Записки стройбатовца

Учебка

После недельного пребывания в сборном пункте в Егоршино под Свердловском меня "купили" в танковые войска и повезли в Чебаркуль, в учебку.
Однако на второй или тре¬тьей станции за Свердловском весь эшелон призывников выстроили на перроне (все пьяные, оборванные, поцара¬панные и в синяках - ей-богу, орда моего древнего сопле¬менника Мамая, наверное, выглядела лучше) и зачитали список из полутора десятков имен.
Фигурировал в нем и я. Нам объявили, что мы попали не туда, посадили в другой поезд и привезли в Нижний Тагил. И определили в стройбатовскую учебку. Часть стояла прямо посреди города, отгородившись от него высоким забором, рядом с громадным Дворцом культу¬ры "Юбилейный". Обучали нас разным строительным специальностям, в том числе на жестянщиков, сантехни¬ков, газосварщиков, электросварщиков и еще на кого-то.
Меня назначили электросварщиком. Служба, сразу скажу, была тяжелой, даром что стройбат. Учеба - от звон¬ка до звонка, шагистика на гулком плацу - до одури, мо¬роз не мороз, а маршируй. Утомительные часы в карауле - с настоящим карабином СКС, но без патронов ("Бей штыком, коли прикладом!")
Какая служба ждет нас в частях без специальности, нам дали понять сразу. Еще до принятия присяги полови¬ну учебки - а это батальон - бросили на "прорыв" под Кунгур в Пермской области. Там срывался срок сдачи ракетной площадки.
И мы на тридцатиградусном морозе выдалбливали в промерзшей земле метровой глубины траншею (она змеилась на километры и соединяла между собой пусковые шахты, командные пункты и еще черт знает что там), затем укладывали на ее дно бронирован¬ный, толщиной с кисть руки негнущийся кабель и зака¬пывали это дело. Сущая каторга, доложу я вам!
Соответ¬ствовал и быт. Батальон расселили в нескольких пустых казармах, совершенно неотапливаемых. Тепло подава¬лось по брезентовым рукавам с улицы от постоянно гудя-щих огромных теплокалориферов. В казарме, правда, было все же теплей, чем на улице. Но спали мы в бушлатах и ушанках, перемотав ноги пор¬тянками (валенки на ночь все же снимали), на трехъярус¬ных нарах.
Их сколотили наспех из тяжелого сырого гор¬быля, и в первую же ночь я проснулся от страшного гро¬хота и крика - под тяжестью солдатских тел, да и под соб¬ственной тоже, развалились и рухнули на пол нары по соседству. Одного парня сразу зашибло насмерть (наверняка его родителям написали, что он погиб, выполняя свой воинский долг), другому сломало руку, остальные были целы и невредимы, если не считать ссадин да уши¬бов.
На другой день третий ярус нар был демонтирован во всех казармах, а на оставшихся двух образовалась не¬вообразимая теснота - спать можно было только на боку, прижавшись друг к другу как шпроты в банке. Впрочем, мы на это неудобство внимания обращали мало, потому что возвращались с объекта уставшие и за¬мерзшие как собаки и мечтали только об одном: наспех проглотить в столовой перловку с тушенкой да завалиться на этот самый бочок до утра.
Когда нас, наконец, после сдачи ракетной площад¬ки вернули под новый год в учебку и смертельно уставший батальон, гремя котелками и шаркая валенка¬ми, втянулся сквозь настежь распахнутые железные воро¬та в часть, раздалось такое раскатистое "Ура!", что в близ¬лежащих домах нижнетагильцев задребезжали стекла. Мы все хорошо поняли, что лучше до одури маршировать, чем до посинения копать...

На родине Сусанина

По окончании учебки, получив квалификацию элек¬тросварщика третьего разряда, я и еще несколько кур¬сантов были направлены для про¬должения службы в военно-строительный отряд (ВСО) под Костромой.
Часть базировалась в дремучем болоти¬стом лесу (в 90 километрах от нас было то самое Сусани¬но). ВСО был экспериментальным, целиком набран из призывников одного возраста и одного землячества – из Киргизии. Они сами расчистили в лесу площадку под часть, объект, сами выстроили казармы, штаб, хозслужбы, проложили деревянные тротуары (под ногами вне этих настилов все время хлюпало, особенно после дождя) и передвигались по расположению части гурьбой, совер¬шенно не имея представления о строе.
Когда я отдал честь первому встреченному здесь ефрейтору (одна нога у него почему-то была в кирзовом сапоге, другая в резиновом, подпоясан он был узеньким брезентовым ремешком, сто¬ячий воротник его гимнастерки не знал, что такое подво¬ротничок. Дерьмо, короче, а не воин. Но у него была лыч¬ка на погоне, а во мне, уже на уровне подсознания, сидела полугодовая муштра в учебке!), этот заросший по самые глаза ефрейтор вначале остолбенел при виде моей лихо брошенной под козырек фуражки руки, а потом заржал так, что с ближайшей сосны посыпалась хвоя.
А вообще этот киргизский призыв (русских там, впрочем, было больше, чем самих киргизов) состоял из нормальных парней. Они на себе не испытали, что такое дедовщина и нас, еще салаг, не гнобили, хотя были уже "дембелями".
Часть, в которую мы попали, занималась тем, что строила ракет¬ную площадку (я не раскрываю военной тайны – срок ее хранения уже давно вышел). Это была 25-метровая дырка в земле, выло¬женная толстенными железобетонными блоками, облицо¬ванными мощными стальными пластинами - ракетный ствол, с сопутствующими объектами.
Таких дырок в Кос¬тромской и окружающих Москву других областях наты¬кано великое множество. Наконец киргизы уехали по домам, в часть стало прибывать пополнение. А проще говоря - дешевая, за гро¬ши нещадно вкалывающая на копке траншей под ракет¬ные кабели рабочая сила. Хлебных должностей в части на всех нас, курсантов, все же не хватило - их позанимали сверхсрочники.

Военная тайна

Мне все же нашлось дело как сварщику на ракет¬ной площадке - сваривал несложные конструкции на стро¬ительстве наземных объектов (в шахте варили только гражданские специалисты).
Когда выпадали свободные минуты, мы пролезали под многослойным ограждением площадки (было наво¬рочено много чего мудреного, но пока не задействован¬ного: и звуковая сигнализация, и тончайшая паутина из прочного провода под напряжением, и просто "колюч¬ка") и шли в окружающий нас лес.
Там было полно мали¬ны, черники, смородины. Вот так однажды, увлекшись поеданием сладкой черники, я убрел глубоко в чащу, по¬терял всякие ориентиры (что с меня взять - в степной зоне вырос) и битый час бестолково метался по ставшему вдруг мрачным и быстро темнеющему лесу.
Чувствую - заблу¬дился. Сел на поваленную лесину, чуть не плачу. Вдруг слышу треск ломаемых сучьев, глухое позвякивание какого-то колокольчика – не колокольчика, и ста-рушечье бормотанье. Еще минута, и прямо на меня из гу¬стого ельника вышел… печальный телок с болтающимся на шее боталом. Его подгоняла хворостиной повязанная цветастым ситцевым платком бабка с хворостиной. Как же я ей обрадовался!
-Бабуся, - завопил я, - милая, выручай! Заблудился вот. Тут где-то рядом часть моя находится.
-Это какая? - спрашивает бабка. Я огляделся по сторонам и шепотом (военная тайна же, подписку с меня взяли о неразглашении) сказал:
-54-я площадка, бабушка. Ты ее, конечно, не зна¬ешь. Но это рядом с трассой на Кострому...
-Это "Рябчик", что ли? - хмыкнула бабка. Я остолбенел. Кроме цифровых кодов, ракетные площадки имели еще и вот такие названия. Наша 54-я называлась именно "Рябчик". Вот тебе и военная тайна!
-Топай за мной, соколик! - проворковала моя спа¬сительница, и я побрел за ней, как тот телок. Ну да черт с ней, с этой военной тайной. Главное, что благодаря бабусе на ужин я в тот вечер все же успел.
Цистерна счастья
К осени площадка была сдана. Ее заняли ракетчики, нам же предстояло поменять место дис¬локации. Часть свернулась в конце сентября, погрузилась в товарняк и отправилась на юг. Ехали несколько дней, и хоть в теплушках, которые я до этого видел только в фильмах про гражданскую да Великую Отечественную войну, но достаточно комфортно.
Нам надоело безвылазно торчать в лесу, и мы с огромным удо¬вольствием предавались этому путешествию. Где-то на исходе третьих суток часть прибыла в патриархальный городишко Петровск Саратовской об¬ласти. Здесь нам предстояло поставить воинский горо¬док для авиаторов - аэродром же был построен еще до нас.
Уже поздно вечером начали разгрузку. И здесь слу¬чилось невероятное. Кто-то из пронырливых воинов об¬наружил по соседству с нашим составом несколько огром¬ных цистерн на колесах, охраняемых бабкой с незаряжен¬ным ружьем под мышкой. От цистерн тянуло спиртным.
Эти проныры связали бабку, заткнули ей рот кляпом и аккуратненько положили в сторонку - чтобы не затоптать. Сбили запор на одной из цистерн, вскрыли ее и оша¬лели от счастья: там, под самой горловиной, плескалось море разливанное сухого красного вина (уже потом выяс¬нилось, что оно предназначалось для местного хлебоза¬вода - использовалось в выпечке)!
Как раз оставленному на разгрузку хозвзводу привезли большие термосы с кашей и чаем. Все это немедленно оказалось на земле, а двухведерные термосы заполнили вином. Им же под завязку залили все имеющиеся в нашем еще не до конца выг¬руженном имуществе емкости: сорокалитровые фляги, канистры, оцинкованные бачки для воды...
Естественно, по ходу затари¬вания емкостей то и дело прикладывались к дармовой выпивке сами, и в часть с последним скарбом хозвзвод прибыл очень веселым, да еще с трофеем - несколькими сотнями литров недурного красного вина. Короче, в тот вечер большая часть нашей части была вдрызг пьяной, напился даже наш начальник штаба, майор не скажу кто (мужик-то он был хороший).
В тот же вечер большая группа пере¬пившихся солдат ушли в самоволку в город, передрались с местными, кое-кого отловила милиция. Вот так наша часть отметила свое появление на новом месте службы. Местная газета тут же разразилась фельетоном, в кото-ром солдат новоприбывшей части именовали не иначе как "дикой дивизией", "сбродом в военной форме" и взы¬вали к совести нашего комбата.
Командир ходил чернее тучи. Все попытки найти конкретных виновников ни к чему не привели: хозвзвод хранил гробовое молчание, несмотря на все попытки дознавателей из военной ко¬мендатуры и следователей из городской прокуратуры докопаться до истины.

Дура бородатая

Я и еще восемь бойцов в составе очередного наряда ночью чистили на солдатской кухне картошку. Бак с очистками периодически выносили за кухню и опорожняли прямо на землю. Утром их должны были увезти в подсобное хозяйство на корм свиньям.
Но очистки привлекли чье-то внимание уже этой ночью. В желтом свете, льющемся из фонаря на столбе, появилась крупная пятнистая коза и стала неторопливо хрумкать картофельной кожурой, недобро посматривая в нашу сторону. В ограждении части было много дыр – признаться, мы их сами понаделали, чтобы время от времени сматываться в самоволки в городишко Петровск, на окраине которого пристроился наш славный батальон. Видимо, через одну их них и просочилась эта рогатая бестия.
- А давай мы ее подоим, - внес полезное предложение рядовой Витька Тарбазанов (вне строя – Тарбазан), с которым мы вынесли очередную бадью с жирными очистками. – Знаешь, какое у коз молоко полезное!
- Давай, - согласился я. - Только вдвоем мы ее не поймаем, они очень шустрые, эти козы.
- Понял! – сказал Тарбазан и ушел за подмогой. Вскоре из кухни вывалило целое отделение одуревших от многочасовой возни с картошкой бойцов, с кружками, котелками – можно было подумать, что собрались доить слониху.
Взяв в кольцо насторожившееся животное, мы стали подступать к нему с подхалимскими присюсюкиваниями типа: «Не боись, дура бородатая, мы тебя только подоим и отпустим».
Коза затрясла бородой, пригнула башку и первым боднула Тарбазана. Потом ее рога впились в толстый зад улепетывающего командира отделения ефрейтора Карачевцева. Он басом сказал: «Мама!», перекувырнулся через голову, но все же умудрился схватить разъяренно блеющую козу за рога.
Тут и мы подоспели, схватили придушенно мекающее животное кто за что смог. Я держал ее за бороду и кричал Тарбазану:
- Дои скорее!
Витька встал на колени и завозился с котелком в той области козы, где кончался живот и начинались хвост и все остальное. Возился он подозрительно долго. Коза от такого бесцеремонного отношения просто зашлась в крике. Неожиданно Тарбазан сплюнул и зло сказал:
-Козел!
-Сам козел! – прорычал Карачевцев, уставший держать вырывающееся животное.
-Дои давай!
-Да за что доить-то? – с отчаянием сказал Витька. – Это же козел.
Повисла тишина. Потом раздался громовой хохот, да такой, что в ближайшей казарме проснулась целая рота отдыхающих солдат, и они высыпали в трусах наружу.
- Пошел вон, и чтобы мы тебя здесь больше не видели!
Карачевцев дал здоровенного пинка всклокоченному козлу, тот подпрыгнул на месте и устремился к дыре в заборе. А мы поплелись завершать выполнение боевой задачи – дочищать картошку. Натощак.

Шагом марш на шабашку!

Это в других родах войск солдаты живут на всем го¬товеньком. А в стройбате на питание, обмундирование и прочее надо заработать.
В Петровске для нас фронта работ своевременно подготовлено не было, и воины, особенно второго года службы, при получении на руки расчеток с ужасом кон¬статировали рост "кредита" над "дебетом". В части заб¬родили нехорошие настроения. Да и командиров такое положение не устраивало - солдат надо было кормить-одевать, а на какие шиши?
И вы можете мне не верить, но то, о чем я вам поведаю дальше, так и было на самом деле. Построившись побригадно, мы после развода уходили с утра в город - на вольные заработки, шабашить.
Шли на местные предприятия, на станцию, разгружали вагоны с цементом, углем, скелетами животных (на костную муку), продовольствием, работали на элеваторе. После освоения того или иного объема работ "буг¬ры" закрывали наряды и заработанные нами денежки пе¬реводились на счет части, а уж оттуда - на наши лицевые счета, после соответствующих вычетов.
Время от време¬ни бригадиры договаривались на шабашку за наличку, часть тогда ни хрена не получала ("бугор" же - в нашем отделении это был здоровенный, под два метра хохол Карачевцев , - на утреннем разводе разводил ручищами: "А шо я мог зробыть, работы не було!"), зато в наших карманах появлялись приятно похрустывающие кредитки. И тогда в часть мы возвраща¬лись пьяными, с песнями, кого-то волокли уже под руки.
Но вот на объект привезли необходимые материалы, обо¬рудование, инструменты, и стройка начала набирать обо¬роты. Я снова вооружился «держаком» и маской и с необычайным удовольствием сваривал сетки для армирования фундаментных поддонов, подушек, колонн, замысловатые конструкции из угольников, однотавро¬вых и двутавровых балок по чертежам, представленным мастером - таким же солдатом, как и я, только с сержант¬скими лычками.
Жизнь наладилась, хоть и достаточно однообразная, зато время летело очень быстро. После того, как наша часть перебралась из костромских лесов в саратовские степи, мне оставалось служить год. И он под¬ходил к концу. В принципе, уже можно ехать домой. Но я поступлю нечестно, если не расскажу еще об одной исто¬рии, случившейся в нашей части осенью 1971 года.

Войнушка с горцами

Наш батальон представлял собой пеструю смесь из представителей многих национальностей и народностей великого СССР. Конечно, больше было русских, затем украинцев.
Понемногу было намешано и всего осталь¬ного: узбеки, туркмены, татары, удмурты, чуваши, корей¬цы. Но среди всего этого единства народов всегда особ¬няком держались кавказцы, особенно чеченцы и ингуши.
Их было немного, около двух десятков. Но они были на¬столько сплочены и дерзки, что с ними никто не предпо¬читал связываться. Даже их соседи по гражданке - азер¬байджанцы, грузины, армяне. Если, допустим, ты неча¬янно наступал на ногу одному чеченцу, считай, что заде¬вал их всех. На своего обидчика они набрасывались обя¬зательно всей сворой и что печально, когда вайнахи, взяв в кольцо одного русского, могли бить его всей толпой, его земляки не мешали расправе.
Некавказцы, увы, были разрознены, нередко малодушны, нерешительны, чем и пользовались дети гор. Включая азербайджанцев, грузин, армян и пр. Все вместе они, что называется, держали часть в кулаке.
Нашей ротой командовал майор Срухов, кабардинец, горбоносый черноусый красавец (пьющий, кстати, горькую со страшной силой. Нажравшись, он на автопи¬лоте приходил в роту, поднимал старшину, тот доклады¬вал ему, кто и как провинился в течение дня - обычно это были самовольщики. Срухов посылал за провинившими¬ся, устраивал короткий допрос, потом жестко бил каждо¬го по роже и удовлетворенный уходил спать домой).
Пер¬выми на произвол со стороны горцев начали глухо роп¬тать украинцы. Срухов, урезонивая их, сказал, что на это не надо особенно обращать внимания, поскольку, мол, у всех кавказцев кровь горячая, и тут ничего не поделаешь. Происходил этот разговор во время вечерней поверки, перед отбоем. Кто-то из строя зло кинул в ответ на реп¬лику майора:
-А что, у хохла или русского вместо крови в жилах течет говно?
Срухов в ответ лишь хмыкнул.
Обстановка в части между тем накалялась. Стычки с кавказцами вспыхивали то там, то здесь, но пока горцы держали верх. К тому времени в часть прибыло пополне¬ние: сотня-полторы новобранцев из Новгородской обла¬сти, добрая треть из которых имели судимости.
Первое время они повзводно жили в палатках. В один из теплых сентябрьских вечеров вся часть смотрела кино на летней площадке. Несколько кавказцев в это время забрели в одну из таких палаток и отлупили оставленного там дневаль¬ного за то, что не позволил им пошуровать в личных ве¬щах солдат.
Тот кинулся к землякам за подмогой. А нов¬городцы были еще те ребята. Не поймав истинных обид¬чиков своего дневального, они принялись дружно колош¬матить всех попадавшихся им на территории части "чер¬ных".
К ним тут же присоединились остальные славяне, в ком давно уже, исподволь, тлела искра мести за причи¬ненные кавказцами обиды и унижения. Горцы пытались сопротивляться. Да куда там - на территории части полыхал тот самый бунт, бессмыслен-ный и беспощадный. Хотя нет, смысл-то как раз и нали¬чествовал.
Дети гор бежали с территории части и пытались раствориться на ночных, слабо освещенных улицах Петровска. Но возмездие настигало их всюду. Кавказцев отлавливали и били до утра солдатскими ремнями, коль¬ями, арматурой. Убить никого не убили, но покалечили многих.
В часть вызвали вооруженный комендантский взвод, перепуганных краснопогонников с автоматами. Но усми¬рять никого не пришлось, все утихомирилось само собой.
Утром на разводе комбат коршуном ходил вдоль строя, пытаясь по внешнему виду солдат вычислить участников драки. Однако едва ли не каждый второй угрюмо смот¬рел на комбата или подбитым глазом, или белел перевя¬занной рукой, головой. Не отдашь же всю часть под суд?
Конфликт был исчерпан тем, что кавказцев из батальона убрали от греха подальше на изолированную точку (были у нашего ВСО отдаленные объекты), и дело спустили на тормозах. Так что кровь - она у всех одинаково горячая. Разве
что температура кипения разная…

ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬСТВО
- Сломай мне руку, а?
Я бросил завинчивать эту чертову гайку на этом чертовом дырчатом металлическом листе, которые мы с Борькой Литвиновым один за одним прикррепляли к какой-то сложной конструкции. А их, этих конструкций, было множество в этом долбанном подземном и очень секретном бункере связи с вполне обычным для гражданки названием РУС.
- Не понял, - сказал я, еще не зная, как относиться к этой дикой просьбе Литвинова, и отложив в сторону гаечный ключ, полез в карман робы за сигаретами. Курить здесь не разрешалось, но мы с Литвиновым трудились в поте лица в самом дальнем закутке бункера, и нас не было видно ни несущему на входе в РУС вахту вооруженному автоматом ефрейтору-связисту, ни торчащему около него нашему командиру взвода Сарсенгалиеву – они были одного призыва, и с упоением предавались мечтам о недалеком весеннем дембеле. Нам же служить оставалось еще почти год, то есть до ноября.
- Ну, чего тут не понять, - оглянувшись на всякий случай, с раздражением сказал Литвинов. – Я положу руку поперек двух этих труб, ты сверху со всей силы ударишь по ней ногой. Всего делов-то!
Я опешил. От Борьки Литвинова, конечно, всего можно было ожидать – он вырос в Николаевском детдоме, а там свои жизненные законы и правила, от которых воспитывающиеся там сироты уже не могут избавиться всю последующую жизнь. Я не знаю, чего там понахватался Литвинов, но то, что он подлюга, однажды усвоил раз и навсегда.
Мы с ним не дружили, что он, что я относились друг к другу почти равнодушно. Но однажды, где-то в октябре, нас угораздило вместе попасть в увольнение в этом саратовском городишке Петровске, где дислоцировался наш доблестный военно-строительный батальон и где мы строили всякую важную хрень для авиаторов и связистов.
Как раз случилась зарплата, а нам платили не фиксировано по трояку, как это было в других войсках, а определенный процент от заработанного. Так что у меня в кармане было рублей семь, у Литвинова тоже вроде этого.
Ну и вот, а дружка моего, Витюху Тарбазанова, в тот раз лишили увольнения за пререкания со старшиной, и пропивать свою получку в немногочисленных гадюшниках Петровска мне совершенно неожиданно пришлось с этим самым Литвиновым, с которым мы и ушли вдвоем из нашей роты на воскресное «разграбление» города.
Ну, поначалу парень показался вроде как парень, не болтливый, не занудливый. Да вот только чем больше мы с ним выпивали бормотухи в какой-то первой попавшейся нам кафешке, куда занырнули в надежде не только поднять свой жизненный тонус, но, может, и девчонок каких полегкомысленнее подхватить, тем мрачнее он становился, и его квадратный подбородок стал выпячиваться вперед все задиристей и задиристей.
И вот Борька уже начал матюгаться на весь продымленный зал кафешки, на нас враждебно стали посматривать местные пацаны, пьющие бутылочное жигулевское за соседним столиком и зажевывающие его вяленой плотвой.
Пришлось срочно выдергивать Литвинова из-за стола и валить из этой кафешки куда подальше. Можно было еще успеть сходить хотя бы в кино, но Борька уже начал цепляться ко всем прохожим, да меня и самого начало развозить, и мы, посчитав, что культурная программа увольнения на этот раз досрочно исчерпана, потопали в часть. Обычно в город и обратно к себе в батальон мы всегда ходили вдоль железнодорожных путей или прямо по ним – надо было пройти что-то около километра. А воротами в город для нас служило небольшое здание вокзала.
Дойдя до вокзала, мы с Литвиновым еще перекурили на почти безлюдной привокзальной площади, и затем, собравшись с силами, вошли в помещение, чтобы выйти с обратной стороны и по путям дотопать до части – еще можно было успеть если не на ужин, то хотя бы на вечернюю поверку.
И уже на выходе из вокзала, в небольшом прокуренном тамбуре, где толпилась группа гогочущих парней человек в пять-шесть, Литвинов, которого я пропустил вперед, чтобы он не отстал от меня и не ввязался в какую-нибудь фигню, ни слова не говоря, прямо на ходу дает в челюсть одному из этих парней, второму и тут же выскакивает на улицу.
Эти – за ним, я – за этими. А Литвинов нырнул под один из вагонов стоящего на втором пути товарняка, и был таков.
- Ушел, сука! – загомонили парни. – Ну, его счастье, вояка гребаный!
И тут один из них некстати вспомнил про меня.
- Так он же не один был. А, так вот и второй! К-куда, падла? А ну, держи его, пацаны!
Я как раз собирался повторить маневр Литвинова, но не успел – кто-то из оскорбленной Литвиновым петровских парней успел схватить меня в последний момент за полу бушлата. И тут же получил каблуком сапога в живот и отлетел – я лягнул его, даже не оглядываясь. Но цепкие руки уже других жаждущих мести аборигенов вцепились в мое казенное обмундирование и выволокли меня из-под вагона на перрон.
Помню, я еще успел кого-то смазать по шапке, но тут же был сбит с ног и удары и пинки посыпались на меня со всех сторон. Больно не было - парни, торопясь выместить на мне свою злобу, мешали друг другу, и удары были несильными. А вот смешно было, и, прикрывая голову руками и ужом вертясь под ногами сопящих и матерящихся мстителей, я про себя с иронией думал: ну, ни фига себе, сходил в увольнение!
- А вот я вас сейчас всех сдам в милицию! – раздался вдруг над нашей свалкой чей-то зычный голос, а вслед за этим послышалась и трель свистка.
- Атас! – крикнул кто-то из моих палачей, и они бросились врассыпную.
- Ну, вставай, солдатик, вставай! – участливо сказал обладатель зычного голоса. – Где твоя шапка-то? А, вот!
Шапка была нахлобучена на мою безвинно пострадавшую голову, я поднялся с мокрого асфальта – моросил мелкий осенний дождь, и только тут разглядел своего спасителя. Это оказалась сухощавая, невысокого росточка пожилая женщина в железнодорожной форме.
- Ух, черненький какой! За что они тебя? – также зычно спросила тетка.
- Да так, - ответил я, поправляя бушлат под солдатским ремнем, который так и не успел снять. Успел бы – может, расклад тогда был бы совсем другой. Солдат, вооруженный кожаным поясом с тяжелой латунной бляхой, да еще хорошенько разозленный – это почти что Рэмбо. - Я и сам толком не понял, за что. Ну, спасибо вам, лично от меня. А командование части выразит вам свою благодарность потом. Может быть.
- Иди уж! – хрипло засмеялась, закашлялась благородная железнодорожница. – Да не ходи здесь больше один. Шпаны тут хватает, только и ищут, к кому бы придраться.
И я побрел по скользким шпалам к светящимся вдали редким желтым огонькам своей части, накручивая себе по дороге, что непременно убью Литвинова, как только увижу его.
Рота моя уже спала без задних ног, так что разборки по поводу моего опоздания из увольнения будут завтра. А сейчас главное – найти Литвинова, дать ему по морде, да не раз, и лечь спать. Спать действительно очень хотелось, так меня утомил этот бестолковый день.
Дневальный у тумбочки оторопело уставился на меня, открыв рот.
- Чего ты на меня пялишься, как на диверсанта? – устало спросил я рядового Кольку Петрова.
- А ты в умывалку иди, сам все поймешь, - обрел, наконец, дар речи дневальный.
Из зеркала на меня смотрел какой-то мулат, изумленно сверкая белками глаз. Вот черт! Вся морда у меня бы изгваздана о грязный асфальт. Одна радость – она, эта морда, при этом оказалась совершенно не побита, если не считать пары царапин на скуле и на подбородке!
Умывшись, я поспешил к койке Литвинова, предвкушая, как сейчас скину на пол эту гниду и с хрустом раздавлю сапогом. Борька дрых, счастливо улыбаясь во сне. Кулаки мои при виде этой безмятежной счастливой физиономии разжались сами собой, я сплюнул на пол и дал слово больше с этим козлом не связываться.
Но в армии тебя не спрашивают, с кем ты хочешь или не хочешь водиться, когда определяют кого-то тебе в напарники. Литвинова приставили ко мне, как к сварщику, слесарем, и мы три месяца вкалывали вместе и даже, можно сказать, почти сдружились. Борька повинился передо мной за тот случай, сказав, что такой дурной он бывает только по пьяни, и я его простил.
Когда мы закончили сварные работы на жилой пятиэтажке для личного состава учебной авиационной летной площадки, нас с Литвиновым, как работающих с железом, и еще человек десять из роты, перебросили вот на этот подземный бункер в степи, километров за десять от Петровска, и мы крутили гайки здесь уже целый месяц. И практически охренели от этой муторной работы, от постоянной жары в бункере. И вот Литвинов, похоже, захотел устроить себе что-то вроде дезертирского самострела. Вернее, самолома.
- Не понял, - повторил я. – Зачем ты себе руку хочешь сломать, а?
- В госпиталь хочу, - честно сказал Литвинов. – Не могу я больше здесь.
- Да что такого-то? – поразился я. – Ну, скучная работа. Ну, жарко. Не траншеи же копать.
О, траншеи! Я на всю жизнь запомнил, что значит рыть траншеи. Литвинов-то попал в эту нашу часть из другой стройбатовской учебки, Калужской, где его выучили на слесаря. А меня натаскивали на сварщика в Нижнетагильской учебке.
И вот нас, еще даже не принявших присяги, в начале декабря целым батальоном кинули на штурмовое выполнение срывающегося плана сдачи ракетной площадки в пермской тайге где-то под Кунгуром. И мы на тридцатиградусном морозе железными ломами с приваренными к ним топорами выдалбливали в промерзшей земле метровой глубины траншею (она змеилась на километры и соединяла между собой пусковые шахты, командные пункты и еще черт знает что там), затем укладывали на ее дно бронирован-ный, толщиной с кисть руки негнущийся кабель и зака¬пывали это дело. Сущая каторга, доложу я вам!
А вот Литвинову таких траншей копать не довелось, и эта наша сегодняшняя хотя и муторная, но вполне легкая, на мой взгляд, работа, стала казаться ему каторжной.
- Давай-ка не занимайся херней, а тащи вон новый лист, прикрутим теперь его, - увещевающе сказал я Борьке. – А там и обед должны подвезти.
- Зассал, да? – презрительно сказал Литвинов. – Засса-а-л! Эх, ты!
- Кто, я зассал? – взьерепенился я. – Мне просто тебя, дурака, жалко. А вдруг рука криво зарастет, а? И будешь ты калекой, вот!
- А это уже мое дело, - оживился Борька. – Ну, давай!
И он снова уложил руку поперек труб. Самое удивительное, ни мне тогда, ни этому придурку Литвинову почему-то и в голову не приходило, что один задумал, а другой помогает ему осуществлять уголовно преследуемое злодеяние – членовредительство с целью последующего уклонения от несения воинской службы.
Но Литвинов в этот момент думал только об одном – свалить из этой постылой части в больничку. А я… А я хотел доказать ему, что вовсе не боюсь сломать его руку. Подумаешь – руку сломать! Не шею же.
И я, встав во весь рост над Литвиновым, отвернувшим в сторону голову с зажмуренными глазами, высоко занес свою правую ногу и, примерившись, со всей силы опустил ее на его руку.
- Аааааа! – заорал Литвинов и, вскочив с места, затряс рукой. – А, как больно, сука!
- Ну че, сломал? – с любопытством спросил я его.
Литвинов притих и стал осторожно ощупывать пострадавшую правую руку левой.
- Вот блин, целая! – наконец разочарованно сказал он. – Сильнее надо было! А ну, давай еще!
И он снова положил руку на трубы.
- Не, - сказал я. – Больше не буду. Бесполезно. Если бы я был в сапогах, может, и получилось бы. А так – бесполезно.
И я мягко пристукнул по трубе валенком – нашей зимней штатной обувью.
- А че это вы тут делаете, а? – голосом известного персонажа из популярной кинокомедии спросил незаметно подошедший командир взвода Сарсенгалиев. Литвинов вскочил с места, тут же оскользнулся и упал с помоста, на котором мы работали. Нога же его застряла между труб, и мы с Сарсенгалиевым явственно услышали хруст переломившейся кости. А следом по всему бункеру разнесся дикий рев Литвинова.
Он получил даже больше, чем хотел – мы уже ушли на дембель, а Борька все еще валялся в госпитале с открытым переломом голени…

ПРИПАРКА
- Я твою маму е..! – заявил вдруг Жора Сароян Сереге Митрохину, и выжидательно уставился на него своими выпученными черными глазами с поволокой.
Серега опешил. Они сидели в курилке после ужина в солдатской столовой. Кроме Жоры и Сереги, «Примой» дымили, сплевывая себе под сапоги, еще рядовые Колян Петров, Серик Конакбаев и Стас Опанасенко.
Сидели и травили анекдоты – времени до вечернего построения оставался еще целый час. Больше всего ржали над анекдотами Сереги Митрохина – он умел их рассказывать особенно комично. Жорик тоже встрял с парой каких-то нелепых баек, которые были встречены усмешками и ироничными переглядываниями пацанов, отчего он набычился и со все большим раздражением поглядывал на находящегося в центре внимания Серегу. А потом не выдержал и вот так, без видимых причин, бросил ему в лицо это оскорбление.
- Жорик, ты это мне? – на всякий случай переспросил в наступившей тишине Серега.
- Да, я твою маму е..! – с вызовом повторил Жора, вставая с места. Вскочил с жесткой лавки и Серега. С Сарояном он был одного роста, но значительно уже в кости, так что форма сидела на нем мешковато. А Жорик был раза в полтора шире, в его почти квадратной, слегка ссутуленной фигуре с покатыми плечами, толстой шее, распирающей ворот гимнастерки с белой полоской подворотничка, чувствовалась недюжинная природная сила.
Несмотря на это, Серега отважно бросился на Жору, целясь ему кулаком в подбородок. Но тот легко отбил его руку, а сам, стремительно нагнув коротко остриженную черноволосую голову, ударил ею Серегу прямо в лицо. Серега от этого чудовищного удара, сразу же разбившего ему нос в кровавую лепешку, отпрянул назад и, перевалившись через спинку деревянной лавки, вывалился из курилки и упал на землю.
Жора не спеша вышел из курилки и еще пару раз пнул пытающегося встать с земли Серегу. А потом ушел, не оглядываясь, в роту. Только после этого ошеломленные пацаны выскочили из курилки и помогли Сереге встать.
- Уйдите, на фиг! – пробормотал Серега и, растолкав сослуживцев, побрел к летней умывалке, сооруженной сразу за казармой их третьей роты. Там он тщательно умылся, стараясь меньше задевать распухший нос, еще покурил, размышляя как теперь жить дальше.
Дедовщины в их стройбатовской части как таковой не было – она была целиком из одного призыва, и была вновь укомплектована для строительства ракетных площадок в этом глухом уголке костромского леса. Состав батальона был самый разношерстный – русские, хохлы, киргизы, узбеки, удмурты, чеченцы, крымские и казанские татары, несколько армян, даже корейцы затесались. И не было среди них никакого деления на салаг, черпаков и прочих представителей солдатской иерархии по сроку службы – все были равны друг перед другом и подчинялись только своим бригадирам (они же командиры отделений, ефрейторы) и командирам взводов – сержантам срочной службы и прапорщикам-сверхсрочникам.
Это поначалу. А позже из всей этой разношерстной массы все же стали выделяться те, кто был посильнее, посплоченнее, и постепенно стали подминать под себя соседей по взводу, роте. Худо пришлось второму взводу, в котором служили сразу пятеро чеченцев – взвод уже практически подчинялся не сержанту Михаилу Палию, а кандидату в мастера спорта по вольной борьбе Лече Магомедову и его нахрапистым землякам. В четвертом взводе, глядя на чеченцев, головы подняли было шестеро киргизов, но их отмудохали, скооперировавшись, крымские и казанские татары, и взвод остался строго под «игом» прапорщика Махмута Калимуллина.
А вот в первом взводе до сегодняшнего случая все было спокойно. Самая многочисленная нацменская группа была армянская – ар было четверо, и они вели себя вполне достойно. Никогда ни во что не вмешивались, но и себя в обиду не давали. В общем, нормальные были парни. Но вот эта вспышка агрессии Жоры Сарояна по отношению к куда более слабому Сереге Митрохину сегодня была явно показательной. И то, что остальные парни не заступились за него, для Сереги означало одно – он остался один против Сарояна, и тот не оставит его в покое, пока полностью не сломит его волю и не заставит пахать на себя. А там армяне быстренько подомнут под себя и остальных – Сароян теперь уже знал, что сделать это будет несложно. Отмудохает на виду у всех еще одного-другого пацана, и никто ведь и пальцем не пошевелит, чтобы встрять. И все, первый взвод будет под армянами. Так было во втором, и теперь там чеченцы только делают вид, что работают – за них пашет весь взвод.
На вечернем построении роты все уже знали о стычке Митрохина и Сарояна, и потому почти никто не обращал внимания на распухший нос Сереги. Только комвзвода старший сержант Артур Филикиди, мельком взглянув на занявшего свое место в строю Митрохина, тут же велел ему отбиваться без участия в вечерней поверке, чтобы командир роты не увидел. А сам отвел к окну казармы Сарояна и сердито что-то выговаривал ему, время от времени показывая скрещенные в решетку пальцы, наверное - дисбатом пугал.
После этого на какое-то время все стихло. Митрохин даже повеселел – все, отстал от него Сароян, хотя и косил недобро в его стороны своим выпученными воловьими глазами. В субботу был банный день – мылись, как обычно повзводно.
Баня, как и все строения в их части, была поставлена самими же солдатами. Неказистая, деревянная, с печкой-каменкой, на которой булькала в большом котле горячая вода, а холодная стояла в обыкновенной железной бочке, с большим предбанником и несколькими скользкими лавками, на которых могли одновременно мыться человек тридцать, она, тем не менее, была гордостью их роты, потому что оказалась самой жаркой в батальоне, и в ней даже можно было париться.
Серега помылся в этот раз очень быстро – он хотел успеть перед ужином ответить на пару писем, пришедших ему от матери и от его девчонки. И когда уже, ополоснувшись прохладной водичкой и оставив на лавке перевернутым вверх дном тазик, пошлепал по мокрому полу к выходу, моющийся на соседней лавке в компании своих земляков Сароян схватил его за руку.
- Постой, брат! – проникновенно сказал Жорик Сароян. – Принеси-ка мне, пажалста, теплой вадички. Видышь, кончилась.
И он для пущей убедительности повозил по лавке пустым тазиком.
- Сам сходишь, - буркнул Митрохин, вырывая свою кисть из цепкой руки. – Что я тебе, прислуга какая?
- А я гаварю – принеси! – уже с угрозой повторил Жорик. Он оглянулся по сторонам – комвзвода рядом не было, они обычно мылись своей сержантской компанией. – Или снова хочишь па морде?
Весело гомонящий до этого взвод притих. Все ждали, чем кончится этот новый конфликт между кряжистым Сарояном и тощим субтильным Митрохиным, настолько тощим, что его можно было использовать как пособие по анатомии. «Суки! - в бессильной злобе подумал Серега про своих трусливых малодушных сослуживцев. – Какие же вы суки! Хотя бы один вякнул!».
Земляки Сарояна на всякий случай подобрались на своей лавке, хотя и знали – некому в этом разрозненном, недружном взводе заступиться за Серегу, которого так почему-то невзлюбил Жора. Такими вот странными были эти жалкие подобия мужчин, призванные из разных уголков огромной страны, абсолютно не умеющие постоять ни за себя, ни за своих земляков. Все жили по принципу – меня не трогают, и ладно.
- Ладно, - вдруг миролюбиво сказал Митрохин. – Принесу. Мы же должны помогать друг другу, верно?
- Канешна, брат! – почти так же миролюбиво и поощряющее ответил сбитый с толку Сароян. – На вот тэбе.
И он толкнул свой тазик к Митрохину. Серега взял его за теплую жестяную ручку и, фальшиво насвистывая, пошлепал к каменке. Там он дождался, пока стоящие перед ним двое пацанов наберут себе ковшом воду, смешивая холодную с горячей. И когда остался перед каменкой один, оглянулся и аккуратно, чтобы не капнуть себе на голое тело, набрал почти полный таз исходящего паром кипятка. И, не обращая внимания на быстро разогревшиеся и начавшие обжигать ему пальцы ручки таза, подхватил его и бодро пошлепал к лавке Сарояна. Жора в это время что-то гортанно и со смешками рассказывал своему земляку, Мише Гукасяну, одновременно натирая ему смуглую спину мочалкой. И сидел он к подходящему Сереге спиной.
Серега аккуратно, ступая босыми ногами по мокрому полу, чтобы не поскользнуться и ненароком не навернуться, не дошел до их лавки с метр и, громко выкрикнув: «Ну,
ёкарный бабай!» и сделав вид, что поскользнулся, выплеснул весь кипяток на широкую, покрытую черной растительностью спину Сарояна. Досталось, видимо, и Гукасяну, потому что от сдвоенного их рева все находившиеся в бане солдаты испуганно подскочили на своих лавках.
Покрывшегося чудовищными волдырями Сарояна в тот же день отправили в Костромской госпиталь, и в часть он так больше и не вернулся – говорили, что его выдернули домой богатые родственники. Гукасян пострадал меньше, и его лечение ограничилось недельными валянием на койке Островской районной больницы.
А Митрохину ну ничегошеньки не было – на внутреннем дознании он сказал, что нес кипяток к себе на лавку, чтобы отпарить натоптанные кирзачами мозоли на пятках и поскользнулся.
После этого случая командование части, в целях усиления мер безопасности, разорилось и купило для всех бань резиновые пупырчатые коврики, которые были брошены на пол у каждой лавки. А во взводе Сереги Митрохина вновь воцарилось равноправие, против которого никак не возражали даже опасливо косившиеся на Митрохина, особенно в банные дни, оставшиеся в их взводе армяне, и которое продержалось до самого его дембеля…

БОЛЬШОЙ «БУМ!»
Всяк, кто служил в стройбате, да и вообще просто служил, знает, что такое дембельский аккорд. А кто не знает, поясню. Чтобы тебя вовремя дембельнули, и ты как можно скорее смог оказаться на гражданке и увидеться со своей девчонкой, родными, командование части поручает тебе и еще группе таких же, как ты, уже дослуживающих свое солдат, очень срочную и ответственную работу. Которую при обычных обстоятельствах они бы делали, допустим, два месяца, а тут из кожи вылезут, но выкатят задание, как пасхальное яичко ко Христовому дню, за две-три недели. Это и есть дембельский аккорд.
Вот так еще в 70-х годах прошлого века нашему отделению, сплошь дембельскому, поручили построить септик для авиационного городка в Петровске (это в Саратовской области). Я в этой бригаде «Ух!» был сварным, и физически тяжелой работы у меня было поменьше, чем у бетонщиков. Тем приходилось и опалубку сколачивать, и заливать жидким бетоном сваренный мною арматурный каркас этого весьма важного для осуществления жизнедеятельности военных летчиков и членов их семей канализационного сооружения. Но я, если у меня не было сварных работ, никогда не сидел без дела, а честно помогал пацанам во всех их делах. Так что очень скоро из котлована выросло круглое бетонное сооружение диметром метров в десять. Но это было полдела. Всю наружную поверхность септика необходимо было еще и пробитумить.
Работа эта была мерзкая и нудная. В специальном чане, согреваемом на разведенном под ним огне, куски битума расплавлялись до жидкого состояния, и пока он не остыл, парни набирали его в ведра, спускались с ними в котлован и, макая в ведра «мазилками» на длинных шестах, размазывали битум по окружности бетонной стены септика.
Дело продвигалось очень медленно, так как битум быстро застывал на «мазилках», приходилось без конца сдирать с шестов просмоленные тряпки и менять их на новые. Я в это время торчал наверху – одновременно шел монтаж перекрытия, где было много сварки, и в минуты перекура с большим сочувствием наблюдал, как внизу, у подножия сооружения, страшно матерясь, корячатся перепачканные битумом мои сослуживцы. И тут меня, что называется, осенило. А что, если попробовать поливать этот зловредный септик битумом под давлением? Компрессор у нас был, оставалось продумать, какой такой агрегат соорудить, чтобы реализовать эту задумку.
Я рассеяно курил и глядел сверху на чан с булькающим в нем черным адским варевом. И тут меня осенило повторно. Надо просто взять метровый обрезок толстостенной трубы большого диаметра, приварить к нему дно, а ближе к дну вварить патрубок, на который надеть гибкий шланг. Верх тоже заварить наглухо, но вырезать потом в этой заглушке отверстие, в которое можно бросать куски битума, а отверстие будет герметично закрываться крышкой, насаженной на четыре вваренных болта. Вверху также вваривается патрубок, в который и будет нагнетаться по шлангу сжатый воздух из работающего компрессора. Вся эта беда стоит на четырех металлических ножках над костром.
Надеюсь, понятно объяснил?
- Ну, проще же пареной репы! – вдалбливал я свою идею нашему мастеру участка младшему сержанту Петренко, такому же дембелю, как я. – Накидаем внутрь колотого битума, раскочегарим огонь под днищем, и как только битум начнет плавиться, затянем крышку на болты и начнем потихоньку нагнетать воздух из компрессора. И битум под давлением попрет по шлангу струей, вот увидишь!
- А ты уже такое делал? – с сомнением чесал репу под натянутой на уши пилоткой мастер младший сержант Петренко. Ему и самому страсть хочется как можно быстрей разделаться с этим вонючим дембельским аккордом и свалить домой к себе в Луганщину или откуда он там, и в то же время он боится, как бы чего не вышло.
- Не делал, но видел, в Нижнем Тагиле, – вдохновенно вру я. В Нижнем Тагиле всегда много чего интересного происходило, я туда перед армией из Краснотурьинска в командировку ездил на строительство 6-й домны НТМК.
- А, валяй, вари свой агрегат! – машет рукой Петренко, и переходит на другую сторону септика – посмотреть, как там идут дела.
Два дня я возился с этим агрегатом – получилось нечто похожее на самогонный аппарат и титан одновременно емкостью литров на сто-сто пятьдесят. И вот настал ответственный момент. С утра я и помогающий мне рядовой Витька Тарбазан забили наш битумоплав сырьем под самую завязку, раскочегарили под его днищем костерок из дров и брикетов торфа (казармы у нас обогревались печами именно на этом топливе). И когда битум начал побулькивать и пузыриться в стальной емкости, мы быстренько затянули крышку гайками и дали отмашку компрессорщику Ивану Гоппе. Тот запустил машину и боязливо помаргивая, потихоньку стад прибавлять давление. А в это время один из солдат, уже не помню кто, стал на краю котлована, нацелившись шлангом на стену септика.
Компрессор уже ревел и задыхался, а из шланга все еще ничего не шло. И когда мастер Петренко уже начал орать, чтобы Гоппе заглушил машину, иначе рванет «к такой-то матери», из шланга, наконец, вырвалась маслянистая струя и нарисовала на стене септика черное оплывающее полудужие.
- Ура! – заорали мы все хором! – Получилось!
Эта моя «рацуха» сулила нам значительное сокращение сроков выполнения дембельского аккорда. А главное, облегчала работу: оставалось лишь идти следом за тем, кто поливал черной струей стену септика, и обыкновенным валиком равномерно раскатывать слой битума.
За два часа работы мы сделали столько, сколько не сделали бы, наверное, за несколько дней. Мы успели дважды заправить и опустошить наш битумоплав – так я назвал этот чудный агрегат, - а затем, веселые и голодные, пошли на обед. В столовой пробыли от силы с полчаса, проглотили гороховый суп и гречку с чем-то там, и тут же рванули обратно на площадку – нам не терпелось в этот день сделать как можно больше. А там – кокарда на кокарде! Исчезнувший с площадки сразу после первого успешного опорожнения моего битумоплава мастер Петренко, оказывается, проболтался замполиту роты о том, какое такое под его мудрым руководством было воплощено в жизнь ценное рационализаторское предложение. Замполит сказал об этом командиру роты, тот похвалился перед комбатом, а он, прихватив с собой начальника штаба, приперся с ним на штабном «уазике» к нам на объект.
И вот торчат они рядом с нами - три капитана и сам комбат майор Жуков, - и всячески поощряют нас к демонстрации моего чудного битумоплава в действии. Это нас несколько нервирует, тем не менее, мы сноровисто забили агрегат кусками битума, раскочегарили под ним костерок. Мастер Петренко сам взял в руки шланг и нацелил его на септик, время от времени подобострастно оглядываясь на отцов-командиров: дескать, щас-щас, а нам корча страшные рожи: ну шо ж вы, ёптыть?
А мы и сам не знаем – «шо?» Уже и битум давно закипел в емкости, и шланг подачи сжатого воздуха напрягся и угрожающе подрагивает на земле, и компрессор воет как заполошный, а с того конца, который держит мастер Петренко, полный ноль. И тут ка-ак рванет! Мой чудный битумоплав, изрыгая из вырванного дна пламя, с ревом устремился в небесную высь, болтая в воздухе вырванным из рук Петренко шлангом (а тот, что шел от компрессора, остался лежать на земле).
Взрывной волной у всех офицеров посрывало фуражки, а сами они упали на землю и закрыли головы руками. Да что с них взять – офицеры-то так себе, нестроевые! Мастер Петренко свалился в котлован, к подножию септика, и карабкался оттуда, цепляясь крючковато растопыренными пальцами за землю, а на лоб ему спадали ставшие какими-то пегими (поседел, что ли?) волосы. Мы с Тарбазаном застыли столбом, закинув головы в небо и с ужасом наблюдая за полетом битумоплава. Тот, правда, поднялся сравнительно невысоко – всего метров на двадцать, и теперь, медленно кувыркаясь и дымя, падал прямо на уазик комбата. Но свалился, слава тебе господи, всего в паре метров от него, в щепки разнеся дощатую будку, в которой я прятал свой сварочный трансформатор, кабели, электроды, робу и пару огнетушителей с доходящей брагой – признаюсь, попивали мы ее иногда, родимую.
Когда из руин моей будки извлекли наделавший столько шуму агрегат и исследовали его и шланги, то стала ясна причина взрыва. Когда мы ушли на обед, то не удосужились вылить остатки битума из выходного шланга, и он. естественно, застыл, перекрыв выход. Я же, когда мастерил этот агрегат, поленился пройтись по приваренному днищу лишним швом для прочности, и в каком-то месте моя сварка не выдержала напора давления, жидкий раскаленный битум струей ударил в костер, тут же воспламенился и рванул, вознеся битумоплав реактивной силой тяги в небеса.
Что было дальше, спросите вы? Будь мы на гражданке, мастера Петренко и меня просто с треском уволили бы с производства. А здесь – хренушки! Пока не довели аккорд до конца, никого из нашего отделения не отпустили. Но уже строго следили за тем, чтобы мы больше ничего не изобретали. И на дембель мы ушли только в ноябре, сдав септик.
Одно утешает: сдали мы его все же на пару дней раньше, чем планировалось. Битумоплав хоть немного, но все же помог нам! 06.08.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.