Гл.16 Уральские пельмени

16

Примерно через полтора суток мы высадились на перроне свердловского вокзала, а затем перебрались на автовокзал. Было раннее утро. Привыкнув к парниковой теплыни наших южных украинских ночей, я зябко поёживался в своей рубашке с короткими рукавами и начинал постепенно, на собственной коже ощущать, что такое резко-континентальный климат, до этого известный мне только теоретически, из школьного учебника географии.

Выйдя из здания автовокзала, покурить на свежем воздухе, завожу светский разговор с двумя девчонками, ожидающими, как и мы, начала движения рейсовых междугородних автобусов. Девушки едут в Нижний Тагил; они местные и, в отличии от меня, в своих белых, прозрачных, нейлоновых блузочках и смелых, если не сказать рискованных мини-юбках совсем не замечают резко-континентального климата.

Наконец объявили посадку в автобус, следующий до Заречного. Мы с трудом, но всё же завершили погрузку, расселись по своим местам, и вот в окне стали проплывать улицы Свердловска, в котором, кроме железнодорожного и автобусного вокзалов, я ничего больше и не увидел.

Не знаю, может мы и проезжали мимо Ипатьевского дома, где в 1918 году была расстреляна семья последнего русского царя из дома Романовых: муж, жена, дети и все те, кто остались им верны до конца. Потом, попозже, будущий отец русской демократии, получив добро из Москвы, за одну ночь снесёт этот дом бульдозером, а само место заасфальтирует.

Ну да что там домик заасфальтировать! Это так, мелочь, всё равно как два пальца обмочить... в солярке. А вот чтобы вышибить кресло из-под последнего Генерального писаря одной шестой части земной суши, взять да и раздробить эту самую часть на более мелкие, это Вам как покажется, не слабо?

Да, интересная оказывается эта штука, — история государства Российского, куда там всяким детективам и боевикам браться.

Ой! Куда это меня занесло? Телевизора, наверное, насмотрелся.

Автобус выехал за город и покатил по серой асфальтовой дороге, на которую, на фоне зелёного леса, как на простенькое ожерелье были нанизаны бусинки редких селений. Для меня, — степняка, три дерева это уже роща, а десять, — целый лес. Никогда до этого я, в своей молодой ещё жизни, не видел столько деревьев. Высоченные берёзы гнались наперегонки с мачтовыми соснами. Всё это конечно красиво, но к такому обилию леса мне необходимо было сначала привыкнуть. Вместо открытой всем ветрам степи, где далеко-далеко был виден горизонт, вокруг стояла настоящая тайга, и я начинал понимать, почему немцы побаивались наших партизанских лесов, и ещё почему-то вдруг вспомнилось мудрёное слово — клаустрофобия.

Прошло пару часов нашего путешествия. Автобус въехал в очередную деревню, и сестра вдруг объявила:

— Ну, всё мальчики, приехали.

— Не понял, — смутился я, — это что, и вправду Ваш Заречный? А атомная станция где, не в том амбаре?

— Не волнуйся, — засмеялась она, — будет тебе и белка, будет и свисток.

Автобус остановился, наконец, возле деревянного навеса изображавшего вокзал, мы вышли и попали в объятия Гены, — моего зятя. Теперь носильщиков стало трое. Снова обвесившись сумками, чемоданами и Максом, наш дружный партизанский отряд углубился в окружавший деревню лес. Лесок оказался совсем не велик. Сосны раздвинули свои мачтовые стволы, и передо мною появился вполне современный микрорайон пятиэтажек красного кирпича.

— Вот здесь мы и живём, — похвалилась сестра.

Двухкомнатная квартира, полученная зятем год назад, по льготной очереди для молодых специалистов, ещё не успела зарасти мебелью и прочим барахлом, и казалась, поэтому, большой просторной и светлой. Единственными предметами роскоши были радиола, (это если кто уже забыл такой радиоприёмник со встроенным в корпусе проигрывателем пластинок) да магнитофонная приставка “Нота” к ней.

Посёлок был тоже просторный, ухоженный, чистенький, но какой-то по цвету уж больно революционный, — со своими красно-кирпичными домами и повсюду натыканными рябинами, обвешанными красными гроздьями, как новогодняя ёлка игрушками.

И погода соответствовала ноябрьским праздникам: с серенького неба, из серых туч, сеялся серенький дождик. Я помаленьку начал скисать, и уже жалел о пыльном и жарком Херсоне.

Зять ходил по сменам, по скользящему графику, на свою атомную электрическую фабрику, вернее его туда возили автобусом, сестра догуливала отпуск, мы с Максом тоже скучали сидя дома. Я уже до одури наслушался, записанных на магнитофонную бобину, песен своего любимца, — испанского эстрадного певца Рафаэля. Один раз Гена с другом, взяли меня, в свой выходной, в пельменную, где мы заправились уральскими пельменями,... и не только ими одними. На следующее утро мы с зятем получили от сестры строгий выговор с занесением в черепно-мозговую коробку, которая и так трещала и гудела.

Оставалось, для полноты впечатлений, полюбоваться, хотя бы снаружи на гиганта советской атомной энергетики, и со спокойной совестью сваливать домой.

В следующий Генин выходной мы, вместе с заступающей сменой, во второй половине дня, вахтенным автобусом отправились на АЭС. Атомная электростанция находилась километрах в шести или семи от Заречного. Автобус подкатил к проходной, смена вышла и направилась внутрь охраняемой территории, а я с опаской и уважением смотрел на цепочки людей у турникетов, казавшихся мне японскими камикадзе; на здания и сооружения Белоярской АЭС имени Курчатова, внутри которой притаился мирный атом, прирученный человеком (как нам всем самонадеянно казалось).

И откуда мне тогда было знать, что через каких-нибудь полтора десятка лет, я вот так же буду проходить, сквозь такие же турникеты на другую атомную станцию, в другом конце нашей необъятной Родины.

Экскурсия завершилась бесплатным обедом в столовой, расположенной здесь же, за территорией АЭС, рядом с проходной. Правда, обед этот был бесплатным только для меня. Гена же получал от державы талоны на спецпитание, в обмен на своё здоровье. Здесь я впервые попробовал самодельный коктейль, рецепт которого был гениально прост: полстакана сметаны доливалось, до полного, абрикосовым или персиковым соком, всё это взбалтывалось ложкой и выпивалось; довольно вкусная штука.

В конце августа погода испортилась окончательно, а я, как заключённый, попадающий под амнистию в честь какого-нибудь праздника, считал уже не дни, а часы до возвращения на благословенный юг. Наконец мне было объявлено, что обратно меня отправят по воздуху.

Честно говоря, я немного струхнул, — летать самолётом мне ещё не приходилось. Я и паровоза-то в детстве боялся, а тут вдруг самолёт. Честное слово не вру. Когда я был совсем маленький, и мы жили в городе Приморско-Ахтарске, на Кубани, наша семья провожала каких-то родственников, сейчас и не упомню каких, мне тогда была года три или четыре. Ну вот, пока они там целовались, расставались, про меня все забыли. Я тихонько от них оторвался и отправился рассматривать паровоз, который так добродушно пыхтел, и колёса у него были такие замечательные, — ярко-красные. Ничего не подозревая, я подошёл к нему совсем близко. А потом было что-то ужасное; какой-то разрывающий душу рёв, меня накрыло плотным как вата, белым и сырым облаком. сердечко моё забилось в пятку, сам я заорал не хуже паровоза, и догнали меня уже не помню на каком расстоянии от вокзала. С тех пор я очень долго панически боялся паровоза, особенно его гудка, когда он подавал сигнал к отправлению.

Ночью, накануне отъезда, мне снились кошмары, в основном на темы авиационных катастроф.


-------------------
клаустрофобия — боязнь замкнутого пространства.


Продолжение следует. 09.11.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.