Под пологом богов и облаков

Эта подборка вошла в Антологию современной русской поэзии, выпущенной в 2013 году в 2-х томах питерским издательством "Алетейя": "Останется голос" (21 российский автор) и "Дом, где тебя ждут" (21 автор из Зарубежья).

Инструкция по созданию планеты

Поскреби по сусекам, быть может, хоть что-то осталось,
испеки колобок для комфортной и быстрой езды –
не грейпфрут, не фаст-фуд, не подобную малую малость –
целый мир, на две трети из суши, на треть из воды.

Насели воду рыбой и гадами злыми морскими,
насели сушу птицей и разнообразным зверьём,
рассади по ранжиру, дай каждому звонкое имя
и поставь надо всеми в веках человека с ружьём.

Раскрути колобок на оси, чтоб ушёл от погони
целый мир, на две трети из суши, на треть из воды,
подержи этот шар на натруженной властной ладони –
и пусти по орбите вокруг одинокой звезды.


Сезон дождей

Сезон дождей, пришедший так внезапно,
приметам и прогнозам вопреки,
грозит нам наводненьем послезавтра –
вслед за подъёмом уровня реки.
Нас унесёт – поверь – всенепременно
сиреневой стремниной бурных вод,
но я готов к подобным переменам:
я сколотил вполне приличный плот.
Есть длинный шест – вымеривать глубины,
палатка, чтоб укрыться от дождя
под пологом небесных исполинов,
чьей милости не стоит даже ждать.
Домашний скарб – не важная утрата.
Запалим немудрящий костерок
и двинем в направленье Арарата,
как некогда прославленный пророк.


Ночная песнь сверчка

Сверчок стрекочет за окном однообразно и уныло,
звучат две ноты в тишине – смычком стеклянным по стеклу –
и всё, что было на душе, и всё, что плакало и ныло,
стекло в полночную траву, легло тенями на углу.

Мы происходим из углов, и потому мы угловаты,
и ранят острые углы, и чем случайней, тем верней.
Врачуют раны вечера, и облака плывут из ваты,
и птицей мечется душа в силках встревоженных теней.

В моей строке живёт сверчок, и песнь моя однообразна:
и ноты две, и двое нас, и на двоих один шесток.
Но я пою, пою тебе, быть может, даже не напрасно,
ведь ты услышишь и поймёшь, что мир совсем не так жесток.


Нерифмованное небо

Мне надоело небо рифмовать
то с небылью, то с тусклым вялым мне бы,
мне надоело небо рихтовать –
всё это и бесплодно, и нелепо.

Пусть неба синь прольётся во всю ширь,
вмещаемую лишь зеницей ока,
пусть по мозгам ударит нашатырь
и золото созвездий брызнет соком.

Пусть неба синь, живущая в крови,
из вен на волю судорожно рвётся
на праздник всепрощенья и любви,
в извечный хоровод луны и солнца.

Под пологом богов и облаков,
при свете путеводного Денеба
пусть над землёй свободно и легко
сияет нерифмованное небо!


Ипостаси кота

Кот, похожий на Будду, сидит на газоне
и всем видом своим говорит о нирване,
он на зека похож, что откинулся с зоны,
нервным нравом своим, крутизной, ухом рваным,
он похож на меня (фрагментарно, местами),
он похож на тебя (только вряд ли оценит),
он сидит на траве, окружённый цветами,
он сидит без штанов и не требует денег,
он похож на кота, пусть звучит это странно,
он то в трансе сидит, то в полнейшем экстазе,
он сидит, как святой, на газоне, в нирване,
и плевал глубоко на свои ипостаси.


Нолики-крестики

Американская звезда армрестлинга,
гроссмейстер старенький, скинхед и гот,
играем в нолики, играем в крестики
тысячелетие и круглый год.

Поэты, ангелы и алкоголики,
тысячелетие и круглый год
играем в крестики, играем в нолики,
как будто пробуем двоичный код.

Обходим рифы ли, выводим рифмы ли,
блаженство пестуем, лелеем боль –
всё чертим по небу алмазным грифелем,
возводим принципы в глобальный ноль.

Ведём стрельбу свою на поражение
и смело жертвуем врагу ферзя:
крест – воскресение и вознесение.
Иначе, видимо, никак нельзя.


Про Фому да про Иуду

Фома постоянно взыскует чуда,
искать приключенья – его удел,
а рядом за партой сидит Иуда,
довольный текущим порядком дел.
Фома, как хирург, потрошит игрушки,
втыкает в розетку железный штырь,
он всё, что увидит, крушит и рушит,
вдыхая сиреневый нашатырь.
Прилежный юннат, властелин природы,
вложивший персты, как монеты в рост,
естествопытатель такого рода,
что даст вам ответ на любой вопрос.

Иуда корыстен и с виду ласков:
соседу по парте с невинных лет
за деньги продаст карандаш и ластик,
за деньги запрячет в шкафу скелет.
Когда в кабинет призовёт директор,
Иуда замрёт с клеветой у рта...
Пусть совесть его посещает редко –
но вот захлестнула петлёй гортань.
Висит на осине, холодный, синий,
ушедший из жизни, сойдя с ума,
в его волосах серебрится иней,
а рядом с ланцетом застыл Фома.


Сыктывкарский шаман

Памяти друга

Вавилов, пасынок Вавилона,
проездом в вечность гостил у нас
на бренном ложе, на скорбном лоне,
перебиваясь с воды на квас.
И от него я узнал на коми,
что значат "парма" и "Сыктывкар".
Да, он был трагик, да, он был комик,
Дедал – делами, душой – Икар.
Он строил башню, кричал, как баньши,
умел музыкам и языкам,
был хитромудрым, был бесшабашным,
но пал однажды его секам.
Он знал, как роют, как матом кроют,
то он был мягок, то он был строг,
и о поэтах твердил порою:
попса, мол, Саша, а Миша – рок!
Водил руками, ходил кругами –
и выходил на последний круг,
гулял с богами, бухал с врагами,
пастух Пегаса и Музы друг.
Он знал и помнил, но взял – и помер,
не попрощавшись, ушёл в астрал...
А я утратил небесный номер,
небесный адрес я потерял.


Брют

С пономарём кронштадтского собора
мы тянем на морозе пенный брют
в какой-то подворотне у забора.
А брют бывает на расправу крут.
Мы пьём из одноразовых стаканов
в какой-то год, в каком-то феврале,
и эта встреча тоже в вечность канет
и не оставит следа на земле.

Вокруг вовсю шумит вечерний Питер,
бежит от фонарей густая мгла,
балтийский ветер наши слёзы вытер,
чуть раньше их же вышибив из глаз.
Мы вспоминаем бывших и ушедших,
и пепел не случившихся затей,
и наших самых верных в мире женщин,
и наших самых преданных друзей.

Мы говорим о деле и о слове,
о книгах, сновиденьях и стихах,
о том, что в отголосках дальних ловим
на невских бесприютных берегах.
Два пьяненьких невзрачных человечка,
мы тянем брют со снегом пополам,
идём по жизни с кочергой и свечкой,
а кто уж с чем – решать совсем не нам.


Невесомость

Выходишь на улицу, словно в открытый космос:
имея скафандр, к путешествиям ты готов.
А ветер ерошит продрогших деревьев космы
и гонит в подвалы бездомных худых котов.
Ты центр управленья урочным ночным полётом
вчера вызывал каждый час по двенадцать раз,
и был он в пространстве надёжным твоим оплотом,
но связь прервалась, прервалась почему-то связь...

Плывут вереницей ограды, дома, антенны,
и крутит тебя в невесомом тугом бреду,
а некто зелёный – убейся, – кричит, – об стену.
Но что он имеет – никак не поймёшь – в виду.
Забыт и заброшен, летишь, потеряв опору,
минуя в полёте котов и зелёных злюк,
надеясь, что центр отзовётся, и очень скоро
откроется рядом спасительный белый люк.


На руинах эфирной Москвы

Воздух полон тумана и гари,
тускло светится где-то айпад.
Лишь охранники и кочегары
по ночам на заводе не спят.
Если спят, то весьма осторожно,
и легко нарушают их сон
гром, грохочущий пустопорожне,
и далёкой машины клаксон.
Путешествуя вплавь по каналам
колдовского ночного ти-ви,
битву с дрёмой ведут маргиналы
на руинах эфирной Москвы.
И Морфей прячет сон в долгий ящик,
и Лукойе ломает свой зонт,
и поют дифирамбы неспящим
Курт Кобейн да Иосиф Кобзон.


Снеговики

Такой мороз кругом – с ума сойти! –
как я писал тому назад лет десять.
И вот он повстречался на пути
помиловать меня или подвесить
в пространстве, что не терпит суеты,
когда вовсю идёт десятый иннинг
и на дорожки хрупкие кусты
с ветвей стрясают невесомый иней.

Застыли электроны в проводах,
и ток течёт медлительно и вяло,
и стала льдом насущная вода,
и мир уснул под белым одеялом.
А из кустов глядят снеговики,
страдающие остеопорозом,
ведь им предстать сегодня не с руки
шпионами, ушедшими с мороза.


Из виртуальной глубины

Уходим в виртуальное подполье,
от нелюбви страдая, как от боли.
Пишу к Вам на и-мэйл, чего же боле,
что я теперь ещё могу сказать?!
Как это на латыни?.. De profundis
взываю к миру каждую секунду,
но слово незначительно и скудно,
чтоб душу достоверно описать.

Уходим в виртуальное подполье,
под масками никнэймов и паролей
играем подозрительные роли –
свистит галёрка, топает партер.
Нам светят лабиринты, катакомбы,
разрывы информационной бомбы,
обломы с замечательным апломбом
и мельтешенье призрачных химер.

Уходим в виртуальное подполье,
как пассажиры, сходим с ледокола,
кто по веленью лет, кто по приколу.
Зияет пустота в конце пути,
несёт волна распада и разлада
разбросанную по миру армаду.
Как говорил покойный Мармеладов:
что делать, если некуда идти?


Brave new world. Зомби-апокалипсис

О дивный новый мир, в котором выживаем
природе вопреки и смысла супротив,
в котором Берлиоз, зарезанный трамваем,
с бездомным за углом пьёт свой аперитив.
Изрядный аппетит! Недуги человечьи
кладут всему предел, когда потерян стыд:
он пил бы в три горла – дотла! – когда б не печень,
любил бы в три ствола, когда б не простатит.

Живые мертвецы до жизни так охочи,
теперь их не берут ни вуду, ни таро.
Но кочет прокричит, и на исходе ночи
экзема на челе проступит, как тавро.
Помечены они тоской полуподвальной,
кремлёвский фараон пути им озарил,
чума на их дома падёт теперь едва ли,
их больше не берут ни хлорка, ни зарин.

Что тело без души? Пустая оболочка!
И мается оно в пределах естества.
Живые мертвецы уже дошли до точки,
им больше не нужны ни мысли, ни слова.
Их примут на постой тибетские монахи,
завзятый некрофил и вездесущий смерд,
им больше не страшны ни прокурор, ни плаха.
Но масло пролилось. Грядёт вторая смерть.


Письмо небесному Отцу

Отец всемогущий мой, сущий на небесах,
сегодня стою я, наивный, неискушённый,
с тетрадкой в руках и вечерней росой в глазах
пред ликом Твоим, как пред совестью, обнажённый.
Зачем же писать мне посланье Тебе в тетрадь,
просить вящих милостей в суетном мире всуе?
Ты ведаешь всё, и минут на меня не трать,
а если подашь от щедрот Твоих – не спасую.
Живу я ни шатко, ни валко, ни горячо,
а Ты с основанья времён не любил прохладных,
хожу, перекинувши сумку через плечо,
и сумму грехов на костяшках считаю ладно.
Молюсь, хлеб жую, пью вино и пытаю суть,
порой мелочишкой делюсь с неказистым нищим,
а в храме бываю не часто, не обессудь:
для праздной души оправданий найдутся тыщи.
Ну вот, получились стихи на манер письма,
но почта Твоя переполнена нынче ими...
Душа пусть летит, пусть плечо тяготит сума,
даждь хлеб мне насущный, Твоё да святится имя! 11.07.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.