Разговор после работы

- Я не люблю заботиться о людях, - говорит мне она.
- Я тоже. Но у научилась имитировать заботу довольно правдоподобно, - киваю я в знак полнейшей солидарности. Но ей почему-то кажется, что я ее не поняла. Или не полностью поняла.
- Нет, то есть, мне это действительно в тягость! Есть люди, которые это даже любят... Они могут делать сто дел одновременно. Им не в ломак, например, по дороге на дачу, заехать в пару магазинов, прикупить продуктов; садовый секатор; и дрова для камина про запас. А меня бесит куда-то заезжать! Я еду на дачу! Это одно дело. Я не могу делать несколько дел одновременно. Тем более магазины. Меня вообще магазины - бесят! Я ненавижу покупать шмотки!
Странно, почему она ждет от меня удивленной реакции. Это и привлекло меня в ней. Я с первого взгляда почувствовала в Жене ту же «не правильность», ту же «не бабскость», которая всегда была во мне. Это одновременно и какая-то искалеченность, которая всегда дается с жизненной болью и опытом в довесок... и законченная цельность в человеке. То, что драматурги называют «характером персонажа», а обыватели — ****утостью. Это то, что происходит с людьми, особенно женщинами, лет в тридцать, если они не замужем. Когда ты вдруг обретаешь полную свободу. Ты вдруг понимаешь, что тебе не 25, не 27 а тридцать. И ты не стала великой звездой. Ты не захомутала олигарха. Ты вообще не вышла замуж... Ты уже не достигнешь того, о чем мечтала в щенячьем возрасте. Или в возрасте постарше: когда уже не кричишь о том, что «покоришь мир», а молча играешь самодостаточность перед товарищами. А сама, в тайне, оставшись одна все еще мечтаешь... ставишь на бесконечный повтор фантазию, в которой твоя мечта все-таки сбывается... но не выдаешь себя, чтоб над тобой не смеялись. В тридцать, ты уже и не хочешь, чтоб эта мечта сбылась. Потому, что видела людей, которые достигали и бОльшего, но счастливее от этого не становились. Ты даже не можешь придумать взамен новую мечту, потому, что тебе просто не о чем мечтать. Зато тебе стукнуло 30, и ты научилась ни в ком не нуждаться, ни чего не хотеть и привыкла все время в ком-то разочаровываться и кого-то терять. И вот тогда... наступает свобода. Ты больше не должен никому ничего доказывать — ты уже просрала свою жизнь. Печень посажена, молодость упущена и вместо секса хочется тупо выспаться. Родственники махнули на тебя рукой. Устали ожидать от тебя успеха. Теперь, можно расслабиться и повесить огромный «похуй» себе между ребер. «Похуй» - рецепт от любой неудачи и неприятности. Раньше, ты бы билась, чтоб все исправить. А теперь искренне покупаешь банки 4 пива на вечер, садишься перед любимым сериалом и совершенно честно внутри самой себя забиваешь на все.
- Так вот, - продолжала она, - насчет заботы о ближнем. Я много чего делаю для сестры. Если бы не я, она бы вконец доебала мужа своими беременными истериками, и он уже давно бросил бы ее на восьмом месяце. Я наверное ей вместо мужа. На УЗИ — со мной. Вопросы с документами — она опять звонит мне. Надо разгрести квартиру после смерти отца — опять это делаю я. Несмотря на то, что из всей семьи именно мне это делать тяжелее всех. Но только у меня есть машина и нет сил, чтобы каждый вечер посылать свою ноющую родню нахуй. Будь моя воля, я бы никогда туда даже не зашла. Это его вещи! Трогать их уже преступление! Меня колотит, когда я захожу в его комнату! А выбрасывать его вещи только потому, что папа умер... знаешь, когда меня заставили это делать, мне хотелось тупо заложить динамит в его квартире. Желательно, чтобы бомба снесла весь район! То есть, я конечно вынуждена проявлять заботу. Но для меня, с моим устройством башки, это сложнее, чем для других. И в ответ, мне совершенно не нужна чья-то навязчивая рожа когда у меня проблемы. Например, когда я болею. Не знаю... многие требуют, чтобы их поили микстурами, совали в ротик пилюли, сидели у кровати и поправляли подушки. А у меня одно желание — свалите все нафиг из моего дома, я хочу сморкаться, пердеть и чихать НЕ под прицелом ваших услужливых глаз. Я под ним не могу расслабиться и от души поболеть!
- Я тебя понимаю. Меня даже пугает, насколько хорошо я тебя понимаю...
Женя — единственная женщина, чью компанию я не просто терплю, а даже ценю. Все, кто видел ее в первый раз — подозревали Женю в лесбиянстве. Вид у нее совершенно не женственный. Стрижена под мальчика, все время в брюках и балахонистых кофтах. С пивным животиком. Никогда не красится. Много курит. В ее сознании на всю жизнь отпечатались девяностые. Эпоха, в которую мы взрослеем, определяет склад нашей личности. Люди, которым в девяностые было лет по 13-15 — бухали портвейн, слушали Цоя, во время путча обещали Ельцину защищать демократию, получали винтовку и тут же линяли за угол, чтобы загнать винтовку за 5 тысяч долларов США. Эти люди всегда превышают скорость на машине. Они создавались в ту эпоху, когда не было ни одного железного правила. Сейчас они повзрослели и поняли, что Цой примитивен. На квартирантках всю жизнь не пробухаешь — надо и деньги зарабатывать. Но они никогда не возьмут кредит. Само это понятие просто не из их мира. Они по-прежнему не верят ни во что. Женя очень просто объяснила мне, почему не ходит голосовать на выборы. «Кать, ну ты же учила историю! Когда, хоть раз за все время существования нашего государства, у власти стоял хотя бы один приличный человек? То ли, пока они ползут во власть, им приходится научиться дерьму... то ли изначально во власть лезут только те, кто это дерьмо способен сожрать... Не важно. Меня устраивает только один вариант отношений меня с государством — они не трогают меня, я не трогаю их. Любое нарушение этого баланса смертельно опасно. Причем только для меня. Вот сейчас, я, конечно, зла на них. Они меня тронули. Еще как! Они запретили мне покупать алкоголь после 11! Тянут свои ручонки в мою пачку сигарет, закручивают гайки со своими антитабачными законами... Но пока я могу договориться с тетей Машей из палатки, что она продаст мне пиво, когда я возвращаюсь с работы — я не полезу к ним разбираться. Мне приятнее разговаривать с тетей Машей. Просить тетю Машу. Угрожать тете Маше. И даже драться с тетей Машей... огрести от нее в морду... не получить свое пиво и на завтра опять прийти к ней огребать, чем иметь хоть какие-то отношения с государством.»
- Я научилась имитировать заботу, потому, что как правило, людям почему-то хочется думать, что о них переживают. А сама, я тоже ненавижу, когда обо мне заботятся, - продолжила я, - особенно если это назойливо. Когда я устала... и с последующим нытьем: «Ну я же тогда вот то-то сделал для тебя! Сделай и ты в ответ!». Хочется ответить: «Я и так пережила приступ твоей заботы. Перенесла его героически стойко и старалась материться исключительно про себя! Скажи спасибо.» Но знаешь, Жень... меня это в себе пугает. Я похоже, выстроила все возможные оборонительные сооружения. Мне почти уже невозможно сделать больно. Безразличие... Одиночество... Страх... Предательство... Все эти громкие пафосные термины, которыми пугают друг друга эмо-девочки всех возрастов, от 12-ти до 50-ти... Эти слова ударяются о мою голову и падают на пол. Я машу им рукой, как старым знакомым. «Привет, одиночество/предательство/разочарование (нужное подчеркнуть). Как поживаешь? Опять ко мне? Ну привет тебе. Я только с работы, заебалась, пойду посплю. Ты тут само разбирайся. Еда в холодильнике, диван на кухне. Будешь уходить — просто захлопни дверь». Я их знаю слишком долго и хорошо. И они оказались вполне сносными ребятами. Зато гораздо труднее дается счастье. Мне НЕ плохо. Но и НЕ хорошо. С каждым новым мужчиной, все труднее влюбиться. Розовые очки уже тупо не налезают на нос — наверное я из них выросла. Сразу видишь недостатки в человеке, и уже прикидываешь, из-за чего и когда вы расстанетесь. Труднее восхищаться. Музыкой, литературой, фильмами, личностями... Постмодернизм — почти все уже где-то было. Эпоха бесконечных ремейков, поданных под соусом само восхищения. Удивляться тоже не получается. Я себя все чаще ощущаю рукой, которую отлежали под подушкой. Вроде ткани живые. Но ущипнут — не почувствуешь. И погладят — не заметишь. А если честно, где-то под защитными баррикадами, еще сидит что-то нежное. Возможно даже способное любить. Только мудакам этого отдавать не хочется. А достойные - встречаются так редко, что боюсь, оно просто не пролежит так долго. Срок годности истечет.
Пора идти домой. Часы сообщают о том, что я на работе дольше 12 часов. Мы обе молчим.
- Тебе бы ребенка завести, - смотрит она на меня, выпуская густой сигаретный дым, как гусеница из «Алисы в стране чудес». Устало и мудро.
- Боюсь, я буду херовой матерью, - отвечаю я ей, - я же ненавижу заботиться о людях.
Она прищурено улыбается.
- Из таких, выходят особенно заботливые наседки. Это мне уже 36. Тебе на 10 лет меньше. Но очень скоро, тебе стукнет больше, чем мне.
- Знаешь, я хотела.
- И что пошло не так? - она закуривает еще одну и откидывается на вертящемся офисном кресле. Материал, который мы монтировали, давно уже обработан. Все дела сделаны, можно уже уходить из прокуренной монтажки и ехать домой. Но... не тянет.
- Я же была беременна. И увидела оглушающее облегчение в глазах любимого мужчины, когда все сорвалось. Этот взгляд до сих пор жжет мне солнечное сплетение. И все пропало. Ни любимого, ни желания снова пробовать, ни потребности снова любить.
- Херово, - она выключает компьютер и медленно нехотя собирается. Ее дома так же отчетливо никто не ждет, как и меня. Она как-бы вскользь роняет с губы задумчивую фразу, которая не подразумевает ответа:
- А что еще тебя может спасти?
- А тебя?
- А что меня? Я — дура.
- А я?
- А тебе еще 26... Ты сама говорила, что в 16 потеряла девственность. В 17 — независимость от сигарет. В 18 — способность жить с родителями. Помнишь, ты говорила, что страдала от одиночества? Что ты сделала? Купировала одиночество — оно болело внутри. А вместе с ним - и потребность жить с родными людьми. Нормальную, человеческую потребность.
- Зато не одиноко...
- Мне тоже не одиноко. Я ж понимаю о чем ты. Но это, как ты сама говоришь, не нормально. Идем дальше? В 19 — ты потеряла такое понятие, как верность, когда стала погуливать от первого мальчика. И купировала чувство стыда, которое болело. Это нормально, все гуляют. И я гуляла от Валерки... но просто это нормально: должно быть стыдно наутро. А тебя так мучило чувство вины, что ты и ему пережала артерию. В 20 — у нас что?...
- Потеряла любовь, - уже сама продолжаю я, - В сущности предала ее и до сих пор не могу найти. В 21 — боязнь сделать когда-то любимому человеку больно. Год сомневалась, и все-таки ушла от него. Он так и не узнал о моих изменах. Но за год, от моих чувств к нему осталась гнилая кочерыжка. А все равно было страшно расставаться — он это очень тяжело переживал... Больше, не страшно. Расстаюсь легко и спокойно, как пепел стряхнуть.
- Умничка, врубаешься. В 22?
- Веру в Бога.
- В 23?
- Не знаю, Жень...
- Страх.
- Что ты имеешь ввиду? - я тоже медленно собираю вещи со стола в сумку. Пачку сигарет, зажигалку, блокнот с записями и тайм-кодами, распечатку сценария на завтра. Не богатые пожитки. Но сборы занимают минут десять. Потому, что делаю я все очень неторопливо. Потому, что... а просто потому.
- Страх даже за собственное здоровье. Помнишь, ты рассказывала про того ненормального мужика, с козлиными глазками? Что он сделал, когда побил тебя?
- Не знаю... побил — я его выгнала.
- Нет, он сделал кое-что похуже. Ты разве не видишь это в себе? Когда тебе делают больно — ты отсекаешь не только болящую часть — ты закрываешь часть души, чтоб не болела. Вместе с болью, ты купировала в себе и страх за свою безопасность. Идем дальше. 24 года...
- Ну, веру в профессию, наверное. Вдохновение. Желание писать.
- 25?
- Ребенка. Желание иметь семью. Мечты. Цели. Хоть какие-то стремления.
- Дошли до сегодняшней точки. 26 лет.
- Не знаю... друзей почти всех. Дедушку. А вместе с ним и последнее умение заботиться о людях.
- Бравушки. У меня за один год сошел с ума мой Валерка. Реально, попал в психушку и до сих пор там... Бабушка умерла, любимая. И отец. И знаешь, я в отличие от тебя все еще во что-то верю. А у тебя, ни Веры, ни Любви, ни Творчества. Хотя бы ребенка роди. А то что у тебя останется? Что?...
Она надевает через плечо свою сумку — торбу, и идет к выходу. Я задумчиво плетусь за ней. Она стряхивает тяжесть нравоучений, залихватски потряхивая мальчишеской челкой.
- Я возьму пивка на ночь. Ты со мной?
- Нет, мне бы выспаться.
- Ну смотри... Как бы отучить себя бухать по вечерам?
- Это вопрос явно не ко мне...
Она хитро улыбается мне. Ее путают с лесбиянкой только люди, не видящие человеческих глаз. В них огромная страсть, темперамент, свойственный женщинам далеко не модельной внешности. Откровенно говоря — страшненьким. Тем, которых всегда не хотели с первого взгляда. И они это чувствовали. Таким, как Женя приходилось становиться сильнее, остроумнее, лучше в постели. Тогда, наиболее опытные мужчины видели эту искру. И секс случался не из-за красиво разложенного на шелковых простынях тела, а из-за этого, чего-то гораздо более возбуждающего — того огня, который бесился в ее зрачках.
Ее беременная сестра сопит, отвернувшись от мужа. Мой кот, который ждет меня дома, целый день ничего не ел. И это единственный повод сегодня прийти ночевать домой. А то бы осталась тут, на работе. Все равно, утром снова монтаж.
- Слушай... ты звонила мне в воскресенье, - вспоминаю я, - я телефон в машине оставила. Не слышала твой пропущенный. А на следующий день увидела, но что-то отвлекло, и я не перезвонила.
- Рас****яйка, - она улыбается снисходительно и как-то по-доброму.
- У тебя было что-то срочное?
- Да нет... просто хотелось вскрыться. А так, ничего особенного. Обычный вечер.
Это «хотелось вскрыться» - от нее звучит немного нелепо. Сильная, грубоватая, видавшая виды Женя. Не какая-нибудь там кисейная барышня, которая плачет над картинкой котеночка. И тем не менее, ей верится больше, чем любой истеричке. Истерички пугают попытками суицидов мамочек с папочками. Они делают это под красивую музыку из-за несчастной любви. Или из-за большой «трагичной трагедии», которую любят экранизировать в наших русских сериалах. А такие люди как Женя вскрываются тихо и решительно. Вдоль, а не поперек. Потому, что это не красивый жест. И не какая-то конкретная причина. Это отсутствие причины продолжать дышать. Это не какая-то боль. Боль интересно преодолевать, проживать, жаловаться подругам... То, что побуждает таких, как Женя — намного страшнее. Я видела это. Оно до сих пор перешептывается со мной по ночам. Когда я лежу под боком у очередной храпящей попытки доказать себе, что я все еще жива. Когда я закрываю глаза и пытаюсь перед сном пофантазировать, как раньше... а на ум приходит только пустота. Когда очередная конвульсия моей энергии выплевывается на попытку чего-то достичь... и я снова убеждаюсь, что никому нахуй это не нужно. И прежде всего мне самой. Вот тогда я слышу этот шепот.
Я провожаю ее до ее машины. На улице мелкий, противный моросящий дождь. Октябрь. Я без зонта. Мне идти к своей машине в противоположную сторону. Мы монтировали материал целый день. И вечер. И всю неделю подряд. Сейчас 3 ночи. Я очень хочу наконец выспаться. И я ненавижу заботиться о людях. Но я все еще провожаю ее до машины. Мы идем молча. Курим. У нее тоже нет зонта.
- До завтра, - говорю я ей, зная, что завтра мы снова будем сидеть в монтажке, перед мониторами до появления первого целлюлита.
Эта моя прогулка с ней до машины - какая-то фигня, мелочь, для других людей почти не заметная. Но Женя видит, что происходит. Люди, которые ненавидят заботиться о других, подмечают такие детали острее. Они пожевали тот комок в горле, который не дает сказать самые важные вещи вслух. И они уж наверняка запоминают, что работа была закончена в десять вечера, а сейчас 3 часа ночи. И на самом деле наплевать, о какой ерунде мы разговаривали все это время. Когда встречаешь человека своей породы.
Она садится в машину.
Я разворачиваюсь и иду к своей. Мне идти еще 15 минут. Я ненавижу заботиться о людях. Завтра утром, я вернусь сюда же не выспавшись. Но эти 15 минут молчаливой ходьбы под дождем, возможно самые искренние 15 минут, которые я проводила в жизни.
К. Бандурина 25.09.2013 15.01.2014

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.