Шутка о Мысле

Цель творчества – самобуханье
Один в один, и бес зеркал
Ко мне явился возлияньем
За то, что мало пробухал,
И, отраженный в отраженье
Отряженного за вином,
Подумал: «Где же бес сомненья?
Иль все так просто: мир – говно,
И остается набухаться?
Пусть станет пошлым Мысль мой,
Отправится бузить на танцы
И надерется в перегной,
Какую-нить там снимет бабу,
А поутру пойдет блевать…
(А я тем временем неслабый
Стих напишу, етить ту мать.)
В обед, ершом опохмелившись,
Ко мне вернется блудный Мысль
И, прочитавши супервирши,
Даст им свой отзыв: «Заябись!
Вот стоит раз пойти на блядки,
Как начинается хуйня:
Стихом исчеркал полтетрадки,
Но непонятно: где тут я?
Сплошные маты, сленг на сленге
И рифмы как слоны в трусах.
Читать такое – даж за деньги –
Не смог бы милостив Аллах».
И я обижусь – не на Шутку –
И Мыслю в зубы засвечу.
Пока он дрючил проститутку,
Я стих писал, дрочил свечу
Своих нетленных вдохновений –
И накарябал кое-что.
Пусть Шутку написал не гений,
Но и не лысый хуй в пальто…
Нет, хуй, но только волосатый
И полуголый, как-никак.
Клянусь своим последним храпом:
Мысль – хуже гоблина мудак».

С тех пор я все свои стихи
Пишу без Мысля чепухи.
А вы чего в концовке ждали?
Рупь на стакан бы лучше дали.

Вагнер сдох - урок немецкого

Распятая на кирхе*,
На кюхе* и на киндер*
(концом креста четвертым
я маму назову),
Ты полюбила психа
С душою леди Винтер,
Привыкшей жить в абортах
И севшей на траву.

Ты двадцать лет пыталась
Сыграть полет валькирий
(«арбайтен, манн, арбайтен*»
твердила по утрам) –
И увядала радость,
И мялась прелесть линий
Твоих зёйхсвёрдихкайтен*…
А псих и ныне там.

Сидит, уткнувшись носом
В постель цивилизаций,
Все ловит дойче велле*
В российской глубине
(несумчатый опоссум!..
себе сам папарацци!..
дегенерат постели!..
дерьмовочка в говне!..) –

И тает бритва жизни
В его глазах – прорухой
(на коврике у двери
спит андалузский пес)
Кость на своей же тризне
Мит аллен видершпрухен*;
Обглодана до веры –
Обоссана до слез.

*Переводы:
Кирхе, кюхе, киндер – церковь, кухня, дети.
Арбайтен, манн, арбайтен – работай, мужик, работай.
Зёйхсвёрдигкайтен – достопримечательности.
Дойче велле – немецкая волна.
Мит аллен видершпрухен – со всеми противоречиями.

Меня писать не научили

Меня писать не научили.
Я сам учился, будто мог –
Так, словно вырос в крокодиле
Изрядной няшности цветок,
Ему порвал кишки и печень,
Из горла вылез – и затем
Был пережеван, изувечен,
Проглочен, и теперь средь стен
Из кожи дохлой крокодильей,
Внутри протухшего дерьма,
Мрёт архетипом белых лилий.
Что сделать? Дания – тюрьма,
И принцы датские забили
На йориков большой косяк…
Честь клоуна – лежать в могиле,
Поэта честь – жить как босяк.

одним прекрасным летним днем
явилась муза ниоткуда
весь холодильник обнесла
и не осталась мыть посуду

любовь как много в этом звуке
для сердца русского слилось
оторвалось и вниз упало
и так с тех пор не поднялось

О-да

Я видел много разных ручек
И ножек, и всего того,
Что женщины среди колючек,
Шипов и терний прячут во
Всей наивности надежды,
Что покрова падут тогда,
Когда из вороха одежды
Останется одна пизда.
За этой милой и прелестной
Безделицей - как за стеной –
Открытий столько – неизвестно,
Что ждёт тебя. И, Боже мой,
Вселенная вокруг вдруг в-станет
На миг и вечность, и опять
Как ложка в поездном стакане
Вдруг время вновь начнет хромать,
И мир, который непонятен
И необъятен, будет прост,
И Бога заключишь в объятья,
И венчики сплетешь из звезд…
Наш мир – огромная пизда.
Об этом, собственно, о-да.

О-нет

«Грудь женская всего прекрасней,
Когда её хранит корсет» -
Так я, великий и ужасный,
На Элли устремив лорнет

Подумал. Только крошка Элли,
Иницативу в руки взяв,
Мне возразила: «Но в постели
Корсет немножечко коряв».

И правда: сколь узлов, завязок,
Крючков и всяких разных швов…
В постели средь утех, зараза,
Девайс ужасно некайфов…

Не смог я с Элли снять корсет,
Зато вот написал о-нет.

Высота

- Не залезешь!
- Залезу!
- Не сможешь!
- Смогу!
В парке рядом с домом - дуб. Старый, большой. Ствол и взрослый не охватит. Ветви начинаются высоко над головой. До первой зацепки допрыгнуть надо. Как дальше - не знаю. Игорю хорошо. Он старше и выше.
- Давай ты первый!
Подпрыгивает, цепляется. Трещина в стволе, довольно глубокая. Дальше ногами по стволу, чтобы подтянуться и зацепиться за ветку. Потом ногу в трещину. Вот он и наверху.
- Лезь!
Прыгаю. Уцепился. Уперся ногами, чуть подтянулся - дальше сил не хватает. Стараюсь, пытаюсь ухватить ветку - не выходит. Слишком толстая. Кора под пальцами крошится.
- Руку давай!
Игорь перегнулся, лег животом на ветку. Ногами за другую зацепился. Хватаюсь за его руку.
- Ногу ставь!
Рывок, толчок - и я наверху.
- Видишь, залез.
- Ага, если б не я, был бы ты здесь.
- А мы о том не спорили.
- Да ну тебя нафиг.
Игорь наклонился, обхватил ветку руками, повис, спрыгнул.
Я наклонился, посмотрел вниз. Высоко. Два, три метра. Четыре, пять. Сколько?
Игорь стоит, задрав голову.
- Что, и спрыгнуть не можешь?
Страшно. Пробую повторить, обхватываю ветку - нет, боюсь. Руки не выдержат, упаду.
- Что ты ссышь? Хватайся и прыгай!
- Не могу, упаду.
Не знаю, сколько я просидел на дубе. От страха руки-ноги немели. Игорь сбегал во двор, пацанов привел. Сначала смеялись. Потом советы давать начали.
- Прыгай прямо с ветки! Мы тебя поймаем!
- Не удержите. Разобьюсь.
- Да здесь невысоко.
- Высоко…
Игорь уговорил-таки.
- Прыгай, ловим!
И я скользнул с ветки. Лягушкой в воздухе распластался. На Игоря рухнул. Он чуть не упал, но мне упасть не дал. Хотя ногами я больно в землю воткнулся.

Первое слово

Мой дед ИНВАЛИД. В сорок втором ему ногу оторвало.
- Деда, расскажи про войну.
- Солдат бежал, и ему снарядом голову оторвало. А он дальше бежит. На голову ногой наткнулся, поднял, под мышку сунул, шаг сделал – и только потом упал.
- Он умер?
- Конечно умер.
Дед мне сказку читает. Про Ивана-царевича и СЕРОГО ВОЛКА. И я хочу быть и царевичем, и Серым волком. В сказке враги Ивана на части разорвали. А ВОЛК его спас.
Солдату хуже пришлось. Серого волка у него не было. Не принес ему никто живой-мертвой воды. И деду никто ее не принес.
- Деда, а почему у тебя нога снова не выросла? Вот у меня зуб вырвали и сказали, что потом новый вырастет. А он все не растет. Я тоже ИНВАЛИД?

"Солнышко светит ясное,
Здравствуй, страна прекрасная..."
Это РАДИО. Вокруг лето. А мы идем В КИНО. Я на двух, а дед на трех. Одна нога и два костыля. Купили билеты и ждем, гуляем. В магазин зашли. Дед стакан красного вина купил.
- Дай попробовать!
- Нельзя тебе, вырастешь – попробуешь.
Я обиделся. Как что интересно, так сразу «вырастешь – попробуешь».
Или «вырастешь – узнаешь».
Так я никогда и не попробую, и не узнаю. Мне все время так говорят. А я уже могу сам ЗА СТОЛОМ сидеть. И БУКВЫ читать. Дед научил.
На улице я побежал на афиши смотреть. Афиша – это там, где про кино написано. Пусть дед меня догонит. А я пока буквы почитаю. Загадка: как из них слова получаются? Дед сзади что-то крикнул. А я уже убежал!
На афишах буквы совсем другие. Большие и разные. Не такие, как в книжках. Там их читать трудно. А на афишах я все буквы прочитал. Дед куда-то делся. Никак не догонит?
Обратно побегу...

Мели, Емеля...

Мои стихи -
твои грехи:
Чтоб жить не без таблеток.
Но я утешусь; напишу:
мол, парочкой котлеток,
Ну, а на самом деле -
нет,
Пузырь меня утешит:
на пол-часа - а стать лихим,
Как пароход безбрежным
и синим - то само собой...
И, радуясь похмелью,
приму с мечтой бесславный бой:
Мели, мели, Емеля...

Шутка о Мысле

Цель творчества – самобуханье
Один в один, и бес зеркал
Ко мне явился возлияньем
За то, что мало пробухал,
И, отраженный в отраженье
Отряженного за вином,
Подумал: «Где же бес сомненья?
Иль все так просто: мир – говно,
И остается набухаться?
Пусть станет пошлым Мысль мой,
Отправится бузить на танцы
И надерется в перегной,
Какую-нить там снимет бабу,
А поутру пойдет блевать…
(А я тем временем неслабый
Стих напишу, еб тую мать.)
В обед, ершом опохмелившись,
Ко мне вернется блудный Мысль
И, прочитавши супервирши,
Даст им свой отзыв: «Заебись!
Вот стоит раз пойти на блядки,
Как начинается хуйня:
Стихом исчеркал полтетрадки,
Но непонятно: где тут я?
Сплошные маты, сленг на сленге
И рифмы как слоны в трусах.
Читать такое – даж за деньги –
Не смог бы милостив Аллах».
И я обижусь – не на Шутку –
И Мыслю в зубы засвечу.
Пока он дрючил проститутку,
Я стих писал, дрочил свечу
Своих нетленных вдохновений –
И накарябал кое-что.
Пусть Шутку написал не гений,
Но и не лысый хуй в пальто…
Нет, хуй, но только волосатый
И полуголый, как-никак.
Клянусь своим последним храпом:
Мысль – хуже гоблина мудак».

С тех пор я все свои стихи
Пишу без Мысля чепухи.
А вы чего в концовке ждали?
Рупь на стакан бы лучше дали.

Отчизна Родина

Все, кто родился, сразу же поделились. А может, и раньше. Никто и не хотел-то, но супротив природы не попрешь. Одни родились на Родине, другие – в Отчизне. Первым-то хорошо, по жизни все тащатся, пиво пьют да план курят. Вторым хуже: Отчизна – не Родина, того и гляди – мозгоукладчиком поперек вытянет, коли пашешь хреново. С планом так совсем беда: его никак не скурить, разве что перевыполнить, желательно на тыщу процентов.
Народ, который в Отчизне, на народ, который на Родине, поначалу только косился да сажал помалу – как дед репку. Но потом завидки крепко взяли. Это как же? Кто-то план курит и в ус не дует, а кто-то перевыполняет – но нет ему счастья… Решили срочно из Отчизны на Родину переселиться. Сказано – сделано. Только переселились, глядь: а вокруг – опять Отчизна. И весь народ, что на Родине родился, ушуршал куда-то вбок. А без него ни пива покурить, ни план почитать…
Разведчиков заслали отчизные. Нашли родных – не больно-то и прятались. Заново переселение затеяли. Поди попробуй не затей, коли уж сама Отчизна требует, ей тоже на Родину невтерпеж. Но – опять двадцать пять: была Родина – стала Отчизна… Заколдованный круг без лешего.
А родные, естественно, от такого нагона снова ушли. Так сказать, на новую Родину. Только что-то уж больно она на старую Отчизну смахивает, и все в одну сторону… Да и отчизные не дремлют, новые засланцы тут как тут. И все больше на родных похожи, без перекура и не отличишь. Уж и посмотреть некуда: позади – разведчики отчизные, впереди – сама Отчизна. Шарик-то наш круглый…

Велосипед

Я хочу велосипед. Не трехколесный, нет. Двухколесный. На резиновом ходу. С шинами красными и толстыми. Как гусеницы. Если их с листочка снять, в колечко свернуть и надуть. Как круг, чтобы плавать.
Только гусеницы зеленые. Почему? Листья зеленые едят.
И два маленьких пластмассовых колесика сзади. Красных. У велосипеда. Чтобы на поворотах весело скрипеть.
Андрюхе такой купили. Он на год старше. Но мне трехколесный тоже мал. Я большой уже.
Андрюха из садика пришел и по всему двору на велосипеде катается. Быстро так. На трехколесном не угнаться. Коленки за руль задевают. А в горку - назад сразу катишься. Педали проворачиваются.
Плохой он. Трехколесный.
Андрюха Толику покататься дал. Они вместе в садик ходят. Теперь Толик на поворотах колесиками весело скрипит. Андрюха около подъезда стоит.
Важный.
- Дай покататься, - говорю.
- Не дам. Ты велосипед сломаешь. А мне его дядя купил.
- Ты же Толику дал.
- Толик большой. А ты маленький.
- Я же тебе давал кататься. На своем.
- Вот теперь ты и не давай. Сам катайся.
Толик приехал. Велосипед Андрюхе отдал.
- Дай, я только здесь, у подъезда, - снова говорю.
И за руль андрюхин велосипед взять хочу. А он не дает.
- Я сам буду кататься.
И уехал. К соседнему подъезду. Повернул, обратно разогнался.
И когда он был совсем рядом, я сделал два быстрых шага на дорогу. Зажмурился и замер. Андрюха ни свернуть, ни затормозить уже не мог.
Стукнул меня велосипед колесом по ноге, рулем в живот. Наклонился и упал вместе с Андрюхой. И колесики не помогли.
Я тоже упал. В другую сторону. Коленками, локтями и лицом об асфальт.

Жестокость. Девятимайское послесловие

Каштаны вновь боеголовками
Покрылись в рябь. Весна, ага…
Агенобарбом* прусь неловко я -
Вокруг толпа. С клюкой Яга
У магазина дверь заветную
Как Карацупа** сторожит,
А мимо все снуют с пакетами
Из яви в навь***. У злой межи
С рукой протянутой, пропитая, –
Не воевала, не могла, –
Свое похмелье средь обид тая
На дне зрачков, где тает мгла…

Отец её не погеройствовал –
Рокада****, бомбовый ковер.
А мать вдвоём с сестрой в детдом сдала
(Иль врет? – неясно до сих пор).
Наверное, она поэтому,
Приняв всего полустакан,
Всему подъезду песни про войну
Орёт…

...И каждый, кто не пьян,
Её приложит парой ласковых,
А ей на то давно плевать.
Девятого ей не несут дары,
Лишь подают – напейся, мать.
А я пройду – и рупь не брошу ей:
Агенобарб я или кто?..
Каштанов море, буруны гроздей
И побирушка – стих гот-т-тов.

* – «огненнобородый», «рыжебородый»; Нерон, римский император, получил такое имя-прозвище при рождении (по «физическому» отцу, тоже Агенобарбу). А ещё италийские недруги иногда так обзывали Фридриха Барбароссу, достославного босса Священной Римской империи, канувшего в горной реке по пути на святую землю (читай Умберто Эко)... План «Барбаросса» – гитлеровский план разгрома СССР.
** – «знатный» советский пограничник, герой сталинской пропаганды. Задержал без малого 500 нарушителей. По некоторым данным, служил на участке границы, который проходил через населенный пункт. Родственники регулярно шмыгали сквозь «железный занавес» за водкой с чаем на крестины и поминки. А тут – Карацупа… И приходил злобным диверсантам империалистическим сплошной карацуп… В лучшем случае – 10 лет без права переписки…

Ветер

Ветер рвет крыши. Вот Австрия, мистраль. Южный такой самум-переросток, из Сахары через Средиземное море и Альпы. Подул – а тут случись оказия: кто-то кого-то замочил. Процесс; адвокат справку из бюро погоды: мистраль дул, подзащитному крышу снесло. Судья кивает, аргумент серьезный. Даже в кодексах всяческих зафиксировано. Смягчающее обстоятельство.
Уж и не упомню, где об этом читал. Австрийцы, они такие: чуть что – крышу долой. Неустойчивая у них психика.
Восточней не так все. Городок на побережье, норд-ост – бора. Если сильно задует – киоски газетные пешком по улицам бродят. Мачты электропередачи валит. Так сильно, правда, не каждый год. Но тополя с балконами регулярно падают.
Осень. Вечер. У друзей зависли – я, жена, дочка. Дочке трех лет еще нет. Норд-ост начинается. Надо домой валить. Жена тормозит, наболтаться жаждет. Я ждал-ждал, злился-злился – дочку на загривок посадил и к троллейбусу поскакал. Вниз по буграм, по частному сектору – город небольшой, холмы застроены в один-два этажа. Ощутимо задувает уже, тороплюсь. Хорошо, под горку.
Дочка на мне восседает, шариком машет. По голове мне – тук-тук… Подарили ей. Шарик красный, рожица на боку. Только вот ветер, и улетает он у нее. Раз, другой… Я дочку на землю опускаю, за шариком бегу, ловлю, обратно несу. Время для юга позднее, и черт его знает, сколько там еще троллейбусов осталось. На тачку денег нет, остальной транспорт наверняка уже попрятался.
Снова шарик улетел. И такая злость меня взяла – не знаю, сколько копилась. Я только шаг ускорил. Дочка на плечах: «Папа! Шалик упал! Шалик!

Мечта о людях

Поэзия -
это добыча урана
Голыми руками
из-под земли,
Переработка
посредством стакана
В оружейный плутоний,
чтобы смогли

Межконтинентальные
баллистические
ракеты
С водородными зарядами
в небе рвануть,
Порождая радиацией
новых поэтов
С новыми душами.
Тем же, что путь

Им проложили,
заряды месили,
Остается только
медленно гнить
По госпиталям
очередной
Хиросимы
От лучевой болезни.
И, дергая нить,

Связывающую с теми,
кто был и будет,
Я очередного журавлика
небу отдам...
Кто вам сказал,
что поэты - люди?..
Мы - лишь мечта о людях...
Вот так.

Бог с тенью

Как лунный зайчик я скакал
По солнечной дорожке.
Был светел лик, червлён оскал,
В зубах хрустели ложки.

Я мог, но было как-то лень.
Стремился, но не слишком.
Моя расхристанная тень
Играла с кошкой в мышки -

И доигралась. Тенью я
Себе своей остался.
Вокруг одна война-хуйня,
И Бог подзаебался

Терпеть меня. Ему пиздец.
На том и сказочке конец...)))

Dead-sky мир

Стул огромен. Он возле окна. Самому не залезть. Я зову ТЁТЮ ГАЛЮ. Она ставит меня на стул и уходит на кухню. В окне – дом напротив. А внизу – дорога. Она ведёт к морю. И по ней идёт СОБАКА. Я видел её во дворе. БАУШКА говорит: она опасная, может укусить. И прогоняет её палкой: «Пошла отсюда!» Укусить – это БОЛЬНО. А в окне СОБАКА такая маленькая. Я её сам укусить могу. И даже съесть!
Это здорово! Я прыгаю от радости, тыкаю пальцем в СОБАКУ и ору: «СибакА! СибакА!» ТЁТЯ ГАЛЯ прибегает на шум: «Где собака?! Какая собака?!» Второй этаж всё-таки, собаки не обезьяны, по карнизам не лазают. А я не знаю, как рассказать, и продолжаю радостно орать. СОБАКА в окне совсем другая. Не опасная. Жаль, её в руки не взять.
И весь мир другой.
Я во дворе. Гуляю. Лето. Кругом солнце и трава – мне по колено. В траве муравьи и жуки. Они скучные. Хочется найти СОБАКУ и посмотреть на неё. Какая она после того, как я её маленькой в окне увидел? Но СОБАКА была на дороге. На дорогу выходить НЕЛЬЗЯ. Там ездят МАШИНЫ. Они могут меня сбить. Так БАУШКА сказала. А сбить – это очень больно. Больней, чем укусить.
Во дворе Дима. Он больше меня и Плохой Мальчик. Мне НЕЛЬЗЯ с ним играть. Так БАУШКА сказала. Дима подходит ко мне и говорит: «Хочешь на кота посмотреть?» Я думаю. Играть – это не смотреть на кота. На кота смотреть – это не играть. Кот – это интересно. Я говорю: «Хочу!»
Мы идём в угол двора. Там тень и Другой Мальчик. Большой. Как Дима. Рядом с ним – перевёрнутый деревянный ящик. Тяжёлый и огромный – как стул, если его на пол уронить. В руках у Другого Мальчика – верёвочка. Вторым концом она уходит в ящик. Другой Мальчик дергает верёвочку.

П у ш к и н и П л ю ш к и н

П у ш к и н и П л ю ш к и н
(Ч ю д н о е м г н о в е н ь е)
Б о л ь ш о е н е д о р а з у м е н и е

Творческому наследию Венички Ерофеева и Дмитрия Пригова посвящается

Пиздействующие маски:
список в конце, поскольку неизвестно, сколько их будет.

По сцене где попало развешаны школьные портреты Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского** и гризлова, едущего на ведмедеве по путятину* с пикой наперевес.

* – последние трое – мелкие анти-контркультурные деятели эпохи загнивающего пост-модернизма.
** – первые четверо – великие русские писатели.

Д е й с т в и е п е р в о е

Звучит «Битлз», «Обратно в СССР». Пушкин и Плюшкин сидят за столом – друг напротив друга – и борются на руках. На столе море посуды и полупустых бутылок. Плюшкин ломает руку Пушкину. Тарелки и рюмки с бутылками летят на пол. Остается только два бокала.

П у ш к и н (потирая кисть):
Ведь гений и злодейство – две вещи несовместные,
Надеюсь?
П л ю ш к и н (разминая плечи, самодовольно):
Собесные, скорее. Ведь в собесе
Вас отоварят сразу и венками,
И магарычем на вашу ж свадьбу.
На тризну, то есть.
(оба встают; не чокаясь, пьют на брудершафт из чужих бокалов; с сомнением в них смотрят)
П у ш к и н (переведя взгляд на собеседника, иронизируя):
Браво! Ай да Плюшкин!
Айда в кабак на тройке, сукин сын!
П л ю ш к и н:
Что сын – то да. А с сукой – не уверен.
П у ш к и н (в сторону, задумчиво):
Брудастые (брыластые) и с борзыми щенками,
Как снег они Россию завалили
И фаллоимитатором имеют…
(П л ю ш к и н у)
В кабак не хочешь – ладно. Но я спорю
Своею недобритой бакенбардой,
Что выпивки совсем уж не осталось.