Тарелка с клубникой

- Ну, вот, с этими московскими пробками никогда не угадаешь!.. – Веретенников, покрякивая и отдуваясь, не без труда выбрался из машины. Сверкающая "Тойота", только что мягко подрулившая прямо к дверям зоны вылета недавно отстроенного терминала, угодливо, комфортным и неторопливым движением, отворила недра необъятного багажника. Одетый с иголочки водитель бодро извлёк среднего размера новенький чемодан, вытянул до отказа ручку и, поставив чемодан к ногам Веретенникова, дежурно улыбнулся:
- Зато, Сергей Палыч, не придётся теперь нервничать, что опоздаете!
- Да уж… - Веретенников без особого энтузиазма посмотрел на часы,
- Ладно. Вот и верь после этого вашим Яндексам всяким! – Он обречённо вздохнул. Почти сто восемьдесят минут утомительного и вынужденного безделья ожидали его за отполированными автоматическими дверьми терминала.
- Да сроду, Сергей Палыч, "Ленинградка" средь бела дня не пустовала, - Словно оправдывался водитель,
- Ну, не было такого, сколько себя помню! – Водитель поправил галстук, повёл шеей и хитро сощурился:
- А может, Сергей Палыч, это как раз под вашу командировку гаишники наши доблестные подсуетились?
- Ага! Не иначе!.. Остришь?
- Виноват…
- Ладно, Коля, езжай. А я вовнутрь пойду. Жарко тут, того и гляди, асфальт плавиться начнёт.
- Счастливой вам дороги, Сергей Палыч! И скорейшего возвращения!
- Спасибо, Коля, езжай. – Веретенников в вялом приветствии вскинул руку и покатил перед собой уже изрядно нагревшийся на солнце чёрный чемодан. Автоматические двери терминала бесшумно распахнулись.

Алкоголический этюд



С трудом разобравшись со второй сменой, до хрипоты переругавшись с бригадирами, вволю наматюкавшись с рабочими, Захар, поздним вечером, уставший, но довольный, возвращался домой. Дела шли нормально, их было невпроворот, и именно этот факт вселял в него уверенность в завтрашнем дне, дарил оптимизм и приоткрывал горизонты радужных перспектив. В душе у Захара мурлыкался сладковатый мотивчик какой-то легкомысленной песенки, настроение было приподнятым, состояние – бодрым, энергия хлестала через край, а любовь ко всему миру просто не умещалась в груди.
Выбравшись из маршрутки, Захар двинулся к рядом располагавшемуся магазину. Сделал кое-какие покупки, потоптался в недолгих сомнениях в отделе алкогольных напитков, взял чекушку водки, в народе именуемой «мерзавчиком» и, вполне удовлетворённый собой, прошёл к кассе.
На улице молочной стеной, настоящим стихийным бедствием, крупными хлопьями, повалил долгожданный снег. В считанные минуты тротуары замело по щиколотку. Воздух стал чище, ночь засветилась, заискрилась и засияла от снега, и мотивчик привязавшейся песенки уже хотелось затянуть в полный голос. Захар бодро вышагивал по направлению к дому, и когда до подъезда оставалось всего чуть-чуть, до него донёсся, обращённый из темноты и явно к нему, чей-то хриплый голос:
- Мил человек, куревом не богат?
У соседнего подъезда, широко развалившись на скамье и, как видно, не помышляя прятаться от снегопада, восседал бородатый, в широкополой шляпе, вполне добродушной наружности, сильно нетрезвый тип.
- Ну, богат, не богат, а сигареткой угощу, - Весело откликнулся Захар и подошёл к бородачу.

Пропасть невежества

Сейчас он не мог бы сказать точно, когда именно, с какого времени, у него вдруг стал пропадать интерес к чтению так любимой им прежде художественной литературы. Скорее всего, начало было положено много лет назад, ещё в институте, когда из-за необходимости создания более-менее пристойного конспекта по истории КПСС, он вынужденно обратился к первоисточникам. Просто, намереваясь выдрать несколько подходящих цитат, увязать их с темой, сослаться, попутно, на других непререкаемых авторитетов и почтенных авторов и с умным видом и успокоенной душой, зашвырнуть полностью готовый к семинару конспект на самое дно польского, очень модного в те времена, коричневого «дипломата». Однако процесс выдирания цитат неминуемо привёл его, опять же, в силу личного склада характера и всегдашней беспокойной любознательности, к тому, что он постепенно стал погружаться в эти самые первоисточники, попутно иронизируя по поводу собственного дилетантизма и серой эпизодичности полученного ранее образования. Иронический угол зрения, обращённый на самоё себя, на свою персону, был, безусловно, оправдан, по крайней мере, хотя бы необходимостью выстраивания некоего подобия самозащиты, и поэтому, позволяя себе потешаться над собственной дремучестью, он, тем не менее, продолжал оставаться оптимистом и верил, что, в конце концов, сумеет разобраться в непостижимых перипетиях рассуждений классиков марксизма-ленинизма. Не ради спортивного интереса. Нет. Дело было в том, что ему становилось, на самом деле, всё более интересно.

Горы и сновиденья (короткая история любви)

- Вот, вы говорите, вещие сны, - Сказал он и одновременно, с особым тщанием и какой-то таинственной заботливостью начал раскуривать свою любимую трубку,
- Тут, дорогие вы мои скалолазы, сказать что-либо вразумительное и однозначное вряд ли вообще возможно, - Марат, зажав дымящуюся трубку в зубах, сладко потянулся всем телом, изогнул спину, развёл напряжённые руки в стороны, некоторое время подержал их над головой и резко опустил книзу. Неровный и приличных размеров камень, на котором он, тем не менее, очень удобно расположился, от его движений слегка качнулся. Марат наклонился к ближней от себя куче накануне собранного хвороста, не сразу выбрал подходящую сухую ветку, задумчиво повертел её в руках и только потом хрустко разломил и подбросил в весело и уютно полыхающий небольшой костёр. На протянутой над костром жердине, укреплённой на двух рогатинах, уже закипал, подвешенный к ней и распространяющий далеко вокруг себя аппетитный и ароматный запах, видавший виды походный котелок.
- Понимаете, над этим можно смеяться, можно воинственно и категорически отвергать с самого порога даже саму правомерность данного определения, можно с волнением присматриваться к этой теме, или, например, страстно и самозабвенно во всё это верить. У кого, как ляжет. Но не в этом дело…
- Маратик, вот только не надо умничать! А? Ну, сколько тебе говорить, старайся быть проще. Тогда все тебя непременно поймут и зауважают. Что за манера такая, придавать простым словам глубокую многозначительность!
- Марат, ты, дружище, Лидку не слушай, она ж вон, вся горит от нетерпения и ловит каждое твоё слово. Лидусик, ну скажи, что я прав?

Об истинном и ложном

Для интереса, как-нибудь измерьте
Наличье смысла в рвении пустом,
Когда вокруг, в привычной круговерти,
Толкуют с жаром сложно о простом,
Когда в покровы тайны облекают
То, что победно веет пустотой,
Когда признанья всячески алкают,
Увлечены заразной суетой.
Но буду краток. Есть на эту тему
Афористичный, чей не знаю, сказ
Вполне понятно ставящий проблему
И как завет из прошлого для нас:

"Чтоб разобраться с истинным и ложным,
Нам забывать не следует о том,
Что мастер просто говорит о сложном,
А подмастерье – сложно о простом".

30 ноября – 1-е декабря, 2012 г.

Пулковские бдения

Я – в Пулково. Жду рейса. Сыпет снег.
Звоню в Москву. Там снегом и не пахнет…
Взял кофе. Сел. За столиком – узбек,
«Погода!» - Говорит мне, - «Как шарахнет…
Сапсем плохой погода Ленинград!
И ноги мокрый, хоть сапог оденьте!»
Затем вдруг, улыбнувшись: «Буду рад
Тебя, мой дорогой, встречать в Ташкенте!»
Как будто мы знакомы сотню лет!..
По-свойски так и с искренним радушьем!
В глазах – уж позабытый мною свет,
Как торжество над миром равнодушья.
На вид – дороден. Волосы седы,
У глаз и губ – морщинки от улыбок,
Короткий клин седой же бороды,
Как летопись находок и ошибок.
В одежде сплошь – восточный колорит,
Смотрящийся не пёстро, но солидно,
Короче, он был яркий индивид,
Да и мужик, простой и свойский, видно…

«Живёте там?» - Решил я поддержать
Внезапно мне предложенную тему.
«Живу!» - Он начал радостно кивать,
Как школьник, доказавший теорему.
«Родился я когда-то Фергана,
Потом в Коканд с семьёй перебирался,
Потом – Ташкент… Я ездил вся страна!
Тогда страна Союзом назывался…»
С укором посмотрел перед собой
И шапку свою пальцами сминая,
Вздохнул с давно привычною тоской,
Не в первый раз былое вспоминая.
«А дети есть?» Он хитро подмигнул:
«Три сына есть! Ещё – четыре дочки!
Ташкент, Джизак, Коканд и Барнаул,
И Питер, вот, и Вышние Волочки.
Они живут на эти города.
Один живёт на Ричмонд, штат Кентукки!»
Поднялась гордо кверху борода,
«Ещё…» - Подумал, - «Есть пятнадцать внуки!»
Глаза его сияли торжеством…
Осанисто вдруг плечи приподнялись.
Слова, хоть и сквозили хвастовством,
Но больше, чем уместными казались.
Он в каждой фразе сердцем говорил,
Делясь открыто радостью своею.

Верное средство

От грозно указующих перстов,
Буравящих пространство в направленьях
Взаимоисключающих и слов,
Сводящихся к натужным наставленьям,
От глупостей, растущих в вертикаль,
От намертво приклеившейся маски,
Испытываешь смертную печаль,
Усталость и желание развязки.

Естественно, всего не перечесть,
Что нас каким-то боком угнетает,
Но средство наработанное есть
Которое и лечит, и питает.
Смеясь над бестолковостью идей,
Предвидя тупиковость всякой драки,
Спасение находишь от людей
В бесхитростной компании собаки.

9-е августа, 2013 г.

Дистанция

Строение многоэтажное
Огнями достатка горит.
Свободная и эпатажная,
Знакомый неся колорит,
Когорта удачей помазанных,
В строении этом живёт.
Этической блажью не связанных,
Но тоже – российский народ.

Понятие многообразное:
Страну населяющий люд.
Опасная тема, не праздная –
Достаток, комфорт и уют.
Струной натянулась дистанция,
И плесенью мокнет изъян,
Распятый в гниющей субстанции
Итожит свой путь ветеран.
1-е августа, 2013 г.

Рассвет и вечер

Хорей, анапест, амфибрахий,
Старинный дактиль, свежий ямб -
Пред ними молодости страхи
Переродились в дифирамб.
Годам прошедшим, безмятежным,
Счастливым, добрым давним дням
И чувствам, пламенным и нежным,
Любовным мукам и страстям.
Благое, всё же, было время!
И как его я торопил!
Казалось: юность - это бремя,
И жить, и чувствовать спешил!
И обнажённым меря нервом
Страстей чудовищный накал,
Я щедро тратился резервом
Душевных сил, что Бог мне дал.
В желаньях - часто неумерен,
В любви - костром сгорал дотла,
И что добра, я был уверен,
Гораздо более, чем зла!
Что мир - прекрасен, что любовью
Напитан жизни каждый миг,
Кося нахмуренною бровью
На тех, кто это не постиг!
Восторг, буквально, источая
На все предметы вкруг себя,
Обилье зла не замечая,
Я жил любовью и любя.
Любви причина - вдохновенье,
Собою душу окропив,
На рифму и стихосложенье,
Благословило мой порыв.

Всё это было! Было. Было…
Закономерен жизни круг,
То, что кипело, то - остыло,
А что гремело - просто звук.
Богатство жизни восприятья
Не стало мельче и бледней,
Но чаще тянешься к распятью,
Осознаёшь, что стал мудрей.
Размерен день. С утра - пробежка,
Текущих дел родной оскал,
И неизбежная усмешка,
Над чем бы раньше хохотал.
Призвав иронию в подруги,
Себе прокладываешь путь,
Неторопливо, без натуги,
И уж совсем не как-нибудь.
Но иногда кольнётся в сердце,
В груди внезапно защемит
И мелодичным звоном терций
Во мне поэт заговорит.
И снова - сладостная мука,
Знакомый трепет, пальцев дрожь,
И с перебоем сердца стуки,
И на блаженного похож!
Минуты творчества прекрасны!
Они - как лучший дар небес,
Но далеко не безопасный,

Марине, которая в Канаде

Вступление

Когда (совсем недавно!) я был молод
И щедро тратил чувственный запал,
Когда меня терзал всегдашний голод
И меры в чувствах я ещё не знал,
Когда, снедаем внутреннею жаждой
И страхом, что я что-то не успел,
Запечатлеть, почти в мгновенье каждом
Какой-то высший смысл я хотел,
Когда, раскрыв объятья всему миру
Я истово, взахлёб его любил
И нежную и трепетную лиру
Любви горящим сердцем посвятил,
Когда отрава будущих сомнений
Украдкой вымеряющих свой шаг
Ещё из леденящей душу тени
Восторг мой не затронула никак,
Тогда писал я просто и открыто,
Ссыпая злато больше серебра…

Прошло то время… Но и не забыто!
И было всё, как-будто бы вчера…
Вздыхается. Однако ж – было! Было!..
Но стоит ли былое ворошить?
Лукаво щурюсь: ты же не забыла?
И мне, как видно, тоже не забыть.
Я воскрешаю прошлые мгновенья
И пусть благоразумью вопреки,
Что б знать могли иные поколенья,
Как пожили иные старики…
Я чую в этой фразе мрачный юмор.
Её в одежду ясную одеть,
Получится такое: я не умер,
Но я когда-то должен умереть…
Зажёванная истина… Однако,
Насколько же пронзительно звучит!
Морщинами наносит время знаки
И душу точно так же бороздит.
И Бог с ним! С тем, что так неотвратимо,
Раз быть чему, того не миновать,
Любовь и смерть по жизни побратимы
И больше тут мне нечего сказать.
Но мы, зато, вольны в воспоминаньях!
А здесь ведь так немерено добра!
О юности хотя бы. О мечтаньях…
Прекрасная, прошедшая пора…

И вот, как раз, на ту благую пору
Пришлись к Марине несколько стихов.
Теперь я, улыбаясь, милым вздором
Читая их, назвать бы был готов.
Но странные судьбы перипетии
Ленивым завладев моим пером
Связали вдруг былого византии
С текущим моим, тихим житиём.

1
Я с первых строк хочу тебя спросить:
Читала ли ты Лермонтова «Сашку»?
В волненьи размышляя, как мне быть
И кофе заварив покрепче

Случайный собеседник

- Прошу вас, присаживайтесь, - Убирая с незанятого стула потёртый портфель, приветливо обратился к Захару благообразный старик академической наружности,
- У меня тут свободно, а лучшего места вам, всё равно, не найти.
- Спасибо… - Захар, не раздумывая, плюхнулся на предложенное сиденье. В крохотном кафе было непротолкнуться. После изнуряющей жары и плотного смога снаружи, атмосфера этого уютного, защищённого кондиционерами пятачка, возвращала к жизни и, самое главное, здесь наконец-то можно было вздохнуть полной грудью. Потому что, с некоторых пор, большинство населения великого города оказалось лишённым этого привычного и жизненно необходимого удовольствия. Потому что там, за окрестностями великого города, подбираясь к нему всё ближе и ближе, уже несколько дней безостановочно полыхал ужасающий своей грандиозностью костёр. Сначала горели торфяники. Потом, как спички, начал гореть лес вокруг мегаполиса. Традиционные и чуть ли не вошедшие в привычку ежегодные локальные возгорания, этим летом, словно в отместку за неискоренимую человеческую расхлябанность, бестолковость и безответственность, обернулись всё более набирающей обороты наползающей угрозой вполне вероятной и невообразимой по своим масштабам катастрофы. Целиком выгорали жавшиеся к городу деревни. Гибли люди. Экстренные меры, предпринимаемые соответствующими службами, пока что не приносили желаемого результата. В обществе зрела паника, но она пока была тихой и тщательно скрываемой её носителями от внешнего мира. Потому что интуиция подсказывала населению именно такую линию поведения. Но это делало эту самую тихую панику по-особенному зловещей. Дым окутал город плотным туманом. От него невозможно было спрятаться. Он запросто проникал во все щели, заползал в тщательно задраенные окна, хозяйничал запахом гари в щеголеватых и не очень офисах,

Сок манго

Кажется, Артёмка в то время ещё не учился в школе. Хотя, может быть, что и учился. В первом, или, самое большее, во втором классе. Сейчас, по прошествии стольких лет, он уже и не помнил этого точно. Просто он знал, что тогда он был маленьким. В ту пору он ещё не задумывался о жизни, с детским нетерпением рвался оказаться в эпицентре окружающих его событий, как и все его сверстники, самозабвенно играл в нехитрые детские игры, гонял, с целой ватагой таких же, как он, пацанов, на самодельных деревянных самокатах, страшно грохочущих стальными подшипниками, применяемыми вместо колёс, неверно посланным мячом бил окна соседям, обстреливал выстроенные в ряд пустые, ржавые банки из-под консервов самостоятельно изготовленной, втайне от взрослых, рогаткой, бегал, до полного изнеможения, играя в догонялки, ел с аппетитом, но всегда куда-то спеша, спал мёртвым сном, а просыпаясь, с тем же неистовством торопился жить, и ощущение постоянного восторга осталось для него основным и главным воспоминанием о той поре. Передвигался Артёмка почти всегда бегом, или вприпрыжку, заставить его идти степенным шагом было невозможно, голос его был звонок, смех заразителен, бесенята во взгляде обжигали весёлым пламенем, и сам он весь был похож на пытающуюся высвободиться, кем-то сжатую, пружину. Словом, Артёмка был тем ещё пацанёнком!

Дружная Артёмкина семья была рядовой семьёй, никакой не зажиточной, жившей, как и подавляющее большинство советского народа, от аванса до получки. Однако, в бабушкиных архивах, запрятанных в старинном, тяжеленном и потемневшем от времени комоде, хранились пожелтевшие страницы переписки давно умершего деда с Ворошиловым,

Захар и ребусы от Хайруллы



Хайрулла повстречался Захару в переходе метро, в полноводной людской реке, движущейся навстречу такому же полноводному потоку, плавно текущему в обратном направлении. Сам по себе, процент вероятности такой встречи был ничтожен, а уж вероятность того, что два когда-то знакомых человека, в кипящей движением толпе, встретятся взглядом, вообще равнялась отрицательному значению. Но, тем не менее, они увидели друг друга. И пока до сознания Захара медленно доходило, чей именно знакомый образ он ухватил случайным взглядом, Хайрулла уже восторженно махал ему обеими руками. Выпростаться из объятий встречных потоков движения было непросто, пришлось поработать локтями, не обращая внимания на энергичные возмущения всегда куда-то торопящихся граждан. По инерции их разнесло друг от друга на приличное расстояние, но они, всё равно, неуклонно сближались и, в конце концов, оказавшись рядом, неожиданно для себя, крепко обнялись.
- Вот это да! Надо же, как повезло! – Совершенно искренне радовался Захар, - Ты как здесь, Хайрулла, откуда?
- Один встреча был, Захар-ака, - лицо Хайруллы осветилось знакомой уже Захару лукавой улыбкой, - Про один работа договаривался, теперь домой иду.
- Ну и как? Договорился?
- Мал-мал голова прикинуть надо. Цена низкий.
- Слушай, Хайрулла, ты не торопишься? Айда наверх, по чашке кофе выпьем.
Хайрулла смущённо замялся с ответом.
- Что, не можешь?
- Захар-ака, у нас, чайхана сидишь, чай пьёшь, сколько хочешь, цена божеский, здесь, мал-мал кофе пьёшь, как-будто обедаешь…
- Пошли, пошли, я плачу, не переживай.
Хайрулла легко согласился, и они двинулись в сторону эскалатора.