Григорий Сковорода Убогий Жаворонок

ПРИТЧА
ПОСВЯЩЕНИЕ
ЛЮБЕЗНОМУ ДРУГУ, ФЕДОРУ ИВАНОВИЧУ ДИСКОМУ, ЖЕЛАЕТ ИСТИННОГО МИРА
Жизнь наша - непрерывный путь. Мир наш, как великое море всем плывущим. Он-то есть океан, очень немногими счастливцами успешно переплываемый. На пути встречают каменные скалы и утёсы, на островах сирены, в глубинах акулы, по воздуху ветры, волнения повсюду; от камней — претыкание, от сирен — прельщение, от акул — поглощение, от ветров — противление, от волн — погружение. Каменные соблазны это неудачи; сирены это льстивые друзья; акулы это запазушные змии наших страстей; ветры, разумей напасти, волнение, мода и суета житейская... Непременно поглотила бы рыба молодого Товию, если бы в пути его не был наставником Рафаил. Рафа по-еврейски значит медицину, Ил или Эл значит Бога. Этого путеводника промыслил ему отец его, а сын нашел в нем божию медицину, врачующую не тело, но сердце, по сердцу же и тело, как от сердца зависящее.
Иоанн, отец твой, в седьмом десятке века сего (в 62-м году) в городе Купянске, первый раз взглянув на меня, возлюбил меня. Он никогда не видел меня. Услышав же имя, выскочил, и, догнав на улице, молча в лицо смотрел на меня и приникал, будто познавая меня, столь милым взором, что доныне в зеркале моей памяти он мне живо зрится. Воистину прозрел дух его прежде рождества твоего, что я тебе, друг, буду полезным. Видишь, сколь далече прозирает симпатия. Вот ныне пророчество его исполняется! Прими, друг, от меня маленькое наставление. Дарую тебе Убогого моего Жаворонка. Он тебе запоет и зимою, не в клетке, но в сердце твоем, и несколько поможет спасаться от ловца и хитреца, от лукавого мира сего. О Бог! Какое число этот волк день и ночь незлобных жрет агнцов! Ах, блюди, друг, да будешь безопасен. Не спит ловец. Бодрствуй и ты. Оплошность - мать несчастья. Впрочем, да не соблазнит тебя, друг, то, что тетерев назван Фридриком. Если же досадно, вспомни, что мы все таковы...
1787-го лета, в полнолуние последней луны осенней.

ПРИТЧА,
НАРЕЧЕННАЯ «УБОГИЙ ЖАВОРОНОК»
С ним беседует тетерев о спокойствии
ОСНОВАНИЕ ПРИТЧИ
«Тот избавит тебя от сети ловчей...» (Псалом 90, ст. 3). «Бдите и молитесь, да не войдете в напасть». «Горе вам, богатолюбцы, ибо отстоите от утешения вашего».
«Блаженны нищие духом...» «Обретете покой душам вашим...»
Тетерев, налетев на ловчую сеть, начал во весь опор жрать тучную еду. Нажравшись по уши, похаживал, надуваясь, весьма доволен сам собою, как буйный юноша, по моде одетый. Имя ему Фридрик. Родовое же, или фамильное, прозвание, или, как обычно в народе говорят, фамилия, — Салакон. (Салакон есть эллинское слово, значит нищего видом, но лицемерствующего богатством хвастуна. Лицемеров мир преисполнен. Всякий из нас больше на лице кажет, нежели имеет; даже доныгн сатанинское богатство нищету Христову преодолело, осквернив лицемерием храмы Божии и отсюда выгнав нищету Христову, и отовсюду; и нет человека, хвалящегося с Павлом нищетою Христовою).
Во это время пролетал Сабаш (имя жаворонку) прозванием Сколарь. «Куда ты несешься, Сабаш?» — воскликнул, надувшись, тетерев.
Сабаш. О возлюбленный Фридрик! Мир да будет тебе! Радуйся во Господе!
С а л а к о н. Фе! Запахла школа.
Сабаш. Этот дух для меня мил.
С а л а к о н. По губам салат, как гласит поговорка.
Сабаш. Радуюсь, что обоняние ваше исцелилось. Прежде вы жаловались на насморк.
С а л а к о н. Пообтёршись, брат, меж людьми, ныне всякую всячину разумею. Не уйдет от нас ничто.
Сабаш. У тетерева ведь ум острый, а обоняние и того острее.
С а л а к о н. Потише, друг ты мой. Ведь я ныне не без чинишка.
Сабаш. Извините, ваше благородие! Ей, не знал. Посему-то ведь и хвост, и хохол ваш ныне новомодными буклями и кудрявыми выкрутасами раздуты.
С а л а к о н. Конечно. Благородный дух от моды не отстает. Прошу, голубчик, у меня откушать. Бог мне дал изобилие. Видишь, что я брожу по хлебу? Не милость ли Божия?
Сабаш. Хлеб да соль! Извольте на здоровье кушать, а мне некогда.
С а л а к о н. Как некогда? Что ты взбесился?
Сабаш. Я послан за делом от отца.
С а л а к о н. Плюнь! Наевшись, справишься.
Сабаш. Не отвлечет меня чрево от отчей воли, а сверх того боюсь чужого добра. Отец мой от молодых ногтей поет мне: «Чего не положил, не трожь».
Салакон. О трусливая тварь!
Сабаш. Есть пословица: «Мать боязливого сына не плачет!»
Салакон. Ведь оно теперь мое. У нас поют так: «Ну, что Бог дал, таскай всё в кошель».
Сабаш. И у нас поют, но наша разнится песенка с вами. Вот она: «Все лишнее отсекай, тогда не будет кашель». Сверх же всего влюблен я в нищету святую.
Салакон. Ха-ха-ха-хе! В нищету святую... Ну её со святынею! Ступай же, брат! Влеки за собою на веревке и возлюбленную невесту. Дураку желаешь добра, а он все прочь. Гордую нищету ненавидит душа моя пуще врат адских.
Сабаш. Прощайте, ваше благородие! Вот отлетаю, а вам желаю: да будет конец благой!
Салакон. Вот полетел! Не могу вдоволь надивиться разумам школярским. «Блаженны-де нищие...» Изрядное блаженство, когда нечего кусать! Правда, что и много жрать, может быть, дурно, однако ж спокойнее, нежели терпеть голод. В селе Ровенькаха прекрасную слыхал я пословицу: «Не евши — легче, поевши — лучше». Но что есть лучше, если не спокойнее? «Не тронь-де чужого...» Как не тронуть, когда само в глаза плывет? По пословице: «На ловца зверь бежит». Я ведь не в дураках. Черепок нашел — миную. Хлеб попался — никак не пропущу. Вот это лучше для спокойствия. Так думаю я. Да и не ошибаюсь. Не вчера я рожден, да и пообтёрся меж людьми, слава Богу. Мода и свет - наилучший учитель и наилучшая школа. Правда, что было время, когда и нищих, но добродетельных почитали. Но ныне свет совсем не тот. Ныне, когда нищ, тогда и бедняк и дурак, хотя бы был воистину израильтянин, в котором лести нет. Потерять же в свете доброе о себе мнение дурно. Куда ты тогда годишься? Будь ты, каков хочешь внутри, хотя десятка виселиц достоин, что в том нужды? Тайное Бог знает. Только бы ты имел добрую славу в свете и был почетным в числе знаменитых людей, не бойся, дерзай, не подвигнешься вовек! Не тот прав, кто по существу прав, но кто казаться правым умеет и один только вид правоты имеет, хитро лицемерствуя и шествуя стезею спасительной притчи: концы в воду. Вот нынешнего света самая модная и спасительная премудрость! Кратко скажу: тот единственно счастлив, кто не прав по совести, но прав по бумажке, как мудро говорят наши юристы. Сколько я видал дураков — все глупы. За богатством-де следует беспокойство. Ха-ха-ха! А что же есть беспокойство, если не труд? Труд же не всякому благу отец. Премудро ведь воспевают русские люди пословицу: «Покой воду пьет, а непокой — мед». Что же даст тебе пить виновница всех зол — праздность? Разве поднесет тебе на здравие воду, не мутящую ума?
Кому меньше в жизни треба, тот ближе всех до неба. А кто это поет? Архидурак некий древний, нарицаеый Сократ. А подпевает ему весь хор дурацкий. О, о! Весьма они разнятся от нашего хора. Мы вот как поем:
Жри все, что пред очами,
А счастье за плечами.
Кто несмелый, тот страдает,
Хоть добыл, хоть пропадает.
Так премудрый Фридрик судит,
А ум его не заблудит.
Между тем, как Фридрик мудрствует, прилетела седмица тетеревов и три племянника его. Это капральство составило богатый и шумный пир. Он совершался недалеко от балки, в которой дятел выстукивал себе носиком пищу, по древней малороссийской притче: «Всякая птичка своим носиком жива».
Подвижный Сабашик пролетал немалое время. Продлил путь свой чрез три часа.
Он послан был к родному дяде пригласить его на дружескую беседу и на нехитрый обед к отцу. Возвращаясь в дом, забавлялся песенкою, наученный от отца своего смлада:
Не тот орел, что летает,
Но тот, что легко седает.
Не тот скуден, что убогий,
Но тот, что желает много.
Снасть ловит рыбы и звери,
И птиц, вышедших из меры.
Лучше мне сухарь с водою,
Нежели сахар с бедою.
Летел Сабаш мимо балки. «Помогай Бог, дуб!» — это он сказал на ветер. Но нечаянно из-за дуба раздался голос:
«Где не чаешь и не мыслишь, там тебе друг будет...»
«Ба-ба-ба! О любезный Немес! — воскликнул от радости Сабаш, узрев дятла, именуемого Немес — Радуйся, и опять твержу — радуйся!»
Немес. Мир тебе, друже мой, мир нам всем! Благо­словен Господь Бог Израилев, сохраняющий тебя доныне от сетования.
Сабаш. Я сеть разумею, а, что значит сетование, не знаю.
Немес. Наш брат птах, когда попадет в сеть, тогда сетует, то есть печется, мечется и бьется об избавлении. Вот сетование.
Сабаш. Избави, Боже, Израиля от скорбей его!
Немес. А я давеча с крайнего дуба взирал на жалостное зрелище. Взгляни! Видишь сеть напяленную? Не прошел час, когда в ней и вокруг неё совершалась страшная Бендерская осада. Гуляла в ней дюжина тетеревов. Но в самом шуме, и плясании, и козлогласовании, и прожорстве, как молния, пала на них сеть. Боже мой, какая молва, лопот, хлопот, стук, шум, страх и мятеж! Вдруг выскочил ловец и всем им переломал шеи.
Сабаш. Спасся ли кто из них?
; е м е с. Два, а прочие все погибли. Знаешь ли Фридрика?
Сабаш. Знаю. Он добрая птица.
; е м е с. Воистину тетерев добрый. Он-то пролетел мимо меня из пира, теряя по воздуху перья. Насилу я мог узнать его: трепетен, растрепан, распущен, измят... как мышь, играемая котом: а за ним издалека племянник.
Сабаш. Куда же он полетел?
Н е м е с В середину балки оплакивать грехи.
Сабаш. Мир же тебе, возлюбленный мой Немес! Пора мне домой.
Немес А где ты был?
Сабаш. Звал дядю в гости.
Немес. Я вчера с ним виделся и долго беседовал. Лети ж, друг мой, (и спасайся, да будет) Господь на всех путях твоих, сохраняющий входы и выходы твои. Возвести отцу и дяде мир мой.
Эта новость несказанно Сабаша устрашила. Поэтому он не признался Немесу, что беседовал с Фридриком пред самым его несчастьем. «Ну, — говорил сам себе, — научайся, Сабаш, чужою бедою. Для того-то бьют пёсика перед львом (как притча есть), чтоб лев был кроток. О Боже! В очах моих бьешь и ранишь других, достойнейших от меня, да устрашусь и трепещу беззаконной жизни и сластей мира сего! О сласть! О удилище и сеть ты дьявольская! Сколь ты сладка, что все тобою пленены! Сколь же погибельна, как мало спасаемых! Первое все видят, второе — избранные».
Таковым образом жестоко себя наказывала и сама себе налагала раны благочестивая красота и, взирая на чужую бедность, больше пользовалась, нежели битые Богом, жестокосердные беззаконники, собственными язвами и живее научалась из черной, мирские беды содержащей (ибо черная книга, беды содержащая, есть сам мир) книги, нежели нечестивая природа, тысячу книг перечитавшая разноязычных. О таковых ведь написано: «Знает Господь неповинных избавлять от напасти... Праведник от лова убежит, вместо же него попадется нечестивый».
В благочестивых мыслях прилетел Сабаш домой, а за ним вскоре с двумя своими сыновьями приспел дядя. Созваны были и соседи на убогий, но целомудренный и беспечный пир. В неприхотливой сторонке водворялась простота и царствовала дружба, творящая малое великим, дешевое — дорогим, а простое — приятным. Землица была частью той земельки, где странствовавшая между людьми истина, убегающая от мира сего, лежащего во зле, последние дни пребывания своего на земле проводила и последний отдых имела, пока не взлетела из дольних в горние страны.
Сабаш, передав отцу и дяде радость и мир от Немеса, тут же при гостях возвестил все приключившееся. Гостей был сбор немалый с детьми своими, отроками, и юношами, и женами. Алауда — так нарицался отец Сабашев — был научен наукам мирским, но сердце его было — столица здравого разума. Всякое дело и слово мог совершенно раскусить, обрести в нем скорлупу и зерно, яд и еду сладкую и обратить во спасение. ( Алауда — по-римски значит жаворонок, а lauda — хвалю, по-римски — laudo, лаудо; лаудон — хвалящий).
Алауда в слух многих мужей, юношей и отроков научал сына так:
— Сын мой единородный, приклони ухо твое. Услышь голос отца твоего и спасешься от сети, как серна от ловцов. Сын, если премудр будешь, чужая беда научит тебя, дерзкий же и бессердечный сын научается на собственных ошибках. И это беда. Сын, да переболей бедой ближнего! Любящий же свою беду и не болящий о чужой, достоин ее. Не забудь притчи, какую часто слышал ты от меня: «Песика бьют, а львёнок боится».
Какая польза читать многие книги и быть беззаконником? Одну читай книгу, и достаточно. Воззри на мир сей. Взгляни на род человеческий. Он ведь есть книга, книга же чёрная, содержащая беды всякого рода, как волны, встающие на море непрестанно. Читай её всегда и поучайся, вместе же будто с высокой гавани на беснующийся океан взирай и забавляйся. Не все ли читают эту книгу? Все. Все читают, но несмысленно. Пяту его блюдут, как написано, на ноги взирают, не на самый мир, то есть не на голову и не на сердце его смотрят. Поэтому никогда его узнать не могут. Из подошвы человека, из хвоста птицы — так и мира сего: из ног его не узнаешь его, разве из головы, разумей, из сердца его. Какая тайна закрывается в этой загадке?
Сын, все силы мои напрягу, чтоб развязать тебе узел этот. Ты же внимай крепко. Тетерев видит сеть и в сети еду или снедь. Он видит что? Он видит хвост, ноги и пяту дела, головы же и сердца твари, как птицы, не видит. Где же голова дела? И что она такое? Сердце ловца в теле его, утаенном за кустом. Итак, тетерев, видя одну пяту в деле этом, но не видя головы его, видя, не видит: зрячий по телу, а слепой по сердцу. Тело телом, а сердце зрится сердцем. Вот она, евангельская слепота, мать всякой злости! Таким образом все безумные читают книгу мира сего. И не пользуются, но увязают в сети его. Источник рекам и морям есть глава. Бездна же сердечная есть глава и источник всем делам и всему миру. Ибо что есть мир, как только связь, или состав дел, или тварей. И что есть века сего князь, разве мирское сердце, источник и голова мира. Ты же, сын мой, читая книгу видимого и злого мира, возводи сердечное твое око во всяком деле на самую голову дела, на самое сердце его, на самый источник его, тогда, узнав начало и семя его, будешь правый судья всякому делу, видя голову дела и самую исту, истина же избавит тебя от всякой напасти. Ибо, если два рода тварей и дел есть, тогда и два сердца. Если же два сердца, тогда и два духа: благой и злой, истинный и лживый... По двум источникам суди всякое дело. Если семя и корень благой, тогда и ветви и плоды. Ныне, сын мой, будь судья и суди поступок тетеревов. Если правильно осудишь, тогда первый судья будешь всему миру. Суди же так.
Напал тетерев на снедь. Видишь это? Как не видеть? Это и свинья видит. Но это только тень, пята и хвост. Тень себя не оправдывает, не осуждает. Она зависит от своей главы и источника. Воззри на источник её — на сердце, источившее и родившее ее. От избытка сердца, то есть от бездны его, говорят уста, ходят ноги, смотрят очи, творят руки. Гляди! Если сердце тетерева благое, откуда родилось его дело, тогда и дело благое и благословенное. Но если змиина глава у дела? Такое дело родилось от сердца неблагодарного, своею долею недовольного, алчущего и похищающего чужое...
Здесь истинное авраамское богословие — прозреть во всяком деле гнездящегося духа: благ он или зол? Не судить по лицу, как лицемеры. Часто под злобным лицом и под худою маскою божественное сияние и блаженное сердце таится, в лице же светлом, ангельском — сатана. Поэтому, видя неволю и плен тетерева, жертвующего себя в пользу чужую, не ленись работать для собственной твоей пользы и промышлять нужное, да будешь свободен. Если же не будешь для себя самого рабом, принужден будешь работать для других и, избегая легких трудов, попадешь в тяжкие и умноженные в сто раз.
Видишь чью-либо сияющую одежду, или славный чин, или красный дом, но внутри исполненный неусыпаемого червия, вспомни слова Христовы: «Горе вам, лицемеры! Горе вам, смеющимся ныне», разумей, снаружи. Видишь нищего, или престарелого, или больного, но божественной надежды полного, воспой себе песенку соломоновскую: "Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше".
Видишь расслабленного параличом? Избегай печального, ревностного и яростного сердца. Убежишь, если не будешь завистлив. Сотрешь главу завистному змию, если будешь за малое благодарен и уповающий на Бога живого. Видишь не дорогую, не сластную, но здоровую пищу, воспой: «Сетование лучше смеха». Слышишь совет, словесным медом умащенный, но с утаенным внутри ядом: «Сетование лучше смеха. Елей грешного да не помажет головы моей». Видишь убогий домик, но невинный, и спокойный, и беспечный, воспой: «Сетование лучше смеха...» Таким образом читай, сын, мирскую книгу и иметь будешь вместе утешение и спасение.
Блажен разумеющий причину всякого дела! Сердце человеческое изменяет лицо его на добро или на зло. О милые мои гости! Наскучил я вам моим многоречием. Простите мне! Вот стол уже готов, прошу садиться. Прошу опять простить мне, что и трапеза моя нищая и созвал вас на убогий пир мой в день непраздничный.
Гости все спели притчу, что «у друга вода есть слаще вражеского меда».
— Как же в день непраздничный? — сказал Алаудин брат Адоний . ( Адоний по-эллински значит певца, ода—песня.)
— Ах, доброму человеку всякий день — праздник, беззаконнику же — не велик день... Если всему миру главою и источником есть сердце, не причина ли и празднику? Празднику мать не время, но чистое сердце. Оно господин есть и суббота. О чистое сердце, ты воистину не боишься ни молнии, ни грома. Ты есть Божие, а Бог твой. Ты ему, а он тебе друг. Оно тебе, Боже мой, жертвою, ты же ему. Вы двое есть едино. О сердце чистое! Ты новый век, вечная весна, благовидное небо, обетованная земля, рай умный, веселие, тишина, покой Божий, суббота и великий день пасхи. Ты нас посетило с высоких обителей светлого востока, выйдя из солнца, как жених из чертога своего. Слава тебе, показавшему нам свет твой! Сей день Господень: возрадуемся и возвеселимся, братия!
— О возлюбленный брат мой! — воскликнул Алауда.— Медом каплют уста твои. Воистину ничто не благо, только сердце чистое, зерно, прорастившее небеса и землю, зерцало, вмещающее в себе и живопишущее всю тварь вечными красками, твердь, утвердившая мудростью своею чудные небеса, рука, содержащая горстью круг земной и прах нашей плоти. Ибо что дивнее памяти, вечно весь мир образующей, семена всех тварей в недрах своих хранящей, вечно зрящей единым оком прошедшие и будущие дела, как настоящие? Скажите мне, гости мои, что есть память? Молчите? Я ж вам скажу. Не я же, но благодать Божия во мне. Память есть недремлющее сердечное око, видящее всю тварь, незаходимое солнце, просвещающее Вселенную. О память утренняя, как нетленные крылья!
Тобою сердце взлетает в высоту, в глубину, в широту бесконечно, быстрее молнии в сто раз. «Возьму крылья мои рано с Давидом...» Что есть память? Есть беззабвение. Забвение эллинами называется лифа, беззабвение же — алифия; алифия же есть истина. Какая истина? Истина Господня: «Я путь, истина и жизнь». Христос Господь Бог наш, ему же слава вовеки, аминь!
Алауда благодарственною молитвою благословил трапезу, и все воссели. При трапезе не была критика, осуждающая чуждую жизнь и проницающая в тайные закоулки людских беззаконий. Беседа была о дружбе, о чистоте и спокойствии сердечном, об истинном блаженстве, о твердой надежде, услаждающей все житейские горести. В средине трапезы объяснял Адоний слово: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть царство небесное».
— Не на лица, — говорил он, поедая со сладостью бобы, — зрит Бог. Человек зрит на лица, а Бог зрит на сердце... Не тот нищ, кто не имеет, но тот, кто по уши в богатстве ходит, но не прилагает к нему сердца, то есть на него не надеется; готов всегда, если Господу угодно, лишиться с равнодушием. И сие-то значит «нищие духом». Сердце чистое и дух веры есть то же. Какая польза тебе в полных твоих закромах, если душа алчет и жаждет? Наполни бездну; насыти прежде душу твою. Если же она алчет, то ты не блаженный евангельский нищий, хотя и богат ты у людей, но не у Бога, хотя и нищий ты у людей, но не у Бога. Без Бога же и нищета и богатство есть окаянное. Нет бедственнее, как нищета среди богатства, и нет блаженнее, как среди нищеты богатство. Если мир весь приобрел ты и еще алчешь, о, среди богатства страждешь нищету в пламени твоих хотений! Если ничего не имеешь в мире, кроме необходимого, и благодарен ты Господу твоему, уповая на Него, не на сокровища твои, воспевая с Аввакумом: «Праведник от веры жив будет». О, воистину нищета твоя есть богаче царской. Нищета, обретшая нужное, презревшая лишнее, есть истинное богатство и блаженная среда, как мост между болотом и болотом, между скудостью и лихвой.
Что есть система мира сего, если не храм Божий и дом Его? В нем нищета живет и священствует, приносит милость мира, жертву хваления, довольствуется, как дитя, подаваемым от Отца небесного, завися от промысла Его и вселенской экономии. И это значит: «Ибо тех есть царство небесное». Это — они знают — промысел Божий, и на него надеются. Поэтому нищета нарицается убожеством или же, как дитя, живет в доме у Бога или того ради, что всё свое имеет, не в своих руках, но у Бога. Не так нечестивые, не так, но, как прах от вихря, так зависят от самих себя, обожают сокровища свои, уповают на собрания свои, пока не постыдятся об идолах своих. Потому нарицаются богатые, что сами себе суть лживые боги.
— Возлюбленный друг и брат мой, — сказал тогда Алауда, — вкусно ты вкушал у нас бобы. Но не без вкуса разжевал ты нам и слово Христово. Насыщая тело, еще лучше мы насытили сердце. Если же оно голодное, суетна самая сладкая пища. Прошу же еще покушать репы после капусты и после бобов. Увенчает же трапезу ячменная с маслом кутья.
В конце трапезы начал пироначальник пришучивать, а гости смеяться. Адоний, пособляя брату, забавно повествовал, каким образом древле Божия дева — истина — первый раз пришла к ним в Украину: так называется страна их. Первыми-де встретили ее близ дома своего старик Маной и жена его Каска. Маной, узрев, вопросил с суровым лицом:
— Какое имя твое, о жена?
— Имя мое есть Астрая, — отвечала дева. (Астрая — слово эллинское, значит звездная, горняя, лучезарная).
— Кто ты, откуда и почто здесь пришла?
— Возненавидев злобу мирскую, пришла к вам водвориться, услышав, что в стране вашей царствует благо­честие и дружба.
Дева же была в убогом одеянии, препоясана, волосы в пучке, а в руках жезл.
— А, а! Нет здесь гостеприимного города, — воскликнул с гневом старец, — наша страна не прибежище блудностям. Вид твой и одеяние обличают в тебе блудницу.
Дева посмеялась, а старик возмутился. Увидев же, что Каска вынесла навстречу чистый хлеб на деревянном блюде во знамение странноприимства, совсем взбесился:
— Что ты делаешь, безумная в женах? Не ведая, какого духа есть странница, спешишь странноприятствовать. Воззри на вид и на одеяние её и проснись!
Каска рассмеялась и молчала. Дева же сказала: «Так не похвали человека в красоте его, и не будь тебе мерзок человек видением своим». После Божиих слов старик несколько усомнился. Нечаянно же узрев на главе её венец лучезарный и светом божества воссиявшие очи, весьма удивился. Очень же ужаснулся тогда, когда дивный дух, превосходящий фимиамы, лилии и розы, вышедший из уст девичьих, коснулся обоняния его и усладил несказанно. Тогда Маной отскочил вспять, поклонился до земли и, лежа ниц, сказал: «Госпожа! Если обрел благодать пред тобою, не минуй меня, раба твоего...» Старица, оставив лежащего старца, повела деву в горницу, омыла ей по обычаю ноги и маслом голову помазала. Тогда вся горница божественного исполнилась благоухания. Маной, вскочив в горницу, лобызал ей руки. Хотел лобызать и ноги, но дева не допустила. «Единую имею гусыню, — закричал старик, — и ту для тебя на обед зарежу». Дева, смотря в окно, усмехалась, видя, что старина — господарь и господарка новою формою ловят гусыню. Они бегали, шатались, падали и ссорились. Деве смешным показалось, что старик преткнулся о старуху и покатился.
— Что ты? Ты выжил ум что ли?
— А у тебя его и не бывало, — сказал, вставая, старик. Гостья, выскочив из горницы, сказала, что я прочь
иду, если не оставите гусыни в покое. На этом уговоре вошли все в горницу. Вместо обещанной гусыни в саду, в простой беседке, приняли и чествовали небесную гостью и божественную странницу яичницею и ячменною кутьею с маслом. От того времени, даже доныне, ячменная кутья в нашей стороне есть в обычае.
Затем встали из-за стола все гости. Алауда же благодарил Бога так: «Очи всех на Тебя уповают, и ты даешь им пищу в благое время. Богатая десница Твоя в сытость и нас убогих Твоих исполняет твоего благоволения, Христос-Бог. Будь благословен с Отцом твоим и Святым Духом вовеки!» Гости все восшумели: «Аминь!»
Адоний продолжал повесть, что Астрая в стране их жила уединенно, Маноя и Каску сильнее прочих любила, посещала и шутила, пока не переселилась в небесные обители. Алауда пить и петь побуждал. Он наполнил стаканище крепкого меда. «Да царствует Астрая! Да процветает дружба! Да увядает вражда!» Так возгласив, опустошил стакан. Прочие последовали. Они пили крепкий мед, хмельное пиво и питие, или сикеру, называемую в Малороссии головичник, дети же — воду и квас. Из гостей большая часть была сродна к пению. Адоний разделил певцов на два крыла, или хоры, — на хор вопросный и на хор ответный, придав к обоим по нескольку свирельщиков. Они сперва раздельно, потом пели, хор совокупивши. Песнь была такова:

ПЕСНЬ РОЖДЕСТВУ ХРИСТОВУ О НИЩЕТЕ ЕГО 7
Из Соломонова зерна: "Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше".(Екклезиаст).
Из Христова: «Горе вам, смеющимся ныне», то есть снаружи.
Из Иеремиина: «Втайне восплачется душа ваша».
Вопрос. Пастыри милы,
Где вы днесь были?
Где вы бывали,
Что вы видали?
Ответ. Грядем днесь из Вифлеема,
Из града уничиженна,
Но днесь блаженна.
Вопрос. Какое же оттуда несете чудо?
И нам прореките
Благовестите.
Ответ. Видели мы вновь рожденное
Дитя святое, блаженное,
Владыку всем нам.
Вопрос. Какие палаты
Имеет то,
Ах, всеблаженное
Чадо царское?
Ответ. Вертеп выбит под скалою,
И то простою рукою.
Вот чертог его!
Вопрос. Мягка постель ли?
В красном ли ложе
Он почивает
Чудный сын Божий?
Ответ. В яслях мать кладет траву,
Ту ж перину и под главу.
Вот царская кровать!
Вопрос. Какие там слуги
Из домочадцев
Имеет то
Милое чадцо?
Ответ. Овцы и мулы с ослами,
Волы и кони с козлами.
Вот домочадцы!
Вопрос. Какую же тот дом
Вкушает пищу?
Разве имеет
Трапезу нищую?
Ответ. Пища в зелье,
В млеке, в зерне.
Вот стол ранний и вечерний
В том чудном доме.
Вопрос. Музыка там ли
Модная и лестная
Увеселяет
Царя небесного?
Ответ. Пастырский сонм на свирелках
Хвалит Его на сопелках
Препростым хором.
Вопрос. Какие же ризы?
Мыслю, златотканны
У сего сына
Марии-панны.
Ответ. Хлопок и лен, и шерсть;
Сим нищета предовольна
В наготе своей.

Хоры поют совокупно:

О нищета! Блаженна, святая!
Открой нам дверь твоего рая.
Какой бес сердце украл наше?
Какой нас мрак ослепил,
Даже чуждаться тебя?
О нищета! О дар небесный!
Любит тебя всяк муж святой и честный.
Кто с тобою раздружился,
Тот в ночи только родился,
Не сугубый муж.
Мир сей являет вид благолепный,
Но в нем таится червь неусыпный.
Вот пещера убогая
Таит блаженного Бога
В блаженном сердце.
Ах, благая ярость есть паче смеха,.
Как в лице злом тайна утеха,
Вот нищета святая
Извне яра, внутри златая
Во мирной душе.
Горе тебе, мир! Смех вне являешь,
Внутрь же душою тайно рыдаешь,
Украсился ты углами,
Но облился ты слезами
Внутри день и ночь.
Зависть, печаль, страх, несытая жажда,
Ревность, мятеж, скорбь, тяжба и вражда
День и ночь тебя опаляют,
Как сионский град, пленяют
Душевный твой дом.
Возвеселимся, а не смутимся!
Днесь непрестанно все христиане!
Там, где Бог наш нам родился
И пеленами повился,
Хвала день и ночь! 14.08.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.