Гл.32 Джорджес-банка.

32

Пустынная Атлантика. Вот уже несколько суток идёт “Онежский залив” через неё, и не разу не встретил ни одного судна. Такое чувство что, кроме нашего парохода, этого безбрежного водного пространства, да ещё неба, иногда безоблачного, иногда пасмурного, ничего больше и не существует на свете.

Нас расписали по вахтам в машинное отделение, и мы, на время перехода, сделались дублёрами мотористов. Ходим, изучаем оборудование и системы трубопроводов, пишем отчёт о плавательской практике.

Погода испортилась окончательно, и наш громадный рефрижератор качает как лёгкую лодочку. Мой вестибулярный аппарат (сволочь порядочная) с трудом даёт мне вынести четырёхчасовую вахту и я, с бледным видом и из последних сил, каждый раз вползаю в каюту и грохаюсь на койку. Есть не хочется, но ребята приносят мне обычно второе и чуть ли не силком заставляют съесть. Им хорошо, они не укачиваются.

Но всё проходит в этом мире. Опять установилась хорошая погода, а за бортом открылось удивительное явление природы, — по тёмно-синим океанским волнам поплыли длинные полосы ярко-оранжевых водорослей. Это их тащит Гольфстрим из Саргасова моря, — моря без берегов, посреди океана.

Наш доктор, изнывая от скуки и не имея возможности применить свой талант хирурга, устроил за нами форменную охоту. Сначала он продемонстрировал свой импортный лазарет с операционной и хирургическими инструментами; ничего особенного, почти такие же как у слесаря, только хромированные. Затем, выяснив, что никому из нас ни разу не вырезали аппендицит, стал усиленно уговаривать проделать эту операцию прямо здесь и сейчас.

— Ну что Вы ребята боитесь. Когда-нибудь всё равно придётся вырезать аппендицит. А так я его здесь вырежу и порядок. Напишу Вам освобождение от вахт. Полежите, отдохнёте.

Врачи на суда “Югрыбхолодфлота” направлялись из медсанчасти подведомственной главку “Азчеррыба” и получали в рейсе двойной оклад, плюс валюта в иностранных портах. Парень попался видно добросовестный и даром получать деньги не хотел, да и терять квалификацию тоже. Нам было его конечно жалко, но своих родных аппендицитов ещё жальче.

На девятые сутки утром просыпаюсь и ничего не могу понять; кажется, чего-то не хватает. Наконец соображаю, что не слышу привычного уже равномерного, монотонного шума главных двигателей. Похоже “Онежский залив” стоит. Быстро одеваюсь и выскакиваю на главную палубу. Вокруг такой густой туман, — от борта до борта ничего не видать. А сама палуба буквально усыпана птицами величиной с воробьёв, но только с разноцветным оперением. Ну, ничего себе Ноев ковчег! Крылья у них намокли, и лететь они уже не могли, вот и пришлось довериться людям. Маленькие мокрые комочки совсем не сопротивляются, когда их берёшь в руки; видно сильно они устали, — эти американские цветные воробьи, заблудившись в тумане, который накрыл их внезапно, на перелёте.

На палубе нашего ковчега отдыхала не одна только пернатая мелюзга. На фальшбортах, на спасательных шлюпках, на чехлах палубных механизмов сидели и более крупные птицы; по-моему, это были пеликаны и цапли. Наверное, летел этот птичий народ на Родину, откуда-нибудь из Флориды в Канаду, и вот не повезло с погодой.

Целые сутки провисел туман над океаном. Целые сутки перекликались гудками суда в молочной пелене накрывшей район промысла.

Но вот наступило утро, с океана потянул свежий ветерок, и вскоре от тумана не осталось и помина. Из-за горизонта, на востоке, прямо из воды, выкатилось солнышко, а от вчерашних гостей остались на палубе одни визитные карточки, которые изрядно таки подпортили настроение старпому, боцману и их подчинённым.


Океан дышал покатой зыбью и в такт дыханию, плавно поднимались и опускались на его могучей груди “тропики” и “атлантики”.

“Онежский залив” лежит в дрейфе, — якоря не отданы и океанское течение потихоньку движет наш рефрижератор вдоль восточного берега Америки. Справа и слева к нашим бортам пришвартовались два траулера, и уже полным ходом идёт перегрузка. Трюма, и у них и у нас открыты, и оттуда валит пар как из бани, (в трюмах — минус восемнадцать градусов по Цельсию, а на палубе — плюс двадцать). Здоровенные чёрные резиновые кранцы, похожие на гигантские батоны вареной колбасы, лежавшие на переходе принайтованными к палубе вдоль фальшбортов, теперь вывалены за борт и висят на цепях, не давая биться, корпусам судов, друг о дружку. Стрелы грузовых лебёдок, как громадные толстые удилища нависли над проёмами трюмов. Сплетенная из верёвки сеть, на подобие авоськи, битком набитая штабелем прямоугольных ящиков с мороженой рыбой, выуживается из трюма траулера, переносится на наш борт и исчезает во чреве “Онежского залива”. Через некоторое время она опять появляется на свет божий, наполненная стопкой картонной тары и переправляется снова на рыболовное судно. Работа идёт круглосуточно, люди трудятся в шапках, валенках и ватниках.

А за бортом кипит своя жизнь. В прозрачной глубине хорошо видны целые косяки рыб, то находящихся в покое, то вдруг срывающихся с места и уносящихся прочь. То в одном, то в другом месте появляется треугольный плавник, режущий светло-зелёную воду. Это сельдяные акулы — самый распространённый вид на Джорджес - банке. Они не очень большие: два, три, ну от силы четыре метра; но всё равно, внушают уважение.

Свободный от вахт народ развлекается рыбалкой. Для этого сооружается удочка: на тонком стальном тросу закрепляется крюк, позаимствованный из провизионки, на котором подвешивались свиные и говяжьи туши; на него насаживается хороший кусок мяса. Один конец троса крепится на барабан швартовой лебёдки, а другой, — с крючком и мясом, выбрасывается за борт. Через одну, две, ну максимум пять минут, — сильнейший рывок и трос натягивается как струна. Подсекать не обязательно. Включается лебёдка и трос начинает наматываться на барабан, а из воды выскакивает извивающееся чудовище с разинутой пастью, в которой зубов столько рядов, что и не сосчитать. Акула бешено колотится о корпус судна, переваливается через фальшборт на палубу, и, выгибаясь и подпрыгивая, мощно бьёт по ней хвостом и головой. Азарт у публики достигает пика. Кто с кувалдой, кто с железным багром, бегут к рыбе и начинают лупить хищницу по голове, одновременно уворачиваясь от её бросков по палубе. Шкура у акулы похожа на мелкую наждачную бумагу, да и хвостом если зацепит, — мало не покажется. Наконец она затихает. Теперь её можно потрогать руками, но всё равно боязно, вдруг оживёт.



Продолжение следует. 08.12.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.