Амброз Бирс Замещенная личность

Амброз Гвиннет Бирс (англ. Ambrose Gwinnett Bierce, 24 июня 1842 — 26 декабря 1913 или 11 января 1914?) — американский писатель, журналист, автор юмористических и «страшных» рассказов.
Участник Гражданской войны в США, Амброз Бирс отличался своеобразной репортёрской резкостью, неуступчивостью и прямолинейностью, которые выступали не только в его статьях и эссе, но и в художественной прозе и поэзии. Из-за этого он заработал прозвище «Беспощадный Бирс» (англ. Bitter Bierce). В старшем возрасте поддерживал и поощрял молодых литераторов, таких как поэт Джордж Стерлинг (1869—1926) и автор «страшных» рассказов Уильям Морроу Чемберз (1854—1923).
В конце жизни Амброз Бирс, разбитый личными трагедиями (преждевременная смерть двух сыновей, развод с женой, проблемы с работодателями), отправился в Мексику, где шла гражданская война. Последнее его письмо домой было датировано 26 декабря 1913, после чего писатель бесследно исчез. Место и время смерти Амброза Бирса и сейчас доподлинно неизвестны.
Амброз Бирс считается образцовым мастером короткой прозы, а его рассказ «Случай на мосту через Совиный ручей» считается классикой американской литературы.

Замещенная личность

1. Появление – это тоже приветствие.

Он стоял на холме и не мог узнать местность. Была летняя ночь, светила полная луна, уже близился рассвет, и небо серело на востоке. Белёсый туман крался, пряча черноту земли, скрывая неровности - овраги и ямы. Темный лес стоял частоколом, а выше – безоблачное небо. Две-три фермы стояли темные, беззвучные, без малейших признаков жизни. Только псы, равномерно гавкающие в ночь, подчеркивали отстраненность и одиночество подлунного пейзажа.

Пёс

Он приходит в одно и то же время. Большой, серо-белый пес. Шумно отряхается в прихожей, иногда разбрызгивая вокруг себя веер брызг. И, настороженно подняв уши, проходит, цокая по полу когтями, в комнату и ложится на своё место. Впрочем, просто ложится. Однажды, один шутник нарочно занимал его место - чтобы сбить с него невозмутимость - ничего не происходило, он, просто, выбирал другое, и все оставалось, как было.
Лежал, распространяя запах пыли и псины, положив голову на передние лапы, навострив уши. Он всегда ждал окрика, воплей. Когда его, наконец, погонят отсюда. Если на улице была непогода, запах псины был особенно сильным, а с шерсти каплями стекала вода, образуя лужицы рядом на полу. Он сох, опустив морду, как будто извинялся.
Дети, мальчик и девочка, радовались его приходу. Начинали тормошить, бегать вокруг, хлопать по холке. Иногда он, молча, мордой сгонял особо надоедливого малыша; и пронзительно смотрел карими, умными глазами, поводя большими стоячими ушами, и изредка вздыхал.
Взрослые в основном не обращали на него внимания. Низенький, плешивый, с большим носом и длинными руками отец иногда подходил ближе, садился на корточки, что-то говорил, давал понюхать руки, а полноватая, крупная мать же всегда брезгливо поджимала губы и убегала в дом. Уже никто не помнил, когда он пришел в первый раз. Казалось, так было всегда. Часы звякали полвосьмого, со двора доносился знакомый лай, потом деликатное царапанье в дверь. И вот уже знакомое цоканье по деревянному полу. Пес ничего не просил, еду не брал, просто приходил,лежал, смотрел и уходил в темноту.

Две строчки

Она читала стихи. Они оживали, блестели чувствами настолько, что перехватывало горло. Прошлое вставало перед глазами, сверкая новыми гранями. Слова терялись, не давались выговору, выскакивая из головы. Приходилось подсмотривать, расставляя их по местам.
Краем глаза Ася цеплялась за лица. Хотелось всмотреться, узнать, понаблюдать за ними – но картинка блекла в голове, нарастала паника и, отбросив мешающую прять волос назад, Ася сосредоточилась на стихах. Посмотрела на клетчатый потолок, несколько раз вдохнула-выдохнула, успокоилась и продолжила читать.
Комната была полна народу. На офисных стульях ряд за рядом сидели поэты, прозаики, критики – непризнанные, видавшие виды и совсем молодые. Голос Аси поглощал тишину, наполнял комнату трепетом, чувствами и болью. Она стояла у стола руководителя, видела головы, лица, прически, лысины и шляпы. Выплескивала волны нервов, слез, счастья и мечты, втиснутые в рифмованные строчки.
Тексты кончились. Она стояла бледная, напряженная, в джинсовом костюме с круглым лицом, маленьким, аккуратным носом, большими серыми глазами, длинными волнистыми, темными волосами. Ася осторожно подняла глаза, судорожно сворачивая в трубочку листы с текстом - все молчали. Смотрели на неё. Комнату заливал свет, лица застыли, как маски, а она, наслаждаясь, слушала, впитывая, тишину, наэлектролизованную ее эмоциями. За шершавыми, бурыми стенами, покрытыми картинами, на пределе слышимости, не останавливаясь, трещал телефон. Сквозь окно за спиной приникал перезвон и перестук трамваев, взревывания и гудки машин.

Снег

С неба падал снег. Пушистыми, ласковыми хлопьями, облипая и поглощая деревья, асфальт, траву, желтые листья, дома, людей... Тишина... Нет машин, шаркающих ног, голосов... Лишь безмолвие, накрывшее город.
Остановившись посередине аллеи парка, он вгляделся в бездонно-серые тучи, пытаясь разглядеть хоть признак голубого неба. Потом закрыл глаза, прислушался... к себе… ничего... только стук сердца.
«Господи, чему я радуюсь? - подумал Парень, засунул руки в карманы, зябко поежился и пошел, усмехнувшись, к серой коробке дома впереди. – Ведь ничего нового - только старое. Но внутри - необъяснимое чувство счастья. Как будто в Новый год. Как будто что-то, наконец, изменится».
Дом ждал. Готовил упреки в неправильном образе жизни, мольбы о загубленной судьбе, восклицания об упущенных возможностях и идиотском упрямстве, крики друзей, у которых опять был повод выпить…
А дальше… по накатанному. Стакан с водкой по кругу, пьяный бред на плече товарища, тыканье ключом вокруг замочной скважины, грязная, мятая постель, похмелье…
Сейчас, идя по свежему, чистому снегу, он думал: «Все можно поменять. От моей воли многое зависит». Но на краю сознания зудило: «Так ты уже думал. Это замкнутый круг. Все повторится снова».
А вокруг падал снег...

Луна

Сшибая снег с низких веток, волки неслись вперед, вспахивая ногами наст, пролетая сквозь темный ельник, прозрачные сосны, чистые березы, как будто загоняли невидимку - полукругом, оставляя кровавые следы, пену из глоток и взбуровленный снег, ощерясь и изредка завывая. Камеры фиксировали клыки, поблескивавшие глаза, расширяющиеся черные носы, вздыбленную шерсть. Впереди летел вожак, подняв хвост и навострив уши. Он огибал деревья, оставляя на подлеске клочки шерсти. Они пересекали лес, разнося по округе вой и хриплое дыхание.
В здании контроля Заповедника царила паника. Что-то валилось на пол, верещала тревога, мелькали желтые проблесковые маячки. На огромном мониторе на фоне карты Заповедника показывались съемки камер слежения: стая волков несётся по лесу с одного ракурса, с другого, с двух одновременно, выхватывая то горящие глаза, то оскаленные клыки, то пар из пасти. Оскар и Тэм – замерли с расширенными от страха глазами, а волки все ближе подбегали к границе. Чуть раньше они судорожно бегали между компьютерами, что-то печатали, набирали номера на телефоне. Такого никогда не было: сразу несколько волков организованной группой пошли за границу заповедника.
Сверху хлопнула дверь, и они вздрогнули. С крыши спускались двое, по пути стягивая с голов шапки. Один из них свесился с перил и властным голосом рявкнул:
- Границу на участке открыть. Оскар! Ко мне в кабинет! – и скрылся в кабинете.
- Ой мамочки, там ведь крыша только, - развел руками новичок Тэм и опрокинул стакан с ручками.

Будь счастлива, подруга

За расплывчатым, забрызганным окном серебряными нитями летел к земле дождь. Под его тяжестью безнадежно поникла трава. Тучи обложили небо. Солнца, как будто, никогда не было. Только дождь, дождь, дождь…
Таня пила чай, грустно смотря в окно. Вялые мысли текли в изящной голове. Рядом кошка с огромными глазами наблюдала с подлокотника дивана за беснующейся от ветра занавеской. «Дождь некстати: не погулять и его не пускает. Посмотрит в окно, подумает: «Что мокнуть под дождем?» и не пойдет, - Таня почти с ненавистью оглядела пустые стены комнаты, бормочущий радиоприёмник в углу, промятые кресла. - Безнадежно… он не придет». Резко встала, подошла к окну, выкурила сигарету, стряхивая пепел в банку из-под кильки. Пыталась увидеть просвет, чистое небо, но не получилось. Села в кресло, сжалась в комочек, прошептала: «Где же ты, где? Мой свет…» и застыла.
«Сейчас раздастся стук в дверь, его стук… - все думала она, но стука не было. - Его нет… нет. Нет!!!» - от ее резкого движения пустая кружка упала с подлокотника и с тихим звоном закатилась под диван. Таня вскочила на ноги, прыгнула на диван, и стала скакать на нем, крича: «Нет, нет, нет, нет его!!! Нет». Кошка шарахнулась под стол, испуганно тараща оттуда глаза. Неожиданно Таня остановилась, испуганно посмотрела на стены и закрыла рот ладошкой. «Что соседи подумают… - всплыло в голове. - Да, все равно». Опустившись на корточки и вытянув ноги, девушка откинулась на спинку дивана. Кошка с удивленным мявком выбралась из-под стола и забралась обратно на подлокотник.

Листки, найденные мной у девятиэтажного дома

Андрею Валентиновичу Федорову
12.09
Маленький, но уже властный и глотающий всё, что может, огонь набирал силу, пожирал все больше и больше дров. Люди по-своему походят на него.
Костёр разгорался. Языки пламени резвились все выше и выше. Тьма, окружавшая нас, отступала к краям поляны и пряталась за деревья. В небе сверкали звезды, туда же взлетали искры от огня, полностью набравшего силу. Физик, сидевший напротив меня, щурился и отворачивался от жара. Он пел «Осень» ДДТ и играл на гитаре. Одноклассники подпевали. Я тоже хотел подпевать, но стеснялся. Голос у меня тонкий, писклявый, в такт постоянно не попадаю.
Но я бы хотел, чтобы так продолжалось вечно: турслёты, песни, гитара, костёр. Может быть это и глупо, но я считаю его лучшим учителем нашей школы. Он ведет не ради программы, часов, и тому подобного, а ради того, чтобы научить нас. Физике или способности выживать - не важно, главное, что не на бумаге, а в реальности. Как он говорит: «Ты должен уметь выжить, а знать физику тем более».
Утром я увидел костровище: вчера здесь бушевало пламя, а сейчас одна зола. Рано или поздно все кончается. А огня, сказки языков пламени, звона гитары, звука голосов как будто не было. Осталось лишь зола и истоптанная земля вокруг.

20.01
Я видел смерть своими глазами. Она успокоила его лицо, сделала отрешенным, другим. Я смотрел и смотрел на него: на аккуратно зачесанные волосы, на выглаженный костюм, на красиво завязанный галстук. Вокруг безмолвно стояли застывшие люди, которые вглядывались в это лицо, в это тело.

От друзей

Лес. Зелёным, смолянистым миром он принял в свои объятья нескладного человека, с непонятной прической, с неопрятностью, возведенной в принцип.
Парень постоял у первых деревьев, касаясь подушечками пальцев стеблей травы. Чуть заметно улыбаясь, пошел знакомыми местами. Он заранее радовался свободе, встрече с друзьями. Предвкушая их радостные крики, рвался вперед к дыму костра, звону гитары, мечтал забыть обо всех неприятностях. Убежав из города, парень изменился: стал немного выше, даже красивей. Забыв о неряшливости, неловких словах, жестах, взглядах, он все глубже погружался в лес. Сквозь кроны деревьев пронзительно светило солнце, вокруг пели птицы. Казалось, все это сон, в котором он - повелитель. Властелин всего сущего...
Парень все ближе подходил к шалашу, но иллюзия не отступала, как обычно, а продолжала стоять стеной. Он пошел быстрее. И увидел...
Шалаша не было, лишь костровище. Горький, едкий дым поднимался и тихо струился по земле. Вдруг обгоревшая балка, когда-то державшая крышу, с грохотом и треском упала вниз, подняв кучу пыли. Друзей не было, только бутылки, блестевшие в траве. Бесцветно-безжалостная пустота залила все вокруг, и стало тихо-тихо…
Не веря, он подошел ближе. Рядом с костровищем валялись окурки, презервативы, шприцы и белел клочок бумаги... Не помня себя, опустился на колени, взял бумажку, развернул, прочитал, непонимающе долго на неё смотрел, прошептал: «Так, значит, я все время лгал себе...». И стремглав, не разбирая дороги, кинулся в лес.
Лес безразлично шумел ветвями. Птицы пели радостные песни. Ветер шевелил в траве послание с надписью: «Мы сожгли твои иллюзии», с подписью: «Друзья».

Зачем

Во рту - горечь. В голове - мысли. Уголек сигареты равномерно разгорался и тух. Глаза бесцельно смотрели в сумрак.. Сизый дым сигареты уносился в безжалостное, бездонно-голубое небо. Дима сидел на поребрике. Пепел с его сигареты рассыпался по воздуху, изредка падая на черные джинсы, тонкие губы двигались над выпирающим подбородком, глубоко посаженные, грустные глаза смотрели с прищуром. А вокруг бушевала зелень. Ею были покрыты кусты, земля, лишь веранда за его спиной белела серым кирпичом. Он сидел тут уже давно: несколько окурков валялось около его потрепанных, дешёвых кроссовок, лежала пустая пачка из-под сигарет. «Жаль, последняя…», - подумал он, выбрасывая окурок.
Мимо, по дороге, шёл паренек. Расхлябанный, нескладный, в какой-то диковатой и странной куртке. При ходьбе он как будто взлетал, потом приземлялся, на согнутое колено. Увидев Диму, он убыстрил шаг, опустил глаза.
- Угости сигаретой, - кинул Дима ему.
Паренек молча пошёл дальше.
- Слышь, у тебя спрашиваю… тормози!!!
Паренек нехотя остановился. Медленно повернулся с выражением обреченности на лице и сказал:
- Не курю…
- А чё сразу не ответил?! Бык что ли?!! Че такое? Дай сюда!
Дима выхватил листок бумаги у него из рук и, несмотря на вялые протесты паренька, развернул. Стихи. «Жизнь – дерьмо, вокруг скоты, смерти нет, все остальное сны», - начинался первый из них.
- Стихи пишешь?!
- Да…
- Зачем?
- То есть, как… я хочу что-то изменить. Показать людям, что они делают. Задать им вопросы, на которые они сами найдут ответы. Я хочу менять их…

Письмо

За окном кричал май. На столе лежало письмо. От него. Кривоватый, неразборчивый почерк. Серая, зашарканная бумага, замаранная ложью о делах, застиранная правдой о тоске. В окно ворвалась муха вместе с ветром, запахом леса, свежих цветов. Их тоже принес он. Другой он… Веселый, разговорчивый, красивый, близкий.
Май хрипит в последнем крике; июнь копит лесть – тепло.
« … в армии, - сглотнула она. – Мой Первый. Это оттуда стал писать, что любит меня. А раньше все твердил, что однолюб и не может иначе…»
Она порхала по комнате вместе с ветром. Свежая, в легком платьице, с длинными, каштановыми волосами. Прибираясь, смахнула пыль с книг. Её взгляд упал на письмо. Оно ждало ответа. Раньше – быстрей, быстрей выплеснуть все, что есть на бумагу, а теперь… должен прийти он.
«… говорит комплименты, дарит подарки, ловит каждое слово. И все твердит о своей великой любви ко мне…»
Улыбался, раздевая глазами. Прошел в комнату - протянул цветы. Быстро закрыв письмо книгой, она оперлась о стол руками. Он положил перед ней букет. Стоял, ожидая реакции. Улыбнувшись и заглянув в глаза, сказала: «Спасибо…». Прошептал: «Не за что…», вглядываясь вглубь её зрачков. К нему тянуло. Близкий, милый, почти родной… Ближе… с трудом оторвавшись, она увернулась…
«… а я ждала. Серые зимние дни тянулись, как резина. С тоски читала книги. Ждала его писем. Посылала ответы, полные влюбленного бреда. Вспоминала, и тосковала… Март пробился пением птиц и капелью. Появился он. Разговаривал, находил нужные слова. Дарил цветы».

Зайчик

Вихрь вещей сворачивается в круг, теряя края. Ничего не исчезает бесследно и не возникает из ниоткуда. Даже они…
Каждый раз когда нерожденные дети умирают, они превращаются в солнечных зайчиков. Прыгают по стенке, соревнуясь, кто ярче светит. А когда приходит луна, в страхе разбегаются от такой большой и бледной.
Однажды, один отчаянный, смелый зайчик решил остаться и посмотреть на нее. До последней возможности. Даже когда очень страшно… все равно держаться и верить. «Может, она просто не знает, что мы есть»,- гадал он. Сжался, но ждал. Луна выглянула, но, испугавшись странного соседа, тут же спряталась за тучу. А маленький зайчик продолжал сиять светом отраженной в окне фары.
Мимо спешили люди: одни грустно улыбались, другие напряженно хмурились, третьи – просто отводили глаза. В них просыпались их нерожденные дети, заставляя реагировать на пятно света на стене.
«Что-то знакомое… наверное, я видел это в прошлой жизни, - думал солнечный зайчик, уютно расположившись на шершавой стенке. – Или я сам так делал… Да - это моя улыбка! Я дарю её вам! Вам! Всем! Как это здорово – дарить! Жизнью, стремлениями, желаниями пожертвовать ради мгновенья памяти. Ради улыбки, которой у меня никогда не будет…»
Люди уходили в темноту, сразу же забывая о нём. А зайчик сверкал гордым светом в диком напряжении сил, веря, что делает все правильно и прожил жизнь не зря.
Напомнить – это уже много. Подарить – ещё больше.

Ковыль на ветру

Выл ветер. Стегал поземкой. Качал фонари. Подгонял прохожих по улице. Они беспомощно ежились, пытаясь подставить воротники, спины, капюшоны. Ветер пел, усмехался, торжествовал, веселился. Гудел проводами над головой.
Я видел лишь черный асфальт сквозь стоптанный, серый снег. Чьи-то спешащие ботинки, края курток, кожаные перчатки, сумки, разноцветные шарфы. Ветер торопил, подгонял, не давал поднять глаз от асфальта. Съёжившись, шел вперед…
- Веруй в Христа! Веруй! – кричал хриплый голос. Звенел колокольчик...
Монах стоял под фонарем. Его длинные волосы и заиндевелая борода разметаны ветром. Сутулая фигура в черной рясе и колпаке выделялась на фоне ярко освещенной витрины. Его голос, его вера, его колокольчик распространяли тишину в окружающий мир гудков, смешков, вскриков, ругательств, мельканий, людей. Он смотрел перед собой, звонил и верил:
- Веруй в Святую церковь! Веруй!
«Веруй, - отозвалось в душе, - веруй! Русской верой надо жить. В церковь ходить. Пост соблюдать - а ты… Когда в церкви был? Когда пост соблюдал?»
- Чти Библию! Книгу книг!
«Ты Библию не открывал ни разу, не то чтоб читать… Чтоб завтра на исповедь. К отцу Роману на исповедь, и покреститься! Твоя вера поможет тебе. Бог поможет тебе. И нормально все будет».
- Веруй! – колокольчик вдруг зазвенел с бешеной силой, а охрипший голос монаха говорил. – Пред ликом твоим, пред взглядом твоим – скрепляю веру. Вторю: славься истая вера - вера православная! Славься Библия! Славься Святая церковь!
Колокольчик слабо тренькнул, ударяясь об асфальт. Мир вновь наполнил людской гомон, скороговорка рекламы, свист и гудки машин.

Виноватый

Каждый шаг поднимал пыль со ступеней подъезда, слегка шевелил бумажки. Я брел домой, с трудом поднимаясь по ступенькам, почти физически ощущая, что руки растянуты и болтаются где-то в районе колен, как у орангутанга. В них болтался пакет с продуктами, задевая ногу. Резкая боль возникала при каждом движении коленом. Она все больше застилала темнотой глаза. Через силу я поднялся на лестничный пролет и тут же рухнул на первую ступеньку следующего. Глубоко дыша, возвращал ясность картинки и представлял: «Вот, поднимусь домой, а там мне рады. Улыбаются, ждут». Раньше хотел чувствовать необходимость, значимость для семьи, что пришел на свое место, а не чье-то чужое. Что другой будет здесь лишним: лишь объектом высказываний, проговаривания новостей, жалоб на неприятности. На работе - полный завал, а дома - забота, тепло и понимание. А сейчас… хотя бы радовались. В окне напротив солнце заливало мир теплым, мягким светом, бегали дети с радостными криками, машины неторопливо, будто торжественно шуршали мимо. Форточка хлопала от ветра, приносившего лай и взвизги.
«Забываю день… - осознал я, бесцельно щупая карманы. – Вот всегда. Дату помню… В накладных ведь расписываюсь… а день недели забываю. Да-а… завтра опять машина… - вздохнул, запустив пятерню в волосы. - Кубов двадцать… Домой прийти… поспать - самое то».
Серый с черными точками кот спустился по лестнице, галантно отряхивая лапы от пыли. Уселся рядом и облизал усы. Слабо мявкнув, поднырнул под локоть, лежащий на колене, и стал тереться об него, выгибая спину и тихонько урча.

Солнышко с собой

Была ранняя весна. Утром люди скользили по замершим лужам. Днем томились от жары в теплых куртках, растаптывая серую смесь грязи и снега по тротуару.
Он ехал в трамвае. Ворочался, цыкал, криво ухмылялся, расстраивался, бормотал что-то про сына и работу, морщился, шептал: «Как можно их сравнивать…», качал головой. Он так глубоко погрузился в себя, что даже не смотрел вокруг. Висел на поручне и бесцельно пережевывал ссору.
- Разговоры по мобильному телефону не повод игнорировать кондуктора.
Голос из динамика был суховат, флегматичен, в меру грустен и сонлив. Парень вздрогнул и огляделся. Молодая блондинка у окна дремала, кивая мохнатым капюшоном. Брюнетка рядом зачарованно смотрела на запотевшее стекло.
- Следующая остановка «Большакова», - невозмутимо продолжал водитель. – В такую погоду не стоит догонять трамвай. Можно подскользнуться и упасть. Вот, например, когда мы ехали по «Керамике», было пять таких попыток. Одна из них кончилась неудачно.
По вагону шорохом пронесся смех. И опять постукивание колес вагона, мелькание улиц за окном, мерный голос водителя в динамике:
- Когда вы подбегаете к последним дверям трамвая, а они закрыты, не стоит стоять у них, и тем более стучать. Гораздо разумнее дойти до первых дверей, которые обычно оставляют открытыми.
Девушка стремительно ворвалась в вагон, кого-то задев на входе. Затем настолько резко остановилась, что её тень, растерявшись, пробежала чуть дальше. А она набирала номер на телефоне, напрягая острое, треугольное лицо, обрамленное длинными, тёмными волосами.