлись со всем своим - у кого что в душе зарыто – всё требовалось быть предъявленным. Стоя, будто хори-сты в хоре, они держали и показывали суду на вытянутых ладонях статуэтки и чуче-ла… У кого в руках было чучело бесхвостой кошки, у кого - гипсовый раскрашенный слепок придушенной синицы, в полторы натуры - так ассирийские, а может древнееги-петские усопшие, на фризах в пирамидах, показывают судье мёртвых Озирису их древнеегипетских и ассирийских ибисов и гиппопотамов, символизирующих их жизненные, в посюстороннем мире совершённые грехи.
Хор, как сказал бы Родион, со всей присущей ему его правдивостью, в полном составе производил впечатление.
У Марфиньки в руках был сочащийся персик, и Марфинька его постоянно обли-зывала, чтоб капли не падали на пол. Смешно.
Марфинька одна! Одна Марфинька выделялась среди всех (да и как она могла не выделяться? - желаемый персик слаже килограмма конфет, другими, опять же Родио-новскими словами, что ищешь, то всегда найдёшь!), выделялась среди всех устремлён-ным на него взором, и, как казалось Цинциннату, совсем не тем, тогдашним фабрич-ным, а лёгким и правдивым взором возлюбленной, и, казалось, прижималась к нему нежным бархатом одетым телом…
варианты:
1. прижималась к нему нежным бархатом, одетым телом.
2. прижималась к нему нежным, бархатом одетым телом.
Разница, как сказал бы автор в одну запятую, а всё-таки кордебалет!
…и, ни то, что кубической сажени ночи или квадратного дюйма – микроскопиче-ской части невозможно было разглядеть этой ночи на прозрачной паутине желания.
Ты обещала блаженство (как ты сама сказала, твоё словцо) «похлеще», чем в Раю… а кто знает, какое в раю, Марфинька? и ты будила определённые жизненные отправления.
У Марфиньки в руках был сочащийся персик. Марфиньке всякие фрукты полез-ны! (не устану повторять), «неужели не хочешь, ради меня, ради всех нас… Я была готова всё тебе дать. Стоило стараться!..».
Рядом с Марфинькой – всё же она оставалась в центре композиции, расплескав свои жёлтые, будто солнечные лучи, пятнами на всех – рядом стояли все те же персо-нажи: Родион стоял от директора в третьем ряду. У него в руках было чучело, понятно всем, бесхвостой кошки, у директора - гипсовый раскрашенный слепок придушенной синицы, в полторы натуры.
В глазах Цинцинната была растерянность.
Да, сколько таких, отчаявшихся… в сколькѝх глазах видел наш хранитель тю-ремных тайн этакого такого тюремного отчаянного ожидания. «Надежда, - как сказано, - есть и у тех, у кого больше нет ничего»
Явился несправедливо пренебрегаемый, да и не напрасно, потому что только от него зависело кончить на пять, а он… Уже на пять отпали бы все проблемы.
Явился с топором в руках («Разве можно сказать, что человек - плотник или му-зыкант, если видишь у него в руках топор или гусли?» - написал один писатель. «Писателей буду штрафовать», - тут же! написал директор и, тут же, добавил: - тем более что с топором, может стоять и палач), явился с топором в руках, перламутровый, как личинка м-сье Пьер. Он был в числе свидетелей (а мог бы, как сказал Родриг Иванович, и в преступники угодить). Он был уродлив, очень уродлив (горе уродует людей), не только мертвым перламутром халата, но и выбивающимися из-под полы ножками-сардельками и, из рукавов, ручками-сосисками, а в лице остались только губы, те, засосавшие на поддельном фальшивом фотомонтажном снимке «Брудершафт» нижнюю губу Цинцинната. Большие мясистые губы тянулись снова к нему и снова пытались засосать, и говорили: «Лимончик оставить?» «Фотогороскоп», «Висячая керосиновая (как сказала бы моя бабушка: «кирисиновая») лампа», «Мало света…» «Все эти наслаждения духовного, гастрономического, сексуального… порядка».
- Жил-был пόжил, да и ножки съёжил. Чем жить, да век плакать, лучше спеть, да помереть…- закончил на жалостливой ноте м-сье Личинка.
- Одноразово кто-то хлопнул в ладоши. Но репутация была основательно подор-вана, и больше никто хлопать не стал.
Тут же глаз высветил Родиона, так и застал его, собирающегося второй раз хлоп-нуть.
- Свидетельствуйте! - не глядя, указал пальцем в Родиона Председатель.
- А у меня что, свидетельств? (вытащил из-за пазухи чучело кошки, без хвоста)… вот вечное моё наказание, вот мой единственный свидетель. Так если мне, её (подняв чучело над собой) всегда будут подавать, как той сумасшедшей из романа… «Фрида, я Фрида», Фриде, всегда! То так какая мне разница – за дверью быть или под дверью выть? А согласно с наблюдением, так у него даже с матерью не нашлось, в матери, да-же, он не нашёл ничего с собой общего, не замечает даже, что из одного куска выкрое-ны.
Цинциннат напряг глаза. Такое впечатление было, что говорил Родриг Иванович, хотя голос летел с третьего свидетельского ряда от Родиона.
- Может, - решил Цинциннат, - это говорит теперь в Родионе Родриг Иванович.
Но теперь, как раз, это уже неважно. Мнения их противоположно разошлись.
Не уверен в правильном употреблении в этом значении, вместе, слов «противоположно» и «разошлись», но шарм, простите, гламур в этом присутствует.
- Свидетель, не сочиняйте только историй! – жестом остановил Родрига Иванови-ча в Родионе, председательствующий. - Историю про кошку знаем… кто только не зна-ет? 27.04.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.