Григорий Сковорода Пря беса с Варсавою

Когда в обновлении мира сбылось на мне следующее:
Ό στέφανος τών σοφών πλούτος έστι αυτών. — «Венец премудрых — богатство их» (Притчи).
Яснее скажи: In согопа sapientium divitiae eorum.
Тогда в пустыне явился мне бес от полчища подобных: «Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу». Имя ему Даймон. (Даймон, или демон, у эллинов значит ведящий, или ведьма, знаток (δαίμων), отсюда δ2·.μών.ον — острое, трудное, но ненужное и непотребное ведение. У евангелистов этим словом именуются бес).
Даймон. Слышь, Варсава, младенческий ум, сердце безобразное, душа, исполненая паучины! Не поучающая, но паучающая. Ты ли есть творящий странные догматы и новые славы?
Варсава. Мы-то Божиею милостию рабы Господни и дерзаем благовестить Божию славу:
Как злость трудна и горька,
Благость же легка и сладка.
Даймон. Что есть благость?
Варсава. То же, что нужность.
Даймон. Что есть нужность?
Варсава. То, что не злость.
Д а й м о и. Что такое злость?
Варсава. То, что не благость.
Даймон. Откуда родится нужность?
Варсава. Она есть ветвь благости и блаженства.
Даймон. Благость же и блаженство откуда берутся?
Варсава. Эта ветка от древа жизни.
Д а й м о н. Где есть древо жизни?
Варсава. Посреди плоти нашей.
Даймон. Что такое древо жизни?
Варсава. Это закон ума.
Даймон. Что такое закон ума?
Варсава. Свет тихий святой славы, бессмертного Отца небесного... Образ ипостаси Его, ему же слава вовеки. Аминь.
Бес, несколько будучи смущен и водрузив очи в землю, помышлял в себе, негодуя на странности ответные. После же вопросил: «Это что, закон? И полагаешь в основание лживую твердь: нужность не трудна?»
Варсава. Аминь говорю тебе: сколько что нужнее, столько удобнее.
Даймон. Ты ли написал 30 притчей и дарил их Афанасию Панкову?
Варсава. Воистину так. Он друг Варсаве.
Д а й м о н. Помнишь одну из них, в которой беседует Буфон со Змиею, обновившею юность?
Варсава. Помню. Я эту притчу увенчал толкованием таковым:
Чем большее добро, тем большим трудом ограждено, как рвом.
Д а й м о и. А-а, новый архитектор! Ныне-то ты мне попал в силок.
Варсава. Исповедую согрешение мое.
Д а й м о и. Видишь, какую брань на тебя твоя же воздвигает слава.
Варсава. «Если говорим, что греха не имеем, себя прельщаем...»
Даймон. Или же заколи новую твою славу: «Нужность не трудна».
Варсава. Новое чудо боголепное — заколю ли?
Даймон. Если не следуешь ей, преступника в себе обличаешь, разоряя созданную самим собою прежнюю ограду, оградившую трудом дом (как великолепно написал ты), всякое благо.
Варсава. Не я Бог и согрешаю, не я опять-таки бес и каюсь.
Д а й м о и. Ох! Слова твои взбесили меня. Иди за мной, сатана! Не о покаянии слово мое. Но разумеешь ли, что грех нарицается по-эллински άμαρτεία, гласит же: преступление, буйство, заблуждение, безумие...
Варсава. Весьма разумею. Грех - слепота душевная.
Даймон. Почему же, слеп будучи, слепцов порождаешь, узаконивая странную и неслышанную славу?
Варсава. Почему? Потому , что каюсь.
Даймон. О ворон ночной! Кайся, раскайся, окаивайся... но не будь творец догматов новых.
Варсава. Как же можно каяться и отбросить старое, не поставив прежде новой судьбы и нового рока в основание? На чём станет? Ведомо, что дух покаяния стоит на каменном острове, поправ прежнюю злобу, облобызав же новую благодать. Эта благодать - новый адамант, полагаемый в основание новосоздаваемому граду святому. Вот вечное зерно, откуда произрастает древо нетленных плодов и нового века. Напрасно разделяешь нераздельное. Каяться — узреть берег новой славы, начать новую жизнь новым сердцем, новыми плодами — это ветви единого древа и есть одно и то же. Как утро, свет, солнце, луч, день есть то же. Как же сказал ты мне: «Кайся, но не будь творец догматов новых»?
Даймон. Перестань, говорю, высокоумничать! Оставь спор и облобызай слывущую искони в народах славу:
Δύσκολα τά καλά, εύκολα τα κακά. Gravissima bonitas, levissima malitia. (Труднейшая доброта», «легчайшее зло» (греч., лат.).
Варсава. Приложи, если хочешь, и это:
Dulcissima mala, beatissima inala. Amarissima bona, miserrima bona. (Приятнее всего зло, неприятнее всего добро, Блаженнее всего зло, жалче всего добро (лат.).
Однако такого смрада отнюдь не вмещает сердце моё. Если будет гортань моя гробом открытым? Если возвратятся мне Лиины очи? Вепрево обоняние? Уста Иудины? Тогда разве облобызаю эту ненужную славу.
Когда Израиль почтет коростелям стерву, тогда и я предпочту вепря Минерве.
Д а й м о н. Так ли? На все академии, на все школы и на все их книги брань воздвигаешь?
Варсава. Прости мне, друг и враг мой. Нужда мне надлежит и на тебя ополчаться. Во крещении клятвою заклялся никого не слушать, кроме единой премудрости, почивающей в Евангелии и во всех освященных обителях библейского Иерусалима. От того времени заплеван мной мир, плоть и дьявол со всеми своими советами. Иерей облил тело мое стихийною водою, дабы после омыл я сердце мое водою Духа из евангельского Силоама. Вот тайна плотской воды, тайнообразующей воду премудрости, которую пьют из Библии во спасение. Иначе если кто облит или погружен, но не исполнивший тайны, любящий пить гнилую воду мирских советов есть лицемер, чуждый царствия Божия, как водою только крещеный, но не вместе и Духом. Ибо нужда мне ополчаться на всех, но сохраню Царю моему веру мою. Опять же... Сколько раз привязала меня к Богу тайна евхаристии? Крошка хлеба и ложечка вина, не насыщающая тела... Не этот ли образ преобразуется в пищу премудрости Его, укрепляющей и веселящей сердце? Не он ли, прильнув к невидимому, претворяется в тайнообразуемое первообразное? Эта пресущность вида совершается тогда, когда тлень и сень тленными устами приемлется вместе, как удкою вовлекается тайное сердце во евангельские чертоги и вкушает от тайной вечери. «Блажен, кто съест обед в царствии небесном». Инако же нет евхаристии, то есть благодарения, но лицемерность, но предательство, но неблагодарность, предающая сердце Христово за малоценные мирские советы. Столь чудным союзом любви связанное сердце мое с сердцем Божиим не радостно ли встанет на всех супостатов его?
Открой мне в священной Библии хотя одно место, благословляющее твою славу, и довольно мне. Иначе же не наш ты, но от супостатов наших.
Д а й м о н. Ибо глух ты, не слышащий, что тесный путь, ведёт в царствие небесное? И как мало стадо спасающихся? Как многие захотят войти и не возмогут? Как восстанет владыка дома и затворит дверь?.. «Тут будет плач и скрежет зубов, когда узрите Авраама и Исаака» и проч. в царствии Божием, вас же изгоняемых вон...
Варсава. О клевета, смутившая и смешавшая горних с преисподними...
Д а й м о н. Внемли же: «Бдите, да некогда огрубеют сердца ваши...» «Восстань, спящий! Что стоите праздные?» «Поклонитесь и воздвигните головы ваши...» «Трудящемуся делателю прежде...» И тьма иных мест. И вот место: «Удобнее верблюду сквозь игольные уши пройти...» «Будут дни те скорбью большой, какой не было». Непреодолимую трудность к благу обличает.
Варсава. Доколь меня ругал ты, терпя потерпел. Ныне же, нечестивый и злокозненный, Бога моего благодать преобразуешь в скверну свою.
Д а й м о н. Почему, Варсава, беснуешься?
Варсава. Путь Божиих слов превращаешь в лукавую свою стезю.
Даймон. Как это может быть?
Варсава. Как может трудом устрашать тот, кто призывает, говоря: «Придите ко мне, все труждающнеся, и я успокою вас»? Не клевещи же, что день Божий был скорбь, но твои дни и мои - скорбь, и не к скорби, но от скорби отзывает обремененных. Твои же дни суть мерзость запустения, Даниилом высказанная. «И в твоих днях горе родящим и и сосцами питающим». Поэтому говорит: «Молитесь, да не будет бегство ваше зимой». Твой-то день есть зима, скрежет, плач, буря, море... Поэтому призывает на скалу свою, в тихое пристанище, в уютное прибежище. «Я успокою вас». «Отступите от меня все делатели неправды». «Мучайтесь, все возненавидевшие покой Мой».
Даймон. Не сказал ли, что беса имеешь? Внимай, о бешеный! Не говорю, что не благое царствие Божие, но что жестоким трудом ограждено и что к нему путь тесный и приступ прискорбный.
Варсава. Но не ты ли сказал, что эти места благословляют славу твою? Сам же понудив меня говорить о них, ныне бешеным меня нарицаешь. Если беснуются, ты причина этого, если же доброе сказал, зачем меня злословишь?
Даймон. О лис! О змий! Мечешься, свиваясь, развиваясь в различный свиток. Однако аминь, говорю тебе, что узкий путь и тесные врата в царство небесное.
Варсава. Тесные, верно, верблюду, но человеку довольно пространные.
Даймон. Что есть верблюд?
Варсава. Душа, мирским бременем отягченная.
Даймон. Что есть бремя?
Варсава. Богатство, пиры и сласти мира сего, которые как улицы дьявольские. Несут нечестивые на плечах своих злой крест и мучащее их неудобоносимое иго, тяготу же свою, в которой сами виновники, возвергают на царствие Божие.
Даймон. Ба! Ныне, без обиняков, исповедал ты, что значит трудный путь. Ура! Победил! Тесный, узкий, трудный есть то же.
Варсава. Воистину неудобный и трудный злым мужам. Но они сами влекут трудность. На пути же Божием не найдут, и нет её вовеки. Злоба благому во вред, в яд, в скорбь и болезнь сама собою превращается.
Даймон. Что такое злость?
Варсава. Зачем меня искушаешь, лицемер? Сказал тебе уже, злость то, что не благость. Она есть дух губительный, всё в гибель преображающий.
Даймон. Как может это быть?
Варсава. Ты, Даймон, и этого не знаешь? Жизнь наша не путь ли? Не путь самим Богом положен? Не Бог ли всехитрец, по-эллински — аристотехна? Как же Он трудный путь нам сотворил? Онемей, о язык лживый! Не клевещи, злоба, на благость и премудрость. Ты сама сотворила путь Божий трудным, сделав его беззаконным. Что есть беззаконие, если не растление? И что есть грех, если не жало смерти, все разоряющее?
Д а й м о и. Как может это быть?
Варсава. Не искушай меня, пытливая злоба, не смущай сердца моего. Не благое, но злое стараешься знать.
Даймон. Но подобает же тебя обличить, как злоба делает сладкое горьким, легкое же трудным.
Варсава. О род развращенный! Доколе будешь искушать? Аминь говорю тебе, ибо всё что благое, творить и знать удобно его.
Даймон. Куда направляется слово твое, не знаю.
Варсава. Куда? Печешься и молвишь ты об истине, как злоба делает легкое трудным, испытуешь, как бывает такое? Истина блистает ярче солнца в полудень, как все истинное, и легкое, и ясное.
Даймон. Как же ясное, если я не вижу?
Варсава. Нет ничего удобнее, как видеть солнце. Но для нетопыря это трудно и болезненно. Однако этот труд сам носит в очах своих, возлюбивших тьму больше света... Предложи сладкоздравую пищу болящему, но он с трудом вкушает. Возведи путника на гладкий путь, но он слепым и хромым — соблазн и претыкание, развратно и превратно шествующим — горесть, труд и болезнь.
Даймон. Кто развратно ходит?
Варсава. Тот, кто в дебри, в пропасти, в беспутные и коварные лужи от пути уклоняется.
Д а й м о и. Кто же превратно шествует?
Варсава. Тот, кто на руках, задрав ноги свои вверх, или не лицом, но спиной в прошлое грядет. Таким образом весь мир живет, как некто из благочестивых воспевает:

Кто хочет в мире жизнь блаженно править,
О, да советы мирские все отставит.
Мир есть превратный. Он грядет руками,
Пав ниц на землю, но горе ногами.
Слепой слепого вслед водя с собою,
Падут, ах! оба в ров глубок с бедою.

Видишь, как злость сама себе трудное делает? Не спрашивай, как может это быть.
Даймон. Однако тесная дверь и мало входящих.
Варсава. Злые просят и не приемлют. Не входят, как злые входят.
Даймон. Как же злые входят?
Варсава. С трусом колесниц, с шумом бичей, коней и конников, с тяжестями Маммоны, с тучными трапезами, со смрадом плоти кровей в безбрачных рубищах, в беспутных сапогах, с непокрытою головою и без жезла, не препоясаные руками и с ногами не омытыми. Вот злые.
Даймон. Какие колесницы? Какие кони? Про какое рубище говоришь? Разве всякий ездит на колесницах фараонских? Чудо!
Варсава. Ей, говорю тебе, всякий.
Даймон. Не мучай меня, говори?
Варсава. Воля твоя.
Даймон. Я думаю, что беса имеешь. Говоришь неистово.
Варсава. Ей! Опять и опять говорю тебе, что всяк обожествивший волю свою враг Божией воле и не может войти в царствие Божие. Что общего у жизни со смертью? У тьме же со светом? Вы отца вашего дьявола похоти любите творить, потому и трудно вам и невозможно.
Даймон. Почему колесницею называешь волю?
Варсава. Что же носит и бесит вас, если не непостоянные колеса воли вашей и не буйные крылья ветреных ваших похотей? Возлюбив и воссев на ней, как на колеснице, везущей в блаженство, пьяны ею, в днях царствия Божия и воли Его, но не обретаете и глаголете: увы! трудно есть царствие Божие. Кто может обрести тьму в свете? Не обитает там ложная сласть, честь и сокровище ваше не Его воля. Она, правду говорю! Она вам и узы, и замки, и лев поглотивший, и ад, и огонь, и червь, и плач, и скрежет. И не выйдете отсюда, пока не расторгнете узы и низвергнете иго воли вашей, как писано: «Раздерите сердца ваши». Во то время явится Самсону по жестоком сладкое, по зиме — дуга и мир Ноев.
Даймон. Кто же причина? Не воля ли дается человеку?
Варсава. О злоба, не клевещи на премудрость! Не одна, но две воли тебе даны. Ибо писано: «Предложил тебе огонь и воду». Две воли, сугубо естественный путь — правый и левый. Но вы, возлюбив волю вашу паче воли Божией, вечно сокрушаетесь на пути грешных. Не сам ли ты причина?
Даймон. Почему же предложена злая воля человеку? Лучше бы не быть ей вовсе.
Варсава. Почему беззаконникам предлагает мучительное наказание судья? Потому, что, наказанный, привыкает покоряться правде.
Даймон. Зачем мне это, ибо воля моя мне благоугодна и паче меда услаждает меня? Напротив же Божия воля полынь мне и алоэ есть, и раны...
Варсава. О бедная злоба! Ныне сам исповедал ты окаянство свое. Не меня, но сам себя вопрошай. Не я, но ты страж и хранитель себе. Провижу с ужасом разорение в душе твоей, причину же того обличить ужасаюсь.
Д а ή м о и. Ха-ха-ха! Прельщаешь себя, Варсава, мной, ибо ищу суда от тебя. Но твой ум младенчествует. Писано же: «Бывайте младенцы в злобе, но не в уме». «Не пришел принять, но дать советы».
Варсава. От всех ваших бренных советов, даже от юности моей, омылся уже в Силоаме. Господь даст мне око своё, и не постыжусь.
Даймон. Чудное твоё око, видящее то, что нигде не увидишь. Где же сердце, подобное твоему? Возлюбил ты странность. Что же? Даже всё общее и все случающееся в мире, все ли есть зло? Одна ли странность благая?
Варсава. Не отвлекай меня татьски на кривую стезю. Путь слова моего о трудности, гнездящейся в аду, изгнанной же из Эдема. Хочешь ли о странности?
Даймон. Давай поспорим и об этом: есть со мною научающий руки мои на ополчение. Предложи мне хоть единое, бываемое на торжище мира сего, делаемое у всех и везде, и всегда, не оно ли скверное, трудное и мучительное? Довольно...
Варсава. Фу! Предлагаю тебе у всех, везде, всегда делаемое, и оно весьма благо е. Не все ли наслаждаются пищей и питьем? Не везде ли и всегда? И это благо, как писано: «Нет блага человеку, разве что ест и пьет...» И опять: «Приди и ешь в веселии хлеб твой и пей в благе сердца вино твое...» «Молюсь тебе, Господь, избавь меня от Голиафа 12 сего, изострившего, как меч, язык свой...»
Где же больше богомерзостей, враждований, болезней, если не в общениях мирских, которых бог — чрево? На всех блудных вечерях и трапезах их как рука, названная Даниилом, на стене пишет, так гремит гром Божий: «Не радоваться нечестивым». Сколь же малое стадо в сравнении с содомлянами дом Лотов! Там пируют ангелы в веселии. Много ли в тысяче обретешь! Которые едят и пьют не в страдание, но во здравие: «Если едите, если пьете...» и проч. все во славу Божию... Как же говорить, как едят хлеб? Не лучше ли землю со змием? Как же во веселии? Не лучше ли в поте лица и в трудах едят неблагословенный хлеб свой: «Сладок человеку хлеб лжи». После же обращается ему в камни. Истинный же причастник вкушает с благодарением хлеб по Соломонову слову: «Лучше кусок хлеба с водою в мире» — и пьет вино своё в благе. «Любовь не завидует, не бесчинствует, не радуется о неправедном богатстве — все любит, все терпит» и проч.
Трапеза, дышащая коварством, убийством, граблением, — не это ли хлеб лжи? Что безвкуснее и скареднее неправды? Эта обветшавшая Ева - общая, обычная и присная невеста миру, печалью и похотью очей сжигаемому. Мир - пир беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучащихся. Так ли в веселии? Лжешь! Иезекииль же истину благовестит: как истаивают едящие не опреснок, но экскременты в неправдах своих. Вот твой хлеб. От твоего хлеба отрицается Петр, говоря: «Господи, никогда не ел скверного...»
Даймон. А! а! Но, однако же, ел.
Варсава. Ел же, но уже освященное. Если бы то неугодно было Богу, не вкусил бы. Не многоценность блуднит, но освящающая правда трапезу сладкую творит. «Приди и ешь во веселии хлеб твой» и проч... Но лукавая твоя кознь, показав хвост, утаил ты виновницу веселия, там же сущую, освящающую главу: «Как же угодны Богу творения твои» (Екклезиаст). Знай же и сие, что нареченное Петром скверное лежит в римском: commune, то есть общее; по-эллински κοινό ν. Это же эллинское знаменует у римлян болото (coenum). Какой же мне предлагаешь хлеб? Сам вкушай. Мирская община мерзка мне и тяжка. Сладкая же и добрая дева есть дивная странность, странная новость, новая дивность. Её благочестивые возлюбив, устраняются мира, не мира, но скверного сердца его.
«Отойдите и к нечистоте их не прикасайтесь, отойдите от них», — говорит Господь.
Даймон. Будь здоров, как же говорил ты! Однако вера в Христа, исшедшая благовестием в концы Вселенной, не вселенское ли общение? И не благо ли?
Варсава. Ах, оставь, молю! Мир только суетное лицо веры носит листвой проклятой смоковницы, имеющей образ благочестия, плодов же его отвергшейся, наготу свою покрывая, лицемер или лицевер, суевер и повапленная гробница. Дух же веры и плоды его когда имеет? Аминь. Никогда. Мнишь ли, как обретет сын человеческий на земле веру? Ни! Ни! Не здесь! Восстал. Что ищете живого и благоуханного в смрадном содомском и мертвом болоте его! Там, там его узрите. Где же там? Там, где нет смрада. Ах! В Сигоре. Там Лот! Там дух веры! Там благоухание наше не с обветшавшими Евами, но с богорож-денными от себя и чистыми девами. «Не бойся, малое стадо». Вот там! О сладчайшая Галилея! Град и пир малых-малых! Блажен, кто съест обед твой. Что есть плоть? То, что мир. Что есть мир? Ад, яд, тля? Ах, око и свет, вера и Бог есть то же. Мелкое око — светильник телу. Маленькая церковь — свет миру. О прекрасная, но малолюдная невеста неневестная! Тебе подобает слышать единой: «Очи твои, как голубиные». «Изойди от них в Сигор, спасайся». «Изойдите, верные, в воскресение, и мало их есть...»
Даймон. Действуй, действуй! Если всеобщее скверно, почему же общее воскресение честно и свято, уверяемое Лазаревым воскресением?
Варсава. Потому, как общее верным, не миру, в болоте лежащему. Иначе же всё ему общее бесчестно. Внял ли ты?
Даймон. Весьма внял, ибо ты мне ныне, как птица, в сеть попался.
Варсава. Попался, но не удержан.
Даймон. Не чувствуешь? И не устрашаешься?
Варсава. «Праведник дерзает, как лев...»

ПРЕДЕЛ, ЧТО ВСЕ В МИРЕ — ПОХОТЬ ОЧЕЙ, ТРУД И ГОРЕСТЬ
Даймон. Уготовь лицо твое, Варсава, на обличение.
Варсава. Если хочешь, готовлю и на оплевание.
Даймон. Знаю, что обличение — труд и горесть тебе.
Варсава. Обличи грех мой во мне, молю, и будешь друг. Между ним и мною вечная вражда.
Даймон. Не ты ли сказал, что мир есть бесчисленное сборище беззаконных? И что напротив малолюдненькое стадо благочестивых?
Варсава. Воистину, так есть.
Даймон. Ибо не то же ли сказать — беззаконие легкое, благочестие же трудное и тяжкое? Ибо как не трудное, если благочестия мало-мало, беззаконие же всеми достигаемое? Считай дерево без плодов.
Варсава. Тьфу! Putabaiu te cormia haberea. (Древняя притча на тех, кто вначале страшны, потом смешны. По-славянски: «полагал, что рога имеешь»).
Даймон. Что? «Начали говорить иными языками?»
Варсава. Скажи мне, Господи, истину твою. Устрой сердце и язык мой по слову правды твоей.
Даймон. Ба! Шепчешь? Вот тебе ударение, Варсава!
Варсава. Считал, что избодешь рогами, а удар младенческий. Действуй! Продолжим единоборство! Если благость трудна, Бог причина страждущему миру. Ныне же вины не имеют о грехе своем, возлюбив горесть свою, больше сладости его! Действуй! Воровать или не воровать? Что труднее? Однако весь мир полон татей и разбойников... Действуй! Нужная ли или многоценная одежда и дом»? Что труднее? Однако весь мир блудокрасием красуется в суетное любодеяние глаз. Что удобнее, как хлеб и вода! Однако весь мир обременен чревонеистовством. Чрево есть бог миру, пуп аду, челюсти, ключ и жерло, изблевающее из бездны сердечной всеродную скверну, неусыпных червей и клокочущих дрожжей и блевотин этих вод: «Исходящее от сердца оскверняет». Зависть, грабление, тяжбы, татьбы, убийства, хулы, клеветы, лицемерия, лихоимства, прелюбодеяния, стыдодеяния, суеверия... вот всеродный потоп ноевский, верх, волос и голову мира подавляющий.
Однако мир радуется, всё это делая. По успеху беззаконий своих и мудрость, и славу, и благородность, и сласть, и блаженство оценивает. Не правильно судил ты, однако правильно сказал, что вина греха трудна. Ибо мир адскую дочь, трудность и горесть от всего сердца своего возлюбивший, возненавидел Божию благодать, призывающую его: «Придите ко мне! Я успокою вас». «Сколько раз захотел собрать детей твоих, и не захотели». «Ходите в пламени огня вашего, за то, что его сами себе разожгли». «Накажет тебя отступление твое и злоба твоя». Удивляйся, ныне и подобает удивляться, ибо погибающему миру не Бог, открывший двери и объятия отчие, но сам он себе и его воля виною.
Воля! О несытый ад! Все тебе ядь. Всем ты яд. День-ночь челюстями зеваешь. Всех без взгляда поглощаешь. Если змия этого заклать? Вот и упразднен весь ад.
Чашею вавилонской блудницы упоен мир, прелюбодействует с нею, презрев чертог дев мудрых, и невест нашего Лота.
Онемей же и молчи! Не клевещи на Бога! И не лай на открытые врата блаженства! Открытые врата неповинны в малости спасаемых. Ах, проклятая воля! Воистину, ты одна, как лев из ограды своей, преграждаешь путь в блаженный исход жизни! «Изойдите и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные». Оправдалась же в пользу нам древняя притча. Turdus ipse sibi malum cacat — «погибель Дроздова изнутри его исходит».
Даймон. Кто же может сотворить путь в блаженный исход?
Варсава. Всякий, кто захочет: хочет же возлюбивший Бога. Новая любовь заставляет исчезать ветхую. Ветхая же, исчезая, мало-помалу преобразуется в новую волю и в новое сердце взаимно: «Исчезло сердце мое и плоть моя». «Бог сердца моего!» То есть сердце моё в Тебе, Ты же взаимно в сердце мне преобразился. Ныне: «Что мне на небесах? И от Тебя что захотел на земле? Тебя одного довольно мне».
Даймон. Как же? Там чрево, здесь злую волю нарицаешь мирским богом. Или два миру боги?
Варсава. Ба! Остр ты, блюститель моих преткновений. Ночь, тьма, мрак, мечты, призраки, страшилища — все адские озера союзны своей бездне. Воля плоти, сердце мира, дух ада, бог чрева и похоть его, сердце нечистое — одно и то же. Вот архисатана, нечистая сердечная бездна, рождающая в мгновение ока бесчисленные легионы духов и тьмы мысленных мечтаний в мучение всем! «Им же мрак темный вовеки соблюдется». О мир, возлюбивший труд и горесть! Сколь скоро снисходишь в ад и не возвращаешься. Сатана ослепил око твое. Слепота - мать житейских похотей и плотских сластей. Вот тебе червь неусыпающий и огонь неугасающий. Они укрепили тебе запоры врат адовых, затворили райские двери соблюдающему пяту божию, хранящему суетное и ложное, едящему все дни жизни своей землю. Но увы мне! Плывя по морю мира сего, вот вижу издалека землю святую! О сладчайший, желанный край! Спаси меня от пакостника плоти и от моря мира сего!

КРАЙ РАЙСКИЙ
Благословенно царство блаженного отца, положившего потребное в удобности, неудобные же дела в непотребе.
Даймон. Отрыгаешь некрасивую непотребность. Воистину пьян ты.
Варсава. Ей! Упился новым Лотовым вином. Ты же ветхим, содомским.
Даймон. Но чувствуешь ли, пьяная голова, исход? В какую цель поражает стрела слов твоих?
Варсава. Ей! Она в самый кон разит и в самую исконную исту праволучно ударяет.
Даймон. О праволучный стрелец! Стреляешь в голову, а ударяешь в пяту.
Варсава. Истину сказал ты, нехотящий. Ибо пята вам во главу угла во всех домах ваших. Праотец ваш змий искони блюдет пяту. И вы, любя, любите и, блюдя, блюдете пяту. Пята - глава и начало всем, им же врата адовы одолели, ложь мрака хранящим. Мы же, стреляя, стреляем во лжеглаву вашу. Да воскреснет истина наша, глава: «Тот сотрет твою главу...» Ибо наше стреляние не на плоть и кровь, но на миродержцев и владык омраченного века сего, на блюдущих пяту, злобных духов. Управляет же стрелами нашими научающий руки наши на стреляние.
Даймон. О глупый лоб, исполненный сетей паучиных! Вижу ныне, что у тебя пять ячменных хлебов: они почётней предрагоценного адаманта? Зри безместный и ненужный слов твоих исход! Удобней и почётней ли пять хлебов?
Варсава. Ей!
Даймон. Почему почётней?
Варсава. Аминь говорю тебе, ибо полхлеба почётнее адаманта.
Даймон. Почему?
Варсава. Не сказал ли уже тебе, что всякая удобность почётна? Всякая же почётность удобна Но всякая трудность бесчестна. И всякая бесчестность трудна.
Даймон. Какие мне пленицы сплетаешь, нечестивый? Я — о стоимости, ты же говоришь о трудности. Зачем засмеялся ты? Скажи мне, о бешеный! Не мучь меня...
Варсава. Ты сотворил сам смех мне, разделив почётность от удобности, ценность же от трудности.
Даймон. Ей! Уголь мне на голову возливаешь, нарицая меня невеждою. Даймон я — не глупый. Назови меня чем-либо, но этого не терплю... Говори же мне, чего ради адамант непочётный?
Варсава. Того ради, что неудобный.
Даймон. Почему неудобный?
Варсава. Потому, что ненужный.
Даймон. Как же ненужный?
Варсава. Как не полезный.
Даймон. Почему не полезный?
Варсава. Потому, что драгоценный, трудный, неудобный, все одно.
Даймон. А-а! Вокруг нечестивые ходят? Опять на первое? Lupus circa puteum errat, как есть притча.
Варсава.. Ибо благокругла истина, как дуга вечная.
Даймон. Не прозрел ли ты, слепой слепец, что у эллинов слово сие τίμιος знаменует и дорогой, и честный — одно и то же?
Варсава. Из уст твоих сужу и твоим мечом колю тебя. Если у эллинов дорогой и почётный - одно и то же, тогда и наоборот — почётный и дорогой - одно и то же.
Даймон. Что изблевал ты? Ха-ха-хе! О глупый! Куда летит твоя криволучная стрела? Не провижу.
Варсава. О господин галат! На твою голову.
Даймон. Ох, бьёшь меня, нарицая галатом. Не опаляй меня, молю, этим семеричным огнем.
Варсава. Внимай же! Ты ценность вогнал в почётность. Я же почётность твою изгоняю в ценность.
Даймон. Это пощёчина тебе, что ценность и почётность — одно и то же.
Варсава. А тебе по голове, что почётность твоя и ценность — одно и то же...
Даймон. И что?..
Варсава. То, что почётность твоя пресуществилась и преобразилась в ценность.
Даймон. Что же далее?
Варсава. Что прочее? Не постигаешь? То, что почётность твоя и ценность, ценность и трудность — одно и то же. Трудность же, злость, бесчестность и непочётность то же опять одно, внял ли ты?
Д а й м о и. О, дьявол да станет справа от тебя! Столь помрачаешь мне ум.
Варсава. «Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу».
Даймон. Какой же бес сотворил ценность честностью?
Варсава. Дух, возлюбивший труд и болезнь.
Даймон. Какой этот дух?
Варсава. Дух моря мирского, сердце плотское, отец лжи, сатана — вот троица нераздельная ваша и один бог ваш, всяких мук вина и всякой злости источник.
Даймон. Ты же как мудрствуешь?
Варсава. У нас польза с красотою, красота же с пользою нераздельная. Она благодвоеобразна, и мать дева, и девствует и рождает единую дочь. Она нарицается по-еврейски Анна, по-римски — Флора, по-славянски же — честь, цена, но бесценная, то есть благодатная, дарная, даремная. Баба же ее нарицается по-эллински Ананка, прабаба же — Ева, то есть жизнь, живой и вечно текущий источник.
Вот премудрость и промысел Божий, напоевающий без цены и серебра тварь всякую всеми благами. Отец, Сын и Святой дух. 14.08.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.