Гл.27 Онежский залив

27

— Вот и сбылась мечта идиота!

Стою на палубе французского красавца с названием “Онежский залив” — самого нового, самого современного транспортного рефрижератора “Югрыбхолодфлота”.

— И кто это, помнится, говорил, совсем недавно, что нам на таком пароходе ни в жисть не плавать? Именно на нём и плавать,... в ближайшие два месяца,.. старшими куда пошлют,... и за спасибо даром.

Импортный шик, блеск и роскошь в одночасье померкли и поблекли в наших глазах. Что толку нам от всего этого великолепия, если мы здесь лишние, как бедные родственники в хоромах богатого, но скупого дядюшки.


Но делать нечего, жизнь продолжается и нужно как-то её налаживать. Мы с Колей Вариводой получаем в своё личное распоряжение ключи от двухместной каюты, в жилой палубе рядового состава.

Нажимаю никелированную ручку двери, покрытой пластиком имитирующим шпон карельской берёзы; она открывается и мы попадаем в громадные, (по нашим понятиям и скромным запросам), апартаменты. Палуба каюты выложена большими квадратными плитками серо-голубого линолеума. Под круглым иллюминатором — мягкий диван. С одной стороны каюты, в специальной выгородке расположена фаянсовая раковина умывальника, с хромированным экономкраном-смесителем. За выгородкой стол, намертво привинченный к палубе и два стула, которые при необходимости тоже можно закрепить специальными приспособлениями. Над столом лампа для чтения в пластмассовом абажуре и с гибким гофрированным штативом. А над нею висит натюрморт в пастельных тонах. У противоположной переборки устроена широкая двухэтажная койка, каждый ярус которой задёргивается шелковыми шторами цвета беж. Царские эти ложа выполнены с бортиками, на подобии детской люльки, — чтобы не вывалиться спросоня во время качки. У изголовья ночничок, — почитать на сон грядущий, не мешая товарищу по каюте.

Вот только французская подушка непривычная какая-то — длинный круглый валик, довольно жесткий, ну да ничего, сойдёт.

На подволоке, — плафон освещения и плоский пластмассовый диск судового кондиционера с рычажком регулирования температуры воздуха. В общем сплошной евростандарт, но только всё это как-то не радовало.

Не успели освоить каюту, как пришло время идти обедать. Просторная, светлая и чистая столовая могла служить также и кинозалом. Здесь же находился большой цветной телевизор и бильярдный стол, покрытый вместо зелёного сукна скользким пластиком, а круглые деревянные шайбы служили вместо шаров. А и вправду, поиграй в качку на обычном бильярде!

После обеда, буфетчица Валя, — миловидная крашенная шатенка, лет тридцати, сверкая золотозубой улыбкой, объявила:

— Ну, мальчики, быстренько перекуривайте и вперёд; поможете нам на камбузе, — старпом сказал, что Вы поступаете в наше полное распоряжение, на сегодня.

В столовую ввалился опоздавший с берега едок и заявил:

— Валентина, давай бегом чего-нибудь поесть.

— Вовремя надо приходить, видишь уже убираю; я, что всех Вас тут до ужина кормить буду? — завелась с полборота буфетчица.

В ответ раздался такой громкий, такой захлёбывающийся и заразительный смех, что рты у нас сами стали растягиваться до ушей.

Выключив лежавший в кармане “мешочек смеха” — новомодную заграничную игрушку, посетитель резко изменил тактику и стал канючить:

— Ну, Валечка, ну, пожалуйста, ну что тебе стоит, — покорми голодающего.

Женское сердце отходчиво.

— Ладно, садись уж так и быть, но чтобы в последний раз; ещё раз опоздаешь — жалуйся хоть в ООН.

— Предпоследний раз, больше не повторится, — заверил буфетчицу моряк.

На камбузе всё сверкало чистотой и поражало наповал механизацией и автоматизацией. Сначала мы помогли Валентине собрать всю грязную посуду со столов и, загрузив тарелки в посудомоечную машину, полюбовались её работой. Затем поразвлекались, засовывая целые буханки хлеба в автоматическую хлеборезку. Под конец нам выдали по ножику, и мы принялись выковыривать глазки из очищенных картофелечисткой клубней, — вот тут буржуи малость подкачали, могли бы и механизировать эту нудную работу. За все эти труды кокша Света накормила до отвала свежеиспеченными пирожками с творогом и с яблочным повидлом, и наконец женщины отпустили нас с порядочно-таки надоевшего камбуза.

На главной палубе, куда мы вышли покурить, было заметно оживление; палубная команда, во главе с боцманом, — здоровенным, бородатым мужиком, с внушающим уважение ножом в кожаных ножнах на боку, готовила судно к отходу. На мачте трепыхался синий флаг с белым квадратом посредине, что означало: “Всем быть на борту!”

После ужина экипажу велели вновь собраться в столовой и заполнить таможенные декларации — большие бумажные простыни с великим множеством вопросов, один из которых меня поразил больше всего, да так и застрял в памяти на всю оставшуюся жизнь: “Вывозите ли Вы за границу, и в каком количестве: шубы, баяны, аккордеоны, фотоаппараты и часы?”
Я честно написал, что не вывожу, и отдал свою бумагу старшему помощнику капитана.

На судно прибыли так называемые власти: таможенники, пограничники и карантинные врачи. Старпом вместе с декларациями забрал у нас паспорта моряков, и всем было велено сидеть по каютам и никуда не рыпаться, кроме вахты конечно.

Долго тянулось время и нам уже, честно говоря, надоело сидеть взаперти, когда, наконец, в каюту вошли: пожилой таможенник, молодой солдат-пограничник и толстая тётка в белом халате. Скучающим голосом таможенник предложил добровольно сдать не задекларированные ценности и валюту, тётка строго спросила, не везём ли какие-нибудь фрукты, овощи или растения, а пограничник, поинтересовавшись фамилиями, отдал нам загранпаспорта.

Власти ушли, оставив на причале у трапа солдата с автоматом, а по судовой радиотрансляции было объявлено, что граница уже заперта на замок и на берег нам теперь нельзя.

Получив долгожданную свободу, удираем на свежий воздух, забираемся на шлюпочную палубу, чтобы не путаться под ногами у занятых людей, и наблюдаем за приготовлениями к отходу.

Из глубины бухты к “Онежскому заливу” приближается портовый буксир. Пройдя рядом с нашим бортом, он круто разворачивается на девяносто градусов и кормою, как раз под нашим носом, подходит к причалу и упирается в него кранцами — чёрными автомобильными скатами, которыми он обвешан вокруг, как новогодняя ёлка игрушками. С бака “Онежского залива” на него опускается толстый, белый, капроновый канат. Два матроса на корме буксира хватают его за огон , тянут за собою и набрасывают на буксирный гак — здоровенный железный крюк, который ездит по специальной стальной подкове как крючок по шторному карнизу.

Буксир отходит от причала натягивая, капроновый конец. Слова команды, усиленные громкоговорящей связью разносятся по всему судну:

— Шпринги и носовой отдать!

Канаты, которыми носовая часть “Онежского залива” прижата к бетонной стенке, провисают и береговые матросы — пожилые мужики в касках и с красными повязками (как у дружинников) на рукавах, с трудом сбрасывают с чугунных тумб тяжелые, обшитые брезентовыми рубашками петли. Нос нашего парохода начинает медленно уваливаться от причала.

— Отдать кормовой! — звучит новая команда.

С кормового причального кнехта сбрасывается такой же толстенный канат, падает в воду и длинным белым червяком вползает в овальное отверстие клюза.


Внезапно вода под кормой вскипает, и громадное судно получив ускорение от собственного винта, как будто оттолкнувшись от причала, величественно выходит на середину Камышовой бухты.

Натянутый как струна капроновый канат срывается с опрокинувшегося буксирного гака, летит в воздухе извивающейся белой змеёй и гулко шлёпается в воду. Буксир описывает циркуляцию и идёт рядом с нашим левым бортом, сопровождая транспортный рефрижератор до выхода из бухты, затем отстаёт, даёт прощальный гудок и возвращается назад.

“Онежский залив” увеличивает ход, и берег в наступающих сумерках отдаляется от нас всё дальше и дальше, и вскоре совсем исчезает в темноте.



------------------
бак - носовая чась судна.
огон - петля на конце каната или троса.


Продолжение следует. 29.11.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.