Гл.18 Городній Велетень

Часть вторая.

18

Пятый день идут дожди . Небо затянуто низкими серыми тучами. Мокро и неуютно.

Вообще-то такое долгое ненастье в Херсоне бывает только поздней осенью. Обычно тучи, которые несёт ветер из Атлантики, зацепившись где-то далеко на западе за вершины Карпат, выливают там все свои запасы влаги и к нам, на юг, приходят совсем опустошёнными. Целый день они могут провисеть над городом, и из них едва ли выльется кружка воды.

Но в этот раз циклон пришел через Средиземное море и теперь выплёскивает всё, что сумел накопить, разгуливая по океанским просторам.

Каждый год, весь сентябрь наша “бурса” проводит на помидорных полях своего подшефного совхоза с громким названием “Городній Велетень”, что означает “Огородный Великан”. И это действительно великан, — своего рода овощное государство, со своими населёнными пунктами, — хуторами-отделениями и столицей, — центральным посёлком, где находится совхозный завод по переработке томатов. Месяц мы помогаем собирать урожай своим подшефным, а остальные одиннадцать уписываем за обе щеки их продукцию.

Ну а сейчас все ждут, когда закончатся дожди. Начались даже занятия, но идут они как-то вяло, неохотно; желания нет ни у кого: ни у преподавателей преподавать, ни у курсантов учиться.

Зато мы теперь получили настоящего боевого командира роты.

Фёдор Алексеевич Кукушкин выпустил свою восьмую роту и принял под своё начало нашу, четвёртую. “Дед”, как ласково зовут его курсанты, — бывший морской пехотинец. Он воевал на Севере, высаживался со своими орлами в скалистых фиордах Норвегии.

В праздники, когда он надевает парадную форму с майорскими погонами, грудь его представляет собою иконостас, — так тесно там медалям и орденам; и не каким-нибудь там юбилейным, а настоящим боевым, заработанным кровью и потом, с риском для жизни, а не протирая штаны в штабах.

“Дед” наш строг, но справедлив, он является одной из реликвий “бурсы”, предметом гордости воспитанников своей роты и зависти других. Ротой он правит твёрдо и уверенно; подчиняются ему беспрекословно и с удовольствием.

Как и у всех великих, а также прочих, людей есть у него и своя маленькая слабость, — любит он иногда пропустить стаканчик, другой винца. Тогда морская фуражка его бывает сдвинута на затылок, а настроение становится благодушным; и это сразу видно по выражению лица.

Но авторитет “деда” среди курсантов настолько велик и крепок, что никто не смеет ни то чтобы критиковать, но даже подтрунивать над своим отцом-командиром.

Наконец на шестой день сентября опять вернулось лето. Небо стало чистым и голубым, а на нём солнышко, — золотое и жаркое, и не одного облачка.

Нам, казённым людям, собраться — раз плюнуть, всё наше имущество при нас. После обеда колонна автобусов и грузовых машин, с крытыми брезентом кузовами, отправилась от училищных ворот к юго-западной окраине города. На Сухарном , несколько кварталов всё ещё были оцеплены краснопогонниками — добивались последние очаги холеры.

Наша автоколонна выехала за город и покатила по дамбе через камышовое болото с романтическим названием Разлив. За дамбой дорога пошла вверх, слева потянулись сады, справа — кладбище. Наконец подъём кончился и дальше наш путь пролегал мимо прямоугольных полей, отделяющихся друг от друга и от шоссе узкими лентами лесополос.

Проехали село Камышаны, затем — райцентр Белозёрку и опять потянулись сады и плантации с кукурузой и подсолнечником. Но больше всего попадалось полей заросших, как мне показалось тогда, одними бурьянами. Это и были знаменитые помидорные поля “Городнього Велетня”. По ним ползали “летающие трактора”, — так называемые “сотки”. Это были обыкновенные гусеничные машины над кабинами которых, как крылья, были приделаны ажурные конструкции из тонких металлических труб для полива. Сзади трактора находилась “жабка”, — мощный насос с фильтром-грязевиком на водозаборе. Эта “жабка” сосала воду из канавы, которую трактор сам же себе и рыл, от магистрального оросительного канала, и через крылья выливала её на поле.

За Белозёркой наша автоколонна начала редеть, — часть машин и автобусов сворачивали с шоссе на боковые дороги, развозя будущих рыбаков по отделениям овощного совхоза. Наконец и наш автобус свернул с асфальтированной дороги, обсаженной высокими пирамидальными тополями, направо, на грунтовку и проехав с километр по фруктовому саду выкатился из него на открытое пространство и остановился. Мы высыпали наружу гурьбой, разминая ноги, с удовольствием закуривая и разглядывая место нашего будущего обитания.

Прямо перед нами находилось длинное одноэтажное здание; слева, чуть в стороне тянулась улица из двух десятков домиков местных жителей; справа располагалась живописная группа слегка поржавевшей сельскохозяйственной техники; а дальше, далеко-далеко, до самого горизонта простирались заросшие всё тем же бурьяном, всё те же помидорные поля; и над всем этим великолепием бездонное голубое небо — “Прерии”. Фенимор Купер.

Подошедший к нашим отцам-командирам мужик, в пиджаке и при шляпе, представился управляющим отделением совхоза и объявил, что жить мы будем в этой казарме, которая, оказывается, совмещает в себе функции административного и жилого корпуса, то есть является одновременно и конторой и общежитием для сезонных рабочих. Но так как вся рота в неё не вместится, то большей части из нас придётся ночевать в клубе.

Этот храм культуры, где иногда показывали местным жителям кино, представлял собою снаружи обыкновенную сельскую украинскую хату, только больших размеров. Внутри, за полутёмным предбанником располагалась громадная низкая зала, потолок которой, как и положено, в языческих храмах, подпирался колоннами, в виде квадратно обтёсанных топором и побеленных извёсткою брёвен.

Между конторо-общагой и клубом стояла небольшая мазанка, в которой нам будут варить борщи, а рядом, под деревянным навесом — длинный дощатый стол и вдоль него, по обе стороны, такие же длинные скамьи, — здесь мы будем этот борщ есть.

В общем, всё нормально, инфраструктура вполне развита и можно приступать к работе.

Я, Саша и Миша Кузнецовы и Толя Орловский поселились все вместе в одной из комнатушек в казарме.

На следующее утро нас подняли рано, покормили под навесом и мы, наскоро перекурив, двинулись, под руководством Фёдора Алексеевича, его помощника, — одного из преподавателей мореходки и местного бригадира, на плантацию. Это только издали казалось, что поля сплошь покрыты одним бурьяном. На самом деле, вблизи, сквозь мощные кусты паслёна, амброзии и прочих сорняков, были видны целые гроздья ярко-красных, сочных плодов американского растения прочно прижившегося на поливных землях Южной Украины. Казалось, помидоры растут прямо-таки на бурьянах и что мечта и теория сталинского любимца, “народного” академика Лысенко наконец-то воплотилась в жизнь.

Помидоров, да и других плодов, каждый год созревало столько, что местными силами, селяне собрать свой могучий урожай были просто не в состоянии.

Каждую осень все городские организации, промышленные предприятия и учебные заведения, отправляли, чуть ли не половину своего личного состава на уборку овощей, фруктов, винограда. Но самыми ценными работниками всегда считались сезонные рабочие с Западной Украины — отчаянные труженики, стремившиеся и желавшие заработать никогда не лишнюю копейку для своих семей.

Как ни старались, а всё равно, убрать весь урожай, особенно томатов, никогда не успевали. После первых заморозков, помидорные поля запахивали, а на следующий год повторялось то же самое.
Ни с того, ни с сего я вдруг сделался первым парубком на селе. В одной из комнатушек нашей конторо-общаги, служившей не то кабинетом управляющего отделением, не то его канцелярией, обнаружился безхозный баян. Так как я оказался практически одним единственным баянистом на всю роту, и имел глупость и мелкое тщеславие проявить этот свой талант, то был сразу же и нагружен общественной работой. После обеда и по вечерам народ стал распевать популярные песни, а аккомпанировать на баяне обязан был я. На наши импровизированные концерты подтягивалось и местное население, но его было мало и, что обиднее всего, молодых девчонок на нашем отделении практически не водилось. Селение находилось на отшибе, и было явно захудалым, даже по местным меркам.

Но видно слухами о наших талантах земля полнилась. И вот, однажды вечером, у нашей летней эстрады, которую изображала собою длинная скамейка у казармы, появились, не виданные доселе нами в этих краях, две редкие птички. Одна из них, постарше — Оля, — соломенная блондинка с роскошными формами, (такими я тогда представлял себе полячек); другая — Светка, — худенькая кареглазая шатенка.

Светка сразу же, по-хозяйски, положила глаз на меня, о чём в тот же вечер мне и было сообщено её доверенным лицом, — местным парнишкой. Красавица же Оля благосклонно приняла ухаживания Саши Кузнецова. Девчонки были с соседнего отделения совхоза, расположенного у самой трассы, и нам с Сашей приходилось топать, провожая их, километра три — четыре в одну сторону, а потом столько же в обратную.

Оля с Сашей представляли собой солидную пару; обое спокойные, степенные, словно муж с женой дотянувшие до серебряной свадьбы. Светка же — легкомысленная фантазёрка. Она вертит мною как цыган солнцем, и я, словно телок на верёвочке, плетусь за всеми её желаниями и причудами. Светка может при всей честной компании звонко чмокнуть меня в губы и, вызывающе оглядев публику заявить:

— Вот как сладко мы целуемся!

Найдя во мне “свободные уши”, она “грузит” меня своей милой женской чепухой о том, как все буквально сходят по ней с ума, и сколько парней предлагало выйти за них замуж, но ей пока ещё не хочется и т.д. и т.п.

Милая, безобидная болтушка! Куда опаснее молчуньи-тихушницы. Эти, бывает, так могут цапнуть, за душу, своими ядовитыми зубками, что она долго потом будет гноиться и болеть.

Каждым вечером, с завидной точностью штурманского хронометра, Светка является, в одно и то же время, с литровой банкой домашнего вина, тайком похищенного из родительского погреба. Вино она передаёт моим товарищам по совхозному кубрику, а в обмен забирает меня.

И мы бродим всю ночь садами и полями, останавливаемся в излюбленных местах, и расстилая вместо брачного ложа мою шинель, добрым словом вспоминаем заботливое начальство, заставившее эту шинель взять из ротной баталерки в помидорную экспедицию. Молчаливая луна — старая сводница, вся жёлтая от зависти, подглядывает за нами сквозь ветви яблочных деревьев; ночные цикады, изнывая от страсти, поют нам о любви, и только не признающие никакой романтики кровожадные мучители комары немного портят такую сладкую, такую запретную бочку мёда.

“... Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. ... О, ты прекрасна возлюбленная моя, ты прекрасна! ... О, ты прекрасен возлюбленный мой и любезен! ... и ложе у нас — зелень. ...”

Когда мы устаём от любви то, так же как и ветхозаветный Соломон, со своею прекрасной Суламитой, подкрепляемся яблоками, срывая их с веток прямо у себя над головой. Вино, к тому времени, давно уже выпито моими друзьями-товарищами.

Под утро расстаёмся у калитки Светкиного дома и я, полевыми стёжками, бреду обратно на свой хутор. Через предусмотрительно не запертое окно залезаю прямо в свою комнату, падаю на койку и сразу же проваливаюсь в глубокий сон. Спустя пару часов ребята стаскивают меня с постели, выливают на голову кружку холодной воды и вот я опять готов к трудовым подвигам на помидорной ниве. Начинаю понимать, что такого режима мне долго не выдержать, но наступает вечер и всё повторяется вновь.

Наступил день получки, вернее аванса. Каждый из нас, предварительно расписавшись в ведомости, у управляющего в канцелярии, отхватил от двенадцати до пятнадцати рублей, — в зависимости от количества ящиков с помидорами, собранных им собственноручно на полях “Городнього Велетня”. Деньгами, в то время, мы разбалованы не были. Живя и учась в закрытом учебном заведении на всём готовом; обутые, одетые и накормленные державой мы получали ещё от казны по шесть рублей стипендии каждый месяц. А теперь, каждому досталось, в зависимости от его трудов, по два — два с половиной месячного курсантского жалования. Наш народный поэт, от сохи, — Мишка Кузнецов сочинил даже оду на эту финансово- трудовую тему:

Не трудился, ленился, получил маловато.
Подсчитал — прослезился, вот тебе и зарплата!
........
Не ленился, трудился и получка богата.
Подсчитал — загордился, по труду и зарплата!

Деньги эти жгли нам карманы, и их необходимо было срочно потратить.

Метрах в пятидесяти от нашей летней ресторации под навесом, где нас так вкусно, хоть и однообразно кормили борщом, картошкой с мясом и киселём, находился магазинчик, в котором, как и положено, в селе, всё было свалено в кучу. Сапоги и фуфайки, топоры и вилы мирно уживались на полках, рядом с консервами и конфетами, сигаретами и хлебом.

Раз в неделю, лошадью запряжённой в телегу, в эту лавку завозился товар. Самым ценным и ходовым из него являлся небольшой деревянный бочонок с золотистого цвета чудесным креплёным вином под названием “Біле міцне”, что в переводе с украинского означает “Белое крепкое”. Благородный сей напиток был местной фабрикации, — из расположенного на берегу Днепра, неподалёку от нас, винсовхоза.

Теперь, почувствовав себя Рокфеллерами, перед тем как сесть за обеденный стол, деликатно пропустив вперёд начальство и сделав выдержку чтобы не столкнуться с ним нос к носу, мы, по очереди забегали в магазинчик и опрокинув залпом стакан вина мчались к своему борщу.

Конечно, любители поханжить могут упрекнуть меня что я тут мол пропагандирую пьянство. Но в защиту свою могу сказать:

— Да, был такой грех, выпивали, но не до поросячьего визга. И потом всегда считал и считаю что вино — куда лучше “травки” и шприцов, которыми балуется часть нынешней молодёжи, — (тут правда уже меня могут записать в ханжи).

Заканчивался сентябрь. Похолодало. Всё чаще и чаще стал накрапывать дождик, и наши со Светкой “райские кущи” стали мокрыми и неуютными. Приходилось отсиживаться по вечерам дома, то есть в нашей казарме. Ребята, правда, деликатно уходили в клуб, где иногда даже крутили кинофильмы, но не могли же они оставаться там до утра.

Через коридор, почти напротив нашего “кубрика”, было точно такое же помещение, и даже койки в нём стояли, но у него был один недостаток — оно не запиралось; не было ни замка, ни крючка, ни задвижки.

Мы со Светкой перетащили туда мою постель, подпёрли дверь тумбочкой, и получилось, как нам показалось, уютное гнёздышко. Но мы сами же себе всё и испортили.

В одну сырую, ненастную ночь, мы, как котята, крепко прижавшись, друг к другу, угрелись и уснули. Разбудил нас грохот опрокинувшейся тумбочки и яркий свет вспыхнувшей под потолком электрической лампочки. Продрав глаза, я увидал опешившую тётку, с отвисшей от изумления челюстью и со шваброю в руке. Надо правда отдать ей должное; делать мокрую приборку в нашей комнате она не стала, а потушив свет выкатилась за дверь. Я же, первым делом, помог даме одеться, потом схватив в охапку постель забросил её в свой “кубрик”. После этих операций мы эвакуировались через окно, благо, что этаж был всего один. На дворе стояло раннее утро, поэтому проводил я Светланку только за наш хутор, и чмокнув её на прощанье в щёчку рванул бегом обратно, успев вернуться как раз к подъёму.

На утреннем построении Фёдор Алексеевич появился в надвинутой на самые брови фуражке, и это не предвещало ничего хорошего. Но особого разноса не было, если не считать ворчания о там что курсанты совсем распустились, спят, в наглую, с девками прямо в казарме, того и гляди дедушкой сделаешься. Сдала таки нас карга старая, как стеклотару, хорошо хоть опознание не устроили.

А через пару дней нас вообще отправили в училище.

Начались занятия, и за учёбой и службой я, виноват, каюсь, быстро забыл свою весёлую и беспечную подружку.

Однажды вечером, когда мы уже вернулись с самоподготовки в роту, Мишка Кузнецов, дневаливший у тумбочки с телефоном, вызвал меня из кубрика.

— Выйди на улицу, там Светка тебя дожидается.

Я выбежал на крыльцо. Немного в стороне от здания экипажа, на пешеходной асфальтовой дорожке, под подстриженной шариком акацией виднелась в темноте худенькая фигурка в демисезонном пальтишке и в берете. Разглядев меня, Светланка бросилась навстречу, как обычно громко чмокнула меня в губы и с возгласом: “ Вот как сладенько мы целуемся!” впилась мне в шею, пытаясь поставить засос, как клеймо на своего раба.

— Светочка погоди,... неудобно как-то ... начальство тут наше бродит.., — довольно жалко бормотал я, пытаясь разжать её цепкие лапки сдавившие мою шею.

— Да что ты как не родной! — расхохоталась она и вновь попыталась поставить мне засос в вырез фланки.

— Послушай Светик, нам нужно серьёзно поговорить, — начал я.

— Ну, если ты собираешься сделать мне предложение выйти за тебя замуж, то я, так и быть, согласна, — с серьёзным видом заявила Светка.

— Знаешь девочка, ты уж прости меня, но мы не сможем больше встречаться, понимаешь... ну просто нет времени... занятия, служба и всё такое... не сердись, пожалуйста.

Светка, как надломленное деревце, как-то сразу сникла, взгляд стал виноватым и в то же время умоляющим, на щеках появились слёзы.

Чувствовал я себя гадко, сам себе казался подлецом. Острая жалость к этой тоненькой, обижено смотрящей на меня девчонке жгла мне сердце. А разум — эгоист ехидно подсказывал:

— Пожалей, пожалей девочку; не успеешь уйти в моря, как на твоей голове появится такое ветвистое украшение, что с ним в машинном отделении не пролезешь. Зацепишься рогами за дизеля, — и будет сплошное нарушение техники безопасности, на судах рыбопромыслового флота.

Сигнал, донёсшийся из экипажа, извещающий о начале вечерней поверки, спас меня от дальнейших терзаний.

— Прости Света, прости и прощай.

Я поцеловал её в мокрую холодную щеку и со всех ног бросился на свой третий этаж, где уже начиналось ротное построение.


---------------------------
Сухарное — исторический район Херсона.
краснопогонники — солдаты внутренних войск.
Песнь песней Соломона.


Продолжение следует. 16.11.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.