Детство в Салаире. Первая любовь. Аля Казакова

Дыхание! Дыхание женщины пахнет яблоком. Яблоком и свежим хлебным мякишем - самое прекрасное, что только может быть на этом свете! Задерживаю свой вдох до её выдоха, что бы ни чуточки от её дыхания не пролетело мимо, не растворилось за зря в этом бездонном чёрном мраке. Она прижалась ко мне всем своим телом, вся, обняла меня за плечи, крепко - крепко, мы одного роста с ней, почти, ну, может быть, я немного ниже, - тем лучше перехватывать всё, до капельки, её дыхание, дышать воздухом, ещё тёплым от её лёгких. Мои ноги тверды. Мои руки уверенно толкают шестом, кирпич стен выплывает из мрака и теряется за нашими спинами, только вода, обтекая плот, журчит в этой тишине. За поворотом - ослепительный свет, подъездная лестница, спрыгиваю с плота в воду, отталкиваясь от моей руки, она перепархивает на сухой бетон ступенек. Рейс окончен. Независимо друг от друга пересекаем двор: она в свой подъезд, я - в свой, провожаю её взглядом, мне ещё предстоит отжать штанины и спрятать мокрые кеды.
Наш двухэтажный бревенчатый дом был сдан в октябре 1948 г., в 1949 заселён, а осенью 1955 на нашем дворе начали новую стройку: громадный, двухэтажный, кирпичный дом на два подъезда! Лопаты выбрасывали землю из котлована, в деревянных ящиках ночи напролёт мешали бетон, затем всю зиму каменщики возводили стены; в памяти остался визг блока: через него, на верёвке, с потугом вира-майна, скрючившиеся от мороза под серыми бушлатами, работяги тянули наверх поддоны с кирпичом. ... И ещё помню железные корзины, сваренные из арматуры, на арматурных же треножниках. В корзинах полыхал и дымил уголь - отогревались вёдра с раствором, каменщики отогревали руки, а над грудами вываленного из корзин, бардового, с голубыми огоньками, шлака, мы - дворовая малышня, - сушили варежки, грели ладошки. К весне кирпичный дом вырос до крыши... так и остался стоять, кирпичной крепостью с провалами дверей и окон, - на многие годы. Той же весной подвал стройки затопило водой, где по колено, а где и с головой - образовалось подземное, пещерное озеро, полное тайн и мрака. И только для меня в этом озере не было тайн. Плот, сколоченный из поддона для кирпичей и старой двери, шест и знание наизусть опасного извилистого подземного фарватера - сколько девчонок, от самых малявок до совсем взрослых просили: прокати! - Но мой плот и мой шест были только для одной единственной, для Первой моей Любви: для Али - Альбины Казаковой. Сколько нам было в тот год? Я перешёл во второй класс ( или в третий?), Аля - в третий ( или в четвёртый?) Что я помню о ней? Помню как бежал из школы параллельно ей, прямо по сугробам, попадал в неё - гордую, не увёртывающуюся даже, - твёрдыми снежками, обгонял её и, прямо в сугробе, делал стойку на руках и голове - для неё.. , а она , бестрепетно, проходила мимо, не повернув головы... . У неё был брат - Юра, много её старше. Юра клеил модели самолётов, много моделей. И мы с Алей клеили вместе с ним. И ещё у них была мама, а папа умер, отравившись газами на пожаре в шахте рудника, Аля его, папу, и не видела, совсем даже. Недавно, в "Одноклассниках", на форуме Салаира я узнал, что тот пожар, унесший более сотни человеческих жизней, случился в 1943 г. То есть, это Юра мог не помнить отца, и только сейчас мне начало проясняться перешёптывание наших соседей вослед Алиной маме, и почему моя мама, всякий раз выдёргивала меня со двора, стоило мне заиграться рядом с Алей, и уехали они от нас как - то внезапно, уже на следующий год.
- Куда уехали ?
- Куда-куда - в Москву! Куда побежал, кто посуду мыть будет?
В то лето, в жару, мы забивались в тень, строили шалаши, укрывали крыши лопухами. А однажды, в нашей стайке, развернули старые половики - бабушка собирала их для перепряду - и построили кибитку. И забрались в неё. Мы играли в семью, и в кибитке легли спать.., вместе, как взрослые - мы же муж и жена!
Алин шепот:
- А мы будем ребёнка делать?
Мой шепот:
- Будем!
- Тогда мне надо трусы снять и ноги раздвинуть...
- ?
- Когда ребёнка делают сначала трусы снимают и ноги раздвигают.
За закрытыми дверями стайки темно, только танцуют золотые пылинки в полосах света, пробивающегося сквозь щели. А в кибитке - остов стола, завешанный половиками, - темнота абсолютная.
- Я готова... .
На ощупь веду рукой по выпирающим рёбрышкам, по провалившемуся животику с выступающей шишечкой пупочка.
- А мне что делать?
- Сначала надо у меня там проткнуть .
- Как проткнуть ?
- Ну, говорили, это как воздушный шарик лопнет... там, внизу .
Как лопают воздушные шарики я знал. На 1-е мая и на 7-е ноября все школы выходят на демонстрацию. Все девчонки идут с шариками, а все мальчишки бегают и лопают эти шарики. Лучше всего шарики лопать острой щепочкой, не жалко выбросить, если поймают.
Вылажу из кибитки, нахожу щепочку поострее, шепчу:
- Я немного открою двери ...
- Зачем ?...
- Светлее будет, куда лопать.
- Мужику туда нельзя смотреть!
- ...?
- Если так посмотришь - тошнить будет, а если подглядывать - глаза косыми станут.
Снова под рукой животик, пупочек, выпирающая круглая косточка, натянутые складки кожи.
- Ну, скорее ... !
Крепко зажмуриваюсь и наугад тыкаю щепочкой.
- Ой, больно, - да не туда же ... !
Конечно, я знал, что у мальчиков - кончик с дырочкой на конце, а у девочек - пирожок, но как-то никогда не задумывался, где там у них эта дырочка и какая она. Хотя, вместе со всеми, кричал дразнилку и убегал от совсем взрослой Ирки из соседнего дома:
" Ирка - Ирка, посредине дырка, по краям волоса, туда лазит колбаса !"
Что такое колбаса ? - Мы, все во дворе, очень хорошо знали. У матери Гальки Сельцовой была "Книга о вкусной и здоровой пище". Очень красивая, в изумительным твёрдом, жёлто-коричневом переплёте, с выпуклой скульптурой, что крутится в кино, перед началом фильма, когда рабочий и колхозница вместе поднимают серп и молот нашего счастья! И потрясающей красоты золотистая бумага с большим портретом товарища Сталина. Галька говорила, что её мамке на работе приказали вырвать эти страницы, где товарищ Сталин, но мамка книгу спрятала, потому что товарищ Сталин умер, и он совсем немного не дожил, что бы у нас было всё, как в этой книге, и ещё мы сейчас учили в школе на пении "На болоте чибис", а её мамка учила правильные песни про Сталина и наше счастливое детство, такое, какое могло бы быть, если бы товарищ Сталин не умер.
Я то же знал героическую песню про товарища Сталина:
" Кто там улицей крадётся, кто в такую ночь не спит?
На ветру листовка вьётся, Биржа-каторга горит !"
Кто-то из нашего дома куда-то отъезжал, я спросил:
- Куда поехали?
- В Москву, за песнями!
- А мне песен привезёте?
И через пару дней мне была подарена книжка-тетрадка с песнями, там было много хороших, героических песен про красных командиров и товарища Сталина, скоро тетрадка потерялась, но песню я запомнил и всегда пел.
Вот мы, всем двором, листали эту волшебную " Книгу о вкусной и здоровой пище", о том, как бы всё у нас было, если бы не умер товарищ Сталин.
И мы знали, как надо разделывать Осетра.
И видели большие, красивые рисунки Колбасы, и даже жалко было, что чаще всего Колбаса была разрезанной, и я никогда не задумывался, что эта Колбаса может куда-то лазить.

Грохот, скрежет, ослепляющий свет из отодвигаемой двери стайки - папа !
Алька метнулась в лаз курятника - за стайкой курятник с насестами, правда куры сейчас гуляют во дворе.
Отец щурится со света, пытаясь понять, кто в темноте.
- Я, папа, играю, дом строю!
Взгляд отца обегает пыльный дровяник, загаженные курями ящики, мою кибитку, со съехавшими на пол половиками....
- Живо! Дрова, растопку, сегодня колонку топить будем !
Колонка. Наш дом был сдан в 1948 г. как барак - удобства на улице ( громадный, заледенелый, с не закрывающимися дверьми из побеленных досок, намёрзшими полуметровыми кучами над каждым очком). Зато у нас был Кран на кухне, и из крана текла чистая, холодная вода! И не нужно было таскать неподъёмные канистры ( видели картину "Тройка" - где развесёлая гоп-компания тянет по морозу санки с бочкой воды, и собачка ? - Вот - вот !) И мама тогда сказала папе, что всё, - она счастлива и ей больше ничего не надо !
Оказалось - надо. Сначала через пол продолбили стояк для слива и на кухне притулился унитаз, затем перегородка отделила унитаз от кухни, а затем за этой перегородкой возникли ванна и колонка - самодельная железная печка, круглая и высокая, как самовар, с бачком для нагрева воды.
А ванна была техническая, списанная с обогатительной фабрики, ржавая и неподъёмная, как вагонетка, она валялась на фабричной свалке, пока папа с друзьями не перевернули её, натаскали в неё воды до краёв и влили в неё банку соляной кислоты - утром бурую жижу слили и ополоснутая ванна засияла белой эмалью ( как яичко!). Всем двором эту ванну тащили к нам и устанавливали за перегородкой - первая ванна в нашем дворе - и мыться в ней ходил весь двор. По праздникам, или когда надо, колонку растапливали, от одного протопа кипятка как раз хватало на полную ванну горячей воды. За один, или два раза, в одной воде мылась сразу вся малышня двора, потом колонку протапливали для взрослых.
Сегодня - моемся! Значит, я всё-таки смогу лопнуть шарик у Али! - Правда я не знал, лопают ли шарики в воде, наверное лопают...
Оказалось, что сначала будет мыться какая-то чужая тётя, все девчонки - вместе с ней. А потом уже мы....
И ещё воспоминания про Алю Казакову. Бочки.
К осени вытаскивали бочки из погребов. Стеклянных банок не было, огурцы, капусту, грибы - квасили и солили в деревянных бочках. Бочки отмывали, промазывали варом, но сначала - распаривали. В бочки наливали воды и опускали туда раскалённые в печи камни, вода кипела, а потом целый день стояла в бочках тёплой. И мы всегда дурачились у бочек, ныряли в них вниз головой, при этом надо было упереться в дно бочки руками, пускать пузыри, а ногами крутить и махать над бочкой, а все остальные должны были орать и хватать занырнувшего между мотающихся ног. Ну, просто игра такая, и пацаны заныривали, и девчонки, и хватали и те, и другие. Конечно, я был у той бочки, где была моя Аля, и, конечно, я первый схватил ладошкой её трусы между её летающими над бочкой ногами.
Но это дурачество увидела из окна моя мама, и немедленно увела меня со двора, она всегда меня уводила, если я заигрывался с Алей. Но, в этот раз, мама не крикнула из окна, а сама спустилась со второго этажа и, молча, за руку, потащила меня домой, а дома утащила за перегородку, прижала мою руку к ванне и с размаху ударила меня по руке какой-то палкой ( или трубой - подхватила по дороге домой?). Я даже не успел закричать, как мама с размаху ударила во второй раз и снова, и снова. Бежать было некуда: с боку стена, с другого - ванна, проход к двери преграждала мама с трубой в руках. Я кричал, кричала мама молотя трубой по моим рукам, локтям, голове. Последнее, что я помню, как кто-то, кажется соседская Людка, обхватив сзади руками, оттаскивала кричащую маму от меня. Потом, я в постели, сестрёнки плачут, я лежу с перемазанной йодом, перебинтованной головой, а жёлтая от йода ладонь и пальцы моей руки обмотаны жёлтыми бинтами и примотаны к какой-то дощечке, и всё болело так, что я не мог ни говорить, ни дышать.
Пальцы на руке заживали долго, а зажив, долго не желали сгибаться. Откуда-то были найдены старые "Прописи", и я, сидя за столом, должен был макать перо в чернильницу и чернилами обводить прописные буквы:
" Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля"
Ручка вываливалась из моих деревянных пальцев, чернила расплывались по прописям, снова летали в воздух тапок и полотенце, снова убегал я вокруг стола от мамы, прятался, удерживая дверь. И снова обводил чернилами гнусные припевки:
" Просыпается с рассветом
Вся Советская земля"
Обводил до синего, невыносимо болезненного продава на указательном пальце, до головокружения и падания под стол.
" Холодок бежит за ворот,
Шум на улице сильней,
С добрым утром милый город.
Сердце родины моей"
Какая мразь это выдумала? "Холодок" - когда тормошат утром, стягивают одеяло, а мы с Олей прижимаемся, обхватываем за ноги друг друга, что бы уберечь между собой хоть толечку ночного тепла, - спали мы с сестрёнкой под одним одеялом, валетиком, на узкой лежанке, и хотя каждый вечер звучало мамино: " Руки поверх одеяла, кому говорю, руки поверх одеяла!" - руки всё равно оказывались под одеялом, а одеяло обёрнуто вокруг как кокон..., с вечера печка была натоплена, но к утру в углах комнаты появлялся снег ( иней, куржак), и надо было топать босыми ногами по ледяному полу, и из крана текла ледяная вода. А потом в школу ( ?24) вверх, вверх в гору и гору, а ветер всегда в лицо, Салаирский, ледяной ветер с острыми крошками льда, и от холода на этом ветру у меня всегда болел живот - проклятье детства - внезапно накатывающая острая боль, резь под рёбрами, в центре живота, - такая, что приходилось садиться на корточки спиной к ветру и замерзая ждать, пока боль отпустит, и ни кто из взрослых не верил, что болит живот ("не тяни в рот что попало, не ешь немытыми руками"), а теперь ещё надо было натягивать зубами варежки на негнущиеся и страшно мёрзнущие пальцы.... .
Почему мама схватилась за трубу, почему с размаху колотила меня трубой по пальцам, поймавшим за промежность нырнувшую в бочку девочку? Какое переживание из маминого детства обожгло маме глаза и затмило мамино сознание?
Однажды, моя покойная бабушка рассказала, как их большую крестьянскую семью из деревни Криводаново Большереченского района Омской области ночью подняли с постелей, и, кто в чём был, погрузили в подводы ( спаслись, говорила бабушка, только потому, что кто-то из стариков успел забросить в подводу ящик с инструментами, топор, пилу). На подводах вывезли в тайгу и выкинули в снег, посреди зимы. Как разожгли костёр и всю зиму поддерживали огонь, бабушка не говорила, теми инструментами соорудили шалаш, в нём и жили, питались, в основном, корой с деревьев. В тех подводах оказалось восемнадцать детей, к весне выжили шестеро, остальных "так в снегу и похоронили, несем было мёрзлую землю долбить", - помню спокойный тихий голос милой моей покойной бабушки, труженицы и праведницы. Весной вновь приехали подводы, тех, кто выжил, погрузили и отвезли в Томск на стройку, потом - на другие стройки народного хозяйства, пока не привезли на Салаирский рудник.
С чем пришлось встретиться моей маме - одной из тех шести выживших детей - пока она взрослела на этих советских стройках социализма, мама ни разу, ни кому, ни когда не рассказывала.
Недостроенный кирпичный дом, со всеми его катакомбами, вертикалями печных дымоходов, штольнями меж перекрытий, - это наша площадка, полигон наших суровых дворовых игр.
Вверху, в нише окна притаилась Валя Сельцова - моя соседка с первого этажа, младше меня года на три, внизу, под её ногами, в кирпичном проёме съёжился я - мы последние, не обнаруженные врагами партизаны, и если мы сможем продержаться незамеченными ещё хотя бы полчаса - наши победят! Но Валюшка ёрзает и хныкает, я как могу, шепотом уговариваю её крепиться, враги носятся мимо нас по всему этажу, заглядывают, пересвистываются, чудо, что мы ещё не обнаружены.
И вот, Валюшка поднимает вверх штанину своих широченных трусов, оттягивает в сторону. На ней, на мне, как и на всех в нашем дворе - на взрослых и детях, одинаковые чёрные, сатиновые трусы, в них дети носятся по двору, в них ходят на физкультуру, в них же взрослые крутят на турнике и купаются в Салаирском море, - эти трусы для всех практически одного размера и подгоняются только длиной вдёрнутой резинки. Валюшка, сидя на корточках, высвобождает из -под трусов свой пирожок, прижимается боком к стене и начинает отливать, целясь в щель в кирпичной кладке. Солнце освещает проём окна и, снизу, из сумрака, мне в мельчайших деталях виден Валюшкин "пирожок". Я впервые узнаю, что пирожок у девчонок красного, будто ошпаренного или натёртого цвета, что дырочка в нём совсем не по середине, как в дразнилке, а на верху, и дырочка эта высовывается при писании из узкой плотной щелки идущей вдоль пирожка, и из этой дырки вылетает не струйка, а как бы, если прижать пальцем шланг при поливке огорода. Я вижу, как капельки сбегают двумя ручейками по обе стороны пирожка, собираются промеж Валюшкиных ног и быстро-быстро капают с её попки прямо на подоконник, и теперь я понимаю, почему мама так сердится на Надежду, когда та не садится на ведро, а просто задирает подол платья над ним.
Всё. Валюшка опускает штанину, поддёргивает трусы и, перегнувшись с подоконника, подозрительно смотрит вниз, на меня, а я делаю вид, что всё моё внимание приковано к пересвистывающимся в проходах врагам.
Но, потом, когда мы выбирались со стройки, я не удержался:
- А я у тебя видел.
- Ни чо ты не видел!
- А ты отливала, а я всё видел.
- Правда?
- Честное слово!
- Ой, мамочки-и, что теперь буде-ет !
- А что будет?
- Не знаю, теперь у меня ребёночек буде-ет, - от тебя.
Весь вечер я тренировался, как сказать моим родителям о неизбежном. Одев праздничную рубашку и нацепив новогодний галстук-бабочку, я закрылся в ванной и, стоя перед зеркалом, репетировал: Дорогие мама и папа я непременно должен сообщить Вам, что у нас с Валей Сельцовой скоро будет ребёнок!
Стук в дверь, оборвал мой пафос - Оля сообщала, что меня вызывают. На лестнице ждала Валюшка, выбежали с ней из подъезда, и она, блестя чёрными глазёнками, быстро-быстро проговорила :
- Не получится ребёночка-то, Галька сказала, чтобы завёлся ребёночек надо долго-долго целоваться!
Обо всём этом я вспомнил 26 лет спустя, когда в Московском НИИ Глаза Мадина Кубалдулаевна Куралова - ученица хирурга Фёдорова - делала мне склеропластику глаза, а заодно подрезав мышцы глазницы, исправила обнаружившееся косоглазие.
Вот и вспомнишь ! Аля:
- Мужику туда нельзя смотреть! Если так посмотришь - затошнит, а если подглядывать - глаза косыми станут.
Значит, бывает, не врут народные приметы!
А в нашем доме, под квартирой стареньких моих родителей, живёт внук Валюшки Сельцовой, и у него уже есть юная возлюбленная, и сколько бы я не приезжал, видел их только целующимися, значит скоро Валюшке быть прабабушкой.



© Copyright: Константин Лелькин, 2011
Свидетельство о публикации №211032201779 06.06.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.