Проводы эпохи

Ирина Буторина
ПРОВОДЫ ЭПОХИ
Повесть

Санкт- Петербург
2016




Оглавление
ВСТРЕЧА 3
В МОСКВЕ 7
ПРИБАЛТ 27
ДНИ РАДОСТИ 45
В КОНЦЕ ПУТИ 61
НАЗАД В ПРОШЛОЕ 70
ЧЕРЕЗ ГОДЫ 83












































НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Туроператор – девушка лет двадцати – подняла от экрана компьютера виноватые глаза и произнесла:
- Извините, в «Эгле» одноместных номеров на этот период времени не осталось. Может быть, предложить вам что-то другое? Вы именно в Литву хотите?
- Да, именно в Литву, - ответила пожилая клиентка, - я в последние годы только туда езжу.
- И правильно, там лучшее сочетание цены и качества, - выпалила девушка новомодную фразу, и затараторила:
- Вот есть, например, курорт Бирштонас. Там просто чудесно, нас недавно от фирмы туда посылали для маркетинга. На берегу Немана, красота, тихо, хорошо кормят, отличное лечение…
- А где это? - перебила нетерпеливая клиентка поток рекламы.
- Это замечательное место рядом со вторым по величине городом Литвы Каунасом. Знаете?
- Конечно, знаю, - ответила спокойно женщина, - я там была лет тридцать назад.
Девица радостно закивала головой, хотя по ее лицу было заметно, что тридцать лет назад, когда на свете не было не только её самой, но и родители были еще совсем молодыми, для нее времена совершенно нереальные.
- Вот и хорошо, заодно посмотрите, как изменился город за эти годы. Туда езды из Бирштонаса всего полчаса, нас туда возили.
- Вам город понравился? - строго посмотрела клиентка на девушку.
- Мне? - замялась девчонка, - ну, конечно, старина… Музей чертей есть и еще картинная галерея их знаменитого художника, как-то на «Ч».
- Чурлёниса, - подсказала женщина.
- Да, да Чурлёниса, - обрадовалась девушка, - я не могу сказать, что я в восторге, но, знаете, мировая знаменитость. Ну что, поедем в Бирштонас? - свернула она на нужную тему.
Екатерина Андреевна, так звали клиентку, попросила девушку еще раз посмотреть, есть ли, что-нибудь в ее любимом Друскининкае, но, получив отрицательный ответ, согласилась на единственно возможный вариант:
- Ну, что ж, Бирштонас, так Бирштонас, хотя в Каунас я вряд ли поеду.
-Что так? - спросила девушка, начав быстро заполнять заявку на компьютере, - неприятные воспоминания?
- Не хочется вводить себя в искушение и пытаться отыскать тени прошлого, - скорее себе, чем девушке, ответила Екатерина Андреевна, но путевку в неизвестный ей Бирштонас все-таки взяла.
То, что её решение было правильным, она поняла сразу, как только вышла из автобуса на чистенькую уложенную фигурной плиткой улицу по-домашнему уютного городка.
- Извините, вы говорите на русском? – обратилась она к проходившему мимо молодому симпатичному парню с гипсовой повязкой на руке.
- Немного, - ответил он смущенно, - Вы в санаторий?
- Да, - ответила радостно Екатерина Андреевна, - у меня путевка в «Тульпе», вы не скажете, как туда доехать?
- Доехать нельзя, надо идти.
- Ну что вы, я же с чемоданом. Он на колесиках, но все равно тяжелый, а у меня руки больные, я их лечить сюда приехала. Помогите мне, пожалуйста, вызвать такси.
- В Бирштонасе такси нет, да и в соседнем городе нет. Есть только в Каунасе, но такси придет через час, а идти в «Тульпе» пять минут. Давайте ваш чемодан, я вас провожу, - и, подхватив здоровой рукой чемодан, парень увлек даму за собой.
Она, удивленная таким вниманием, стала нахваливать Литву: похорошевший за последние годы Вильнюс, отличный литовский сервис в санаториях и приветливых людей.
- Да, в Вильнюсе хорошо, - заметил парень, - туда все деньги идут. Столица, лицо страны, а в Англии все города и поселки в порядке. Я там много работал, недавно вернулся, руку поломал. Заживет – опять поеду.
- Мне кажется, у вас тоже везде порядок, городок ваш – просто прелесть. Газоны, клумбы, плитка, дома все отремонтированные.
- Это нам просто с мэром повезло, - ответил парень. - Он у нас чудак, тридцать восемь лет правил, все для города старался. Вы видели когда-нибудь мэра, который живет в двухкомнатной хрущевке?
- Да, действительно, чудак, видимо, из бывших, идейных. Раньше такие иногда попадались, теперь, по крайней мере, на Российских просторах, их не встретишь. Что же вы из такого города и от такого мэра уехать хотите?
- Работы тут нет. А как без работы? Здесь я даже семью себе не смогу завести.
- А в Каунасе? Он же промышленный город, там-то работа должна быть. На Западе многие работают в соседних городах.
- В Каунасе тоже работы нет, там почти все заводы закрыты, а те, на которых есть работа, платят мало, с семьей не проживешь, - сказал парень, остановившись у санатория, - вот ваш «Тульпе».
- Спасибо вам большое! Без вас мне было бы не найти, - сказала Екатерина Андреевна, забирая чемодан у парня. - Скажите на прощание, откуда вы так хорошо знаете русский язык, вам, вроде, не больше двадцати пяти, я обратила внимание, что здесь, в Прибалтике, в таком возрасте никто не говорит по-русски.
- Я вырос на русских мультиках, а потом доучил язык в Англии. Там много людей из бывшего Союза: прибалты, украинцы, молдаване. На русском и общаемся, ваши телевизионные программы по спутниковой антенне смотрим, - ответил парень и, попрощавшись, ушел.
Удивительно, но девушка туроператор совсем не преувеличила достоинства санатория, куда продала путевку. По крайней мере, территория его была великолепна. Это был большой холмистый солнечный луг, раскинувшийся возле стен католического костела. Скромные здания санатория, укрытые зеленью деревьев, терялись на фоне этого величественного здания. Аккуратно подстриженный газон по-июньски яркой зелени украшала живописная клумба, выполненная в виде фигурки кита. Разбросанные по зеленому полю деревянные скульптуры окружали костел, как грозные стражи. Налюбовавшись этими чисто литовскими произведениями искусства, глаз выхватывал стоящие на берегу реки три небольших корпуса: один жилой и два лечебных, разнообразные по форме и архитектуре. Три других корпуса санатория были сокрыты от людских глаз зеленью примыкавшей к лугу рощи.
Екатерину Андреевну поселили в корпусе, стоящем прямо на берегу реки, рядом с грязелечебницей. Едва успев распаковать чемодан, она вышла на берег Немана – «Нямунаса» по-литовски – и ахнула: такой замечательный вид предстал перед ее взором. Широкая река, с поросшими смешанным лесом берегами, разбросанные по водной глади островки водорослей с гнездовьями цапель, маленький паромчик - катерок, соединяющий два берега – все это дышало удивительным покоем, столь необходимым измученной шумом и суетой городской жительнице.
- Какая красота! – вырвалось у Екатерины Андреевны. И тут же за ее спиной раздался голос:
- Здесь, действительно, чудесно, - маленькая пожилая женщина с удивительно детским лицом стояла рядом и тоже смотрела на реку.
- Это одно из самых красивых мест в Литве, - продолжила она. - Река в этом равнинном районе делает три крутые петли по совершенно непонятным причинам. Ученые предполагают, что она проложила свое русло по тектоническим разломам, а люди, издревле селившиеся на берегах реки, считают эти места одновременно мистическими и священным.
- А курорт тут давно возник? - поинтересовалась Екатерина Андреевна у не по-литовски словоохотливой дамы.
- Наш санаторий «Тульпе» - тюльпан, появился тут первым, но сравнительно недавно, всего лишь в начале двадцатого века, а люди, живущие у излучин Нямунаса, лечились этой водой многие века. Городу Бирштонасу уже больше шестисот лет.
- Вы, я вижу, знаток мест. Специальность такая? – заинтересовалась Екатерина Андреевна.
- Я из Каунаса. Езжу сюда часто и специальность подходящая. Я искусствовед в одном из городских музеев. К тому же, маленькие народы всегда лучше знают историю своей страны, чем граждане больших держав, не так ли?
- Да, меня это часто удивляет. Мы – русские - не можем похвастаться большими познаниями об истории своей страны.
- Это понятно. Страна большая, много информации. Всего не упомнишь, как говорила одна моя русская знакомая, – улыбнулась жен6щина. – Вы уже на горе Витаутаса были?
- Да нет, я всего полчаса, как с автобуса. Еще ничего не видела.
-Тогда идемте, я вас к этой горе провожу. Это главная здешняя достопримечательность. С ее вершины открывается замечательный вид, - произнесла она, настойчиво увлекая за собой Екатерину Андреевну.
- Я собиралась идти на ужин, - ответила та, подивившись в душе такой участливостью, - не ела уже почти сутки.
- Ужин начнется только через час. Мы успеем, здесь все рядом, - ответила женщина, жестом предлагая гостье последовать за собой по мощеной плиткой тропе, проложенной вдоль реки.
Буквально через сто метров они подошли к горе, рядом с которой стояла высеченная из гранита конная статуя.
- Не иначе, как ваш знаменитый Витаутас, - улыбнулась Екатерина Андреевна, - почему здесь, в таком тихом месте?
- Да, это Витаутас – великий литовский князь, - сказала женщина, - он - наша слава и гордость. При нем Литва простиралась от Балтики до Черного моря. Стоит он здесь у подножия самого высокого холма Литвы, который носит его имя. На его вершине когда-то располагалась одна из крепостей князя.
- Почему он поставлен к пешеходной дорожке задом, а к лесной поляне передом? – удивилась Екатерина Андреевна, глядя на памятник.
- Не знаю, все над этим головы ломают, - ответила женщина, - я – искусствовед - тоже не могу объяснить такого странного замысла автора. Поставил хотя бы коня вдоль реки, было бы правильнее. А откуда вы знаете нашего князя?
- В восьмидесятые годы я ездила в Литву по туристической путевке. Нас возили в Тракай. Там на фоне древних стен замка очень хорошо усваивалась история вашего края, - пояснила свои познания Екатерина Андреевна. – Помнится, Витаутас так и не успел стать королем, а после его смерти литовскую корону перехватили польские шляхтичи.
- К сожалению, да, - кивнула женщина. - После Витаутаса или правильно «Витовта», Литва на долгие пять с половиной сотен лет потеряла свою независимость. Сам Витаутас умер почти в восемьдесят лет. Это, наверное, потому что пил воду их здешних источников, - свернула женщина со скользкой темы. – Теперь эта вода носит название «Витаутас», и заводик по ее разливу стоит прямо на территории нашего санатория.
- Удивительный санаторий! И заводик тут, и костел, и этот роскошный Нямунас…
- Здесь еще есть и единственный в Литве горнолыжный спуск, - перебила Екатерину Андреевну новая знакомая, назвавшаяся Бируте, - если не хотите на гору, давайте к спуску пройдем, это совсем рядом.
- Идемте лучше на ужин, - предложила Екатерина Андреевна, - у меня еще есть время все осмотреть.
- Я, к сожалению, только лечусь в «Тульпе», а живу на квартире, - ответила, смутившись, Бируте, и, проводив спутницу до дверей административного корпуса, побрела дальше по выложенной вдоль реки дорожке, опустив свои узкие, по-детски беззащитные, плечи.
Административно-лечебный корпус санатория, где располагалось кафе, сверкало в лучах заходящего солнца тремя стеклянными стенами. Сквозь них были видны: бассейн с винтовой горкой, большой зал для занятия лечебной физкультурой и уютное кафе с разноцветными столиками.
- Ваше место будет вон за тем столом, - указала официантка на трехместный столик у окна, за которым сидела, о чем-то оживленно беседуя, пожилая пара.
Екатерина Андреевна давно обратила внимание, что если не прислушиваться, то невозможно понять на каком языке идет речь, так похожа звуковая гамма русского и литовского языка. Подойдя к столику, она, на всякий случай, поприветствовала будущих соседей на литовском, вспомнив свой небогатый словарный запас, усвоенный в течение предыдущих поездок в Литву.
- Лабас вакарас!
- Лабас, - подняла на нее глаза дама – темная шатенка со стрижкой каре.
- Лабас, - буркнул ее сосед - плотный мужчина с редкими седыми волосами на большой голове.
«Литовцы. Кто же еще? Мне же говорили в регистратуре, что из русских я здесь одна», - подумала Екатерина Андреевна и принялась за цепелины – вареные картофельные котлеты с завернутым внутрь мясом. Она скорее почувствовала, чем увидела, брошенный на нее взгляд мужчины, который тут же отвел глаза. Чтобы разглядеть соседа, Екатерина Андреевна попросила:
- Извините, Вы не могли бы подать мне солонку?
- Пожалуйста, - ответил он на русском языке, передавая ей соль, и уже открыто взглянул на нее.
Не может быть! Это был он – Римас. То же широкое, но отяжелевшее с годами лицо, те же пшеничные, но пожелтевшие от времени усы и все тот же пристальный, насмешливый взгляд серых глаз.
- Катрин? - первым признался он. - Это вы? Какими судьбами?
- Римас? - изобразила она удивление, скрыв тот факт, что уже узнала его.
- Я, как видите, - ответил мужчина, улыбаясь, - но только стал шире Видаса. Вы еще помните его? - задал он нужное направление разговору.
- Конечно, помню. Он так и остался холостяком?
- Увы, он все о вас вздыхал, и так и не женился, а от тоски стал еще больше. Милда, познакомься, это моя коллега с Украины – Катрин, мы вместе учились в Москве, - повернулся он к своей соседке, настороженно наблюдающей за разыгравшейся перед нею сценой. – Представляешь, наш миляга Видас был в нее безумно влюблен и даже слегка похудел, страдая.
- Я смотрю, Римас, вы все такой же насмешник, как и прежде, - подхватила веселый тон разговора Екатерина Андреевна.
- Разве я насмешник? - улыбнулся Римас. – Нет, я правду говорю, Видас, действительно, очень страдал.
Милда – симпатичная, хорошо ухоженная, моложавая дама, кивнула головой в знак приветствия и посмотрела на Екатерину Андреевну коротким оценивающим взглядом, в котором было и любопытство, и ревность, и некоторое возмущение в связи с вторжением другой женщины, да еще и русской, в их тесную компанию.
- Как Вы попали в нашу глушь? – спросил Римас. И опять добавил снимающую подозрение фразу:
- Извините, забыл, как мы были: на «вы» или на «ты»?
- Не все ли равно, предлагаю перейти на «ты», - ответила, улыбнувшись, Екатерина Андреевна, - а по поводу глуши, я не соглашусь. Прекрасное место, недалеко от центра Европы, не так ли?
- Что, бывали, то есть бывала, в парке Европы под Вильнюсом? Интересное место, я только не пойму, как они этот центр вычислили, хотя, не скрою, это приятно литовскому сердцу.
- Да, была в 2006 году, – ответила Екатерина Андреевна. - В Вильнюсе проходила конференция по экологии, и нас возили в этот занятный парк.
- Шесть лет назад? – удивился Римас. - Почему же к нам с Видасом не заехали повидаться?
- Не было никакой гарантии, что вы еще помните меня, четверть века прошла с тех пор, да и программа была очень насыщенная, - сдержано ответила Екатерина. - Однако с тех самых пор я регулярно езжу в Литву, но теперь уже лечиться.
- Вам здесь нравится? – кисло спросила Милда.
-Чудесная страна, - ответила Екатерина Андреевна, - замечательный сервис в санаториях, тем более, теперь я живу в Питере, а оттуда совсем близко до Литвы.
- В Ленинграде? – поднял белесые брови Римас. – Ты же, как я помню, на Украине жила.
- Да, вернулась на историческую родину, - усмехнулась Катя, - к дочери и всей многочисленной родне.
- И что, все время в Бирштонасе отдыхаете? - спросила Милда, переведя полный подозрений взгляд на мужа.
- Да нет, здесь я впервые. В прежние годы ездила в Друскининкай, а теперь, возможно, сменю ориентацию, - сказала она неосторожно.
- Что Вы, Катрин, в такие-то годы? Бедный Видас, опять он останется ни с чем.
- Римас, Вы опять подтруниваете надо мной? - спросила Екатерина Андреевна, грустно улыбнувшись.


В МОСКВЕ

Тогда, тридцать лет назад, их знакомство тоже началось с шутки.
- Почему вы смотрите телевизор? - строго спросил он сокурсников, зайдя в актовый зал общежития, где был единственный на все здание телевизор. - Среди вас такая интересная дама! Посадите ее перед собой и любуйтесь!
Сказал, хмыкнул и ушел, оставив в недоумении и Катю, и ее приятелей- курсистов.
В советские времена курсы повышения квалификации должны были пройти все преподаватели высшей школы Союза. Лучшим местом для этой цели была Москва - законодательница научной моды для всей страны. Екатерина Андреевна, тогда еще для всех, кроме студентов, просто Катя, ну, в крайнем случае, Екатерина, отправилась на курсы в один из столичных вузов практически сразу после защиты кандидатской диссертации. Очень хотелось отдохнуть после шести лет напряженной работы. Однако радостное ожидание свободы и беззаботного существования в Москве быстро сменилось унынием, так как выяснилось, что сидеть за партой и слушать прописные истины, которые она уже сама излагала студентам, было безумно скучно. Еще сложнее было сменить свою уютную квартиру и налаженный быт на студенческое общежитие с темной холодной комнатой на троих, где в платьевом шкафу жили мыши, непрерывно что-то грызущие.
- Им надо обязательно оставлять корочку хлеба, - поучала соседок по комнате преподавательница из Перми со строгим именем Ульяна, - иначе вони от них не оберёшься.
Ульяна была мало похожа на женщину, и делала все для того, чтобы это сходство было минимальным. Она носила заправленные в ботинки лыжные штаны, растянутые свитера и мужскую шапку - ушанку. Ее вид не только не соответствовал строгому образу преподавателя, но и не отвечал её вполне солидному возрасту, который уже перевалил за сорок. Когда ее спрашивали, почему она так странно одевается, она с ухмылкой отвечала:
- А приятно, знаете ли, поддать ногой в ботинке консервную банку или камень на дороге. В туфлях такого же не сделаешь.
Такой странный ответ смущал всех, кроме самой Ульяны, и вопросы отпадали сами собой. Не раз соседки заставали ее в комнате за бутылкой вина, которое она пила в одиночку, никого не приглашая разделить с нею застолье. Она окончила самый престижный ВУЗ страны по специальности «теоретическая физика», что свидетельствовало о недюжинном уме Ульяны и оправдывало её мужские повадки, ведь женщины среди физиков редки. Однако, несмотря на такое блестящее образование, в столице ей остаться не удалось. Вначале она нанялась в геологическую партию для отработки в полевых условиях нового поискового прибора, а потом вернулась на малую родину в Пермь и с той поры преподавала в местном техническом ВУЗе. Ульяна трижды была замужем и трижды оставалась вдовой, потому что ее мужья по той или иной причине погибали. Первого – геолога - в тайге задрал медведь, второй - доцент - умер от воспаления легких, а третий - пьяница и разгильдяй - погиб под колесами электрички. Детей, которые сглаживают углы у женщин, Ульяна так и не родила, и острые шипы, на которые постоянно натыкались окружающие, торчали из нее в разные стороны.
- А может быть, мышеловку поискать? - предложила вторая соседка по комнате - чопорная чистюля Софа из Курганского технологического.
Софа непрерывно рассказывала о своей семье, о замечательном муже, который возглавлял ее кафедру, умнице – сыночке второкласснике. Причем говорила она это, давая понять, что никто, кроме нее, такой замечательной семьи не имеет и иметь не может.
Катя ничего не предлагала. Она панически боялась мышей, ее раздражала и грубая Ульяна, и правильная Соня и это замызганное общежитие, так мало похожее на ее довольно новую, только что обставленную квартиру. Еще она отчаянно скучала по дому, маленькой дочке, оставшейся с родителями, и даже по мужу, который отсюда казался вовсе не таким уж тираном, а вполне нормальным человеком. Вечерами она лежала на растянутых пружинах общежитейской кровати, тупо глядя на желтые разводы на плохо побеленном потолке, удивляясь, что любимая и желанная Москва свелась к этому убогому жилищу и непонятным соседкам.
- Тюрьма, настоящая тюрьма, еще и с мышами. Как я вынесу здесь четыре месяца? – ворчала она, ни к кому не обращаясь.
- Эх, не знаешь ты горя, Катерина, - успокаивала её Ульяна, - тебя бы в поле, в палатку на полгода, чтобы не поспать, не помыться и грубые мужики кругом. Там от тоски только одно средство – любовь. Влюбишься и все. Тебе, Катерина, сам бог велел так тоску разгонять. Вон посмотри, как на тебя мужики западают. Вчера этот грузин все глаза просмотрел.
- Это не грузин, - нехотя ответила Катя, - это Богдан. Он, можно сказать, мой земляк из Львова.
Богдан - симпатичный мужчина лет сорока - был на курсе, пожалуй, самой заметной фигурой. Одетый в западные шмотки, ловко сидящие на его высокой стройной фигуре, с черными усами, он производил впечатление иностранца, случайно попавшего в обшарпанное помещение советского технического ВУЗа и желающего хоть что-то понять в этом убогом мирке. Они познакомились в конце сентября, когда Богдан наконец-то нагулялся по Москве и явился на занятия. Запомнился он тем, что, войдя в огромную аудиторию амфитеатром и оглядев полупустые ряды, тут же направился в сторону трех курсисток – Кати и её соседок. Места рядом с ними не было, и он уселся чуть впереди. Однако всю лекцию время от времени оборачивался и беззастенчиво разглядывал удивленных такой наглостью женщин. На перемене он подошел к Екатерине, и, широко улыбаясь, спросил:
- Звидкиля це таки гарни дивчата у цих москальских краях?
- З Украины, шановный пан, - в тон ему ответила Катя.
- Ну что, землячка, давай знакомиться, - осклабился Богдан, - от чего его черные глаза зажглись каким-то совершенно невообразимым светом.
-Тоже мне земляк, - прокомментировала Катин рассказ Ульяна, - восточный украинец западному не земляк, а москаль. Я недавно каталась на лыжах в Карпатах и наслушалась.
- Что так, то так. К нам в Донбасс много народа с западной Украины на комсомольские стройки понаехало. Их у нас бендерами зовут, а они нас – москалями. Правда, быстро и сами в москалей превращаются и язык забывают.
- Не сомневайся, скоро вспомнят, вот тогда ты свой язык забудешь, - злорадно произнесла Ульяна. - Люди так устроены, что для них нет ничего более святого, чем родной язык, и тем, кто заставляет его забыть, они не прощают, а ждут подходящего момента, чтобы отомстить.
- Ульяна, что ты такое говоришь? Как это возможно в Союзе? У нас же дружба народов на уровне государственной политики, - возмутилась словам Ульяны правильная Соня.
- Вот, правильно, политики! А как политика изменится, так и дружба вслед за ней полетит, помяни мое слово! Недаром говорят, сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит.
- Да нет, Богдан – не националист, он человек веселый, - вступилась за знакомого Катя, - сегодня предлагал День Конституции вместе отметить. Предложил мне женщин организовать, а он мужчинами займется.
- А чего же ты молчишь? – обрадованно воскликнула Ульяна. - Лежит, злится, вместо того, чтобы народ собирать.
- Я не злюсь, просто не хочу никого собирать. Я на праздник собираюсь пойти к родственникам.
- Нашла куда на праздник идти! Сдались тебе эти родственники. Смотрят на нас, как на темную провинцию, а ты им улыбайся. Я, например, со всеми своими родственниками распрощалась еще пять лет назад в прошлую учёбу в Москве и не жалею.
Катя и сама чувствовала свое необязательное присутствие у родственников. Её двоюродная сестра - актриса одного из московских театров - в редкие минуты общения разговаривала с нею, действительно, как с провинциальной девчонкой, которую надо учить уму-разуму и хорошим манерам. Её дочка, выросшая с деревенскими няньками, не дотягивала ни до столичной мамы, ни до самой Кати, однако не скрывала снисходительного тона в общении с дальней родственницей и особенно-то в гости не зазывала. Недавно она была на дне рождения у двоюродного брата в его симпатичной квартирке на Басманной. Квартирка была прелесть, жена брата симпатичная, по-учительски сдержанная женщина, приветлива и мила, их гости интеллигентные и милые люди, но Катя весь вечер чувствовала себя провинциальной бедной родственницей. Она стеснялась того, что опрометчиво одела платье, которое купила у своей племянницы, наверняка, ею уже опубликованное в этой компании. Переживала о том, что не взяла туфли, которые делали её выше и стройнее, и ходила в смешных тапках, в виде вислоухой собачки, что было, конечно, забавно, но мало украшало и без того сомнительный наряд. Ей было неловко, что она была не в теме тех разговоров, которые велись за столом. От этого всего она замкнулась, и весь вечер молчала и даже в обычный спор с братом, по любому поводу и без повода, не вступала. Вернулась она с вечеринки переполненная комплексами от собственного несовершенства. Таким образом, мысль о празднике у родственников её не особо грела, тем более, звана на праздник она еще не была.
- К тому же неловко как-то, одни мужчины, нас только трое, - продолжала сомневаться Катя, - дома мужья с детьми маются, а мы тут в загул пойдем…
- Катерина, не лукавь! Стоит на твою кислую физиономию посмотреть, как сразу становится ясно, что давно созрела для того, чтобы загулять, - перебила ее рассуждения Ульяна.
- Это еще почему? Я по дому скучаю, вот и кисну, - ответила Катя и отвернулась к стенке, сердито скрипнув растянутыми пружинами кровати.
- Понятное дело, по дому. Там муж и всякое такое. Физиология, с нею не поспоришь, - настаивала на своем Ульяна, - так что, давай, собирай народ.
- После твоих слов не только никого собирать не хочется, а впору собрать чемоданы и ехать домой, - не оборачиваясь, огрызнулась Катя.
- Ульяна, что Вы, действительно, к ней пристали? Не стоит судить о людях по себе. Хотите – идите, празднуйте, а мы не пойдем. Я вообще не люблю чужих компаний. Всегда и везде хожу с мужем. Кроме того, этот львовский грузин кажется мне весьма сомнительным типом. Он в нашей группе учится, все время дурацкие шуточки отпускает на украинском языке, который я совсем не понимаю.
- А чего же тогда говоришь «дурацкие», раз не понимаешь? - оборвала ее Ульяна. - Украинский язык абсолютно понятный русскому человеку, главное - иметь желание его понять.
Ульяна была человеком крайне неделикатным и все, что приходило ей на ум, она тут же вываливала на голову своим соседкам. Рядом с ней было тяжело слукавить, пытаться показаться лучше и, не дай бог, похвастать, она тут же замечала фальшь и этого не скрывала. Понимание людей было столь глубоким, что Катя, практически с первого дня, окрестила ее «наш Мефистофель».
- Муж без тебя в чужие компании ходит? - продолжала Ульяна пытать Софью.
- Нет, конечно. Мы же весь день вместе - и дома, и на работе. Я на его кафедре ассистентом работаю, - гордо заявила Соня.
- Сбежит, точно, сбежит, помяни мое слово! Так надоешь со своим занудством, что сбежит!
- От хороших жен мужья не сбегают и рядом с ними не умирают, - решила укусить соседку Соня.
- Это ты точно подметила. Я и не скрываю, что я - «черная вдова». Рядом с нами мужья не живут, но речь не обо мне, а о тебе. Не надоедай мужу, и сама отдохни, иначе сбежит.
- А ты чего молчишь, тоже мужа своей компанией давишь? - произнесла Ульяна в напряженную спину Кати.
- Да, нет. Скорее наоборот. Работаем мы в разных местах, - повернулась та к соседкам, - но я увлечена своей работой, а он нет. Ревнует меня к работе, а не к другим мужчинам. Пишу за столом, он встанет в дверях и допрашивает: «Все пишешь свои бумажки?»
- Тут все понятно: не любишь ты его, он тебе не интересен, раз в работу уходишь. Так что, давай, собирай праздник, начнем с нашим контингентом знакомиться поближе. Тем более, они люди приличные и никто вас - жен собственных мужей - насильно в койку тянуть не станет.
- Кого тут собирать? Среди двухсот слушателей женщин пятеро: мы и еще две пожилые дамы. Я их на лекциях как-то видела. Говорят, они москвички, дома живут, - все еще сопротивлялась Катя, - но, если вы с Соней согласны пойти на вечеринку, я Богдану скажу. Он нас обещал не напрягать кухней, говорит, у них узбеки есть, они плов сделают.
- Вот это другой разговор, - обрадовалась Ульяна.
Четвертого октября - в День Советской конституции - вечеринка все же состоялась. Ей предшествовало знакомство с компанией накануне праздника в актовом зале общежития. От женской половины участвовала во встрече только Катя. Однако, ни нормального знакомства, ни обсуждения стола тогда не произошло. Чуть поговорили и уставились в телевизор смотреть программу «Время». Вот тогда Катя впервые и увидела Римаса и была польщена и смущена его шуткой.
На следующий день вся компания, за исключением Катиных соседок, закупала продукты и готовила закуски. Однако главным блюдом на столе был плов. Его готовили два узбека – курсиста из Ташкентского Полититеха: Нияз и Бахадор. Первый - осанистый узбек – по меркам Ташкента, был человеком весьма уважаемым – кандидатом наук и доцентом. Он даже на кухне был в костюме и при галстуке, он мог себе это позволить, так как только руководил процессом приготовления плова, присматривая за тем, как это делает его ассистент по кафедре и по кухне Бахадор. Бахадор – коренастый крепыш с простодушным восточным лицом - мало походил на преподавателя высшей школы, но плов готовил мастерски, что-то напевая себе на родном языке.
- А я думала, что восточные мужчины к кухне не приближаются, - удивлялась Катя, - а у Бахадора просто профессиональные навыки. Ножи, ложки и вилки так и мелькают в него в руках.
- Ах, уважаемая, - отвечал за Бахадора Нияз, - на Востоке плов - дело мужское. Ни одна женщина не сможет приготовить плов так, как это сделает мужчина.
- А наши славянские мужчины себя готовкой не утомляют. Вон посмотрите: Богдан бегает и веселится, Володя, так, по-моему, зовут товарища из Волгограда, чинно беседует в коридоре с Александром из Минска, кишиневец Степан представился и сбежал.
- Що ты, Катаринка, кажешь таке? – встрял в разговор забежавший на кухню Богдан. - Навищо тоди жинка, колы чоловик ижу буде робыть?
За Катю Богдану ответил давешний прибалт, заглянувший в этот момент на кухню:
- Женщина, а тем более такая, как ваша, - он выразительно взглянул на Катю, - достойна совсем другой доли, чем стоять у плиты.
Сказал и, забрав кипевший на огне чайник, ушел.
- Ты дывы, лихой хлопець, - проводил его взглядом Богдан, - мы тут сами ще нашу паненку не охмурили, а вин на ходу подметки рве.
- Может быть, пригласим и его на плов? Он в соседней комнате живет, - предложил добродушный Бахадор.
- Ни, хто пловом панночку пригощае, той её и танцюе, - ответил, блестя глазами, Богдан. - Не треба нам такого.
- Богдан, что вы имеете в виду? - засмеялась Катя. - У нас что, и танцы намечаются?
- Та ни, Катюня, це для рифмы, не хвилюйся!
- Да я и не волнуюсь, одни доценты с кандидатами, что тут волноваться?
- А вот не скажи, - перешел на русский Богдан, - я, например, не остепененный, так что много лиха натворить могу.
- Богдан, с такими глазами лихо не творят, - ответила ему Катя.
- З якими такими глазами? - удивился Богдан, от неожиданности опять переходя на украинский.
- С горящими добрым огнем, - ответила Катя.
- Та щё ты, любонька, хиба ж це огонь? Це так, сполохи. Нажаль, догорають мои очи, ось ранише палалы, так палалы!
Глаза у Богдана были необыкновенными! Темные вишни глаз, где и зрачка было не разглядеть, сияли каким-то удивительным блеском, особенно ярко разгораясь, когда он начинал шутливый разговор. Не только глаза, но весь Богдан был каким-то нездешним, вольным, не зажатым преподавательской работой. Однако было его как-то слишком много: с излишним шумом, суетой и весельем, что всегда настораживало Катю в мужчинах. Да, она радостно болтала с такими людьми, чувствуя в них родственную душу, но влюбиться в них не получалось. Ей, самой жизнерадостной и веселой, нравились спокойные и немногословные люди, например, такие серьезные как волгоградец Володя, который учился с нею в одной группе. У них давно, используя терминологию ее московской родственницы, установился глазной контакт, но дальше этого дело не шло, не то, что с этим весельчаком Богданом. На вечеринке он уселся рядом с нею и весь вечер прикладывался к её руке красными влажными губами, демонстрируя заимствованную у поляков галантность западных украинцев.
К началу застолья собралась вся компания, включая Ульяну, сменившую по такому случаю свой спортивный наряд на какую-то безликую блузу, явно контрастирующую с розовой кофточкой Сонечки с круглым воротничком, из-под которого выглядывал ряд мелких рюшечек. Это было творение самой Софьи, не любившей профессию, а любившей шить и другие женские забавы, заполняющие ее счастливую семейную жизнь. В стране тотального дефицита приличной одежды, шили многие. Остальные заказывали себе одежду у портних. Кате повезло, ее мама была портниха - самоучка. Шила она великолепно, но только для своих дочек и их подруг, не получая от этого ничего, кроме удовольствия. Причем, чем меньше был, как тогда говорили, отрез, тем интереснее ей было шить, выкраивая из кусочка ткани вполне объемные вещи. Катя шить не любила, она любила вязать. Это занятие было не простым, потому что трудно было достать пряжу. На территории Союза её можно было купить только на Кавказе у горцев, но поездки туда были редки, а вязать хотелось постоянно. Однажды сестра предложила ей простой выход из этой ситуации. Она удовлетворяла свою страсть к вязанию, распуская вигоневые носки, которые время от времени появлялись в магазинах Питера, где та жила. Носки были столь велики, что создавалось впечатление, что их вязали для того, чтобы одевать на скульптуры в Летнем саду и Петергофе, уберегая ценные творения от зимней стужи. Вот эти гигантские носки и надо было распустить, нитки постирать, потом высушить и смотать. Из такой пряжи, несмотря на всю свою занятость домом, работой и диссертацией Катя связала себе два симпатичных костюма. Благодаря семейному рукоделию она, по провинциальным меркам, была одета хорошо. Сейчас за столом она сидела в красном платье, сшитом мамой из куска тонкого красного сукна, которым в те годы обивали начальственные столы. Откуда попала на портняжный стол эта материя, она уже не помнила, но платье, сшитое по выкройкам единственного в стране «Журнала мод», подпиской на который маму, как ударника коммунистического труда, награждали каждый год, было очень симпатичным.
К этому времени страна уже была сверхдержавой, обладающей самой мощной армией в мире, и первой в освоении космоса. Одних космонавтов, побывавших в космосе, насчитывалось не менее сотни, а вот одеться нормально советскому человеку было невероятно сложно. Именно в эти годы мало кто говорил, что купил что-то в магазине. В ходу было выражение «достал по случаю». Каждый раз, открывая газету с программой коммунистической партии на очередную пятилетку, Катя смотрела главный для нее раздел «Развитие промышленности» и разочарованно откладывала её, так как из одной программы в другую кочевал один и тот же пункт плана: «Все усилия прилагать к развитию отраслей народного хозяйства группы «А». К ней относились металлургия и тяжелое машиностроение. На легкую промышленность группы «Б», то есть производство товаров широкого потребления, доля которого в общем производстве страны не поднималась выше пяти процентов, обещали обратить внимание, но эта обтекаемая фраза никого ни к чему не обязывала.

Когда за столом собираются малознакомые люди, они вначале знакомятся, рассказывая о том, как попали в эту компанию, а затем переходят на темы, которые их объединяют. Вот и сейчас в комнате Богдана собрались люди из разных уголков Союза: Владимир, Ульяна и Соня из России, Екатерина и Богдан из Украины, Нияз и Бахадор из Узбекистана, Александр из Белоруссии, а Степан из Молдавии. Все говорили о том, что приехали в Москву расслабиться и отдохнуть от надоевших лекций и бестолковых студентов. По поводу объединяющего их дела все сошлись во мнении, что курсы эти - сплошная формальность, что преподаватели читают им те же лекции, что и они сами студентам. Лабораторная база в этом ВУЗе слабая, и показать столичным лекторам коллегам с периферии практически нечего. Единственное новшество – это смешные потуги преподать свободную западную манеру общения со студентами.
- Мой брат живет и работает в Канаде, - вдруг открылся Богдан, - так там, действительно, преподаватель со студентами общается на равных. Они его зовут Ив (Иван по-нашему). Спорят с ним, если имеют свою точку зрения, а он им не бубнит под запись, как мы, а рассказывает по данной теме в свободной форме. Распечатанные лекции дает для самостоятельного изучения. Я там недавно был. Что ты так напугалась, Софийка? – насмешливо посмотрел он в сторону переменившейся в лице курсистки. - Нормальные люди живут, и все у них в порядке.
- Что вы такое говорите, Богдан? – подняла бровки Софа. - Они же империалисты!
- Ты дивы, яка освитна людына, - перешёл на ридну мову Богдан, - знает, що такое империалисты! А я дывывся там, дывывся, так и не побачил жоднои тии гадюкы.
- Софа, ну что ты? Богдан же шутит, - успокоила Катя, начавшую наливаться кровью, соседку. - Лучше расскажи, как вы таких высот в танцах достигли? Мы вчера смотрели, восторгались.
Восторг был действительно фантастический, когда группа курсистов, записавшихся на класс быстрых танцев, демонстрировала всему курсу свои успехи. Занятия по быстрым танцам для слушателей курсов повышения квалификации организовал один из доцентов института - смешной старик с завитками седых волос вокруг аккуратной лысины. В почтенном возрасте его осенила идея, что для улучшения успеваемости студентов прямо на занятиях необходимо устраивать пять минут быстрого танца. С его точки зрения, такое новшество давало возможность освежать внимание студентов и естественным путем сокращать дистанцию между преподавателями и студентами. Для этой цели надо было совсем немного: носить с собой магнитофон и уметь делать элементарные движения под современную музыку, а потом, в качестве диск-жокея, выступать перед студентами на танцевальных паузах. Ученый совет университета, не имея других новаторских идей, поддержал это начинание, и курс быстрого танца, в качестве факультативного занятия, был введен в программу повышения квалификации.
Катя любила танцевать, но отказалась от этой затеи, еще не зная, кто будет вести занятия, столь нелепой показалась ей эта идея. Контакт со студентами у нее и так был хороший, благодаря чему она отлично знала, что есть сферы, которых лучше не касаться, чтобы не стать посмешищем в студенческой аудитории. Молодость эгоистична и заносчива и всем, кто старше ее, она может позволить учить себя только научным премудростям, в круг своих интересов она преподавателей не пускает, свято охраняя свободу своего выбора. Как-то Катя случайно попала на занятия преподавательской танцевальной группы в актовом зале общежития, где, потрясая седыми кудряшками, доцент-энтузиаст отбрасывал твистовые коленца перед учениками. Известно, что нет ничего более смешного, чем зануда, который хочет казаться весельчаком. Сейчас с десяток зануд - сокурсников со строгими сосредоточенными лицами стояли вокруг своего наставника, пытаясь повторить за ним незамысловатые движения. Однако все это получалось так нелепо и жалко, что смотреть на горе - танцоров было как-то неловко. Среди них была замечена Сонечка, которая, наверняка, в студенческие годы танцы презирала, а теперь решила нагнать упущенное в паре с не меньшим занудой - Степаном из Молдавии. Степан был тощ, плешив и с каким-то удивительно постным лицом, на котором кроме старания и смирения не приживались никакие другие человеческие эмоции. Бахадор тоже по каким-то, одному ему понятным соображениям, записался на этот факультатив и терся где-то в стороне, не совсем понимая, куда он попал.
Ко дню Конституции было решено устроить показательные выступления танцоров перед всем курсом. Выступление должно было состояться перед лекцией по педагогике, которую и читал студентам танцор-энтузиаст, наверняка кропающий докторскую диссертацию на тему: «Влияние музыкальных пауз на успеваемость студентов». Лекция проходила в огромной наклонной аудитории на триста мест, с большой массивной кафедрой, отделявшей преподавательское пространство от остальной аудитории. Перед этой дубовой кафедрой, пришедшей еще из прошлого века, и были выстроены курсисты-танцоры, а их учитель священнодействовал за столом пытаясь завести допотопный катушечный магнитофон. Когда, после множества обрывов пленки, заеданий бобин и прочих неприятностей, связанных с первыми магнитофонами, в аудитории зазвучали нетленные аккорды Пресли, а танцоры по хлопку своего балетмейстера начали робко покручивать бедрами, аудитория оживилась и стала подбадривать выступающих хлопками. Больше всех веселился Богдан, перекрикивая Пресли, он выдавал украинский вариант хита:

Злабаймо твист эгейн,
И хай гормонь заграе,
А моя Гапка хай сыдыть
Тай очи вытрищае!

Воодушевлённые такой поддержкой танцоры, задвигались энергичнее, не обращая внимания на улыбки и шуточки курсистов. Когда же они дошли до коронного твистового па: опускаться, виляя бедрами, тут уж улыбки сменились откровенным хохотом, так забавно ныряли танцоры за первый ряд парт, время от времени являя аудитории, то раскрасневшееся лицо Сонечки, то скучную лысину Степана, то простодушное лицо Бахадора.
- Ни, хлопци, давали жару, як треба. Я чуть з лавы не упав! - оживился Богдан, когда Катя вспомнила о вчерашнем выступлении танцоров. - Зробы я таке на лекциях, так потом до кинця её студентов до купы не сберёшь, будуть гоготать. Та мабудь, це и е педагогика по москальски?
Богдан как-то быстро опьянел и это было, по сути, его последнее осмысленное заявление, после чего он тихо ретировался в соседнюю комнату, оставив смеющихся гостей в своей. Его слова, немного повисев над столом, были подхвачены молчавшей до той поры Ульяной.
- Чего смеетесь? Вас оторвали из дома от семей, прислали учиться в ведущий ВУЗ страны, а эти халтурщики кормят нас прошлогодними истинами, а вместо педагогики занимают какими-то дурацкими танцами.
- Зачем ты так, дорогая? – начал успокаивать Ульяну Нияз. - Танцевали товарищи хорошо, почему не потанцевать?
- Потанцевать? – начала наливаться злобой Ульяна, и только теперь по ее остановившемуся взгляду, по зачугуневшим щекам стало понятно, что она тоже перебрала и близится скандал.
- Потанцевать можно, но кто будет наших студентов учить? Бахадор, который диплом за баранов купил? Богдан, которому одни байки на уме, или Софочка, которой впору детям в детском саду носы вытирать, а она, видишь ли, ассистент на кафедре? Сонька, что ты в этой теплотехнике понимаешь?
- Ульяна, это уже становится невыносимо! – скрывая набежавшие слезы, наклонила голову Соня и выбежала из комнаты.
- Ульяна, может быть, мы тоже пойдем? - стала уговаривать соседку Катя.
- Нет, я должна объяснить вам, что гибнет наше образование, а вы все гы- гы, да гы- гы!- закричала Ульяна и стукнула по столу своим нехилым кулаком.
- Ульяна, прекратите буянить и говорить глупости, наше образование лучшее в мире, - решил ее урезонить Володя.
- Кто тут говорит про лучшее образование в мире? Ты, что ли, партайгеноссе? Ты лучше другим эти байки рассказывай, а не мне. Чему мы можем выучить, имея старое оборудование и отсталые технологии?
- Я год учился в Лондоне… - начал было оправдываться Володя, но Ульяна уже вошла в раж, и её было не остановить.
- Если учился, - бушевала она, - то должен был понять, что хорошее образование дают там, где от него есть нормальный результат. А какой у нас результат? На сколько лет мы отстали от развитых стран: на тридцать, на пятьдесят или навсегда? - выкрикнула она и опять со всей мочи ударила кулаком по столу.
- Ульяна, пойдем домой, - встала со своего места Катя, - извините нас, ребята. Она, наверное, с утра не ела, вот и развезло.
- Это тебя развезло, воешь каждый день, себя жалеешь, а на страну тебе наплевать, - набросилась на соседку Ульяна.
Катя, поняв, что с ней не сладить, наспех откланявшись, поспешила выйти из комнаты.
- Катя, пождите, - услыхала она за спиной.
Володя с раздосадованным лицом шел следом за ней.
- Ну и соседка у вас, как вы уживаетесь вместе? Бандитка просто какая-то, а не доцент высшей школы.
- Да, Ульяна человек не простой, мучает нас с Соней своими откровениями. С ней живешь, как на вулкане, не знаешь, когда рванет, но в целом она человек неплохой, по крайней мере, не подлый. Да и что сделаешь? В другую комнату не переселяют, я уже узнавала.
- В былые времена ее бы за такие слова упекли, куда надо, - сердито сказал Володя.
- Вы что, по прежним временам скучаете?
- Да, нет, я так, к слову. Народ совсем страх потерял, мелет, что на ум придет, - продолжил Володя и неожиданно сменил тему. - Какие у вас на завтра планы? Я в Пушкинский музей собираюсь, а компании нет.
- Отлично, - ответила Катя радостно, - я давно мечтала туда сходить.
В следующий свободный от занятий день они уже шагали по Москве. Катя любила этот город отчаянно. Впервые она побывала здесь еще подростком в период фестиваля молодежи и студентов в 1957 году. Столица тихая, умытая и украшенная к приезду гостей, в тот момент не произвела на нее какого-то ошеломляющего впечатления. Дети так устроены, что мало чему удивляются, для них все внове, и все не чудо. Подпортило впечатление скудное житьишко у дальних родственников. Она так и не разобралась, кем приходился ее маме москвич дядя Гриша: то ли двоюродным братом, то ли двоюродным дядей. Он приехал в Москву из Углича, где в то время жила вся многочисленная родня Катиной матери, сразу после войны и работал плотником на ее стройках, за что получил маленькую комнатенку в коммуналке. Дом, где располагалась эта квартира, стоял в самом центре Москвы, спрятавшись за самым крупным кинотеатром города «Ударник» и знаменитым Домом на набережной, где в те годы проживала советская элита. Однако, дом дяди Гриши, затерянный в закоулках старого города, совсем не походил на элитный, он даже на нормальный дом не тянул, а являл собой какое-то нагромождение каменных построек, где к каждому низенькому этажу тянулась своя лестница. Такая же узкая деревянная лестница была пристроена и к входу в дядину квартиру, отделенную от мира хлипкой дверью, обтянутой рваной клеенкой. За дверью была узкая прихожая, освещавшаяся подслеповатым окошком, а за нею большая кухня с множеством дверей, ведущих в комнаты жильцов. В первой от двери шестиметровой комнатенке с окошком, выходящим в коридорчик, жила семья дяди Гриши, состоящая из четырех человек: хозяина, его жены и двух дочерей. Кроме того, сюда часто наведывались многочисленные родственники дядьки со всех просторов России. Поездные билеты были в то время дешевы, магазины в провинции пусты, а в Москве все-таки что-то водилось. По крайней мере, оттуда можно было привезти совершенно невероятное по тем временам лакомство – мелкие баранки, нанизанные на бумажный шпагат. Связка баранок на шее считалась тогда верной приметой шагающего по Москве провинциала. Маленькая Катя сама гордо ходила по столице в связке таких баранок, предвкушая удовольствие от их совершенно необыкновенного хруста на зубах. Кроме баранок фестивальная Москва запомнилась Кате еще газированной водой, которую продавали на каждом шагу, и впервые увиденным телевизором, который был установлен для всеобщего доступа на кухне коммунальной квартиры родственников. Телевизор был большой, но с малюсеньким экраном, перед которым размещалась толстая линза, увеличивающая изображение. Все домочадцы этой большой коммуналки и постоянно проживающие, и приезжие, усаживались на табуретках возле этого чуда, чтобы посмотреть на вещающие с экрана головы. Однако, несмотря на все эти московские чудеса, на детскую душу Кати столица особого впечатления не произвела. Это и понятно. Они спали вчетвером с мамой, папой и сестрой за шкафом на полуторной кровати, любезно предоставленной родне гостеприимной семьей дяди Гриши. Гостеприимное семейство спало вповалку, как тогда говорили, на полу. В результате Катя, как и остальные члены семьи, вставала утром хмурая с затекшими конечностями и только к концу дня после походов по магазинам столицы в поисках дефицита, немота в ногах сменялась чугунной усталостью.
Полюбила она Москву потом, уже девушкой. В это время судьба, совершив какой-то неожиданный вираж, сблизила их с другими московскими родственниками по папиной линии, с которыми она контактировала и до сих пор, полностью утратив связь с мамиными родными. В тот год Катя перешла в последний выпускной класс и приезд в их приморский город тети, ее сына с женой и племянницы - ровесницы был для нее большим праздником. Теперь уже в их небольшой квартирке спала вповалку вся Катина семья, уступив элитные стальные места на кроватях своим знатным родственникам. Несмотря на это, Катя была счастлива. Во- первых, было весело, во- вторых, племянница оказалась отличной подружкой, к тому же тетя пообещала взять ее с собой на недельку в Москву.

Когда Катин отец появился на свет, его сестры и братья были уже взрослыми людьми, а двое уже женатыми. Это внесло путаницу и смещение во времени. Ее двоюродные сестры и братья годились ей в родители, а племянники - ровесники - в друзья. Одна из сестер, самая красивая и энергичная в роду, имея хороший слух и голос, пробилась в один из музыкальных театров столицы. Мужа - студента технического ВУЗа - оторвала, как она говорила, от его железок и уговорила окончить административное отделение ВГИК. К тому времени, когда Катя приехала к ним впервые в Москву, сестра уже была известная актриса, а муж работал на одной из киностудий директором картин. Все это дало им возможность выехать из подмосковной коммуналки практически в столичный центр и поселиться недалеко от ВДНХ – Выставки достижений народного хозяйства, вокруг которой строилась новая Москва.
Когда Катя впервые вошла в квартиру родственников, ей, провинциальной девочке из семьи со скромным достатком, показалось, что она попала в совершенно иной мир, который не только выглядел по-иному, но и благоухал как-то необыкновенно. Наверняка, это была смесь хорошей парфюмерии и косметики, еще не виданной в Союзе, но добытой сестрой во время заграничных гастролей, но Кате казалось, что именно так пахнет богатство. Кормили в этом доме тоже совершенно невиданными продуктами: копчеными колбасами, тонкими сосисками, которых она в то время еще не пробовала. Чай в доме родни был каким-то совершенно потрясающим. Его хранили в больших жестяных банках с красивыми картинками на гладкой поверхности. Еще больше ее поразила сама Москва, которую она увидела уже не с черного хода, как тогда, в детстве, а с самого, что ни наесть, парадного. Широченный проспект Мира, величественные павильоны ВДНХ, ее золотые фонтаны и аккуратные аллеи были тоже из другого мира, и в это мир она выходила просто так, погулять, без всякой цели. А чего стоил поход на киностудию Горького, где работал муж сестры и за кулисы сестриного театра, где все: и молодые, и старые, и легко узнаваемые, и неизвестные были с её родственниками на «ты» и непрерывно с ними целовались и обнимались.
- Как вас все любят! – удивилась Катя, сидя за вечерним чаем.
- Кто? - не поняла сестра.
- В театре, на киностудии.
- Брось ты, какая там любовь, - возмутилась сестра, - это ничего, кроме принятой формы общения, не значит. У нас в театре, например, первый день после летнего отпуска называют «иудин день». В этот день тоже много обнимаются, целуются, говорят друг другу комплименты, а потом, отойдя два шага, плюются и злословят про коллег почем зря. Это тебе театр, девочка, это Москва.
Несмотря на такой нелестный отзыв о театральном мире и в целом о Москве, Катя была очарована столицей и с той поры у нее в душе поселилась мечта стать москвичкой. Эту мечту она попыталась осуществить на следующий год, когда в руках был аттестат зрелости и медаль за успешную учебу. Поступала она в тот же институт, где сейчас повышала квалификацию. Медалистам тогда для поступления надо было сдать только один профилирующий предмет на пятерку, но ни по профильной физике, ни потом по математике и еще трем предметам она не получила не только пятерок, но и тройки ей поставили, сжалившись над совершенно растерявшейся девчонкой. При сдаче экзаменов от волнения она была в полуобморочном состоянии и мало чего понимала. Ее трясло так, что дежурившие у экзаменационной аудитории студенты неоднократно выводили Катю в коридор успокоиться. Была бы москвичкой, ее и с тройками бы взяли в институт, а так пришлось ехать домой, разочарованной и раздавленной. Отработав год слесарем на заводе, куда ее определил папа, чтобы поняла, чем должен заниматься инженер, Катя больше не стала рисковать, а поступила в технический ВУЗ в своем городе. Трудно сказать, состоялись ли как инженеры абитуриенты, с которыми она поступала тогда в Москве, она же состоялась не только как инженер, но и как ученый, чем в глубине души очень гордилась. После окончания института она довольно часто ездила в Москву, то на конференцию, то в головной ВУЗ по их специальности, и каждая поездка была для нее большим праздником. За четыре дня такого счастья Катя успевала обегать все самые значимые магазины центра, сходить в театр и в Дом Кино на премьеру. Любя улицы Москвы, она старалась меньше пользоваться метро, а больше ходить или ездить на наземном транспорте, не уставая удивляться той неподражаемой энергетике российской столицы, которая заражала любого приезжего, заставляя сбросить с плеч провинциальную дремотность и втянуться в современный ритм жизни. Однако в этот раз, когда столица была в ее распоряжении на целых четыре месяца, она вдруг стала быстро уставать от московского ритма, от толп народа в метро и непрерывно удивлялась:
- В Москве прощают, когда ты бежишь и всех толкаешь, даже дорогу уступят, но если ты идешь медленно, тебя просто затолкают и испепелят взглядами, что, мол, такой тормоз тут делает?
Курсисты ее понимали, а москвичи тут же принимались учить:
- Это Москва, милочка!
Сегодня она шла по Москве, не торопясь и не рискуя быть затоптанной. Сегодня был выходной, и вся Москва засела на кухнях, залегла на диванах, чтобы немножко отдышаться перед очередным будничным забегом. Рядом шел Володя – человек, который ей откровенно нравился и, по всей видимости, и он к ней был неравнодушен, иначе, зачем бы звал на прогулку? Такое совпадение симпатий было для нее внове. В прошлой жизни как-то так получалось, что либо ей кто-то нравился, но не отвечал взаимностью, либо она отвергала ухаживания ненужного ухажера. Спасибо подруге, уговорила выйти замуж за своего брата, а то так бы и искала до сих пор того единственного и неповторимого, каким сейчас казался умный и симпатичный Володя. От этого душа ее пела, и Катя, возможно, впервые, ощутила, то, что принято называть счастьем.
Сходили в Пушкинский музей, погуляли по Красной площади и пешком дошли до общежития, не чувствуя времени и не замечая натруженных долгой дорогой ног. Он так же, как и она, когда-то покорял Москву, но, не сумев поступить в МГУ, поступил в свой Волгоградский Политех. Он, так же, как и она, любил науку и собирался писать докторскую. Он, так же, как и она, происходил из семьи инженеров, коммунистов и праведников. Наконец, он, как и Катя, имел семью и говорил о ней с большим пиететом. Все это давало основания считать, что никаких греховных отношений с ним быть не может, так, симпатия и не более. Кате казалось, что все это ее очень устраивает.
На следующий день после занятий они пошли пройтись по соседним магазинам и загуляли до темноты. Так продолжалось несколько дней, и в один из них Катя просила Володю помочь ей отправить посылку домой. Это была уже вторая посылка с деликатесами, за которыми она охотилась неделю. Первую ей помог отправить сотрудник ее института, случившийся здесь в командировке. В этот раз в картонный посылочный ящик она натолкала копченую свинину - корейку, два килограмма апельсин, бананы и совершенно невиданную штуку - оранжевый напиток «Фанта», о которой в их городе еще и не слышали. Фанту ей подарила сестра, ходившая накануне в продуктовый распределитель по пропуску одного из своих высокопоставленных поклонников. Вполне возможно, что и не досталась бы Кате эта Фанта, если бы сестру не потряс сам факт передачи продуктовых посылок на Украину.
- У вас что, мяса нет? Что же вы свиней не разводите? Когда я жила на Украине, там все было, - удивлялась Валентина, забывая тот факт, что была она на Украине дочкой партхозработника, для которого всегда были открыты закрома Родины. – Я понимаю, апельсины и бананы, их здесь тоже не вдруг-то купишь, но посылать на Украину корейку - это просто смешно!
Катя пыталась объяснить, что и свиней, и коров Украина выращивает, но вот куда все девается, ей неизвестно, на что сестра только кривила свои ярко накрашенные губы и пожимала плечами, изображая недоумение, а потом, расчувствовавшись, отдала бутылку заграничной Фанты для Катиной дочки, фанатично любившей газировку. Невзирая на возмущение сестры, Катя шла на вокзал довольная. Ей было радостно, что ее близкие уже завтра смогут поесть невиданные продукты, попробовать которые у нее не поднялась рука. Пусть им больше достанется. Володя нес картонный ящик, перевязанный белыми бинтами крест-накрест, с заметной натугой. С натугой натянулись и бинты и, жалобно треснув, оборвались, вывалив содержимое посылки на грязный тротуар, с которого только что сошел первый снег. Радостно покатились в разные стороны оранжевые апельсины, вслед за ними двинулись бутылка Фанты, которая каким-то чудом не разбилась, а Кате было смешно! С того самого дня, когда они ходили с Володей в Пушкинский музей, у нее было легко и радостно на сердце, и ничто не могло испортить ее хорошего настроения. Продукты были собраны, заново упакованы и отправлены в далекий украинский город дочери и мужу.
Однако бинты наверняка разорвались не случайно, а стали предвестником другого, более серьезного разрыва. На следующий день после отправки посылки, Катя пригласила приятеля в Дом Кино, куда родственники дали ей контрамарку «на два лица». Дом Кино, построенный к одному из кинофестивалей, был закрытым учреждением, и попасть в него можно было только по специальным пропускам Союза Кинематографистов. Великолепное по тем временам здание с двумя кинозалами вмещало в себя до полутора тысяч зрителей. Здесь проходили премьеры всех отечественных и иностранных фильмов. На премьеры приглашали создателей фильма от режиссёров и артистов до костюмеров и гримеров. Вальяжные, исполненные собственного достоинства, режиссёры и артисты поднимались на сцену Белого зала Дома Кино уверенной походкой небожителей. Вспомогательный состав съемочной группы, принарядившийся по такому случаю кто во что горазд, смущаясь, жался друг к другу, но общего праздника не портил. Возможность увидеть «живьем» создателей фильма, возможность похлопать после просмотра, выражая свое одобрение, придавало премьере необыкновенный колорит. Перед просмотрами фильма и после них в фойе можно было приблизиться к своим кумирам на близкое расстояние, а наиболее настырным зрителям даже получить у них автограф.
В Доме Кино у Кати была особая привилегия. Ее зять - киношник был почетным членом Союза Кинематографистов. Он предлагал Кате контрамарки на все более- менее значимые премьеры. Он, беззаветно влюбленный в свою жену, а также во всех окружающих женщин, относился к Кате с большим вниманием, как и обязан относиться к родственникам настоящий еврей, исповедующий традиции своего народа. Высокий и элегантный, с вдохновенной гривой седых волос, он неизменно встречал Катю в фойе Дома Кино и не и отпускал от себя до самого конца премьеры, никогда не забывая представить ее своим многочисленным звездным приятелям, произнося дежурную фразу:
- Знакомьтесь, это моя родственница с Украины.
Знаменитости, буквально скользнув взглядом по Кате, отвечали столь же традиционно:
- Очередная? - тут же возвращались к своим разговорам.
Кате было безумно неловко в этой ситуации, но, несмотря на смущение, она могла вдоволь налюбоваться на игнорирующую ее звезду, а потом, приехав домой, рассказывать подружкам и сотрудницам: «Ой, в Доме Кино была такая замечательная премьера! Видела Белохвостикову с Наумовым. Он совершенный старик, а она молодая. Андрей Миронов выглядит очень усталым, а у Ширвиндта впереди мелкие прокуренные зубы, а вот Никита Михалков неподражаем. Красавец – аристократ. Они с моим зятем приятели!»
Катя вела Володю в Дом Кино, как на праздник, рассказывая по дороге, какое это замечательное место. Ей казалось, что Володя слушает ее с интересом и вместе с нею радуется возможности окунуться в «святая святых» советского кинематографа. Однако, уже на подходе к Дому Кино, он вдруг остановился у витрины маленького магазинчика, торгующего рыболовной снастью.
- Вот она, я ее давно искал, - сказа он, зачарованно глядя на одну из выставленных в витрине удочек. - Зайдем на минуточку?
Удочка, действительно, была та самая, давно желанная, но денег на её покупку не хватало. Не было их и у Кати. Извинившись, Володя сказал, что поедет общежитие за деньгами, а в кино она сходит и одна. Катя была буквально потрясена. Как это можно променять Дом Кино и ее компанию на какие-то дурацкие удочки? Стараясь скрыть свою обиду и собрав всю волю в кулак, она нашла в себе силы только съехидничать:
- Ты настоящий коммунист - материалист. Впечатления от Дома Кино нематериальны и скоро забудутся, а удочка останется. Будешь сидеть на берегу и радоваться, что она с тобой!
- Зря ты так, - сказал он и убежал, а Катя уныло побрела в Дом Кино, где зять в невыносимо элегантной бардовой паре с такой же бабочкой на воротнике черной рубашки, знавший, что она будет не одна, спросил ее:
- А где же твой друг?
Увидев, как она смутилась, он не стал приставать с расспросами, а заторопился:
- Идем быстрее, нас в зале Алик ждет, - и добавил, как положено галантному кавалеру, - ты сегодня неотразима.
Лицо Алика – грузного мужчины с явными признаками кавказской и еврейской крови, показалось Кате очень знакомым. Не успела она подумать, где она его видела, как зять представил ее своему знакомому:
- Знакомься, Алик, это моя родственница с Украины, ну а Алика ты наверняка узнала, - повернулся он к Кате, - это знаменитый КВНщик, а теперь режиссер студии Горького.
Судя по тому, что Алик не ответил традиционно «очередная» и потому, как он подобострастно смотрел на зятя, как внимательно оглядывал зал, пытаясь попасть на глаза другим знаменитостям и почтительно им кивнуть, было заметно, что он тоже здесь человек новый, но намерен стать своим. Нет, соседство Аликом никак не могло улучшить Катиного настроения, а бездарный фильм на деревенскую тему, снятый режиссером, который знал деревню по редким поездкам к родителям на дачу в Подмосковье, вверг ее в полное уныние. Зять же сиял как звезда на обложке журнала «Советское кино» и отбил себе ладоши, хлопая по окончании сеанса. В фойе он, взяв Катю под ручку, подвел к съемочной группе и, представив родственницу и кивнув в сторону Алика – знаменитый КВНщик, начал нахваливать фильм режиссеру - мужчине лет сорока с круглым животиком и удивительно круглой лысиной, раскинувшейся, не как положено на макушке, а ближе ко лбу:
- Замечательный фильм! Гениально, просто гениально. Шедевр, просто шедевр! Ты просто молодчик!
Катя знала, что зять никогда не ругает ни одного фильма, но в этот раз не удержалась и, сидя вечером на сестриной кухне за вечерним чаем, спросила его:
- Неужели вам и вправду понравился этот фильм?
И нисколько не удивилась, услыхав:
- Ну, разве такое может нравиться? Но говорить об этом автору нехорошо. Пусть порадуется. Запомни: людям всегда надо говорить только хорошее. Им приятно, и у тебя врагов меньше.
Зятев принцип пригодился Кате буквально на следующий день. Днем Володи на занятиях не было, а вечером он вызвал ее из комнаты и сказал, что уезжает домой. Ей хотелось спросить, почему так внезапно? Хотелось попросить: «Не уезжай!», но она, выдавив из себя улыбку, сказала:
- Ты просто молодчик! Скоро будешь дома, а мне еще две недели ждать.
Увидев опрокинутое лицо вернувшейся в комнату Кати, Ульяна спросила:
- Что, поругались?
- Нет, он просто уезжает домой, - сухо ответила Катя, укладываясь в свою, уже слегка подзабытую позу лицом к стене.
- А, перепугался партайгеноссе, что его дело на партячейке рассмотрят?
- Ты о чем? – резко повернулась к соседке Катя. - Чего ему пугаться?
- Да, чувствует, что затягивает, вот и сбежал, - продолжала настаивать на своем Ульяна. – Ты ведь баба- огонь, любого раскрутишь.
- Что ты такое говоришь? - возмутилась Катя. - У меня и в мыслях ничего не было, я вообще никогда не изменяла мужу, он у меня первый и единственный мужчина. С Володей мы просто дружим.
- Знаешь, как в песне поется? За хорошей дружбою прячется любовь, правда, Соня? - обратилась Ульяна к Соне, которая с той памятной вечеринки не разговаривала с соседкой.
- Не втягивайте меня в ваши разговоры, - ответила Соня, закрываясь от соседок журналом «Работница» - единственным женским журналом Союза. Однако, не утерпев, все же приняла участие в дискуссии:
- Я со своим мужем три года встречалась до замужества, и ничего, кроме невинных поцелуев, у нас не было.
- Смотри, как бы он не встретил ту, которая кроме поцелуев еще кое- что умеет, тогда точно уйдет, - опять задела соседку Ульяна, на что Соня только хмыкнула и больше в разговор не вступала.
- Не грусти, - повернулась Ульяна к Кате. - Уехал и черт с ним, не пара он тебе, не пара.
- Никто и не грустит, - буркнула Катя, хотя слезы разочарования и обиды давно щекотали в носу, не давая расслабиться.
Как она ни уговаривала себя, что Володя просто друг, но его отъезд больно задел её и говорить на эту тему не хотелось. Она вообще была из тех людей, которые не любят обсуждать свои личные проблемы с подружками.
- Грустишь, грустишь, а зря. Зачем тебе эта ученая зануда? Давно установлено, что ученые - самые плохие любовники.
- Почему? - не удержалась и спросила Катя.
- Чистая физиология, они себе все желания на стульях отсиживают, а вот с женщинами наоборот. Чем дама грамотнее, тем сексуальнее.
- Ульяна, прекратите выражаться в моем присутствии! – взвизгнула Соня.
- Господь с тобой. Я и не выражаюсь, - удивилась Ульяна. - Секс – литературное слово, означающее - пол. Это наши партийные ханжи наложили на него запрет, не отменив само понятие. Вон Ленин, говорят, еще тот ходок был. У него Крупская секретаршей была, а Инесса Арманд - любовницей.
- Кто может такие мерзости говорить? - зашипела Соня.
- Люди говорят. А люди никогда не ошибаются.
Чтобы не дать разгореться ссоре, Катя поинтересовалась:
- А почему женщины - ученые, как ты говоришь, сексуальнее остальных?
- Женщина, она существо впечатлительное, начитается, и такое у нее в голове кружение начинается. Недаром в Библии написано, что Ева, отведав плод с дерева познания, совратила Адама, и понеслось: детки, внуки, правнуки, аж до нас докатились. Мусульмане, например, женщинам вообще образования давать не хотят. Считают, что блуд от этого образования один. Что говорить о них? Вот Наташа Ростова, до чего светлый образ нашей литературы, а начиталась французских романов и чуть с этим гулякой Анатолем Курагиным не умчалась. Теперь-то вообще такое можно прочесть! Вы Нойберта читали? Я тут его полистала и удивилась, как наша цезура пропустила такое? Наверное, действительно, в стране демографический кризис, раз издали его «Семейную жизнь и половые отношения» на русском языке. Хотя считаю, книга полезная, секс - важная составляющая в жизни каждого человека, и знать его законы необходимо.
- Ульяна, может быть, тебе бросить читать лекции по физике и переключиться на преподавание основ половой жизни? – засмеялась Катя, забыв о недавнем огорчении. - По себе знаю, что знания в этой области весьма полезны. Если бы не этот самый Нойберт, так бы и осталась я в девках - вековухах.
Сексуальное воспитание в коммунистической семье Кати основывалось на традиционных для России догмах о сексе, как отношениях греховных и простительных только в целях продолжения рода. Родители, уверенные в дочери, свободы ее не стесняли. В других же семьях дочек часто держали на привязи, как, например, Катину одноклассницу - веселую и хорошенькую Алку. Её редко отпускали гулять даже днем. Жила она на пятом этаже дома, и окна ее квартиры располагались прямо над площадкой, на которой собирались ребята со всей округи. Алка общалась с ними, сидя на подоконнике пятого этажа, и ребята знали, что сидит она дома закрытая от различных соблазнов. Однако запретный плод оказался для Алки настолько сладок, что она загуляла с другом инквизитора - папаши и родила в неполные шестнадцать лет такого же симпатичного мальчишку, как она сама. Катя, которая не знала никаких запретов и свободно гуляла допоздна на улице, ходила на танцы и в походы с мальчишками, многие из которых за нею ухаживали, оставалась девицей невероятно долго, практически до двадцатипятилетия. Тут уже даже ее строгая мать, в свое время преследовавшая старшую дочку за пристрастие к вечерним прогулкам, заволновалась, а все ли в порядке с младшей, а собирается ли она замуж? Нет, конечно, замужество входило в Катины планы, но вот так просто без любви, которая задержалась где-то в дороге, отдаваться Катерина не хотела. Тем более, она была абсолютно уверена, что все эти утехи приносят радость только мужчинам, а ублажать их, теряя собственное спокойствие, она не хотела. Когда ей в руки случайно попала книга Нойберта, она была буквально потрясена открывшейся перед ней интимной стороной жизни. Книгу притащила на работу секретарша Люба и не для того, чтобы просветить народ, а только для того, чтобы показать, каков подлец ее муж, который требует от нее всех этих описанных Нойбертом мерзостей. Люба казалась женщиной удивительно глупой, но, несмотря на это, а, может быть, и благодаря этому, сумела выйти замуж за умного и симпатичного доцента, который работал в том же институте. Что ему понравилось в этой овце, которая не только мозгами, но и внешностью была немного похожа на это бестолковое животное, никто не понимал. Мало того, болтлива Любаша была невероятно, и совсем не хранила семейных тайн, начиная каждый рабочий день словами:
- Он ко мне, а меня просто тошнит.
Видимо, пытаясь снять тошнотный сидром у жены, Усачев - муж Любы - и принес в дом эту редкую книгу, изданную в более раскрепощенной Прибалтике. Люба, полистав книгу, устроила мужу скандал и побежала жаловаться на развратника - мужа в партком. Председатель парткома - железобетонный коммунист, держал книгу у себя недели две, а потом отдал её, заметно потрепанную, сказав, что Усачову поставлено на вид его аморальное поведение, но в силу того, что он беспартийный, повлиять на него сложно, тем более, это дело житейское, и надо его решать полюбовно.
- Кобели все, понимаете, кобели, - вынесла вердикт Люба.
Дамский состав кафедры книгу не осилил. Кто, сославшись на то, что все и так знает, кто по элементарному ханжеству, а вот целомудренная Катя, как настоящий ученый, всерьез взялась за изучение неизвестной ей ранее сексуальной жизни. В результате уже через полгода она была замужем за первым попавшимся свободным мужчиной, который проявил к ней интерес, поразив его своей нетронутостью, контрастировавшей с её необычайной грамотностью в вопросах секса.
- Когда меня спрашивают, кто мой первый соблазнитель, я честно отвечаю, что Нойберт, - закончила Катя свой рассказ. - Спасибо Любе, которая, как потом выяснилось, была совсем не глупа, а оказалась весьма хитрой особой. Она, не любя мужа, давно имела молодого любовника и все делала для того, чтобы свалить всю вину на мужа и таким образом решить вопросы развода, а также раздела квартиры в свою пользу. Удивительно, но ей это удалось. Потом я видела ее совершенно счастливой с симпатичным парнем. Из нас же она свидетелей на бракоразводный процесс готовила, убеждая, что муж - развратник. Вот интересно, чем она брала мужиков с такой-то невзрачной внешностью?
- Вот этим самым и брала. Чего тут голову ломать? - подвела черту разговорам о сексе Ульяна.
Володя уехал за две недели до начала каникул на курсах повышения квалификации, которые были намечены на октябрьские праздники. И часы, проведенные рядом с ним, наполненные еще неясным, но весьма волнительным чувством, опять сменились серыми буднями постылых занятий и унылой общаги. Несколько раз Катю звали на плов к Богдану, но она отказывалась, пока он сам не явился к ней в комнату, в элегантной заморской куртке, симпатичный и подтянутый.
- Вставай, Катаринка, нечего валяться, пойдем, поможешь моей жинке подарок выбрать. Я по Бермудам решил прогуляться.
Бермудами она называл знаменитый торговый треугольник в центре Москвы, в углах которого располагались три самых знаменитых универмага столицы: ГУМ, ЦУМ и Пассаж. Без преувеличения можно сказать, что этот пресловутый треугольник был одной из главных достопримечательностей столицы, которую посещал каждый советский человек. По сути, здесь продавали все мало-мальски приличные товары народного потребления, производимые в Союзе и привозимые из-за рубежа. При тотальном дефиците одежды и обуви в стране Советов, не зайти в эти магазины мог только самый равнодушный к себе и семье человек. Однако поход по Бермудам не означал обязательного улова дефицита, так как его не продавали нормальным порядком, его «выбрасывали», то есть выставляли на продажу то на одном прилавке, то на другом. Бывало, что, пробродив по универмагам весь день, можно было уйти максимум с сатиновыми мужскими трусами какой-нибудь занятной расцветки, не более. Хороший улов начинался с пары кусков импортного мыла, пахучего и пенного, ну а дальше уж как повезет. Катя ходила в эти магазины весь месяц московской стажировки и один раз даже вышла оттуда с замечательными покупками: двумя великолепными бюстгальтерами производства ГДР. Как настоящему охотнику ей пришлось долгое время сидеть в засаде, то есть стоять около четырех часов в очереди, которая тянулась с первого этажа ЦУМа до последнего - четвертого, где на лестничной площадке был организован лоток по продаже этого вожделенного всеми советскими женщинами товара. Сатиновые и атласные отечественные держатели зачастую увесистых женских прелестей больше походили на рыцарские доспехи, чем на предметы женского туалета. Немецкие кружевные, с косточками и без, были чудом необыкновенным. Катя не любила очередей, но тут, пересилив себя, выстояла огромную очередь, состоящую из нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу, но полных решимости получить желаемое девушек и молодых женщин. К моменту, когда Катерина вплотную протиснулась к шаткому прилавку, за которым стояли две уставшие и раздраженные продавщицы, ноги её подкашивались от усталости, живот подвело, а в голове стучало: «Только бы не кончились, только бы был мой размер». Тогда все разрешилось благополучно, но предстояло сделать еще две крайне необходимые покупки: плащ и зимние сапоги. Большей нагрузки ее скудный бюджет бы не вынес. Она и так забрала из дома всю имеющуюся наличность, распланировав, сколько можно потратить на жизнь, а сколько - на покупки. Статья «развлечения» в этом бюджете не значилась, поэтому приходилось развлекаться в магазинах или ждать контрамарок в сестрин театр или Дом Кино. Жила её семья скромно, как большинство советских людей - от зарплаты до зарплаты, а прибавку к заработку, которая была положена кандидату наук, она получила только накануне отъезда. Зимние сапоги она искала с первого дня приезда, но попасть на что-нибудь стоящее ей никак не удавалось. В связи с этим, предложение Богдана было очень кстати, и Катерина, быстро собравшись, отправилась вместе с ним за покупками, не подозревая, что через несколько лет это самое излюбленное занятие советских женщин назовут заморским словом «шопинг».
Всю дорогу Богдан смешил её, ни словом не обмолвившись о Володе. Возможно, он не знал о их встречах, а быстрее всего, постарался забыть. Мужчины не обращают внимания на то, что мешает их продвижению к цели, им важен результат. Настроение у Кати повышалось с каждым шагом рядом с этим веселым и беззаботным человеком, которому, похоже, ничего от нее не было надо, кроме компании.
- Мне хорошо, поруч з тобой, Катаринка, тому, що я можу размовляты ридною мовою, - сказал ей Богдан, взглянув на нее своим сияющим взглядом.
- Я, действительно, все понимаю, только говорить мне сложно. У нас в Донбассе не говорят на украинском.
- Но ведь это не правильно, - перешел на русский Богдан, - чтобы народ от своего языка отказывался.
- Почему же от своего? - возразила Катя. - У нас же Новороссия, где всегда говорили на русском, вернее, на суржике. Екатерина заселяла пустое, отвоеванное у турок Дикое поле - Приазовье и Причерноморье - русскими и украинцами, греками и армянами, да и прочим людом, который предпочитал общаться на русском.
- Ладно, Катюня, нэ будэмо свято зипсуваты такими балачками, - заулыбался Богдан, - я его довго чекал.
- Какой же праздник? - улыбнулась в ответ Катя.
- Иду по Москви с Катрусею, а вона така вумненька, та гарненька, що я сам соби заздрю.
- Нашел, чему завидовать, - пожала плечами Катя, - я вредная и далеко не красавица.
- А вот это ты, Катерина, зря. Никогда не говори про себя плохо, на свете много злыдней найдется, кто скажет про тебя гадость, голуба моя.
- Ты мне лучше скажи Богдан, почему западные украинцы не любят восточных и вообще русских?
- Тебе сбрехать, чи правду сказать?
- Лучше правду, я давно хотела узнать, так сказать, из первых уст, почему так сложилось? Народы - братья, никогда друг с другом не воевали, с фашистами вместе сражались, а вы все на нас волком смотрите.
- Ты действительно вредная жинка, раз хочешь мне праздник испортить, но сдается мне, что ты из тех, кому лучше все рассказать, чем объяснять, почему я не хочу этого делать. Мои предки издавна жили на границе украинских и венгерских земель, и входили эти земли, на протяжении столетий, в состав Австро- Венгрии. Ты вот говоришь, у меня глаза чёрные и горят, а это подарок от венгерского барина, который бабку мою - крестьянку - обрюхатил, да за своего холопа замуж выдал. Холоп мастеровым оказался, краснодеревщиком стал, дом построил, детей с бабкой нарожали и зажили. Тут первая мировая война и распад Австро- Венгрии, и мы попадаем под немцев, потом нас полякам передали, а в тридцать девятом нас Сталин у Гитлера выторговал, и стали мы советскими. Через два года опять к немцам попали, а в сорок четвертом в Союз вернулись. Вот и скажи, кто мы такие? Венгры, австрияки, немцы, поляки или русские?
- Вы - украинцы, самый близкий русским народ.
- Так-то оно так, да вот только русские по-свойски нас больше всего потрепали. При всех остальных мы просто были людьми второго сорта, быдлом, как называли нас поляки. Еще в тридцатые годы запрещали нам ходить с ними по одной стороне улицы, подходить близко, ездить с ними в одном трамвае, но вот добра нашего не трогали, домов не отнимали. Пришли русские и первым делом раскулачили всех тех, кто умел работать и что-то имел. У деда мебельную мастерскую отняли, дом отобрали, хорошо самого не успели в Сибирь сослать. Всех, кто поумнее да побогаче пролетариями сделали. Дед и его дети после этого простыми плотниками стали, стали бродить по миру, деньги зарабатывать, чтобы семью кормить. Пришли немцы, отдали нас в управление старым хозяевам – австриякам, те собственность назад вернули, порядок установили, правда, всех коммуняк перевешали. Пришли русские опять все отобрали, часть расстреляли, половину народа в Сибирь и на Север загнали. Вот и подумай, можем ли мы после этого русских друзьями считать? Для нас что русский, что поляк, что немец, что австрияк все равно человек с ружьем, который на нашу землю пришел и нас по-своему жить заставлял.
Катя притихла, жалея, что начала этот тяжелый разговор, но долгие годы советского воспитания мешали ей принять Богданову правду, и она нашла, как ей казалось, верный аргумент в защиту русских.
- Но вот смотри, ты сын плотника, а теперь имеешь высшее образование, в институте преподаешь, и все это дало тебе Советское государство.
- Катюня, кто спорит? Так все и есть, если не считать, что два моих дяди, которые в Канаду еще до войны перебрались, сейчас свои мебельные фабрики имеют. Их дети все поголовно грамотные, а один из них, про которого я уже рассказывал, профессор одного из ведущих университетов страны, с зарплатой, как говорят, «нам и не снилось». Так что хватит меня за советскую власть агитировать, я человек абсолютно лояльный, все у меня хорошо. Я не только преподаю во Львовской политехнике, но еще тестя имею заслуженного художника СССР. Так что живем мы с моей Лидуськой замечательно, как сыр в масле катаемся. Я еще и тестя по заграницам сопровождаю с его картинами. Все окей, как говорит мой брат - канадец. Хватит тут митинговать, пойдем лучше Чинзано выпьем.
Сказав это, он потащил Катю в маленький ресторанчик, где можно было отведать знаменитого итальянского вина. Посидели, поболтали, но под конец Катя не утерпела и спросила у своего приятеля:
- Так что, говоришь, ваша Западная Украина практически Европа?
- Ничего я такого не казав, вреднючая моя Катуська. Украина – це Украина, а Европе мы не потрибни.
- А если бы были нужны, то вернулись бы? - не отставала от приятеля Катя.
- Можно подумать, что ты и даже этот коммуняка Володя не хотите жить как в Европе, чтобы не гонять по магазинам в поисках нужных вещей, чтобы не жить ученым в этом темном сарае под названием «общага»? А разве бы вы отказались от возможности свободно путешествовать по всему миру, как это делают европейцы? Так что не надо меня ловить на слове, все мы, советские люди, давно хотим жить по-европейски, но боимся в этом признаться.
- Возможно, это и так, но мне хотелось бы сделать Европу в Союзе и думаю, так оно и будет, - авторитетно заявила Катя.
- Ой, нет, Катюня, ты меня, и так неустойчивого человека, с линии партии и правительства не сбивай. Собрались строить коммунизм, вот и давайте продолжать этот долгострой. Зачем нам Европа? Там работать надо, а при коммунизме каждому по потребности, даже самому ледащому.
- Эх, Богдан, все-то ты со своими шуточками, на минутку посерьезнел, и опять давай меня смешить, - улыбнулась Катя.
Больше попыток втянуть Богдана в политические дискуссии она не предпринимала, зная, что все равно он сведет даже самый серьезный разговор к шутке, да ссориться с приятелем не хотелось, тем более, понимала, что он во многом прав. Он тоже ее не задевал, только когда она попросила помочь отнести очередную продуктовую посылку на вокзал, удивился:
- Хиба у Донбассе харчу нема?
- Есть, конечно, но хорошего нет, - ответила Катя, - колбаса вареная и кости.
- А на рынке?
- На рынке тоже мало и дорого.
- Ну вот, а ты кажешь, что не хочешь в Европу, - проворчал Богдан, и безропотно потащил большой картонный ящик с продуктами на вокзал, перенеся огонь критики на Катиного мужа. - А куда твий чоловик дивится? У нас тоже многого нема, но я сидаю на машину, та по сэлам. Все привожу, що треба.
- У нас машины нет. Машина в наших краях вообще редкость. На нашей кафедре машина есть только у заведующего, который долгое время был ректором.
- Ну, не знаю, у меня всегда есть люди, которые мне помогут отовариться. Надо только напрячься.
- Вот с этим у моего мужа сложно, напрягаться он не любит.
- Где ты такого ледащего нашла? Хотя, как у нас говорят, бог парует. Лентяюге - девку работящую, а бездельнице, как моя Лидуська, такого хлопця, як я, чтоб не пропала.
- Она что, не работает?
- Как же! Работает секретарем у своего батьки. Чего делает – не знаю, но дома ни-ни. Ей ногти мешают, они знаешь у нее какие? Длинные, загнутые, как у хищной птицы, чтобы Богдана крепче держать.
- А ты что, от нее сбежать хочешь?
- Да нет, что ты! Кто от такого тестя сбежит?
Так что общались они с Богданом совершенно по-дружески. С ним было весело и легко, но вот душа не пела. После прогулок по Москве, он обнимал ее и чмокал куда-то в тугие завивки, после чего они расставались добрыми друзьями, довольные друг другом.
- Ты опять с Богданом хороводилась? – встречала ее неизменным вопросом Ульяна.
- Да, а что? – отвечала стандартно Катя.
- Да, ничего, все то же. Не пара он тебе.
- Моя пара сидит дома, - сердито отвечала Катя, раздеваясь.
- Была бы пара, ты бы тут хвостом не крутила, - парировала Ульяна.
- Мы с Богданом просто дружим! – сердилась Катя. - С кем мне тут еще дружить? С тобой или с Соней? Вы же из комнаты не выходите. Других женщин тут нет!
- Чего ты опять заводишься? Ты не из тех, кто с женщинами дружит, они тебе не интересны, - спокойно отвечала Ульяна, поднимая петли на очередном капроновом чулке.
Ремонт капроновых чулок был излюбленным делом Ульяны, эдаким странным хобби. На вопрос, зачем ей это занятие, если она чулок практически не носит? Она отвечала, что дело это сложное, вот ей и нравится им заниматься. Капроновые чулки тех времен, которые носили все без исключения молодые женщины и девушки Союза, доставляли им огромное количество проблем. Чуть зацепишь ногой за шершавые доски стола или стула, и, тут же вниз или вверх побежит веселая дорожка спущенной петли, вызывая у тебя истинный шок. Не так было жаль зазря потраченных на чулки денег, как невозможно было себе представить, как проходить в рваных чулках весь рабочий день или закончить вечеринку? Вот эти коварные петли и поднимала Ульяна специальным устройством, похожим на шприц, время от времени чертыхаясь, когда непокорная петля опять срывалась и бежала, оставляя на чулке светлую полоску. Когда борцу с коварными петлями предлагали тратить силы с большей пользой, например, вязанием шерстяных носков, которые та носила, Ульяна отмалчивалась и продолжала упорно подтягивать петли. В любви к вещам она замечена не была и по магазинам не ходила, вся ее любовь к тряпкам почему-то уходила на поднятие петель.
Катя, полюбовавшись на Ульянины занятия, попыталась оправдаться:
- Я не виновата, что работаю в мужском коллективе, и волей неволей привыкла к их разговорам, женские разговоры поддержать не могу. Во многих темах не разбираюсь, хотя освоила практически все женские ремесла, кроме поднятия петель на чулках, с чем ты так мастерски справляешься.
- Мужской коллектив - это особая статья. Он и меня испортил, но тянет тебя к мужикам совсем по другой причине. Вот поэтому тебе Богдан и не пара, - все таким же ровным голосом отвечала Ульяна. - У тебя при виде мужиков глаза загораются каким-то особенным блеском. Уведут они тебя от этого болтуна, как пить дать, уведут!
- Ульяна, один мой знакомый говорил: «Она знала так много, что ее хотелось убить». Я теперь понимаю, что он имел в виду, - беззлобно огрызнулась Катя и, засыпая, подумала, что, возможно, Ульяна и права.

КОМПАНИЯ

После того, как у нее появилась мужская компания, даже эта мрачная комната с панелями, выкрашенными серой краской, перестала казаться ей тюремной камерой, а зануда Сонечка, с серьезным видом читающая очередной номер «Работницы» и Ульяна с капроновым чулком в руках, уже не вызывали у нее прежнего раздражения. Когда до отъезда домой на октябрьские каникулы оставалось три дня, пророчества Ульяны начали сбываться. Утром они забрели с Богданом на лекцию по философии, решив, что ходить по мокрому снегу, который неожиданно повалил на Москву, нет резона и можно побывать на лекции, чтобы как-то засветиться. Все курсисты, за плечами которых были годы преподавания, сами удивлялись, что стоило им опять сесть за парты, как они тут же превратились в безалаберных студентов, которые ходили на лекции не столько за знаниями, сколько за возможностью получить зачет. Они, как и студенты, забивались на задние парты и потихоньку болтали с соседями, полагая, что они и так все знают, а лектор их не слышит. Вот и сейчас, когда они устроились на предпоследнем ряду огромной аудитории, где сидело десятка два слушателей, и собрались обсудить планы на вечер, в их компанию неожиданно вторгся нахальный прибалт, не оставлявший Катю своим вниманием. Он прошел всю аудиторию и, протиснувшись через узкий проход между скамьями и партами, уселся на сидение рядом с Катей. Так обычно пристраиваются либо к компании друзей, либо к чужим, но по какому-то неотложному делу. Увидев удивленный взгляд Кати, прибалт вытащил из-под ее руки открытую, но совершенно ненужную тетрадь, и написал: «Как вас зовут? Меня Римас».
Катя нехотя нацарапала ответ и повернулась к удивленному Богдану.
- Во дает хлопець! На ходу подметки рвэ.
Однако хлопец рвал не подметки, а опять отнял у Кати тетрадь и что-то принялся там писать. Когда он вернул конспект хозяйке, она увидела там следующее: «Сегодня мы с вами идем в театр «На Малой Бронной» смотреть «Три сестры». Вечером я за вами зайду. Если вы не пойдете, я повешусь у вас на газах!» Ниже был рисунок повешенного и холмик, обозначавший, судя по всему, могилку с крестом. Увидев такие художества, Катя хмыкнула и, написав: «Вешайтесь», опять отвернулась к Богдану. Однако, по всей видимости, Римаса было сложно смутить, и вешаться он явно не собирался.
- Вечером я зайду, - сказал он почти в голос с заметным прибалтийским акцентом и, протиснувшись в проход между креслами, быстро пошел к выходу.
- Що то було? - поднял удивленно брови Богдан.
- Меня прибалт в театр пригласил, - шепотом ответила Катя.
- Да, Катуся, попала ты в переплет. Мужики на части рвут. Смотри, голову не потеряй.
- Как видишь, я и не теряю. Послезавтра домой, и все придет в норму.
- Ну, дывысь, дывысь, - расстроено сказал Богдан, а после лекции, сославшись на то, что его просили зайти на кафедру, ушел.
Катя не сомневалась, что приглашение прибалта она не примет, хотя в театр хотелось отчаянно. В то время достать билет в модный театр было крайне сложно. Во время московских командировок изредка удавалось купить билет в хороший театр, но на Бронной она не была. Сейчас, сидя на скудном бюджете, о театрах приходилось только мечтать. А тут еще и «Три сестры»! Очень соблазнительно, но нельзя же так: «идем и все». Ладно бы подошел, поговорил, а то ни с того, ни с сего, при Богдане. За кого он ее принимает! Однако к пяти вечера она, хоть и сидела в комнате в халате, была практически полностью готова к походу.
В пять раздался стук в дверь и, не дожидаясь «войдите», Римас, приоткрыв дверь, спросил:
- Катрин, вы готовы?
- Да, - ответила Катя, - только подождите, сейчас переоденусь.
Когда дверь за Римасом закрылась, сидевшая за столом Ульяна прокомментировала:
- Вот это другое дело. Этот тебе подойдет, он из моей группы. Среди наших дураков и болтунов нет, но когда ты его сумела зацепить?
- Никто его не цеплял, сам прицепился, зовет в театр на Малой Бронной. Я там ни разу не была, вот и не смогла отказать, - сердито бросила Катя, натягивая платье, не понимая, на кого она сердится: на себя, Ульяну или на этого напористого Римаса.
- Ну-ну, конечно, как такому откажешь? – поджала губы Ульяна. - Знаешь, чем настоящий мужик отличается импотента? Смотришь, сморчок сморчком, а ходит важно, уверенный в себе, а красавец все болтает, да время тянет. Если мужик уверен в своей силе, но не будет тратить время на разговоры, раз - и в дамки, вернее, в дамку.
- Ульяна, я жду-не дождусь, когда уеду домой! - почти закричала Катя, надевая пальто. - Достала ты меня своими охальными разговорами!
И, хлопнув дверью, выскочила в коридор.
Римас стоял на лестничной площадке и смотрел на нее насмешливо и оценивающе.
- Ну что, решили все-таки меня пожалеть и пойти? – спросил он, ухмыляясь в пшеничные усы.
- Да нет, я давно мечтала побывать в этом театре, вот и соблазнилась, - неприветливо ответила, разгоряченная перепалкой с Ульяной, Катя и устремилась вниз по лестнице.
До метро шли практически молча, обмениваясь короткими фразами о том, как лучше доехать до театра. Катя шла быстрым шагом чуть впереди, всем своим видом давая понять, что она не на свидании, а на деловой встрече. Только у театра она немного отошла, но опять надулась, увидев темный и узкий зал театра, похожий больше на рабочий клуб средней руки. Вот тебе и знаменитый театр…
- Не нравится? – заглянул ей в лицо Римас.
- Да нет, почему? Помещение же - не главное, - ответила Катя, - говорят, спектакль хорошо поставлен.
Чехова она любила и часто перечитывала, имевшееся в доме собрание сочинений, но вот с пьесами было сложнее. В московских театрах она уже видела и «Чайку», и «Вишневый сад», но боялась сознаться даже себе, что спектакли ей кажутся скучными и ни о чем. Последняя надежда была на «Трех сестер», и Катя, устроившись поудобнее, собралась хотя бы в этом спектакле рассмотреть то главное, за что пьесы ее любимого писателя считаются лучшими на российской сцене. Однако стоило погаснуть свету, как Римас взял её руку в свою и, невзирая на все попытки освободиться, удерживал ее весь первый акт, не только мешая сосредоточиться, но и вообще направив ее мысли совсем в другую сторону. Катя смолоду не любила ходить в кино и театры с кавалерами, а, впоследствии, даже со своим мужем. Кавалеры всегда отвлекали, постоянно поглядывая на нее, забирая перчатки или шарфы, стараясь завладеть рукой, и, в результате, все действо проходило в напряженной борьбе со спутником. Муж, наоборот, требовал внимания к собственной персоне, и ей приходилось постоянно поглядывать на него: нравится или нет, сердится на её идею сходить в кино или доволен? Одним словом, только в одиночестве она могла насладиться зрелищем.
Сейчас крепкая хватка широкой ладони Римаса не оставляла никаких надежд на то, что ей удастся освободиться. Не устраивать же на самом деле скандал на весь зал? Уже не дети, публика не поймет. Смирившись, она постепенно стала ловить себя на мысли, что ей приятно сидеть рядом с этим настырным человеком, приятно ощущать его теплую руку, плохо только то, что спектакль опять проходил мимо. Когда после второго заключительного акта поднялся занавес, она так и не поняла, почему этим чеховским сестрам так хотелось в Москву?
Стоило им только отойти на несколько метров от сияющего и людного театрального подъезда, они начали целоваться. Целовались на пустынных октябрьских улицах, на эскалаторе метро, в темном проходе от метро к общежитию. Они целовались так упоенно, как пьют воду измученные жаждой путники, взахлеб и не отрываясь. Она опомнилась только в общежитии, когда возле ее закрытой двери он шепнул:
- Пойдем наверх, у меня есть ключ от пустой комнаты.
- Нет, нет, не надо! - разволновалась она. - Нет, я завтра уезжаю домой!
- Как домой? До каникул еще неделя, - удивился он, продолжая увлекать ее за собой вверх по лестнице.
- Нет, у меня и билеты уже на руках, - ухватилась она за эту, как ей казалось, спасительную причину.
- Ну, нет, так нет, - сухо сказал он и ушёл.
Она прокралась в свою темную комнату на цыпочках, боясь разбудить соседок.
- Ну что, нагулялась? Я уж думала ты на всю ночь, как же это он тебя отпустил? - услыхала Катя совсем не сонный голос Ульяны.
- Девочки, сколько можно? У меня завтра нулевая лекция. Мне в шесть часов вставать, - раздался раздраженный голос Сони.
Еще миг и комната засопела, оставив Катю размышлять о случившемся. Правда, и она тоже скоро заснула, подумав перед этим: «Как хорошо, что завтра домой!» Её никто не провожал на вокзал. Ругая себя за то, что так опрометчиво рассталась с Богданом накануне отъезда, она тащила на вокзал в одной руке огромную сумку с вещами и продуктами, а во второй, не менее драгоценный груз, – связку с обоями. В их городе обои в свободной продаже не водились, а квартира, полученная три года назад, уже нуждалась в ремонте. После долгих блужданий по Москве Катя все же нашла магазин, находящийся поблизости от бумажной фабрики и торговавший обоями. Выбор был невелик, и обои блеклые, но радости ее не было конца, и теперь она сгибалась под тяжестью этого бумажного счастья. Однако старалась она не зря, и связка обоев значительно смягчила встречу с мужем.
Она была замужем уже десять лет, и за все эти годы муж ни разу не приревновал её ни к одному из мужчин. Даже разговоров на эту тему в доме не было. Однако ревность все же была. Он ревновал свою жену к ее успеху в жизни, к работе, которую она любила, к людям, которые ее уважали, к многочисленным друзьям и подругам. Еще он постоянно следил за тем, чтобы жена всегда была занята и все свои силы отдавала семье и ему - ее мужу и повелителю. Сам не слишком работящий, он совершенно не переносил её праздности. Стоило прилечь, и в доме наступала тишина: ни звона посуды, ни шума стиральной машинки, ни шипения сковородки, как муж тотчас же появлялся на пороге ее комнаты и сердито спрашивал:
- Что, лежишь? От работы прячешься под нары?
Катя тут же подхватывалась и бежала что-то домывать или доваривать, в крайнем случае, садилась за письменный стол, забывая за работой свое униженное положение. Она давно уже не любила мужа, но дом, семья, дочка - все это было, как ей казалось, неотделимо от него, и она терпела, даже не помышляя что-то изменить в жизни. Часто подружки говорили, что ей пора завести любовника, иначе жизнь пройдет в сплошных упреках и обидах. На что Катя неизменно отвечала, что завести можно собаку или кошку. Любовник - он от слова «любовь», как её заведешь? Она или приходит, или нет.
Муж стоял на перроне, плотно сжав губы в жесткую прямую складку. Рядом стояла дочка - спокойная и рассудительная девочка, которая никогда не проявляла бурных эмоций при встрече, но потому как расцвело ее доброе личико, было видно, что она рада приезду мамы. Катя, сунув в руки мужу связку обоев, кинулась к дочери, повторяя:
- Моя сладкая, как я по тебе соскучилась!
- Сколько рулонов взяла? – вместо приветствия спросил муж.
- Как раз на все комнаты, - заторопилась Катя, ожидая похвалы.
- А на кухню, прихожую, коридор? Забыла?!
- Да нет, не забыла, подходящего ничего не было. После каникул куплю.
- Так ты опять поедешь? – насупился муж.
- Ты же знаешь, что да. Четыре месяца стажировка, я самовольно приехала на неделю раньше, буду с вами почти три недели.
- Как же, три! Опять подружки, соседки, работа, а мы - одни, - заворчал муж, но Катя не вникала в его слова, зная, что ничего хорошего не услышит.
И все же обои сделали свое дело, и разговор перешел на тему ремонта, который они собирались начать делать весной. Весь период каникул Катя чувствовала себя именинницей и ловила себя на мысли, что постоянно улыбается. Муж смотрел на нее подозрительно, а ее давний поклонник на кафедре учебный мастер, с которым они не только работали, но и учились вместе в институте, спросил:
- Ты что, Катерина, влюбилась что ли? Сияешь, как начищенный пятак.
Катя сама не знала, чем объяснить свое веселое настроение. Тем, что весь прошедший месяц купалась во внимании мужчин, или тем, что все же устояла и не согрешила?
- Нашла чему радоваться! - посмеялась над нею ее подружка - соседка, которой Катя рассказала свои московские приключения. - Не успеешь глазом моргнуть, как грешить будет не с кем. Молодость - самое ненадежное состояние, пролетит мигом, не успеешь оглянуться, а вокруг ни одного мужика.
Идеалистка Катя, хранившая так называемую «честь» до положенного срока, обозначенного замужеством, долго выбиравшая мужа, к изменам относилась крайне негативно. Сам факт измены казался ей совершенно невозможным. Спустя годы она не могла себе простить, что однажды активно вмешалась в жизнь своей подруги, когда та - замужняя дама - позволила себе увлечься веселым и симпатичным аспирантом - арабом, с которым они учились на одном курсе. Катя дружила с семьей подруги, уважала ее мужа, любила ее детей и в штыки приняла известие о том, что Веруня тайно встречается с этим ветреным иностранцем. Со свойственной ей прямотой она поговорила с подругой и её кавалером, которому совершенно не нужен был этот конфликт, и проблема довольно быстро исчезла. Не трудно догадаться, что подумали про нее Веруня и араб, но семья была спасена, и для Кати это было главным.
Первые годы замужней жизни никто, кроме мужа, для нее не существовал. Однако, по мере того, как супруг суровел, она - человек независимый - стала тяготиться потерей свободы и собственного «я» и однажды совершенно отчетливо поймала себя на том, что мир после ее замужества не закрылся, и в нем все так же существует множество мужчин, и некоторые из них по-прежнему заглядываются на нее. Она даже заволновалась и спросила у своей строгой мамы:
- Что делать? За мной мужчины ухаживают.
На что та ответила философски:
- Ничего не делать, само пройдет. За мной никто уже давно не ухаживает.
После рождения дочери Катя поняла, что и сама еще в состоянии кем-то увлечься. Первый год жизни ребенка всегда крайне тяжел для семейных отношений, а для нее он стал совершенно невыносимым, так как муж, и до того не баловавший ее своим вниманием, после появления дочери стал к Кате крайне придирчив и обвинял ее во всех малых и больших бедах, случавшихся с крохой. Изменить ситуацию Катя не могла, но однажды поймала себя на симпатии к другому мужчине. Это было так странно и неожиданно, как будто среди зимы вдруг расцвели деревья. Хорошо, что её симпатия ничего не заподозрила и вскоре куда-то исчезла. Сердце постепенно успокоилось, и Катя опять стала верной женой даже в мыслях. И вот теперь этот вихрь, закрутивший её в Москве, совершенно вывел из равновесия. Она постаралась успокоиться за те три недели, что пробыла дома и всю обратную дорогу до Москвы уговаривала себя, что за полтора оставшихся до конца курсов месяцев, она не выйдет вечером из комнаты. Однако события развивались не в пользу её благих намерений, и, уже подъезжая к столице, из вагонного репродуктора Катя узнала взволновавшую всю страну весть: умер глава государства - Леонид Ильич Брежнев.
Отношение к лидеру страны было у нее не однозначным. Катя вместе со всеми смеялась над анекдотами о Генсеке. В ее компании появилась даже забавная традиция - собираться в день его рождения и за рюмкой ждать, когда объявят, что дорогой Леонид Ильич награжден очередной Звездой Героя. Она удивлялась вместе со всей страной, как можно в откровенно неадекватном виде править государством? Однако, когда сообщили о смерти Брежнева, Катя даже расстроилась. Понятно, жил человек, все время был на слуху, и нет его. В общежитии тоже все были ошарашены этой новостью, и никто не ликовал, несмотря на критическое отношение к Генсеку при жизни. Бросив чемодан в комнате, Катя побежала в актовый зал смотреть церемонию прощания с главой государства, которую показывал единственный телевизионный канал Союза. У телевизора к тому времени собралась практически вся их компания, не доставало только ее соседок по комнате и Володи.
- Катуська, здравствуй, иди до мене, - позвал ее Богдан, пододвинувшись на жесткой скамейке.
Все было как три недели назад, только на телеэкране на фоне моря венков и цветов хоронили человека, который восемнадцать лет правил страной, определял её настоящее и будущее. Теперь и смеявшиеся над ним, и вполне лояльные, присмирели, раздумывая, а что будет дальше? Глядя на церемонию прощания, на то, как гроб с телом генсека опускают в могилу, Катя почувствовала, что слезы невольно навернулись на глаза, а лица сидевших рядом мужчин совсем не радостны. Когда церемония закончилась, кто-то предложил помянуть Брежнева по православной традиции. Все поддержали эту идею, начав сдвигать столы, вываливая на них недоеденные в пути бутерброды и привезенные из дома продукты. Учитывая, что Катю собирать в дорогу было некому, а, наоборот, до последней минуты приходилось устраивать жизнь близких, в поезде она пила только чай, рассудив, что так даже лучше, по крайней мере, можно похудеть. Сейчас, застеснявшись отсутствия собственного вклада в общий стол, она вызвалась сбегать в магазин, но мужчины ее остановили, заверив, что ее общества им будет вполне достаточно.
Сидели долго, но с главной темы поминок как-то быстро съехали на привезенные из дома новости. Рядом с Катей сидел Богдан, время от времени прикладываясь влажными губами к ее руке. Собравшиеся подтрунивали над ним, Катя старалась руку отнять, но Богдан, все больше и больше пьянея, своего занятия не прекращал. Катя не заметила, как в комнату вошел Римас, и увидела его только, когда он мелькнул в дверях, с грохотом захлопывая их за собой.
- Явился, чухна, - буркнул Богдан.
- Почему чухна? Он же из Литвы, – сказала Катя, скрывая радость от того, что Римас здесь, даже от себя самой.
- Все прибалты чухонцы, все украинцы – хохлы, а все русские – москали, - ответил Богдан и, слегка покачиваясь, поднялся и вышел.
Вскоре дверь опять отворилась и Римас, решительно подойдя к Кате, попросил ее выйти на минуту. Взяв за руку, он отвел её в комнату, где вместе с ним жили его литовские коллеги. Стол и тут был накрыт, но не жалкими бутербродами, разложенными на обрывках газет и жесткой оберточной бумаге, в которой в советских магазинах паковали продукты. На аккуратных тарелках лежали невиданные ранее мясные деликатесы. Глазел на мир, широко открыв глаза, желтый, как зрелая луна, сыр. Радостно подняв кверху ноги, лежала на столе копченая курица, обложенная яблоками и грушами.
- Ну, вы живете! – все, что могла выдавить из себя Катя, увидев такое великолепие.
- Я привел тебя к нам, чтобы накормить литовскими продуктами, - заулыбался Римас, а потом можешь идти к своему грузину.
- Он не грузин, а мой земляк, украинец из Львова, - привычно ответила Катя, уже взявшись за куриную ножку, любезно протянутую ей галантным соседом справа.
- Откуда у вас такие деликатесы, где вы их достали? – спросила она, едва успев проглотить кусочек потрясающе вкусной курицы.
- У нас никто ничего не достает, у нас все это есть в магазинах. Было бы еще больше, если бы Москва и Ленинград нас не обирали, - заметил сидевший напротив нее полный бородач, похожий на переодетого Санта Клауса.
- Знакомься, Катрин, это мой коллега Видас, это Атанас, - указал Римас на соседа рядом с Катей.
- Очень приятно, - ответила та, - но все же, откуда в Литве такие продукты? Вы что, не в Союзе живете?
- В Союзе, но в свете новых свершений, пока живем, - подмигнул соседям Римас. – Так, давайте помянем нашего дорогого и любимого за то, что он дал нам веру в завтрашний день.
Катя вместе со всеми выпила за поднятый тост, но про себя отметила, что он был не однозначный. Однако, рассуждать на эту тему было некогда: застолье продолжалось, и всего хотелось отведать. Она не заметила, как осталась с Римасом наедине, и уж совсем не смогла бы объяснить, как произошло то, от чего она заклинала себя весь период каникул. Опомнилась она только в своей комнате, опустошенная и подавленная. Ни слов любви, ни удовольствия, ничего того, что могло бы оправдать ее слабость. Измена не только мужу, но и себе самой, не нужная и оскорбительная. «Зачем, зачем?» - стучало в ее возбужденном мозгу. Как дожить с этим до конца курсов? Как она сможет находиться рядом с этим человеком, который, похоже, просто пополнил ею список соблазненных женщин? Терзаемая этими мыслями, она долго не спала, решив с понедельника попроситься перейти жить в другой корпус или дожить оставшийся месяц у родственников. Утром проснулась с тяжелым чувством собственной вины, пережитого унижения и с пониманием того, что сбежать ей из общежития не удастся по объективным причинам: отсутствия других мест в общежитии и невозможности стеснять и стесняться у родственников. Кроме как держаться от Римаса подальше, других способов не контактировать с ним у нее не было. С такими невеселыми мыслями прошел весь день, и на вопрос Богдана, с которым она столкнулась, выходя из учебного корпуса:
- Що ты, Катюня, так зажурылась? По диду Лёне сумуешь?
Она вдруг сердито ответила:
- Не грущу, а переживаю, что будет со страной!
- Та не хвилюйся, Катюня. С нами КПСС, он за нас все решит и другого дорогим и любимым назначит. Вон сегодня посранню уже якогось дида по телику казалы.
- Богдан, не выражайся и не ерничай, - начала заводиться Катя, срывая свои обиды на подвернувшемся под руку Богдане.
- Все понял, Екатерина Батьковна. Докладываю: я не выражаюсь, а говорю, что с утра пораньше забежал в актовый зал и увидел по телевизору, что Коммунистическая Партия Советского Союза уже присмотрела себе нового генсека.
Как всегда, говоря на серьезные темы, Богдан перешел на русский язык, но, не вытерпев серьезного тона, добавил на суржике:
- Вин, хоч и глава КГБ, но песком посыпае, не меньш Лёни, чтобы советьска людына, не заскользила по наклонной плоскости под влиянием тлетворного влияния Запада.
Богдан сказал это, так смешно нахмурившись, что Катя, не утерпела и заулыбалась:
- Вечно ты, Богдан, со своими шуточками, как тебя студенты терпят?
- Они не терпят, они любят, - довольно заулыбался Богдан, - это я их терплю за смешные гроши, что нам, старшим преподавателям платят.
Поговорили, посмеялись, и разошлись по своим аудиториям. Плохое настроение исчезло само собой, оставив в душе только неприятную оскомину. Кате, не признававшей лжи, было неприятно думать, что она попала в число неверных жен даже не «во спасение», а просто так, от скуки или под действием вина, которого в прошлый вечер было выпито немало. «Все, все, забыли», - успокаивала она себя и все же, когда вечером услыхала за дверью своей комнаты веселый голос Римаса с характерным акцентом, она обрадовалась и кинулась к дверям. Римас, одетый в пальто, шел мимо её двери с Видасом.
- О, Катрин, здравствуй! - весело поприветствовал он Катю. - А мы с Видасом идем во Дворец Съездов на балет. Нас дамы пригласили, кивнул он в сторону двух женщин, сворачивающих на лестничную клетку.
Катя показалось, что ее облили холодной водой, озноб обиды прокатился по ее телу. Как же так, вчера он ласкал ее, а сегодня идет с другими дамами в театр, даже не желая скрыть этого факта. «Мог же пройти вниз по другой лестнице? Что за странный тип, для чего надо было так унижать её?» - терзалась она, уткнувшись в свою тощую общежитейскую подушку, покрытую истрепанной наволочкой с черным штампом института. Ульяна, вернувшаяся днем из своей Перми и наблюдавшая эту сцену, ехидно поинтересовалась:
- Что, этот парень даже тебе не по зубам?
- Ульяна, я все хотела тебя спросить, ты и впрямь такая злая или тебе просто хочется казаться такой? - ответила ей Катя.
- Я не злая, я просто психолог-любитель, но скоро буду профессионалом. Учусь заочно на третьем курсе университета.
- Так ты решила на мне практику пройти? – разозлилась Катя.
- А почему бы и нет? Очень занимательная психологическая ситуация: двести мужчин и одна женщина. Очень интересно, как ты выйдешь из этой ситуации.
- Ну и пакостный же ты человек! - крикнула в ответ Катя и с силой бросила в соседку своей подушкой, вложив в этот бросок всю свою ненависть и к Римасу, и к этому проклятому Мефистофелю в юбке.
Подушка выбила из рук Ульяны рукоделие, но та даже ухом не повела, а спокойно перекинув подушку назад на Катину кровать, подняла чулок и продолжила ловить на нем петли. На следующее утро из своего далёка вернулась Соня, но это событие совершенно не украсило Катину жизнь, а только еще больше расстроило, так как на ее плохое настроение наложилось присутствие еще одного чужого человека. Возвращаясь после занятий домой, она столкнулась в дверях общежития с Римасом, который, как ни в чем не бывало, сказал:
- Я вчера взял два билета на балет в Большой театр. Сегодня в шесть зайду. Балет «Жизель».
- Я что-то не пойму, ты что, меня приглашаешь? – сузила глаза Катя.
- Конечно, приглашаю, - заулыбался Римас, пытаясь привлечь ее к себе.
- А как же твои вчерашние подружки, почему ты их не пригласил?
- Катрин, ты что, сердишься? Зря, это мои коллеги, в командировку приехали. Пригласили, я и пошел, что тут криминального? Третьего билета у них не было, я спрашивал.
Говорил он это так спокойно и искренне, что Катя удивилась тому, что он никакой вины за собой не чувствует.
- Я не сержусь, - ответила она, - просто не пойду. Сегодня девять дней Брежневу, мы собираемся поминать, - придумала она причину отказа.
- Ну и ладно, иди, отмечай, - ответил Римас и, развернувшись на каблуках, быстрым шагом удалился.
Попасть в Большой театр она хотела давно, но это была совершенно несбыточная мечта, билеты в него практически не покупались, а доставались всеми правдами и неправдами. Как удалось это Римасу, было непонятно, но и согласиться на его предложение она не хотела, не понимая манеры поведения этого странного человека. Вечером в комнату просунулась голова Богдана, и на возмущенный возглас переодевавшейся Кати: «Стучать надо!», её веселый друг отмахнувшись: «Да что я, жинок голых не бачил?», - предложил:
- Дивчатки, сбирайтесь! Надо Лёню помянуть. Девять дней сегодня. Мы вас ждем, плов уже готов.
От непосредственности Богдана, от того, что она точно угадала, что будет делать в этот вечер вместо Большого театра, Катя засмеялась и от лица всех соседок заверила:
- Сейчас идем!
Удивительно, но и обе соседки в этот раз с энтузиазмом приняли предложение Богдана и, наскоро подкрасившись, отправились к нему в гости. В комнате, пропахшей аппетитным запахом свежеприготовленного плова, сидела вся прежняя компания, включая вернувшегося из Волгограда Володю. Проигнорировав его кивок, означавший, по всей видимости, «присаживайся рядом», Катя устроилась возле Богдана, уже наполнявшего рюмки молдавским вином, привезенным Степаном из дому в большой плетеной бутыли. Первый тост, как и положено, выпили, не чокаясь, за упокоившегося Генсека, немного поговорили о том, что за человек этот Андропов, который на похоронах стоял ближе всех к гробу покойного и, судя по новостям, уже вел заседания ЦК КПСС.
- Неужели никого моложе не нашли? - удивлялась Катя. - Он, мне кажется, ровесник Брежнева. Как он править будет?
- А зачем дедусям вождь моложе себя? Чтобы он всех разогнал пид тры чорты? - засмеялся Богдан.
- Он - глава КГБ и самое доверенное лицо Брежнева, вот и назначили, - авторитетно вставил Володя.
- Не просидит он и года, вот увидите, - вступила в разговор молчавшая до этого Ульяна, - у него уже смерть за плечами маячит.
После её жестких слов, стало как-то не по себе, и Володя после небольшой паузы сказал:
- Зря вы так, Ульяна. Да, он человек немолодой, но, по-моему, вполне бодрый. Это телевизор так его искажает. Я сам себя как-то на ВДНХ в павильоне радиотехники на телеэкране увидел и удивился, какой я уже, мягко говоря, взрослый.
- Да, Володя, вы типичный конформист, - резко оборвала его Ульяна, - старый он, и, несмотря на это, завтра уже ЦК, помянув прежнего, утвердит этого верного ленинца на пост Генсека.
- Может быть, это и хорошо, - отбивался от нее Володя, - стабильность еще никому не мешала.
- Какая стабильность? - стала наливаться раздражением Ульяна. - Не будет никакой стабильности. Неужели вы сами не понимаете, что мы сейчас поминаем не Брежнева, а провожаем эпоху? Не пройдет и нескольких лет, как мы будем жить в другой стране.
- Ну, ты, Улянка, хватила, - стал останавливать ее Богдан, - навищо нам друга держава, нам и тут непогано живется.
- Это тебе непогано с твоим тестем, а нам в пермской глуши, очень даже погано. Уж если Катерина непрерывно посылает на юг посылки с продуктами, напрягая всех своих кавалеров, то представьте, что делается у нас, в нашем голодном северном краю.
- Ульяна, ты опять за свое, - пыталась остановить соседкины откровения Катя, смущенная тем, что ее эксплуатация поклонников на ниве снабжения семьи, стала предметом гласности.
- Я не за свое, я за общее. Мне ведь немного надо, я и картошкой в мундирах пропитаться смогу, а вот как остальным нашим пермякам жить? Ведь из московских поездов не вылезают. Знаете такую загадку: «Длинное, зеленое и пахнет колбасой». Что это такое? Ответ - поезд «Москва – Пермь», в котором народ самовывозом доставляет продукты в нашу глубинку.
- А у нас говорят поезд «Москва - Волгоград», - неожиданно поддержал Ульяну Володя, - но вы же понимаете, что это временные трудности, и скоро все должно наладиться.
- Что наладится? Ты сам-то в это веришь? – обрушилась на Володю Ульяна. - Ничего не наладится, пока не уйдет в прошлое эта фальшивая эпоха, где один с сошкой, а семеро с ложкой!
- Что вы имеете в виду? – тоном факультетского парторга спросил Володя.
- Если вам так хочется поговорить на такие темы, то может быть, вы перенесете дискуссию в кулуары? - тоном председательствующего на научном семинаре прервал спор Степан. - Дайте людям спокойно вина попить.
- Ты-то, Степан, в первую очередь должен сейчас задуматься, что с твоей солнечной Молдавией в ближайшие годы произойдет? - развернула Ульяна атаку на соседа.
- А что с ней может быть? У нас все есть: продукты, отличное вино, в Кишиневе много дефицитных товаров, я таких даже в Москве не видел.
- А за счет кого у вас такая благодать, ты не догадываешься? Вас бы отделить надо, чтобы вы поняли, что без России - кормилицы вы ничто со своим кислым вином.
- Ульяна, зачем вы хорошего человека обижаете, покушайте лучше плов, дыня вот сладкая, - попытался остановить разбушевавшуюся Ульяну Нияз, и тут же получил очередную порцию словестной картечи.
- А вы, узбеки, вообще помолчите. Ничего сами не можете: ни вылечить, ни выучить, ни придумать. Все наши за вас делают. А вам бы только баранов щупать, да своих детей и женщин на хлопковых плантациях горбить.
- Пани доценша, не обижайте моих гостей, - опрометчиво вступился за приятелей уже основательно подвыпивший Богдан и тут же получил ответную отповедь:
- Да, вы, паны, давно припали к общему союзному корыту, и его же хаете. Это восточная Украина у мартенов задыхается, рельсы и трубы для Сибири катает, а западники только и смотрят, как бы за бугор сбежать, не понимая, что там таких дураков, как русские, нет, которые сами не съедят, а своим неверным братьям отдадут. Там вас быстро на место посадят голой задницей.
- Ульяна, это уже переходит всякие границы, - поднялась со своего места Катя. - Для тебя нет лучшего занятия, чем людям настроение портить. Я, пожалуй, пойду. Спасибо за плов!
- Ты, то чего ерепенишься? - бросила Ульяна в спину направляющейся к двери Кате. - У меня к Донбассу претензий нет. Какие тут претензии? У вас «люди гибнут за металл» в дыму, но с энтузиазмом. Букварь читай. Там для таких, как ты, написано: «Мы не рабы, рабы не мы».
- Почему ты решила, что я раб? – остановилась, уже взявшись за ручку двери, Катя.
- А кто же ты? Ты раба своих ханжеских предрассудков, раба собственного мужа, раба своего промышленного ада, где за дымом солнца не видно, - бушевала Ульяна, подтверждая каждую фразу ударом по столу кулаком.
- Несносный человек, - бросила, убегая за дверь, Катя.
Вслед за нею вышли Володя и Богдан с заметно повеселевшими глазами.
- Бисова дивка, а не баба, - покрутил головой Богдан. - Як кажуть у нас на Украине: всем сэлом напалы, едва отгавкалась. Як ты, Катюня, с нею живешь? Тебе уси зачёты надо автоматом поставить за таки муки.
- Не просто, не просто, но я с нею не особенно церемонюсь, не то, что вы. Вчера, например, в нее подушкой запустила, - засмеялась Катя, проигнорировав удивленный взгляд Володи.
- Может её подушкой лучше придушить? – с энтузиазмом поддержал ее Богдан. - Ты меня запусти ночью в вашу комнату, я попробую.
- Боюсь, ты, Богдан, там так и останешься и забудешь, зачем пришел, - неожиданно пошутил Володя, выразительно взглянув на Катю, а потом серьезно добавил:
- Катя, у вас конспекты последних лекций есть? Я два дня пропустил, хотелось бы списать.
- Есть кое-что, - улыбнулась Катя, подивившись таким прилежанием Володи.
- Вы мне дадите? - направился он вслед за нею.
- Катуся, мабуть ты и мени дашь чего-нибудь списать? - направился вслед за ними Богдан.
Так втроем и вошли в Катину комнату, удивившись, что Соня осталась рядом с Ульяной у плова.
Посидели, посмеялись над пророчествами Ульяны.
- Вот что она мелет? – удивлялся Володя, - какие проводы эпохи? У нас одна эпоха – социализма, и никто не даст ее проводить в небытие.
- Звучит даже как-то дико, проводы эпохи! До конца века и тысячелетия еще восемнадцать лет осталось. Вот придет время, мы двадцатое тысячелетие проводим, - поддержала его Катя.
- Ой, и не кажи, Катуска, напьемся тоди, так напьемся! – расплылся в улыбке Богдан.
- Богдан, ты что, выпить любишь? – строго спросила его Катя.
- Та хай бог милует, хто любить цю горилку? Я вообще не пью, просто мени трохи надо, чуть выпыв и забалакав. Моя Лидуська каже, що це с того, шо в мене своей дури богато. Добавил ще трошки, и вже через край.
Сидели, балагурили, но было заметно, что ни один из приятелей не собирается уходить первым. Разошлись только тогда, когда в комнату вернулись соседки. В приоткрывшуюся дверь было видно, что они не одни, а с провожатыми: Бахадором и белорусом Сашей, который на праздниках обычно помалкивал и только улыбался в белесые усы. Было видно, что новые гости с удовольствием присоединились бы к компании, то Ульяна тоном, не терпящим возражений, заявила:
- Всем спокойной ночи!
Уже лежа в кровати, она спросила у Кати:
- Ты мне кажешься вполне адекватным человеком, неужели тебя все устраивает в нашей стране?
- Ульяна, ты же уже, вроде, успокоилась, чего опять начинаешь? - зашипела на нее Сонечка.
- Я не начинаю, пусть ответит и все!
- Ульяна, мой отец всегда говорил мне, что тот, кто провоцирует компанию на антиправительственные разговоры, чаще всего оказывается подсадной уткой - провокатором. Так что, не устраивай дискуссий перед сном. А недостатков у нас много, кто с этим спорит? – спокойно сказала Катя.
- Так, понятно, я провокатор! Спасибо! Вспомните еще меня, глупые курицы, когда рухнет это все, погребя под своими обломками и верующих, и неверующих в торжество коммунизма. Все, спим!
Опять потянулись серые дни, которые трудно было заполнить скучными лекциями. Ухаживания Богдана и Володи Катю тоже не забавляли. Было ощущение того, что в ней что-то оборвалось и все происходящее в Москве стало ей неинтересным. Где-то там, в длинных коридорах общежития мелькала крепкая фигура Римаса, но Катя все делала для того, чтобы их пути не пересекались. И в то же время она постоянно ждала, что он подойдет или постучит в дверь, и от любого звука за дверью ее сердце каждый раз замирало. Однако стучали совсем не те.
Уже на следующее утро после поминок Брежнева раздался стук, в двери показалась голова и, сияя глазами, заявила:
- Катруся, я тоби пирожкив принис и молочка, вид зайчика. Вранци це дуже гарно.
- Спасибо, конечно, Богдан, но у меня аллергия на молоко. А пирожки сейчас съедим. - ответила, смущенно улыбаясь, Катя. - Какой ты хороший!
- Так отож! Идешь на лекции?
- Ой, нет. У нас первую пару отменили, позже пойду, - соврала Катя, не желая обижать друга необоснованным отказом.
Эти визиты продолжались еще три дня. Пирожки менялись на печенье и булочки, молоко на кефир или сок, но не менялась только добродушная физиономия Богдана, который делал вид, что не замечает отказов Кати прогуляться с ним. В один из вечеров после тихого, но настойчивого стука дверь, на пороге комнаты появился Володя.
- Все собрались в актовом зале, нет только тебя. Меня за тобой твои соседки послали.
- Не хочется, - искренне ответила Катя, - что там смотреть?
- Ну как же? В программе «Время» объявили, что Андропов назначен генеральным секретарем коммунистической партии.
- Ну, и что это за новости? - вредничала Катя, не желая даже подниматься с кровати. - Богдан об этом сразу сказал, еще в первый день после похорон.
- Я могу присесть? – спросил Володя, пододвигая к Катиной кровати стул.
- Садись, - равнодушно ответила Катя, - слегка отодвинувшись от края кровати к стенке.
- Я вижу, ты обижаешься на меня, даже не смотришь в мою сторону, – огорченно произнес Володя, - но ты должна меня понять. Да, я струсил, сбежал как школьник, и весь месяц проклинал себя за это. Ждал, когда смогу это сказать, а тебе, похоже, я стал не интересен.
- Что может быть интересного в трусливом мужчине? - ответила Катя и уставилась в потолок. - Чего ты так перепугался? Меня? Но ведь у нас были чисто дружеские отношения, не более.
- Возможно, у тебя и дружеские. Хотя мне казалось, что и ты ко мне неравнодушна, а вот я почувствовал, что по-настоящему влюбился.
- Если бы влюбился, не сбежал бы. Кто бежит от любви?
- Я, понимаешь, не так давно уже изменил жене, что чуть не стоило мне карьеры. Прошло пять лет и вдруг опять.
- Странно. Ты производишь впечатление морально устойчивого человека, железобетонного коммуниста. Ты же парторг факультета, как ты можешь позволить себе такие мелкобуржуазные штучки, как любовь? - съехидничала Катя, не отводя глаз от желтых разводов на потолке.
- Зачем ты так? - с укоризной сказал Володя, пытаясь взять её ладонь в свою. – Да, я, действительно - коммунист и парторг, но любви не только все возрасты покорны, но и все верующие и неверующие в бога, в царя и в победу коммунизма.
Катя отдернула руку и, насмешливо поглядев на гостя, поинтересовалась:
- И кто же была первая соблазнительница?
- Это случилось со мной в Англии на стажировке, - начал Володя свою исповедь. - Меня распределили на постой в одну английскую семью, чтобы, так сказать, погрузить в языковую среду для быстрейшего усвоения иностранного языка. Семья моих ровесников: Стив и Джулия, плюс четверо детей мал - мала меньше. Стив постоянно на работе, инженер- путеец. Жена дома с детьми занимается. Страшненькая такая, впрочем, как большинство англичанок. Они все бесскулые, но с большими носами.
- Что сделаешь, любовь зла, - съехидничала Катя.
-Это не любовь была. Пойми. Так радовался, когда собирался в Англию. Запад, лучшая цивилизация Европы, Тауэр, королева Виктория, Винстонский дворец… А на деле оказался я совершенно один в туманной стране, в чужом университете, где мало что понимал из-за проблем с языком, в холодном, не отапливаемом доме. У них, представляешь, в этих хваленых Таунхаусах, отапливаются только гостиные, расположенные на первом этаже, да и то только в морозы. Спальни, как они называют верхние комнаты, стоят стылые. Спят под пуховыми одеялами, утром просыпаешься – температура в комнате плюс четыре. Одним словом, замерз как цуцик, а тут еще дети стали донимать. Там родители с ними не цацкаются. Положат спать в шесть часов вечера, а сами - гулять. Дети к трем-четырем часам ночи высыпаются, и айда ползать по всем этажам. Обнаружили мою дверь, и давай каждое утро ко мне всей гурьбой. Мне приходилось их развлекать. Дома свою дочку не нянчил, а тут пришлось. Один раз не выдержал, постучал хозяевам, мол, заберите детей, они замерзли. Вышла Джулия: «Ес, ес!» Собрала детишек, заперла в одной из комнат, а потом без всяких объяснений шмыг ко мне под одеяло.
- Ну, что? - улыбнулась Катя. - Она, видимо, тебя отблагодарить за работу пришла.
- Вот ты смеешься, а мне было не до смеха. Муж в соседней комнате спит, дети где-то рядом. Скандал поднимать? А в то же время одиноко, тошно и давно из дома. Одним словом, закрутилось. Как ночь, так она у меня, а днем никаких признаков симпатии или еще чего. Я весь извелся. Нас ведь так перед отъездом стращали: кругом шпионы, чаще всего это женщины, не успеете оглянуться, как поймают в сети, если узнаем, сразу отправим домой, а там пусть органы занимаются. Я пытался уйти на другую квартиру, но не получилось. А эта Джулия совсем страх потеряла, стала приходить и днем, и ночью. Одним словом, муж что-то заподозрил и, недолго думая, написал письмо в наше посольство, мол, прошу забрать от меня жильца, так как он соблазнил мою жену. Что тут поднялось! Я в отказ, но не верят. Отправили домой, органы стали меня терзать, партком института. Спасла жена, дала подписку, что уверена во мне, и все это оговоры империалистов. Мне же ни слова, ни полслова. Вот с тех пор я и дал себе обет больше не грешить. А тут ты.
- Я-то тут причем? По-моему, это ты меня первый в Пушкинский музей пригласил. Погуляли, что такого?
- Да ничего, кроме любви, которая меня неожиданно накрыла, и я чуть голову не потерял.
- Зачем ты мне об этом говоришь? Не потерял, и это славно. Зачем ставить меня в известность о своей устойчивости?
- Говорю, потому что увидел тебя, и мои терзания начались снова.
- Понятно: опять холодно, голодно и одиноко, как в Лондоне, но я на роль Джулии не гожусь. Тут от таких, как ты, желающих согреться, отбоя нет, - сказала Катя и с раздражением посмотрела на Володю.
- А ты жесткая. Я этого раньше не замечал.
- Была бы я мягкая, то давно бы уже съели в мужском коллективе, а так вон даже защититься дали. Правда, думаю, что просто просмотрели, иначе бы обязательно притормозили. У меня же высоких покровителей нет.
- А муж?
- Муж мне не помощник.
- Понятно. Знаешь, а ты такая еще больше мне нравишься и, как ты правильно заметила, и не мне одному. Вся наша компания слегка в тебя влюблена.
- Откуда ты знаешь? – удивилась Катя.
- У нас в комнате две темы: ты и Брежнев. Так вот, все наши сходятся во мнении, что ты совершенно не похожа на ученую даму: симпатичная, веселая и, извини, возбуждающая.
- Ты хотел сказать, сексуальная? - нисколько не стесняясь, спросила поклонница Нойберта.
Володя зарделся и ответил:
- Не наше это понятие, в Англии постоянно у всех на устах, но, в принципе, я именно это и хотел сказать.
- Вот ведь ты, Володя, уже и в Англии побывал, на их феминисток, наверняка, насмотрелся, а все никак не можешь согласиться с тем, что женщина на что-то способна, кроме семьи и секса. Однако, как видишь, исключения бывают. Просто семья у женщин много времени отбирает. Тебе, наверное, жена все условия создает, только работай и пиши диссертацию, а я свою, можно сказать, в подполье написала. Ни на работе свободного времени не дали, и дома позволяли сесть за письменный стол только после того, как всех напою, накормлю и спать уложу.
- Да, моя жена, действительно, дает мне возможность работать, за это я ей особенно признателен.
- Какое же признание, если ты постоянно влюбляешься?
- Катя, не суди так строго. Я со своей женой еще в школе за партой сидел. Потом вместе институт заканчивали, дочка на третьем курсе появилась. Я никогда ей не изменял, но что-то всколыхнула во мне эта Джулия, по крайней мере, я узнал, что исполнение супружеского долга раз в неделю после бани в миссионерской позе ни к любви, ни к сексу никакого отношения не имеет.
- Так что, ты решил, что я к этому имею отношение?
- Да, и не я один. Все наши считают, что ты огонь.
- Это еще почему? – возмутилась Катя.
- У тебя такие чертики в глазах загораются, когда ты с нашим братом разговариваешь, что не подумать об этом просто невозможно.
- Да, у меня просто устройство роговицы такое, что свет не преломляется, а отражается. У Богдана так же. Где он, кстати, что-то сегодня с пирожками не приходил? - перевела Катя разговор на другую тему, давая понять, что место возле нее уже занято.
- К нему жена приехала, - с готовностью ответил Володя, - они сейчас по магазинам ходят.
- Вот и ты иди свою жену жди, а меня оставь в покое, - взорвалась неожиданно Катя и решительно встала с постели, чтобы выпроводить гостя.
Дождался ли Володя свою жену, она так и не узнала: он вскоре он уехал домой с тяжелым приступом нефрита, а вот Соня дождалась своего благоверного.
Как-то вечером в дверь постучали, и в комнату вошел серьезный молодой человек, как говорила Катя - преподавательского типа. Своих людей она узнавала в любой толпе, по сдержанным манерам, четко поставленному голосу, строгой одежде и, главное, учительскому лицу - пытливому и назидательному одновременно.
- Извините, а Софью Леонидовну можно? - спросил незнакомец.
- Она сейчас будет, присаживайтесь, - предложила Катя, вставая с кровати.
Как только мужчина присел, в комнату вплыла Соня и сразу с порога обрушилась на незнакомца:
- Ты почему не предупредил? Почему так неожиданно? Почему в этом пальто, мы же купили новое? Как ты мог бросить Вовочку одного?
Претензии сыпались одна за другой, и мужчина, который, по всей видимости, был Сониным мужем, не успевал не только от них отбиваться, но даже слова вставить.
- Соня, дай человеку ответить на первый блок твоих вопросов, потом перейдешь ко второму, - остановила Соню Ульяна. - Как ты студентам преподаешь, если не можешь выслушать?
Катя давно заметила, что Соня побаивается Ульяну, и в этот раз она присмирела и, представив мужа соседкам, милостиво ему разрешила:
- Рассказывай!
- Что тут рассказывать? Случайно подвернулась командировка в Министерство образования, телеграмму давать было некогда, звонить некуда. Вовку оставил с бабушкой. Думал, ты обрадуешься.
- Я обрадовалась, но мы же только виделись, - перебила мужа Соня, и опять на его голову посыпались претензии: почему то, почему другое?
- Катя, пойдем в магазин сходим, - предложила Ульяна, - пусть тут супруги наедине объясняются.
- Да что вы, оставайтесь, - заторопился муж. - Я Сонечку пришел в гостиничный номер забрать. У меня отдельный номер со всеми удобствами в гостинице «Космос».
- А ты подумал, как я из этого «Космоса» на занятия буду ездить? Это далеко и с пересадкой на метро! – взвилась Сонечка.
- Ты смотри, что наша тихоня над мужем вытворяет. Она за пять минут вылила на его голову столько претензий, сколько я не смогла предъявить всем мужьям вместе взятым. При этом они умирали один за одним, а этот живой и выглядит вполне здоровым, - удивилась Ульяна, стоило им только выйти из комнаты. – Надо ей предложить Пушкина почитать «Сказку о золотой рыбке», может быть, полегчает.
- А моему мужу что-то посоветуешь почитать? – спросила, криво улыбнувшись, Катя.
- Причем тут твой муж?
-Точная копия Сони, тоже без конца ворчит. И так же, как она, всем рассказывает, какая у него замечательная жена и дружная семья.
- А что тут удивительного? Типичный энергетический вампир. Ему, действительно, хорошо рядом с тобой, есть от кого энергией заряжаться. Это тебе плохо, так как он её из тебя сосет.
- Что же делать?
- От вампиров нет защиты, от них надо бежать, - вынесла свой вердикт Ульяна.
- Куда убежишь? Квартиру делить? Дочку без отца оставить? – загрустила Катя.
- Можно убежать и в круг своих интересов, оставив мужа за его чертой.
- По-моему, я так и делаю. Иногда думаю, что моя карьера хорошо складывается из-за того, что я освободила для этого место в своей душе, выкинув оттуда мужа.
- Чего же ты тогда Римаса мучаешь? Каждый день спрашивает о тебе.
- Вот еще новости, - покраснела Катя, - мог бы спросить и у меня, но он даже не приближается ни на шаг.
- Приблизишься к тебе, когда ты постоянно в окружении совершенно ненужных тебе мужиков.
- Смог же, когда хотел, пробить это окружение, а теперь стесняется что ли? – сопротивлялась Катя.
- Не стесняется, наверное, но гонору в вас с ним слишком много, вот и не можете понять друг друга.
- Ты мне лучше скажи, как такая занудливая особа, как наша Соня, сумела найти себе такого делового мужа?
- Да, это временное явление, помяни мое слово, - заверила Ульяна. – Был, наверное, не целованным аспирантом, она - лаборанткой на кафедре, вот и соблазнился. Повзрослеет –уйдет. Мужики себе таких вопросов, как женщины, не задают: что с детьми будет, как квартиру делить? Надоело – собрался и ушел.
Едва Сонечка, ворча и покрикивая на мужа, съехала в гостиничный номер, в дверь опять постучали, но не вошли, несмотря на многократное «Входите», которое хором прокричали со своих кроватей Ульяна и Катя. Пошла открывать Катя, кровать которой была ближе к двери. В коридоре стояли три парня, веселые и симпатичные, и тоже хором спросили:
- А Ульяна Георгиевна здесь живет?
Не успела Катя ответить, как Ульяна подскочила к ним и радостно запричитала:
- Анисимов, как вы тут? Тихонов, что стоите, проходите в комнату! Маренич, как же я рада вас видеть! Катя, это мои студенты, знакомься!
Катя смотрела на Ульяну и не узнавала соседку, так необыкновенно расцвело её жесткое лицо. Пригласив студентов в комнату, Ульяна чисто по-женски захлопотала, заваривая чай, собирая на стол чашки и тарелки и нарезая торт, который принесли ее гости. Она поворачивалась так быстро и ловко, что и следа не осталось от ее угловатости. При этом она непрерывно расспрашивала студентов о них самих, институте, городе и экспериментах, которые они проводили без нее, пытаясь собрать материал для подготовки статьи к студенческой конференции. Студенты наперебой отвечали на ульянины вопросы, вначале ответив на главный: «Зачем они приехали в Москву?»
- Вас послушать. Тут столько всего произошло, а прокомментировать некому.
- А что тут комментировать? Грядут большие перемены, и вы уже будете жить в другой стране.
- Что вы хотите сказать, что СССР не будет? – с вызовом спросил ее симпатичный парнишка, которого она называла Тема.
- Думаю, нет.
- Ульяна Георгиевна, что вы молодых смущаете, - одернула ее Катя, которую тоже пригласили пить чай.
- Я не смущаю, я их предупреждаю: готовьтесь к переменам, а они обязательно будут.
- Почему? – не унимался Тёма.
- Вы посмотрите, кто у нас в Политбюро сидит? Одни старики, молодой поросли, которая поддержала бы их идеи, нет. Однако рвущиеся к власти молодые силы в стране есть, и они придут, но уже со своими идеями, и постараются перечеркнуть старые ценности. Иначе как доказать себя? Ленин остановил капиталистическое развитие России и провозгласил курс на коммунизм и диктатуру пролетариата, Сталин подменил диктатуру собственной абсолютной властью. Хрущев его предал анафеме и обещал коммунизм к восьмидесятому году. Брежнев обвинил Хрущева в волюнтаризме, но коммунизма так и не построил. Обещанное светлое будущее человечества все так же далеко от нас, как постоянно уплывающий горизонт. Теперь голодной стране потребуется новая идея, которая, даст ей, если уж и не благоденствие всех народов, как говорится в коммунистическом писании, то, по крайней мере, хлеб насущный на сей день.
- И как вы думаете, какая она будет?- спросил худенький парнишка с жестким ежиком волос на голове.
- Ну, если учесть, что все развивается по спирали, то зри в начало витка, - уклончиво ответила Ульяна и сменила тему. - Анисимов, ты, наконец, влюбился?
Симпатичный мальчишка с тонким интеллигентным лицом, покраснел до корней волос и смущенно ответил:
- Нет, конечно. Не надо у меня об этом спрашивать.
- Не обижайся. Надо же мне как-то соскочить со скользкой темы.
- Я уже понял, что вы все дискуссии мною заканчиваете.
Когда студенты ушли, Ульяна еще долго говорила о каждом их них. Так говорят матери о взрослых детях. Анисимову сложно влюбиться – он замкнут. Тема - веселый и шустрый парень, нашел себе совсем неинтересную девушку, которая, по всей видимости, испортит ему жизнь. Тихонову, основательному, но не совсем творческому человеку, лучше было бы пойти в армию, чем пытаться освоить, а тем более развить теоретическую физику. Долгое время возмущалась она и тому, что научную конференцию студентов каждый год проводят в так называемые «Ленинские дни».
- Я понимаю, что субботник надо проводить ко дню рождения вождя, который засветился как-то на фото с бревном на плече, но причем тут наука? Что научного открыл Ленин или хотя бы развил?
- Ну, как же, а основы марксистко-ленинской философии? – несмело перебила соседку Катя.
- Какой ленинской? Что нового он внес в философию? Можешь сказать?
- Да нет, я в общественных науках плохо разбираюсь. Для меня было большим счастьем сдать кандминимум по философии. Всей нашей группой аспирантов весь вечер гуляли.
-То-то и оно, что даже ты - грамотный человек, которому несколько институтских лет вбивали в голову Ленинские бредни, и то ничего в них не понял. А почему? Да потому, что они не научные, а утопические, то есть не поддающиеся никакой логике. Согласно ленинизму государство должно существовать без государственной машины, крестьянин без земли, пролетарий без оков, и, главное, с проявлением животных инстинктов у человека можно справиться всего за сто лет. Человечество, зная о своих пороках, для их подавления религию придумало. Еще до Библии в великой книге иудеев Торе были сформулированы моральные принципы, по которым должен жить человек: не убей, не обманывай, не прелюбодействуй, и так далее, а человек все такой же: убивает, ворует, и желает жену ближнего своего. Потому, что это закон природы. В ней выживает сильнейший.
- У тебя, Ульяна, какие-то не наши взгляды, - возмутилась Катя.
- У меня взгляды, действительно, «не наши», а научные по Дарвину, а взглядов этого недоучки - адвоката я не разделяю. Говорит, что мы материалисты, а буржуи - идеалисты, сам же новый мир решил построить в надежде на сугубо духовное понятие – совесть. По его теории совесть переборет природное человеческое начало и заставит людей работать не за материальные ценности, а за мечту в светлое будущее человечества. Вот капиталисты - настоящие материалисты, они во главу угла ставят материальные ценности: «деньги-товар- деньги» и уже давно построили развитый социализм. Душу тех, кого они эксплуатируют, лечат в церкви, которая, заметь, так же, как и у нас, отделена от государства.
Катя слушала Ульяну в полном смущении. С одной стороны, соседка была права и давала ответ на постоянно мучавший Катю вопрос, почему ей не даются общественные науки, а с другой, они подрывали внушенную с малых лет школой и родителями веру в коммунистические идеалы. Когда ругали Сталина, потом Хрущева, подсмеивались над Брежневым, она все это принимала, но считала, что стране просто не везет и ей попадаются неудачные вожди, но вот вера в ленинские идеи была незыблемой. Хотя читать к очередному зачету его труды было большой мукой, так сложно было все изложено, так тяжело было уловить основную идею. Как и большинство советских людей, она верила в Ленина, как верят в бога, без анализа и сомнений. По Ульяне получалось, что вся ленинская теория, построенная на отрицании законов природы, неверна, и, что придет время, и эта неправда будет доказана. И что тогда? Об этом не хотелось думать, и она спросила Ульяну совсем о другом:
- Ульяна, а ты не боишься, что я сообщу о твоих крамольных словах куда надо?
- Я? - хмыкнула Ульяна. - Не боюсь. Ты по природе своей идеалистка, а среди таких людей доносчиков не бывает. Они, как правило, среди тех, кто не идеалы защищает, а хочет поиметь что-то от своего доноса. К тому же, ты способна понять, что я говорю, да наверняка уже и мечешься, пытаясь разобраться в том, что происходит.
- Ну, я так глубоко, как ты, не копаю. У меня вопросы проще, например, почему в стране нет майонеза? Почему, чтобы сделать гостям салат Оливье, я храню заветную баночку, доставшуюся в каком-нибудь заказе, по полгода и потом нахваливаю подкисший соус?
- В магазинах нет ничего только потому, что страна уже шестьдесят лет готовится к войне и работает только на оборону. Не станешь же ты банками с майонезом от американцев отбиваться?
Катя засмеялась, представив себе, как солдаты из окопов швыряют банки с майонезом в американцев – заявленных врагов страны Советов.
- Смешно, да не до смеха, - перебила ее мысли Ульяна, - вот смеху будет, когда в очередной раз окажемся неготовыми к войне.
- Ульяна, ты знаешь, кого ты мне напоминаешь? Не удивляйся, нашего парторга Петю Бурмашева. Мы с ним в одной группе учились и вечно спорили. Он пришел к нам с флота. Широкая грудь, тельняшка в разрезе ворота, ремень с бронзовой бляхой, и давай нас, комсомольцев, строить. И на все у него одна присказка: «А если война?»
- Ну, нашла с кем меня сравнить! - осерчала Ульяна.
- Не обижайся, ваше сходство в непреклонной убежденности. Он горой стоит за коммунизм. Я из-за его твердолобости из комитета комсомола ушла, так он надоел со своей непробиваемостью. Ты же, как и он, уверена в своей правоте и не оставляешь других вариантов, кроме собственного.
- Увидишь, что я окажусь права, а твой Бурмашев, так, кажется, его фамилия, откажется от своих убеждений.
- Наш Петя Бурмашев? Да никогда!
Пытаясь найти аргументы в пользу этого заявления, Катя вспомнила прошлогодние ленинские дни, под которыми в то время понимали период времени за неделю до дня рождения Ленина, и которые, как писали в газетах, все советские люди встречали трудовыми успехами: субботниками по уборке улиц, научными открытиями, спортивными рекордами и перевыполнением планов. Вот в эти самые дни один из студентов пригласил её на выставку своих картин, устроенную в университете.
- Я посвятил выставку годовщине воссоединения Украины с Россией, - сияя, как именинник, говорил он.
Катя сочувствовала этому талантливому пареньку, которого папа - бывший вояка, загнал в совершенно ненужный ему технический ВУЗ, в то время как парень с детства любил рисовать и многие сведущие люди пророчили ему на этом поприще большое будущее. Однако папаша был непреклонен:
- Положишь мне на стол диплом инженера и иди - учись, куда хочешь, - твердил он.
Сын не посмел ослушаться отца и пытался освоить совершенно ненужную ему специальность, но получалось это у него из рук вон плохо. Он заучивал целые страницы текста, не понимая в нем ни строчки, пытался их пересказывать во время зачетов и экзаменов, но любой преподаватель сразу ловил его на полном непонимании излагаемого. Однако, несмотря на это, парень дотянул до конца учебы из-за сострадания преподавателей, знающих его проблемы и благодаря связям отца. И вот, на пятом курсе в ленинские дни разразился скандал, который мог ему стоить диплома. Катя пришла на выставку после третьей пары, когда в переходе между двумя корпусами института, где была она устроена, уже никого не было, кроме самого художника. Картины поразили ее не только оригинальной манерой письма, но и содержанием. Писал парень гуашью, множественными тонкими мазками, изображая то, что волновало его воображение: русских богатырей на гривастых конях, княжон в жемчугах, провожающих любимых на войну, Богдана Хмельницкого с булавой, сельских ребятишек смотрящих вслед уходящему войску. А еще на стенах висели библейские сюжеты. Моду на них ввел Глазунов, стилизуя иконы под оригинальные картины, украшая их настоящими жемчугами. Иконы студента напоминали полотна знаменитого художника, но были другими, совсем непохожими, тонкими и чувственными. Особенно поразила ее картина, написанная на известный сюжет «Умиление злых сердец». Мадонна с младенцем Христом на руках была необыкновенно красива, нежна и современна, а Младенец чем-то неуловимо напоминал Катину дочку. Катя стояла перед картиной удивленная и потрясенная. В это время в переходе появился Бурмашев в сопровождении декана факультета, маленького вертлявого мужичка, о котором ходили упорные слухи, что он не чист на руку и берет взятки от студентов. Над его лысеющей головой возвышалась голова председателя профсоюзного комитета института, высокой и худой, как, жердь Галины Петровны. Не обращая внимания на Катю, Бурмашев грозно спросил:
- Где этот горе - художник?
Такое начало не предвещало ничего хорошего, и Катя, загородив собой стоящего рядом паренька, спросила:
- Почему горе? Великолепные работы, ты их видел, что так говоришь?
- Что там смотреть, одна мазня. Князья какие-то, иконы…
- Это же наша история! - раздался несмелый голос художника, который, выдвинувшись из-за Катиной спины, пытался загородить собой свои творения.
- История – это то, что под этой мазней, а это мракобесие. Снять немедленно! - гаркнул парторг и сдернул со стенда висевшую на нем картину с изображением Мадонны и младенца.
– Вот наша история, и загонять ее в угол мы никому не дадим, тем более, в Ленинские дни! - выразительно кивнул он на обнаружившиеся под картиной фотографии, изображавшие Ленина с бревном на субботнике в Кремле, Ленина с Крупской, Ленина в Горках.
Этот стенд с фотомонтажом был сделан в незапамятные времена, а так как поступлений новых фотографий с вождем мирового пролетариата больше не предвиделось, то и стенд обновлять не стали. За прожитые годы стенд пожелтел и выгорел на южном солнце, которое заглядывало в стеклянный переход триста дней в году, но все еще представлял большую ценность для партийной элиты института, которой старые агитки были важнее живого искусства.
- Что вы делаете? - кинулась останавливать коллег Катя. - Так нельзя! Картины замечательные! Если нужны стенды, мы сейчас их освободим и повесим картины на окна, а стенды сдвинем чуть дальше.
- Екатерина Андреевна! Это вы ответственная за организацию выставки? Почему же вы ее с нами не согласовали? – спросил ее декан.
- Нет, я простой посетитель.
- Ну, тогда я вообще не понимаю, что вы за Набока заступаетесь. Он бы лучше к сессии готовился, а не картинки малевал. Я вот сейчас отцу его позвоню, - сказал декан и принялся помогать Бурмашову снимать картины
- Да уж, где вам меня понять! - в сердцах крикнула Катя. - У нас же деканат создан только для выполнения карательных функций. Поддержка талантов в ваши задачи не входит. Парень талантливый, мы должны им гордиться, а вы…
После этих слов слезы градом полились по ее щекам и, устыдившись их, Катя бросилась бежать по опустевшим коридорам института. У дверей кафедры её догнал Набок, и, пряча полные слез глаза, сказал, протягивая ей картину «Умиление»:
- Это вам!
- Ну, что ты, Коля, я не возьму. Это такая ценность! - стала отнекиваться Катя.
- Берите! Я вам ее дарю, - настаивал художник. - Пусть будет память обо мне. Тем более, вы заслужили. Вряд ли у других преподавателей хватило бы мужества заступиться за меня… Да и картина по теме: женщина защищает дитя от злых сердец…
Картина с тех памятных ленинских дней висела в Катиной гостиной, напоминая о талантливом парне, которому после окончания института, удалось-таки поступить в полиграфический ВУЗ и стать иллюстратором книг. Не удалось ему только пожить на этом свете. Еще совсем молодым он ушел, чтобы дописывать свои картины на небесах.


ДНИ СЧАСТЬЯ
Удивительно, но своеобразные Ленинские, вернее, Ильичевские дни начались у Кати на следующий же день после визита Ульяниных студентов. Непрерывные поиски сапог привели её в обувной магазин на станции метро «Застава Ильича». Уже подходя к магазину, она каким-то десятым чувством поняла, что в этот раз ей обязательно повезет и сапоги, которые были крайне необходимы на холодных улицах Москвы, точно есть за его унылыми витринами. Осмотрев прилавки, заставленные невзрачной обувью советского производства, Катя вдруг почувствовала, что именно здесь, на этой самой Ильичевской Заставе, она обязательно реализует свою мечту. Её охотничье чутье подсказывало, что сапоги должны быть, если и не на прилавке, то наверняка под ним, если не и там, то наверняка притаились в складских закоулках магазина, ну, на худой конец, уже тряслись в кузове грузовика, на подходах к торговой точке. Заметив компанию женщин, о чем-то беседующих у магазинного крыльца, Катя подошла к ним. Несмотря на то, что разговоры сразу стихли, отходить она не стала, понимая, что долго молчать собравшиеся охотницы за обувью не смогут, и желание обсудить возможность покупки дефицита обязательно пересилит их нежелание делиться информацией с новым человеком. Действительно, через некоторое время по отдельным намекам, отдельным фразам, она поняла, что чутье её не подвело, и вскоре здесь будут продавать сапоги и не какие-нибудь, а самые настоящие югославские на меху и на кашке. Что такое «на меху», было понятно, а вот понять, при чем тут каша, было сложно, однако, по многозначительным лицам собравшихся, было совершенно очевидно, что это вещь стоящая. Попытки узнать, когда будут эти самые сапоги, ни к чему не привели, впрочем, как и желание найти очередь за ними. На ее вопрос: «Кто последний?», - женщины только поджимали губы и отмалчивались. Однако они явно недооценили Катины способности, которой удавалось путем шантажа заставлять студентов делать то, чего им совсем не хотелось. Например, обещанием поставить несколько пятерок, тем, кто в числе первых сдаст самостоятельную работу, ей удавалось резко ускорить эффективность обучения и получить сразу, как минимум, половину группы претендующих на отличную оценку. Так и тут, не получив ответа на вопрос, Катя заявила:
- Ну, раз очереди нет, тогда я объявляю запись на очередь и буду в ней первой.
Для демонстрации серьезности своих намерений она даже в сумку полезла за ручкой и блокнотом. После таких слов и действа, женщины буквально взвились:
- Смотри, какая умная! Она очередь будет записывать! Да мы здесь уже с начала недели дежурим, а она, видишь ли, первая…
- Ага! Значит, очередь все-таки есть! - победно заявила Катя. - Так какая же я в ней по счету?
Тут же к ней протиснулась женщина из числа наиболее возмущенных и сказала:
- Будешь сто двадцать четвертой. Давай руку.
И, нарисовав на Катиной руке заветные цифры шариковой ручкой, удалилась, продолжая ворчать себе под нос:
- Первая она, как же! Сто двадцать четвертая.
Однако на вопрос, когда ждать дефицит, так и не ответила, а предложила:
- Наведывайтесь…
Это означало, что надо время от времени подходить к магазину и проверять, не выкинули ли товар, то есть, не началась ли торговля сапогами. Было это в середине четверга, и весь остаток дня Катя, то отходя в другие магазины, то греясь в фойе метро, заходила справляться: нет ли сапог? В этот день ее мучения закончились в восемь часов вечера с закрытием магазина. Убедившись, что на следующий день очередь сохранится: ее вызвались поддерживать стоящие первыми энтузиастки из числа живших поблизости женщин, Катя ушла домой, основательно продрогнув. На следующий день вместо занятий она опять отправилась в магазин и узнала радостную новость, что сапоги привезены и разгружаются на заднем дворе. Часа через два сапоги были разгружены, пересчитаны и готовы к продаже, но уже через час торговля ими была прекращена, так как пришло время обеда. Одним словом, Катина очередь подошла, когда на улице уже смеркалось, ноги ныли, а все тело дрожало от озноба, так как она провела на холодной улице уже не менее трех часов, изредка заходя в соседние магазины погреться. В магазин впускали группами два крепких милиционера, вызванных дирекцией для охраны порядка. Про них уставшие и замерзшие женщины говорили, что вот уж кто унесет по нескольку пар, так эти мордовороты. Однако без милиции было никак не обойтись, так как толпа, которая с каждым часом не рассасывалась, а только прибывала, наверняка могла выдавить стеклянные двери магазина и огромные толстые стекла витрин. Катю, зажатую плотной толпой тех, кому посчастливилось добраться до заветной двери, буквально внесли в магазин. Она уже знала, что сапоги отличные, а кашка – белая синтетическая подошва в виде танкетки, будет в случае удачи предметом неуемной зависти ее приятельниц в родном городе. И вот, наконец, распаренная в магазинной толчее, в распахнутом пальто, на котором не хватало оторванных в толпе пуговиц, судорожно сжимая подмышкой черное кожаное счастье на меху и на кашке, Катя очутилась на улице и поняла, что силы оставили ее. С большим трудом добравшись до общежития, она как была в пальто, так и повалилась на кровать, бросив на пол выстраданные сапоги. Она не помнила, как ее раздевала Ульяна, как и чем поила Соня, она понимала только, что несвежая простынь кровати жжет ее тело. Прометавшись всю ночь без сна, Катя забылась только к утру.
Очнулась она в серые сумерки, которые можно было принять и за раннее утро, и за начинающийся вечер, и за мрачный дождливый ноябрьский день. По стеклам стучал дождь, смывая налипшие желтые листочки, в шкафу уже привычно шуршали мыши, и время от времени раздавался хруст сухаря, предусмотрительно оставленного для них Ульяной. Рядом с ее кроватью стоял шаткий стул, который когда-то называли венским, а теперь, он, многократно проклятый за порванные чулки, звался «эта сволочь». На стуле стоял стакан с холодным чаем и пачка какого-то лекарства, аккуратно положенного на вырванный из общей тетради листок в клеточку, где было написано: «Пей аспирин, поправляйся, будем вечером. Соседки»
Стало приятно, что о ней позаботились и грустно от того, что болезнь застала ее в столь неподходящем месте, где она будет кашлем будить чужих людей, где холодно и далеко ходить в туалет и на кухню. Катя не была избалованным вниманием человеком. Только в детстве, болея, она чувствовала заботу близких. Сестра время от времени спрашивала ее: «Ну, ты как?», а мама обязательно покупала что-нибудь вкусненькое. Самым любимым лакомством для Кати был сыр, который в обычной жизни семья не ела из-за его дороговизны. Иногда мама приводила с собой собаку, прибившуюся к ней по дороге, и говорила:
- Ну вот, Бобик желает тебе быстрее поправляться!
И, что удивительно, она быстро поправлялась и слыла совсем не болезненным ребенком. Болеть она начала после перенесенной в двадцать четыре года фолликулярной ангины, подорвавшей иммунитет. Сложная семейная жизнь окончательно расшатала защитные силы организма, и Катя часто хворала, не создавая особых проблем для семьи, потому что, несмотря на температуру и слабость, кормила и поила её исправно, почитая за лучший способ лечения - чай с малиной, выгонявшей хворь лучше всяких лекарств. К аспирину у неё была непереносимость. Вот и теперь надо было приготовить себе хотя бы горячего чаю, чтобы пропотеть. Качаясь от слабости, Катя заставила себя подняться и, одев поверх спальной рубашки пальто, взяв стоящий на столе зеленый эмалированный чайник с отбитым боком, она отправилась на кухню. Длинный унылый коридор был пуст, но на кухне она неожиданно столкнулась с Римасом, который в разгар учебного дня был почему-то в общежитии. Не желая показываться ему на глаза в таком раздерганном виде, Катя шарахнулась назад, но он загородил ей дорогу.
- Катрин, что с тобой? Ты больна?
- Да, - ответила она ему, и слезы отчаяния и обиды на свое жалкое положение в этом убогом общежитии покатились из ее глаз.
- Пошли, - сказал он тоном, не терпящим возражения и, обняв за плечи, повел в комнату.
– Ложись, - приказал он, подведя к кровати, - а я пойду чай вскипячу. Только не плачь, я тебя вылечу.
Вернувшись с чайником, он с порога заявил:
- Тебе в этой убогой комнате не поправиться. Собери, что надо, и пошли.
- Куда? - удивилась Катя.
- Мне тут наши аспиранты комнату почти на месяц оставили, я пришел с занятий, чтобы туда переселиться, но пока поживешь там ты.
Катя, потрясенная его участливым напором, не могла не возразить, не противиться и, с трудом поднявшись, побрела вслед за Римасом. Однако, не осилив подъем по лестнице остановилась, чтобы отдышаться.
- Ну, что ты? – спросил он. - Нет сил?
И увидев, как тяжело дышит подружка, он подхватил её на руки и понес вверх по лестнице в аспирантскую комнату.
Комнатка была такая же маленькая, как и Катина, но выглядела почти по-домашнему. В углу у окна, отгороженная шкафом от входной двери, стояла диван-кровать, застеленная клетчатым пледом, на письменном столе аккуратными стопками были уложены книги, у стены стояло, хоть колченогое кресло, возле которого пристроился хлипкий треугольный журнальный столик. Быстро раскинув диван, Римас ловко заправил его принесенной с собой постелью и, уложив на свежие простыни Катю, сказал:
- Лежи, я сейчас.
Через некоторое время он вернулся, неся в руках давешний чайник, пакет с едой и банку с малиновым вареньем.
- Нет ли у тебя градусника? – спросила Катя.
- Есть, конечно, - ответил он, доставая и энергично встряхивая градусник.
Когда холодное стекло градусника коснулось Катиной горячей подмышки, сомнений не осталось - температура высокая.
- Ничего себе! Тридцать восемь и пять! – воскликнул Римас, посмотрев на градусник. - Где это ты так умудрилась простудиться?
- Я за сапогами стояла, на улице, - пролепетала Катя, откинувшись на подушку.
Все происходящее казалось ей совершенно не реальным. Эта по-домашнему уютная комната, широкий диван с хорошо пахнущим бельем, Римас - решительный и заботливый, наполняло ее уверенностью, что все скоро пройдет. Напоив Катю чаем с малиной, Римас ушел, приказав ей спать. Вернулся он часа через три, принеся в комнату свежий запах улицы и набор лекарств. Катя, очнувшаяся от сна, в который она провалилась сразу после ухода Римаса, смотрела на него, как смотрят дети на Деда Мороза, с радостью и неверием в реальность его существования.
- По-моему, температура спала, - сказал Римас, потрогав ее лоб. - Ой, да ты вся мокрая, надо переодеться, я сейчас.
Вернулся он с большущей желтой футболкой и, не дав Кате опомниться, стащил с нее мокрую от пота спальную рубашку, ловко сменив ее на сухую одежду.
- Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивая? - спросил Римас, устраиваясь возле больной на краешек дивана.
- Нет, - ответила Катя.
- А муж?
- И муж не говорил, - грустно сказала она, не отводя глаз от широкого симпатичного лица Римаса.
- А зря, у тебя такая красивая кожа, смуглая, упругая, гладкая. Я еще такой не видел,- сказал Римас, гладя Катину руку. - Грудь просто великолепная, - перешел он на шепот.
- Римас, не надо, я же больная, - неуверенно произнесла Катя, а сама чувствовала, что все ее больное тело наполняется жгучим желанием, противостоять которому у нее не было сил.
- Ты заразишься, - высказала она последний аргумент, который должен был остановить и его, и ее.
- Ты давно меня заразила, - шептал Римас, забираясь к ней под одеяло, - да так, что я уже два месяца хожу больной, и ни о чем, кроме тебя, думать не могу, мучительница моя.
Когда он, прохладный, коснулся её уже начинающего сбрасывать температуру, но все еще горячего, тела, стало не до разговоров, и только вырвавшийся через некоторое время из Катиной груди крик, возвестил о том, что она жива и счастлива. Они любили друг друга весь остаток дня и всю ночь, и всю начавшуюся после нее субботу. Устав, они проваливались в сон, чтобы потом опять раствориться друг в друге.
- Если ты такая больная, то какая же ты здоровая? – удивлялся Римас.
- Я уже здорова, - отвечала Катя, - ты меня вылечил.
- Удивительно, ты только что умирала, я перепугался, думал, скорую надо вызывать.
- Это из меня просто стресс выходил от долгого стояния за сапогами. Мало того, что было холодно, было ужасно обидно за себя, что приходится так мучиться, чтобы купить себе необходимую вещь. Вот почему у нас все так?
- Потому, что у нас не любят людей, а любят идею, любят державу, которая славна ракетами, а никак не сапогами или пирогами, - отвечал Римас, поглаживая её по взлохмаченным кудрям.
- Оказывается волосы у тебя настоящие, а мы все спорили с друзьями: у тебя парик или свои?
- Так что, вы меня еще и обсуждали?
- А о чем тут еще говорить, кроме как о женщинах?
- И к какому выводу пришли?
- Решили, что ты совсем не похожа на кандидата наук, как это указано в списках семинаристов, что ты совершенно реальная женщина, непонятным образом попавшая в науку, и что ты не затерялась бы даже в большой толпе женщин, потому что в тебе есть то, что редко встречается в остальных.
- Что же? – поинтересовалась Катя.
- Ты очень сексуальная, и это видят все мужчины. Тут у нас в группе есть один пожилой москвич. Ты ему сразу понравилась, и он посоветовал мне приударить за тобой. Сам бы, говорит, рад, но уже не смогу, так что давай, мой юный друг, у тебя получится, тем более она, похоже, откровенно скучает в своей компании.
- Ну, вот, опять! - воскликнула Катя. - Неужели я произвожу такое ужасное впечатление на мужчин?
- Почему ужасное, нормальное. Что за женщина, которая не любит мужчин?
- Ты не поверишь, но любовь это не про меня. Я долго искала любовь, но вышла замуж без любви, а потому, что подошло время, я никогда не изменяла мужу, и ты - мой первый любовник.
- Удивительно, я думал, ты хорошо знаешь мужчин, - восторженно взглянул на нее Римас. - Мне это особенно приятно, быть первым у такой женщины, как ты, это большая честь.
- Муж у меня первый. Я была так воспитана, что по-другому это не могло и получиться, - улыбнулась Катя.
- Наверняка он был в восторге.
- Нет, даже внимания не обратил, по крайней мере, ничего мне не сказал.
- Странный он у тебя.
- Нет, не странный, просто до меня он был женат и прожил в браке почти восемь лет.
- Да, таких не удивишь. За что ты его не любишь? Говори не стесняйся, у нас не принято ревновать к мужьям и женам.
- Где у вас, в Литве? Так что, у вас не уважают узы брака?
- Почему не уважают? Очень даже уважают, но из-за измен супругов проблем не делают.
- И в вашей семье тоже?
- Ну, конечно, мало приятного, но я уверен, что жена не подаст на развод, если узнает, что я ей изменяю. К тому же, откуда она узнает? Я не болтлив и осторожен. Всегда со свидания с дамой возвращаюсь домой, всегда выпиваю вина, у нас не принято ходить на свидания пьяными.
- А я думаю, почему ты такой ласковый и обходительный, а ты, оказывается, просто
бабник.
- Наверное, - совершенно не смутившись, ответил Римас. - Мама говорит, что я с детства к женскому полу не равнодушен. Мне было только четыре года, когда я зажал свою пятилетнюю соседку в угол и давай целовать. Природа!
- А, тогда понятно, а я уже размечталась…, - разочарованно протянула Катя.
- О чем? Что я люблю тебя? Я и сам этого еще не знаю, просто меня к тебе неудержимо тянет. Я тебя заметил, когда ты еще в мою сторону не смотрела. Видел, как ты со своим грузином общалась, как с этим скучным человеком гуляла.
- Каким? – удивилась Катя.
- Ну, такой, как наш коллега - декан или товарищ парторг, застегнутый на все пуговицы и очень правильный. Я злился на тебя за такой выбор. Приду в комнату и спрашиваю у друзей: «Зачем он ей? Они не пара».
- Римас, ну ты прямо, как моя соседка Ульяна, она тоже это мне говорила.
- А, эта дама лесбиянка? Она к тебе не приставала?
- Боже, о чем ты говоришь? Это моя соседка, с тобой учится в группе.
- Я про нее и говорю. Умная, но настоящий мужик. Смотри, она опасна.
- Римас, я слушаю тебя и удивляюсь. У тебя просто нет запретных тем. Секс, любовницы, лесбиянки, это ты такой или такое у вас воспитание?
- У нас обо всем говорят открыто, а у вас как? Я русских практически не знаю. Есть у нас на кафедре одна русская, как мы ее зовем, но она просто выросла в Сибири, куда ее родителей - литовцев после войны выслали. Она, конечно, тоже немного странная. Был у нас с нею роман, но я испугался её одержимости и свел отношения на нет.
- Мы, русские, такие - все или ничего, - сказала Катя и заскучала.
- Ну, что ты обиделась? – повернул ее к себе Римас. - Зачем все усложнять? Нам сейчас хорошо, чего еще надо?
- Я, конечно, не знаю, как ведут себя литовки в такой ситуации, но мне крайне неуютно все заранее знать.
- А что ты знаешь?
-То, что я лежу рядом с человеком, для которого эти отношения естественная потребность и не более того.
- Не пойму, что в этом такого? Большинство людей спят со своими женами и мужьями, не любя их. Что ими движет, если не естественная потребность?
- Они выполняют свой супружеский долг, как это пишут в книгах, - криво улыбнулась Катя.
- Нет, я такого не понимаю, может быть, один из них и выполняет, но второй наверняка делает это по желанию. Жаль мне тех, для кого это просто долг и больше ничего. Это обделенные богом люди или просто малограмотные. Их учить надо! Я бы не отказался, если бы у меня была такая учительница, как ты.
- Какая из меня учительница? У меня практики совсем нет, но я, как и большинство наших женщин, считаю, что любовь - это романтика, таинство, чувства, а не просто желание.
- Ты американские фильмы смотрела? - спросил безо всякой связи с темой Римас.
- Смотрела, конечно, «Великолепную семерку», «Загнанных лошадей пристреливают» и еще несколько, - ответила Катя удивленно, - а что?
- Все это старые фильмы, а я современные имею в виду, где говорят: займемся любовью, - сказал Римас, и его пшеничные усы коснулись Катиной шеи, вызвав у нее озноб. – Я всегда хотел иметь мулатку, и вот моя мечта осуществилась! Ты такая смуглая и гибкая, шептал он, покрывая ее поцелуями. Разве это плохо?
И Катино тело, с которого еще не сошел южный загар, ответило другу, хоооорошо!
К вечеру субботы Катя почувствовала себя совсем здоровой и с удивлением заметила:
- Ты какой-то дивный лекарь. Вчера утром я буквально умирала, а сегодня чувствую себя бодрой и полной сил.
- Да, я такой, - самодовольно ответил Римас, - но, как отец двоих детей, с которыми постоянно приходится возиться, скажу: ты поправилась потому, что почти сутки пролежала с температурой, потому, что голодала почти два дня, давая организму справиться с болезнью, ну и потела все эти дни. Любовь - это самое потогонное средство. Вот вирус и погиб. А кушать все-таки хочется. Я бы пригласил тебя в ресторан, чтобы отпраздновать наш медовый месяц, (именно месяц мы сможем жить в этой комнате, если ты не против), но тебе еще рано выходить на улицу, поэтому ты ложись, поспи, а я сейчас что-нибудь придумаю, - сказал он и убежал.
Катя лежала на спине в своей любимой позе – раскинувшись во всю ширину диван- кровати, и думала о том, что ей удивительно легко с Римасом, с ним совершенно нет необходимости притворяться, казаться лучше, красивее и умнее. Что от него не надо скрывать свою чувственность, что он не осудит её за любые вольности, а будет только рад. Удивительно было и то, что все муки совести, которые ее терзали до этого, отступили и на душе было тепло и покойно, как не было с того самого момента, как она вышла замуж.
Проснулась Катя от какого-то необыкновенного запаха. Это пахла вареная картошка и селедка, которую на журнальном столике разделывал Римас.
- Проснулась, Катрин, - улыбнулся он ей, - а я картошки сварил. Пока она варилась, сбегал в магазин, но ничего лучше селедки не нашел. Нет в Московских магазинах ничего хорошего, но вот селедка выше всех похвал, по-моему, даже у нас такой нет. У нас своя, балтийская, а это океанская, толстая, жирная, малосоленая. Не обижает страну северный рыболовецкий флот. И у меня еще копченое мясо сохранилось. Холодильников здесь нет. Мы с парнями все мясные продукты храним за окном в сетках и каждый раз просыпаемся с мыслью, что кто-то украдет наши деликатесы. А еще есть наша литовская настойка на травах. Конечно, вино было бы больше к месту, но не пить же его с селедкой? Как ты, не против такой еды?
- Как я могу быть против? Даже если бы ты принес не мою любимую селедку, а совершенно несносные оливки, которые мне как-то привелось отведать, я была бы счастлива, и съела бы их до самой последней ягоды, так мне приятно, что ты за мной ухаживаешь. Дома меня не балуют вниманием.
- Вот и славно! Садись, поедим, - обрадовался Римас и, налив в рюмки, имевшиеся в хозяйстве аспирантов, наливку, произнес:
- У нас не говорят тостов, но мне очень хочется выпить за нашу встречу, за то, что мы, наконец, поняли друг друга, за то, что нам хорошо вдвоем. Правда? – поднял он на Катю счастливые глаза.
Утром следующего дня Катя проснулась совершенно здоровой и, едва открыв глаза, предложила:
- Давай погуляем по Москве.
- Ты что, решила меня в Мавзолей к Ленину сводить? - спросил, притягивая ее к себе, Римас. - Ну, во-первых, я уже там был лет двадцать тому назад, нас из школы на экскурсию возили, а во- вторых, я живых и теплых со сна женщин люблю больше, чем мумии вождей.
Катя смогла ответить ему, только отдышавшись от ласк:
- Вот ты все же не совсем наш человек, как ты можешь так говорить про Ленина?
- А что, ты покойников любишь больше молодых и крепких мужчин? – без тени улыбки на довольном лице спросил ее друг.
- Ну вот, ты опять смеешься, и мне даже неудобно тебе сказать, что мне очень бы хотелось сходить сегодня на кладбище.
- А, так ты страдаешь некрофилией? – удивленно поднял Римас свои светлые брови.
- Чем-чем? - переспросила Катя.
- Любовью к покойникам.
- Господи, ну что ты такое говоришь? Я просто обещала друзьям сходить на могилу Высоцкого, но никак не получается. А в Мавзолее я не была и, представь, меня туда не тянет.
- Ты меня удивляешь, Катрин. В Литве все уверены, что каждый русский ходит в Мавзолей к Ленину, как ходят в храмы, чтобы приложиться к святым мощам.
- Глупости это все. Конечно, у Мавзолея постоянно длинные очереди, но вот я там не была, хотя Ленина чту. Я просто не понимаю, как можно было из человека сделать чучело и выставить его всем на обозрение?
- Может быть, все же заглянем к нему? Ради тебя я готов взглянуть на засушенного вождя еще раз.
- Прошу тебя, не смейся, а лучше сходи со мной к Высоцкому, одной как-то жутковато идти на кладбище.
- К Высоцкому, так к Высоцкому, а кто это такой? Что-то среди вождей мирового пролетариата я не встречал таких фамилий, хотя изучал марксизм-ленинизм в институте.
- Боже, неужели ты не знаешь Высоцкого? – в свою очередь удивилась Катя. - Это же наш знаменитый бард, его песни поет вся страна.
- Я же тебе говорю, что живу в глухой литовской стороне, где, если власти не настаивают, вся информация, идущая из Москвы, отвергается. Но раз ты хочешь сходить – идем.
Катя спустилась вниз в свою комнату и, радуясь, что соседок нет, быстро собралась для похода по холодной улице. По дороге она пыталась объяснить Римасу, кто такой Высоцкий, пыталась даже напеть его песни. Высоцкий был кумиром Катиного поколения. Большинство его песен она знала наизусть. Она выучила их в студенческой компании, где гитара, которую рвали друг у друга из рук два приятеля - гитариста, была главным действующим лицом. Её муж был страстным поклонником Высоцкого. Стоило ему немного выпить, как тут же на всю мощь включался магнитофон, и не только у них, но и в соседских квартирах звучал хриплый голос барда. Катя слушала живой голос Высоцкого, когда он приезжал в их город на гастроли. Ни последний месяц беременности, ни мамины ахи и вздохи (зачем им рисковать ребенком ради этого хрипатого!), ничто не могло остановить Катю и её мужа, и они пошли слушать своего любимца и не пожалели. Володя был изящен, точен и неповторим. Зал хором подтягивал его песни, и Катя, задыхаясь в духоте, вместе со всеми отбивая такт ногой, отчаянно выводила:

И дут по Украине солдаты группы Центр,
На первый- второй рассчитайсь,
Первый второй, первый второй,
В рай попадет, первый второй, первый второй…

Вряд ли другое поколение россиян когда-либо имело или будет иметь такого кумира, каким был Высоцкий для послевоенного поколения Кати. Было ли в его песнях то, ради чего его стоило запрещать? Вряд ли. Скорее всего, его песни были пропитаны духом свободы и независимости, чего так не хватало начинавшей выздоравливать после сталинских репрессий огромной стране. Власть, наверняка знавшая и любившая его песни, официально его не признавала: не награждала и званий не присуждала, найдя придирку: пьянство и наркоманию. Катя знала о слабостях Высоцкого, можно сказать, из первых уст. Её киношный зять, вхожий в московский бомонд и живший неподалеку от Дома Кино, часто после премьерных показов зазывал к себе в гости знаменитостей. Бывал у родственников и Высоцкий. Незадолго до смерти барда зять на ее вопрос о Высоцком, ответил:
- Знаешь, я его один раз пригласил и больше звать не стал, не умеет себя вести, напивается, скандалит. Недавно напрашивался в гости, а я промолчал, а про себя подумал: много у меня таких Володь.
Сейчас, когда Высоцкого не стало, зять со слезой в голосе рассказывал, что любил Володю и был с ним дружен, что однажды, отдыхая то ли в Пицунде, то ли в Сочи, где в это время был бард со своей женой Мариной, он помогал французской звезде выводить супруга из запоя.
- Как может нравиться алкоголик? – удивлялся Римас. – Это же не нормально, я обратил внимание, что в метро ты совершенно спокойно стояла возле пьяного человека. В Литве любая женщина боится к ним приблизиться.
- Если от всех шарахаться, то в России места не хватит ни на улице, ни в транспорте, - ответила спокойно Катя. – А что касается Высоцкого, как может бард не спиться в России? «Рюмку гармонисту!» - на Руси дело святое. Все стараются выпить с ним за то, что душу порадовал.
У ворот Ваганьковского кладбища спросили у стоявшего возле ворот милиционера:
- Как пройти к могиле Высоцкого?
- Видите, толпа стоит? Уже два года не расходятся ни днем, ни ночью.
Высоцкого похоронили буквально у входа на кладбище. Видимо, были среди тех, кто определял место, его почитатели. Прошло больше двух лет с момента его смерти, но по количеству людей, окружавших могилу, по толстому слою, еще не успевших завять цветов, казалось, что похороны были буквально вчера. Памятник был еще не готов, но у дубового креста стоял большой портрет певца с гитарой.
- Знаю я его. Он играл Гамлета в спектакле «Театра на Таганке», я видел этот спектакль. Он к нам на гастроли приезжал, - тихо сказал Римас, задумчиво глядя на портрет. - Потом говорили, что он играл в каком-то боевике, но я не видел. Жаль, потрясающий был актер. Мы себе ладони отбили, вызывая его на сцену.
- Я на спектакль так и не попала, а вот фильм «Место встречи изменить нельзя» смотрела уже три раза, - отозвалась Катя.
– Смотри, смотри, сейчас будут петь, - кивнула она в сторону парней с гитарами, куривших в сторонке, когда один из них направился к могиле с гитарой наперевес.
Он шел уверенной напористой походкой, как должен идти в бой солдат и, подражая своему кумиру, запел хрипло и громко:
- Идет охота на волков, идет охота…
Потом его сменил другой, но такой же напористый парень
- Я «ЯК»- истребитель, мотор мой ревет…
Потом вышел третий. Все они были агрессивны, нетерпеливы и яростны.
- Мне кажется, что я слышал все эти песни, но не знал, кто это поет, - промолвил Римас, когда парни опять пошли на перекур.
- Конечно, слышал. Их вся страна поет, ты же в Союзе живешь, - ответила Катя несколько раздраженно.
- По факту – да, а на деле - нет.
- Как это? – удивилась Катя.
- Давай не будем сейчас об этом, как-нибудь потом, - ответил миролюбиво Римас. - Может быть, пойдем?
- Подожди, мне сказали, что тут рядом есть могила Есенина. Давай на минутку заглянем, а вот и указатель.
Другой скандальный поэт России, обруганный советской властью и любимый народом, покоился на соседней аллее. Белая поясная скульптура красавца - поэта высилась на фоне серой каменной пены, которая должна была символизировать ту серость, которая заела, а потом и погубила поэта. Вокруг могилы тоже собралось человек десять, правда, в отличие от крепких и молодых поклонников Высоцкого, здесь были, в основном, пожилые люди. Один за другим подходили они к памятнику и читали стихи поэта. Несмелые снежинки первого снега ложились на их непокрытые седые головы, на плечи в истертой стариковской одежде и на букеты живых цветов, стоящие в каменных вазах. Голоса звучали тихо, но проникновенно, заставляя душу расслабиться и сострадать:

- Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым…

Катя слушала их, удивленная и потрясенная, боясь помешать этим тихим немолодым голосам.
- Представляешь, прошло пятьдесят лет, как не стало Есенина, а люди сюда ходят! – удивлялась она.
- Да, деточка, - повернулась к ним пожилая женщина, стоявшая в первом ряду слушателей. - Мы здесь собираемся каждое воскресенье.
- Я сам поражен, - покрутил головой Римас, - никогда не думал, что у русских есть такие святые места. Я считал, что вы все шагаете строем под песни Кобзона.
- Любой песне свое время. На парад под Есенина не пойдешь, тут без Лещенко и Кобзона не обойтись, но за столом никто их не поет. Один парень из нашей компании всегда пел Есенина, второй - только Высоцкого, третий - Окуджаву. Мой отец любил Есенина, а мама нет. Она у меня член партии с восемнадцати лет и всегда была ортодоксальным коммунистом. Партия осудила Есенина, как же она могла его любить?
- А ты член партии? - спросил Римас.
- Я нет. В школе была активной комсомолкой, комсоргом класса, потом школы. Мне все прочили партийную карьеру, но, попав после школы на завод, куда отец меня устроил, чтобы я потерла, как он говорил «пузом грязь», чтобы почувствовать профессию, о которой я мечтала с раннего детства, я, выкупавшись в мерзости реальной жизни, рассталась со многими иллюзиями.
- А что так?
- Работала у нас парткомиссия по письму одной из молодых сварщиц, которая пожаловалась на то, что ее изнасиловал начальник, редкий пройдоха и негодяй Шендрик. Стали раскручивать дело, выяснилось, что он еще и продал несколько станков колхозу, а деньги положил себе в карман. Стали допрашивать моего отца, он был в подчинении Шендрика. Отец подтвердил эти факты. В результате с работы выгнали отца, а Шендрика даже повысили. Говорят, откупился. Не только отец горя нахлебался, но и мне - девчонке - досталось сполна. Травили все, кому не лень. Меня защищали только двое: разгулянная деваха, которая когда-то была любовницей этого начальника, и мужик-токарь, которого никто не мог тронуть, потому что равного ему мастера найти было невозможно.
- Странно, куда смотрели твои родители? Почему отец разрешил тебе там остаться? Это же было понятно, что тебя будут обижать? - пожал плечами Римас.
- Я и сама не знаю. Денег, наверное, не было, отец не сразу работу нашел, сестра училась в Ленинграде, ей надо было помогать. Мать мало зарабатывала. К тому же мне надо было всего полгода продержаться, подходила пора поступать в институт. Я была в полном отчаянии и как-то написала письмо в «Комсомольскую правду», что, мол, если кругом одно вранье, то зачем тогда жить? Меня через месяц вызвали в райком комсомола, спрашивали: почему я такое написала. Я рассказала, они обещали разобраться, но все затихло. Тут уж время подошло сдавать вступительные экзамены. А Шендрика этого через год все же посадили. Говорят, продал колхозу несколько тонн железа, принадлежавшего нашей ремонтной компании.
- Катрин! – перебил ее Римас. - Слушаю тебя и удивляюсь, неужели это все происходило с тобой, такой милой и славной девочкой? Женщина, а тем более молодая девушка, не должна переживать такие невзгоды, это убивает душу и красоту, снижает самооценку, что совершенно недопустимо для женщины.
- К счастью, погибли только мои иллюзии в непогрешимость коммунистической партии, но сама идея осталась.
- Ты что, веришь, что в Союзе будет построен коммунизм? - спросил ее удивленно Римас.
- Нет, в коммунизм я не верю, - ответила Катя, - эта идея после работы на заводе тоже значительно померкла, и надежд на то, что придет время, когда от каждого будут брать по способностям, а давать ему по потребностям, не осталось. Я в бригаде работала, где было семь мужиков и я, девчонка, с ними. Так вот, шестеро мужиков постоянно куда-то пропадали: кто в бытовке спать заваливался, кто за станками прятался, кто выходил в туалет и исчезал на полдня, только мы с бригадиром крутились целый день, как белки в колесе, выполняя план.
- Видно, у вас были только эти самые способности, а у них одни потребности?
- Вот- вот. Так что мне идея социализма больше нравится: от каждого по способности, каждому по труду.
- Нормальная идея, на западе она уже реализована, правда капиталистическим строем, - ответил Римас и, обняв Катю за плечи, вывел ее с территории кладбища. – Давай теперь поедем на Красную площадь, мне там очень нравится, люблю старину.
Они добрались до Красной площади к исходу короткого по-зимнему холодного дня. Мелкие снежинки кружили над каменной брусчаткой. В свете фонарей даже казалось, что они не падают, а поднимаются снизу вверх, оставляя камни чистыми. Справа высилась громада Кремля, слева неярко светились окна ГУМА. Подошли к мавзолею, и Римас, задумчиво глядя на заснеженные ели, стоящие у его входа, продолжил начатый давеча разговор.
- Знаешь, впервые попав на Красную площадь, о которой многократно рассказывали учителя, я был буквально потрясен. Вот она - главная площадь страны, самой лучшей страны на свете! Знаешь, пропаганда большая сила. Школа воспитывала нас в духе коммунизма, а дома родители не скрывали своей ненависти к власти. До тридцать девятого года мои родители имели большой хутор на севере Литвы. Несколько десятков гектаров земли, большой дом с хозяйственными постройками и все, что надо в хозяйстве: конную упряжку, рабочих лошадей, коров, свиней, кур. Работали они как каторжные, но все что у них было, они заработали своим тяжелым трудом. Хутор стоял далеко от дорог в лесах, и в первые годы Советской власти, она до них она не добралась. Когда пришли немцы, обложили всех хуторян продовольственным налогом, но тоже их особо не трогали. Когда немцы начали отступать, многие литовцы решили ехать вслед за ними. Мой отец тоже собрался уходить с немцами, но в конце сорок четвертого родился я и практически сразу заболел. Отъезд отложили. Когда семья наконец-то добралась до Лиепае, у них на глазах на Запад уплыл последний пароход, а они остались. Возвращаться домой отец побоялся. Так и осталась наша семья в Лиепае, и отец - мастер на все руки - пошел работать пиварем.
- Что это за профессия? - поинтересовалась Катя.
- Это человек, который варит пиво. Ты пила когда-нибудь живое литовское пиво?
- Нет, я пива практически не пью.
- А почему? - удивился Римас.
- Ну, во-первых, это у нас дефицит. Пиво продают только в ларьках или из пивных бочек, но и там оно редко бывает. «Укараулить», как у нас говорят, пиво под силу только жаждущим мужчинам. Они покупают бидончиками или в трехлитровые банки, пьют его во дворах за столами, на которых играют в домино, или дома. Не успокаиваются, пока все не выпьют. Еще пива можно выпить в забегаловках, так называют маленькие кафешки, где торгуют только пивом, но там собираются одни мужики, от которых жутко воняет перегаром, мочой и еще чем-то. Одним словом, питье пива у нас считается не к лицу нормальному человеку.
- А питье водки?
- Как ни странно, но водку пьют и старики, и молодежь, и рабочие, и интеллигенция. Меньше ее пьют крестьяне: они гонят самогон. У нас считается, что водка и самогонка полезнее для организма, чем вино или пиво…
Не успела Катя закончить фразу, как стоящая у мавзолея толпа заволновалась:
- Идут, идут…
Действительно, от Спасской башни чеканя шаг, шли кремлевские курсанты - красивые рослые ребята, специально обученные парадному строевому шагу: карабин в правой руке у плеча, нога выбрасывается вперед ровная, а затем падает каблуком об землю с характерным стуком:
- Раз, два, раз, два…
- Знаешь, - прижалась Катя к Римасу, - я всегда, когда смотрю на этих солдат, прихожу в полный восторг, и в то же время мне не по себе и даже немного страшно.
- Почему?
- Они какие-то не живые, как роботы, а кто знает, что у роботов на уме. Зададут программу, и он, не дрогнув, выстрелит из карабина в толпу.
- Для этого и существуют парадные караулы во всем мире, чтобы показать, что есть кому, не задумываясь, защитить власть.
Слова Римаса утонули в перезвоне курантов, и за это время курсанты, лихо развернувшись, сменили своих товарищей у стен мавзолея. После перезвона часы стали отстукивать удары, и после двенадцатого удара заиграл гимн Советского Союза, начался новый час уходящего года.
- Ты боялась одна идти на кладбище, а на Красную площадь не боишься ходить? - спросил Римас, когда они направились к метро.
- Это же не кладбище, чего бояться? – ответила та, удивленно взглянув на спутника.
- Как же, не кладбище? Это почетная усыпальница большевиков, или большевики не покойники?
- Ну, нет, никто у нас так не думает. Это место парадов, праздничных прогулок и так далее.
- А я вот думаю, что ни к чему устраивать место для развлечений на кладбище или хоронить людей на главной площади столицы, предназначенной для праздников и прогулок.
- Не знаю как у вас, а у нас, принято ходить на кладбища с закусками и выпивкой, так сказать, помянуть. Правда, это делается только в определенные дни, их родительскими называют.
- Понятно, в определенные, а здесь постоянно народ толчется, души умерших беспокоит.
- А ты веришь в бессмертие души? - удивилась Катя.
- Я бы сказал, хочу верить, так проще жить.
- И в Бога?
- Я не верю во все эти библейские байки про то, как Бог создал человека и прочее, но вот в то, что существует некая великая сила, которая правит миром и нами, я верю.
- Странно, ты же грамотный человек, ученый, как ты можешь в это верить? – возмущенно спросила Катя.
- Это ты у нас ученый, а я нет. Это у тебя есть корочки кандидата технических наук, а у меня нет, так что мне верить в Бога можно, это даже простительно, - спокойно сказал Римас и ускорил шаг.
Катя была удивлена. В детстве она ходила с бабушкой в церковь, но только в качестве сопровождающей, не более. Партийная мама запрещала бабушке «забивать ребенку голову мракобесием». Поступив в школу, Катя наотрез отказала бабушке в походах в церковь и потом активно пропагандировала безбожие. Ее воинствующий атеизм в украинской провинции часто служил поводом для разногласий с окружающими, большинство из которых, по сути, никогда верить в Бога и не переставали, а только скрывали этот факт. Не так давно она, сама того не подозревая, нажила себе врагов, поинтересовавшись однажды у своей сотрудницы, взахлеб расхваливавшей куличи, которые она напекла к Пасхе: «Как ты, грамотный человек, можешь соблюдать религиозные обряды: красить яйца, печь и святить пасхи, ходить в церковь, раздавать поминальные пирожки и так далее?» Тогда сотрудница только пожала плечами и все, но ответ Катя получила непропорциональный. Дама была соседкой начальника и при случае выложила ему, что несдержанная на язык Катя говорит о нем. Понятно, был скандал, пришлось уйти под начало к другому руководителю, самостоятельно доделывать и защищать диссертацию, что наверняка ускорило путь к желанной ученой степени, но нервов стоило больших. С той поры Катя всегда старалась выражать свои эмоции по поводу Бога более сдержанно, а здесь, вдали от дома, вдруг расслабилась и стала с жаром доказывать Римасу, что в отличие него, она верит не в Бога, не в какую-то мифическую силу, а верит в человека и его деяния.
-То есть ты веришь в светлый образ строителя коммунизма, - прервал ее разглагольствования Римас. - Понял, не спорю, - сказал он дурашливо и, повернув Катю к себе лицом, закрыл ее рот поцелуем.
- Зачем нам ссориться по пустякам? У нас так мало времени, всего один месяц остался, зачем мы будем портить его, решая мировые проблемы? - сказал он, отрываясь от затихшей Кати. - Ты должна и меня понять, я другой в силу своего происхождения и воспитания.
- Ну как же? - не сдавалась Катя. - Ты же советский человек, в чем разница между нами?
- Хотя бы в том, что я литовец, а ты русская, и у каждого народа своя правда и свои ценности. Тебя мама воспитывала на коммунистических идеалах, а мой отец ненавидел меня за то, что я тогда маленьким заболел и не дал нашей семье уехать в Америку. Чуть выпьет и давай меня ругать.
- А мама?
- Мама, как все женщины, - посмотрел он с улыбкой в сторону Кати, - больше любила власть. Она часто рассказывала нам о тех временах, когда они были хуторянам. Получалось так, что эта была не жизнь, а каторга. Работа от зари до зари. Одна отрада - воскресные поездки в костел, да и то, большую часть дороги они с отцом шли за повозкой пешком, чтобы не утомлять лошадь, сняв обувь, чтобы она не снашивалась. «А вы¸ - говорит, - ездите на машинах, меняете одни туфли за другими». И добавляет, не любя мою жену: «Особенно твоя Милда».
- Почему она ее не любит? – поинтересовалась Катя.
- А кто любит чужих детей, а тем более, невесток и зятьев? Родители хотят, чтобы их детей любили так же, как они их любят, но это невозможно. Такая жертвенная любовь бывает только у родителей, вернее, у матерей. Мама считает, что Милда слишком любит себя, чтобы любить ее сына.
- А в чем это выражается?
- Она, как любая нормальная женщина, следит за собой: маникюр, педикюр, массажи. Любит хорошую одежду и ничего для этого не жалеет, к тому же, не очень любит готовить. Меня это не раздражает, ведь я люблю ухоженных женщин, а мама, вспоминая о своих натруженных пятках, которыми она месила грязь, добираясь до костела, очень злится на Милду.
- Позавидуешь твоей жене, - грустно произнесла Катя, слегка отодвигаясь от Римаса, - не утруждается, а муж ее любит. Мне так не повезло.
Затем, немного помолчав, спросила:
- Но все-таки ответь мне, ты себя не чувствуешь советским человеком?
- Я себя чувствую литовцем, - теперь отстранился от нее Римас. - Твои одноклассники были правы, тебе, действительно, надо было стать партийным боссом, а не ученой.
- Ну ладно, не сердись, - стала утешать его Катя, - это у меня от любопытства. Я тут впервые встретила людей, которые совсем по-другому мыслят, и ты среди них. Вот, мне и хочется понять, почему? Вдруг другой возможности не представится?
- Ох, Катрин, горе с тобой. Вместо того, чтобы говорить со мной о любви, ты меня допрашиваешь на лояльность к власти.
- А чего с тобой о любви говорить? Ты же ее не чувствуешь, а только ею занимаешься, - ехидно заметила Катя.
- Ну вот, поймала на слове! - засмеялся Римас. - Я жду-не дождусь, когда мы доберемся до нашей комнаты, а ты меня о всякой ерунде расспрашиваешь, - сказал он и опять сгреб ее в объятия. - Правда, прежде надо сходить покушать. Как тебе ресторан «Славянский базар»? Он здесь где-то рядом.
- Ой, ну что ты, там же очень дорого!
- Не дороже тебя, моя комсомолочка, - сказал Римас и повел ее в ресторан.
Катино поколение развлекалось в двух местах: на танцах, которые сейчас называют дискотеками, и в ресторанах. На танцы ходили школьники и приближенные к ним слои молодежи, типа слушателей профессионально-технических училищ, а студенты ходили в рестораны. Да и как не ходить? Здесь и публика поприличнее, и за пять рублей накормят, напоят и дадут потанцевать вволю. Получая стипендию, студент мог себе позволить семь раз сходить в ресторан, если других желаний не было. Так что рестораны в своем городе Катя со своей компанией обошла все, но с той поры, как однажды посмотрела какой-то старинный фильм, где показывали, как веселятся русские буржуи в роскошном «Славянском базаре», мечта побывать в нем не покидала ее. Однажды даже зашла сюда днем, но застеснялась усатого швейцара, стоящего у входа, и убежала. И вот Римас, ничего не подозревая, предложил осуществить одно из достаточно длинного списка её заветных желаний.
Старинный русский ресторан располагался поблизости от Красной площади. От него, как и от всего этого уголка советской столицы веяло настоящей русской стариной, и всякий входящий сюда забывал, что за окнами бушует аскетическая советская страна, проклявшая все признаки буржуазности. Резные деревянные лестницы и балконы, поскрипывающие под ногами, стоящие коробком белые накрахмаленные скатерти, меню в кожаном переплете с теснением, швейцары в синих ливреях с бакенбардами и усами - все это производило впечатление материализовавшегося прошлого. Было неловко за свои набухшие в ноябрьском снегу сапоги, за скромный наряд, разительно отличающийся от роскошной униформы швейцаров. Успокаивало то, что и остальная публика тоже была одета буднично. В зале сидели, в основном, мужчины, и по их сосредоточенным лицам было видно, что пришли они сюда не с целью пообедать или отдохнуть, а для того, чтобы переговорить о делах с нужными людьми.
Сели на верхнем ярусе возле перил за двухместный столик. С этого места открывался хороший обзор на ресторанный партер и эстраду.
- Выбирай, что будешь кушать, - протянул ей меню Римас.
Катя уже давно знала, что бы она съела в Славянском базаре. Конечно же, расстегаи и уху со стерлядью, которые так аппетитно описывал один из экранных купцов, гулявших в ресторане. Однако когда она открыла меню, одного взгляда на его первую страницу хватило для того, чтобы втянув голову в плечи, тихо сказать:
- Пошли отсюда.
- Почему, - поднял брови Римас.
- У меня аппетит пропал от этих цен,- пролепетала Катя.
- Ну, что ты, Катрин, я же тебя угощаю, выбирай.
- Нет, я не могу, это слишком дорого.
- Катрин, ты всегда так говоришь своим кавалерам, когда они приводят тебя в ресторан? - усмехнулся Римас.
- Никто меня никуда не водит. В студенческие годы мы постоянно ходили в рестораны, но тогда было дешево, а здесь чашка чаю стоит дороже, чем все застолье в наших провинциальных ресторанах.
- Да, не ценишь ты себя. Моя бы Милда, глазом не моргнув, заказала бы себе самые дорогие блюда, а ты сидишь, стесняешься. Если не можешь сама выбрать, давай, я сделаю это за тебя. Я, например, давно хочу попробовать расстегаев, а ты?
- Я тоже, - тихо прошелестела Катя, стараясь не глядеть на Римаса.
- Вот и славно, - ответил тот и, пригласив официанта, сделал заказ.
К удивлению Кати, расстегаи оказались довольно вкусными пирогами с рыбой, но не более того. Запивая их белым вином, она не получала удовольствия, а судорожно старалась прикинуть, сколько стоит эта выпечка.
- Да, Катрин, если бы я знал, что ты так расстроишься из-за этих расстегаев, то опять бы накормил тебя селедкой с картошкой. Тогда ты ела с огромным аппетитом, постоянно улыбаясь, а сейчас сидишь, как за несколько минут до казни.
- Римас, знаешь что, давай я за себя заплачу, мне тогда легче будет, - потянулась Катя за своей сумочкой, как и тогда в кафе, с Богданом.
- Перестать, не обижай меня, - остановил её Римас. - Хоть литовцы и претендуют на то, что они европейцы, но никто из нас не поведет даму в ресторан в надежде, что она сама за себя заплатит, так что не волнуйся.
- Да, я и не волнуюсь, - вдруг рассмеялась Катя. - Я просто вспомнила, что сказал один из героев Теодора Драйзера, когда реализовались его мечты: «Как странно выглядят мечты, превращенные в действительность». Я бы еще добавила, как дорого они стоят.
- А о чем ты мечтала, о расстегаях или об этом ресторане?
- И о том, и о другом, ты каким-то странным образом угадал, и я тебе за это очень признательна, - ответила Катя, положив свою ладонь поверх широкой ладони друга.
- Вот и замечательно! – ответил Римас, и с этой минуты беседа полилась легко и непринужденно под нежные трели, которые извлекал из скрипки появившийся на сцене музыкант.
- Тебе хорошо? – спросил Римас, когда они вышли из ресторана под тихо сеющийся с неба снежок.
- Да, - ответила она и потянулась к нему губами.
Они целовались, стоя у крыльца ресторана, не обращая внимания на прохожих, на покашливания швейцара за их спиной. Они целовались на эскалаторе метро, не слушая ехидных замечаний и смешков, раздававшихся с проплывающей мимо лестницы. Сгорая от желания, они едва нашли сил добраться до заветной комнаты, на двери которой красовалась табличка с номером 457. Они забыли все на свете, едва коснувшись прохладных простыней скрипучего дивана.
- Какая ты страстная, - шептал ей на ухо Римас, - почему так?
- Потому что мне хорошо, - эхом отзывалась Катя.
- Твои поцелуи сводят меня с ума, - бормотал он, опять погружаясь в нее. А потом, насытившись, спрашивал:
- Почему жена никогда так не целует?
- Я тоже мужа так не целую, - отвечала Катя.
- Почему?
- Наверное, потому, что разлюбила. Мне кажется, что мужчины считают, что жена, однажды полюбив, будет любить всегда, не только в радости и в горе, но и в злости и пьянстве, занудстве и тирании, в лени и безделье. Однако на деле, по крайней мере, у меня, все получилось по-другому, так, как должно было произойти. Влюбляешься в хорошего, умного, внимательного, симпатичного, а потом по мере обид, наглотавшись слез, начинаешь понимать, что это совсем не тот человек, которого ты полюбила когда-то, это не друг тебе, не товарищ и не любовник, а тот, кто использует тебя только для того, чтобы слить свою несостоятельность, раздражение, попользоваться тобой и твоим телом без любви и признательности.
- Наверное, он тебя сильно обидел, раз ты так говоришь о нем, - сказал Римас, прижимая ее к себе, и как бы стараясь защитить от тяжелых воспоминаний.
- Не обидел, а обижает постоянно по поводу и без него.
- Ты со мной, чтобы отомстить за обиды?
- Нет, для того, чтобы почувствовать себя женщиной, да и просто потому, что мне с тобой очень хорошо и даже совесть замолчала под твоими поцелуями, - ответила Катя, опять целуя друга.
- А что, совесть все же мучила? За что, за измену?
- Ну, конечно, но только тогда, когда все у нас с тобой начиналось, тогда, после первой близости, а теперь я вообще ни о чем не думаю, а просто живу и радуюсь.
- Представь, а моя совесть проснулась только теперь, - сказал задумчиво Римас. – В самом начале я просто хотел тебя, как хотел до этого многих женщин и, получив желаемое, никогда свои измены через сердце не пропускал. Развлекся, освежил чувства - и хорошо. Я был уверен, что люблю жену, и все эти мелкие интрижки к ней не имеют никакого отношения. Теперь, все больше и больше узнавая тебя, я все чаще ловлю себя на мысли, что мои чувства раздваиваются, что ты занимаешь в моем сердце все больше и больше места.
- Может быть, тебе это только кажется?
- Нет, ты сама не знаешь, какой ты удивительный человек: искренний, честный и бескорыстный. Эгоизма в тебе нет совсем, гонора. Неужели все русские такие?
- Трудно отвечать за всю нацию, но все, что ты перечислил, у русских почитается за достоинства и воспитывается в детях. Если бы ты познакомился с моей мамой, ты бы был потрясен. Я ей говорю, что моральный кодекс коммунизма был написан исключительно для нее и про нее. Я не могу себе представить, что она могла бы кому-нибудь соврать или обмануть, ну а тем более, взять чужое. И нас так воспитывала. Она не врет даже во спасение. Душа не принимает.
- А ты?
- Я тоже не вру, а если надо что-то скрыть, просто молчу и все. Мама у нас член коммунистической партии. Её специально на собрания приглашают, когда надо кого-нибудь вывести на чистую воду, как она говорит, пропесочить.
- Ты хочешь сказать, что она стукачка?
- Нет, ни в коем случае! Стукач – это тот, что письма пишет, шепчет на ухо, а моя мама с коммунистическим задором говорит это прямо в лицо тому, кто не соответствует идеалам коммунизма.
- Тяжело, наверное, жить рядом с таким человеком? Все время надо соответствовать.
- Нормально, когда постоянно живешь в такой атмосфере, не думаешь о том, что может быть как-то по-другому.
- И что, мама сделала карьеру с такими убеждениями?
- Да нет, она простой служащий на строительном предприятии. Такие, как она, карьеру не делают. Они служат идее.
- Но ведь наверняка с предприятия что-нибудь приносит: краску, например, гвозди, ну то, что надо в хозяйстве, - продолжал допытываться Римас.
- Ну что ты, никогда, и другим не дает.
- Странно, у нас все и всё несут с заводов: кто железо, кто стиральный порошок, кто свечи, кто детали моторов. Что надо - то и несут, и люди их за это не осуждают. «Свое берем», - часто говорят литовцы. «Государство же наше, народное, все нам принадлежит, почему не взять?»
- И ты берешь?
- Сама знаешь, что взять мне нечего, наоборот, приходится свое в институт нести, собирать приборы из подручных средств, чтобы потом на них зарабатывать. Государство науку плохо финансирует, хорошо еще студенты - вечерники есть: за зачет что угодно с завода утащат.
- Надо же, у нас то же самое, - обрадовалась Катя. - Мне на установку много кое-чего студенты натаскали: проволоку, реторту из нержавейки сварили, один даже трансформатор притащил, уж больно туп был, никак не мог экзамен сдать.
- А как же твои коммунистические идеалы? – спросил Римас, даже привстав на кровати, открыв Катиному взору широкую спину с рельефом крепких мышц.
- Я же не для себя, а для науки! - засмеялась Катя и, обхватив Римаса сзади, прижалась к его голой спине своей упругой грудью.
- А сексуальность тоже входит в программу воспитания русских? – спросил Римас, едва отдышавшись.
- Нет, вряд ли. На Руси это всегда грехом почиталось. Моя мама, например, всегда брезгливо вытирала рот, когда на экране телевизора видела долгие поцелуи.
- Откуда же это у тебя? – удивился Римас.
- Не знаю, наверное, потому, что ты мне очень нравишься, а еще я очень люблю танцевать и, говорят, делаю это красиво, вот и секс, с моей точки зрения, тоже своеобразный танец, причем лучший из них.
- Странно слушать такое от серьезной женщины. Ты необычная, не такая как все: умная, сексуальная и не ханжа. Вот и что ты прикажешь теперь делать? Как я смогу с тобой расстаться?
- Давай не будем об этом. Не порть наш медовый месяц, - сказала Катя, поднимаясь с кровати.
Она сама не знала, что будет потом, когда все закончится, и ей придется выйти из зоны любви и опять погрузиться в омут раздражения, обид и слез. Её чуткая душа знала точно, что ничего после расставания не будет…
Учились они в разных группах и встречались только вечером в общежитии в их заветной комнате 457.


В КОНЦЕ ПУТИ
- Катерина, ты сияешь как бляха на ремне дембеля, - каждый раз говорила Кате Ульяна, когда она возвращалась на свое место. - Вот, Соня, смотри, что любовь с людьми делает. Лежала раньше наша Катерина часами, уставившись в потолок, а теперь выглядит совсем счастливым человеком, даже мыши её перестали пугать.
- Я просто к ним привыкла. Мышки и мышки. Вы их кормите? – весело ответила Катя.
- Да, кормим, надо бы с тебя за прокорм брать. Хоть бы корочку принесла нам от своего счастья.
- Не сглазь, Ульяна. Ты же знаешь, счастье - штука обманчивая, его легко можно спугнуть.
- Да что уж тут пугать? Меньше месяца осталось, - ответила Ульяна, склонившись над своим бестолковым занятием.
Соня чаще всего отмалчивалась, косо поглядывая на Катю с явным осуждением.
- Чего ты на нее косишься? – одергивала ее Ульяна. - Лучше бы сама влюбилась, вон как Саша - белорус тебя обхаживает. Бахадорка житья не дает, все глаза на тебя проглядел.
- Ульяна, прекрати свои шуточки, я этого не люблю. У меня есть муж, ты его видела. Если тебе нужен Бахадор, вот и займись им.
Бахадор, действительно, стал частым гостем в их комнате. По вечерам он повадился ходить в гости на чаепития, за которыми непрерывно рассказывал о своей семье. Он часами расписывал замечательную жизнь всей многочисленной узбекской родни в одном дворе, отгороженном от остального мира высокой глиняной стеной. Эту стену строил еще его прадед, а теперь за нею обосновалось несколько семей. За стеной был просторный двор с помостом для чаепития под чинарой, с печкой для приготовления плова и выпечки лепешек. Особенно хороши были его рассказы о том, как он женился по мусульманским обычаям, ни разу не увидев до этого свою невесту.
- Ну, ты даешь, Бахадор! Ты же преподаватель ВУЗа. Мог бы себе студентку присмотреть поинтереснее, а ты кота в мешке себе в жены взял, - возмущалась Ульяна.
- Почему в мешке? - степенно отвечал Бахадор, - родители видели, они выбирали, а студентки нечистые, среди чужих мужчин с открытыми лицами ходят, некоторые даже в коротких юбках. Это не хорошо.
- Просто диву даюсь, Бахадор, твоим рассуждениям, - встревала в разговор Катя, - зачем же ты к нам ходишь? Мы тут все с незакрытыми лицами и юбки, по крайней мере, у меня, выше колена.
- Вы совсем другие женщины, я же вас замуж не зову, - отвечал Бахадор, совершенно не стесняясь.
- Да кто бы за тебя пошел? – злилась Соня.
- Ты бы пошла, Катя пошла бы, - отвечал уверенный в себе узбекский мужчина.
- Вот еще! С чего бы это? – свирепела Соня. - У меня…
- Муж у нее есть, это точно! – заканчивала за соседкой фразу Ульяна. - А ты умеешь женщин от мужей уводить?
- Зачем уводить? Сама придет, - столь же уверено отвечал Бахадор.
- Что же ты такое знаешь, что она своего заведующего кафедрой бросит, и к тебе, неостепененному ассистенту, придет? – провоцировала гостя Ульяна.
- Я так могу сделать, что даже немусульманская женщина все забудет, и станет мне верной женой.
- И что же это такое: деньги, секс или приворотное зелье? - веселилась Ульяна.
- Все у меня есть: и деньги есть, и секс есть. Все, Катя, забудешь, если ко мне придешь, - повернулся к Екатерине простодушный соблазнитель.
- Бахадор, ты как-то определись, за кого ты тут сватаешься, за меня или Соню, - рассмеялась Катя, - а то и вдвоем к тебе в жены пойдем, только, чур, я буду старшей женой.
- Куда тебе в старшие? – перебила ее Ульяна. - Тебе твой моральный облик этого не позволяет, ты там всем женщинам Бахадорова рода голову всякими глупостями забьешь, и они во все тяжкие кинутся.
- Если она меня слушаться будет, все будет хорошо, - настаивал на своей кандидатуре Бахадор.
- Ты бы вначале рассказал, что такое слушаться, чтобы я знала, - поинтересовалась Катя.
- Женщина у нас все делает, как муж скажет. Моя жена встречает меня на пороге дома с кувшином воды и полотенцем в руках, чтобы я руки помыл, потом на стол накрывает, а сама садится, только когда я разрешу, ест только то, что останется, никуда без меня не ходит, сидит все время дома, кушать варит, детей смотрит, меня ждет.
- Да, Бахадор, дремучий ты человек, а еще ассистент Ташкентского университета! - удивилась Катя. - А в ванне почему тебе не помыться? А самому полотенце взять? Ах, нет ванны! Тогда о чем мы тут толкуем, я свою очередь на старшую жену уступаю Соне.
- Нет уж, я объедки за ним доедать не буду, - неожиданно включилась в треп Соня, - ради чего, спрашивается?
- Не понимаешь ты, Соня-хан, я тебе так ласкать буду, что все забудешь. Правду говорю.
Такой треп повторялся каждый вечер. К счастью, Катя приходила только под конец визита восточного гостя, но и ей хватало времени, чтобы принять участие в розыгрышах Бахадора.
- Вот зачем он приходит? Мы откровенно над ним смеемся, а он ходит и ходит, как будто ничего не понимает, - удивлялась она, когда за Бахадором закрывалась дверь.
- Недалекий он человек, чудом попавший в университет. Кто из наших мужиков его дурацкие разговоры поддержит? А мы смеемся, болтаем. К тому же, он на каникулы домой не уезжал, скучает без женщины, вот около нас и трется, - поставила диагноз Ульяна.
Как-то на огонек заглянул Богдан, которого Катя не видела уже около двух недель.
- Привет, земляк, где ты пропадал? – удивилась она, завидев его на пороге.
- Так ты ж, Катюня, меня бросила, вот я и пропал. Поехал к своей Лидуське раны зализывать.
- Вы сидите, а мы с Соней пойдем телик посмотрим, - сказала деликатно Ульяна и, забрав Соню с собой, вышла из комнаты.
- Дывысь, яка понятлива ця Ульяна. Ушла, поняла, что я хотел с тобой один на один поговорить.
- О чем, Богдан? – удивилась Катя. - Нет у нас с тобой секретных тем.
- Да уж, какой тут секрет, что Богдан голову с тобой потерял. Так мне тяжело было,
когда ты с этим чухонцем связалась. Вот скажи, чем я тебе плох был? Гуляли, смеялись. Хотя, я думаю, что в этом и была моя ошибка. Прохохотал я свое счастье.
Богдан замолк, и только тут Катя поняла, что он навеселе и эти откровенные разговоры диктует ему хмель.
- Богдан, поверь мне, лучшего друга, чем ты, я никогда не встречала, - уговаривала она земляка, - и была бы рада, если бы мы дружили всю жизнь. Рядом с тобой весело и легко. Наверное, не случайно более близкие отношения не сложились. Мы слишком хорошо относились друг другу, чтобы портить нашу дружбу. Говорят, если хочешь сохранить друга, не спи с ним. Разве не так?
- Я ж и кажу, щё ты дуже разумна жиночка, - покрутил головой Богдан. – Дывы, як закрутила, чтобы меня не обидеть. Молодец, дай я тебя поцелую, - и, чмокнув Катю влажными губами куда-то в районо уха, он ушел, слегка покачиваясь.
Кате было жалко Богдана, но она не сомневалась, что Римас - это тот человек, который был ей нужен. Он не признавался ей в любви, не обещал ей будущего рядом с ним, были у них разногласия на почве различного воспитания, но все это совсем не портило их отношений, а наоборот подогревало интерес друг к другу. Вместе они много бродили по магазинам, хотя многое в нем ее поражало. Однажды она была совершенно потрясена, когда случайно увидев в соседнем магазине весенние сапоги, Римас купил сразу три пары, предварительно попросив Катю померить одну из них.
- Зачем ты купил три пары одинаковых сапог? - удивилась Катя, когда они вышли из магазина.
- Одна пара тебе, одна жене, а третья на продажу, - без тени смущения ответил Римас.
- Что ты! Мне не надо, я не возьму, - твердо заявила Катя.
- Зря! Тебе что, каждый день сапоги дарят? – удивился Римас.
Катя вдруг вспомнила, как после свадьбы мама с папой подарили ей безумно модные в то время сапоги-чулки, но ей пришлось вернуть подарок, сославшись на то, что они не подошли, потому что муж был буквально в ярости, почему она получила подарок, а он нет?
- Нет, не дарят, но вот спросит муж, за какие деньги я их купила, что я отвечу? К тому же, ты не так много зарабатываешь, чтобы такие подарки дарить.
- Ты что же думаешь, что я на зарплату живу? Нет, конечно! У меня ведь даже ученой степени нет, что не мешает мне получать больше, чем наши доценты и даже профессора. Я разрабатываю программы для предприятий, сейчас очень активно внедряются системы автоматического проектирования. Мне и диссертацию некогда защитить из-за этой непрерывной работы, - оправдывался Римас. - К тому же, коммерция помогает. Я, как и многие литовцы, езжу в Москву, покупаю дефицит, а потом продаю дороже.
От таких откровений Кате стало не по себе.
- Так ты что, спекулянт? – выдавила она из себя.
- Ну, ты, Катрин, как из детского сада! Я не спекулянт, я коммерсант, что в этом плохого? Деньги нужны, вот я и кручусь.
- А зачем тебе много денег?
- Как зачем? - искренне удивился Римас. - Чтобы все иметь.
- Но я так поняла, что квартира и машина у тебя есть, что еще можно хотеть в нашей стране?
- У меня еще и дача есть, теперь хочу себе купить место в кооперативном многоэтажном гараже. Один из них строят недалеко от моего дома.
- А потом?
- А потом бассейн себе сделаю на даче. Уже и проект есть, только надо решить, хватит ли ресурса воды для бассейна.
- А потом? – не унималась Катя.
- Потом надстрою дачу еще на этаж. Дочки подрастают, каждой надо иметь по комнате для будущей семьи.
- А потом?
- В Литве есть такая поговорка: что за отец, если не сможет искупать свою дочь в день бракосочетания в ванне с шампанским? А у меня две дочери. Поняла, что потом, моя любопытная подружка? – привлек к себе Катю.
- А вдруг не будет этого самого потом?
- Это уже совсем другой вопрос, но одно я знаю точно, что работящий человек всегда сможет обеспечить нормальную жизнь своей семье: и сейчас, и потом. У тебя муж, наверняка, тоже так считает.
- Нет, - ответила Катя, - ему напрягаться в голову не придет, впрочем, как и многим нашим мужьям. Есть квартира, мебель в ней, что еще надо? Машину все равно не купишь.
- Ну, а отдохнуть на море с семьей?
- У нас такая проблема решается легко, наш город стоит на море и каждая организация имеет свой пансионат, где отдыхают семьи работников.
- Знаю я ваши пансионаты. Как-то ездил в Красный Лиман - это где-то рядом с тобой – возили меня на побережье в фанерные домики, называемые пансионатами. Убожество. Вы лучше к нам в Литву приезжайте, у нас много туристических баз, санаториев. Могу помочь купить путевку.
Вспомнив о лете, Катя загрустила. Тут же в памяти поплыли картины убогой жизни в фанерных сарайчиках пансионата с крашенными зеленой краской стенами и толкотня женщин на импровизированной кухне, где она непрерывно готовила семье еду.
- Ты когда- нибудь была в Литве? - спросил ее как-то Римас. – У нас красивая страна. Леса, река Неман, сосны над ним нависают. У меня дача на берегу реки. Мы ездим туда весь год. Там всегда хорошо.
- Все говорят, что в Прибалтику лучше не ездить. Там нас не любят, - сказала Катя, вопросительно поглядев на Римаса.
- Конечно, особой любовью литовцы к русским не отличаются. Это нормально, кто любит оккупантов?
- Как оккупантов? - взвилась Катя. - Какие же мы оккупанты, мы вас от фашистов спасли.
- Знаешь, у каждого народа своя правда. Для литовцев, как и для всех прибалтов, вы оккупанты. Как еще можно назвать соседей, которые пришли в твою страну незваными, установили свои порядки, навязали свои ценности и обложили данью.
- Боже, о какой ты дани говоришь? Недавно читала, что вся Прибалтика является дотационной. Союз вкладывает туда деньги, строит заводы и фабрики, развивает сельское хозяйство.
- Да, Катрин, ты права, при русских объем сельского хозяйства в Литве вырос в пятьдесят раз, но только, где эти продукты? В Москве и Ленинграде. Наша маленькая республика кормит две огромные столицы.
- Но ведь и вам тоже что-то остается. Вон, какими отличными продуктами ты меня угощал.
- Да, остается, но большая часть вывозится.
- Но ведь не бесплатно. Торговля идет: вы нам продукты питания, мы вам энергоресурсы, металл, станки. Игналинскую атомную станцию построили. Я не была у вас, но все говорят, что Прибалтика живет значительно лучше остальных советских республик.
-Точно. Моя мама все время удивляется, почему рабы живут лучше хозяев?
- Наверное, потому, что вас никто за рабов не считает, наоборот, относятся с особым пиететом. Прибалты у нас на положении иностранцев, а ты говоришь, рабы.
- Спорить не стану. В Москве и в других районах Союза всегда чувствуешь какое-то подчеркнутое внимание к своей персоне, но вот стоит русским приехать в Прибалтику, сразу начинаются проблемы. Как им не быть? Приезжают, требуют, чтобы все понимали русский язык, а у нас довольно много пожилых людей, особенно женщин, которые языка не знают. Молодые мужчины знают все. На заводе, в армии без русского никуда, а вот в селе он практически не нужен. Ваши обижаются, да так откровенно, что возникают конфликты. Наши тоже косо смотрят на приезжих, которые скупают все, что видят, занимают места в санаториях и домах отдыха, то есть обиды по принципу «самим мало»!
- С языком и невоспитанностью все понятно, перегибают наши, но почему вам можно все скупать в Москве, а нам в ваших магазинах нельзя? Вы ездите в Крым и на Кавказ, а нам в Прибалтику нельзя? Как же тогда, как говорилось в политэкономии, товарообмен осуществлять?
- Да, Катрин, тяжело разговаривать с кандидатом наук, особенно, когда он женщина. Такова жизнь, не знаю, что надо сделать, чтобы что-то изменилось, но поверь мне, если ты приедешь в Литву, тебя никто не обидит.
- Всех обижают, а меня нет?
- Ты доброжелательная, воспитанная и смотришь на людей открыто и с улыбкой. Таких в России немного.
Во время этого разговора они спускались в метро по эскалатору, и Римас, кивнув на проплывающую мимо лестницу, сказал:
- Вот посмотри, какие у них мрачные лица. В любой стране с таким выражением лица рассчитывать на хорошее к себе отношение невозможно.
- Трудно в этой суетной Москве сохранять радость на лице, - возразила Катя, вот до дому доберутся, там и развеселятся. Мне кажется, что наш народ очень приветливый и веселый, особенно на юге, где я живу. Там солнца много, в сон не клонит как этих северян. Как-то не верится, что в Литве все сияют улыбками.
- Да, конечно, прибалты - сдержанный народ и не слишком общительный, но если обратишься, всегда помогут.
- Как-нибудь проверю, надо же когда-то побывать в Литве. Лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать.
Эскалатор привез их на станцию «Комсомольская». Катя, подняв голову кверху и рассматривая великолепную мозаику на своде, продолжила диспут.
- Да, народ наш не улыбчивый, но это до первой рюмки, потом задушат в объятиях. Я понимаю, что могут быть конфликты между нами, но согласись, и мы вам многое даем. Неужели тебе неприятно, что вот это роскошное метро, огромный, расположенный над ним город - твоя столица? Что и твоя страна запустила в космос первый спутник? Что и твою страну боится и уважает весь мир?
- Мне было бы приятно, если бы эта страна называлась Литва, но, увы, наши женщины в древности ленились рожать много детей и мы маленький народ, у которого не может быть такой столицы. Но мы - народ гордый, и чужими достижениями гордиться не хотим. Катрин, хватит меня мучить, смирись с тем, что я другой. У нас так мало времени осталось побыть вместе.
Катя не узнавала себя, скажи ей кто-нибудь другой то, что говорил сейчас Римас, она была бы возмущена и, вполне возможно, вообще бы перестала общаться, так его речи не соответствовали вбитым с детства представлениям о дружбе народов СССР. Однако и обижаться на литовского друга она тоже не могла, и не только потому, что он говорил это без эмоций и убедительно, но и потому, что рядом с ним было хорошо, рядом с ним она ощутила то, что в народе называется женским счастьем. Он заботился о ней, дарил подарки, не упускал случая, чтобы похвалить, развлекал, как мог и, главное, постоянно хотел её. Нельзя сказать, что с мужем у нее были проблемы с сексом, но он никогда не касался её просто так, чтобы проявить свою нежность, никогда не смотрел на нее влюбленным взглядом и часто обижал, нисколько не считаясь с ее самолюбием. Приходилось прилагать множество усилий, чтобы заставить себя выслушать или просто ответить на её вопрос. Римас же был полностью настроен на её волну, и она купалась в его внимании с восторгом и упоением. Что на фоне этого были его откровения о реальном отношении прибалтов к Союзу? Это было интересно и не более, а волновало только то, что один за другим убегали дни, и она всем своим существом ощущала, как сжимается шагреневая кожа её счастья.
Надо отдать должное, Римас делал все, чтобы скрасить эти дни, они постоянно куда-то ходили: на выставки, в театры, на концерты, в Дом Кино. Ей было приятно, что он с таким же благоговением, как и она, ходит на кинопремьеры и радуется, видя знаменитых актеров, многих из которых видел на сцене в Литве.
- У нас принято ходить в театры, - говорил он. - Мы с женой не пропустили ни одной премьеры нашего театра и гастрольных спектаклей. Спасибо тебе за то, что ты дала мне возможность побывать в Доме Кино.
- Ты не меня благодари, а моих родственников.
И такой случай представился на творческом вечере Зиновия Герда, куда собрался весь московский бомонд. Было занятно видеть, как сестра по своей артистической привычке старается понравиться «параллельному родственнику», как она называла Римаса, а зять, представляя её своим многочисленным знакомым, говорил:
- Моя родственница, Валюшкина двоюродная сестра, а это её друг, из Литвы, - а затем, многозначительно помолчав, добавлял:
- Они оба ученые и занимаются чем-то таким, что я даже выговорить не могу.
Ученые тогда были в моде и назывались «физиками», и «лирики» – артисты смотрели на них с особым почтением не решаясь спросить, что это за наука такая, которую даже выговорить сложно.
- Занятные у тебя родственники. Сестра - роскошная дама - и муж - типичный киношник, какими их показывают в конохрониках, - прокомментировал встречу Римас.
- Достойного мужчину ты нашла, - заявила сестра. - Он симпатичный, интеллигентный и мужиком от него за версту разит. Руку пожал, так у меня буквально мурашки по коже побежали. Я уже и забыла, что такие мужики на свете есть, не то, что наши нарциссы – артисты, и не то, что ваши с Иркой мужья - вахлаки. Вот никогда не смирюсь, что вы с моей дурочкой выбрали себе таких охламонов, - тут же перешла она на больную тему о нелюбимом зяте.
В последние предновогодние дни Римас купил билеты сразу на несколько престижных зрелищ: в Кремлевский дворец на «Песню года», в театр «Сатиры» на «Ревизора» и в «Современник» на разрекламированный спектакль «Эшелон».
Песню года посмотрели на одном дыхании, такое это было яркое зрелище. Всю программу Римас держал Катю за руку, сжимая ее в самых захвативших его местах. Когда пела Ирина Понаровская, крепко сжал руку, а когда в коротенькой юбчонке, открывавшей полноватые ноги, на сцену вышла Пугачева, он демонстративно положил руку на Катины колени.
- Ты чего? - тихо спросила она его.
- Ты смотри на вашу любимую Пугачеву, а я её не люблю.
- Почему? - так же тихо удивилась Катя.
- Её у нас никто не любит, слишком вульгарная, - прижав губы к Катиному уху отвечал тот.
- А почему ты так сильно сжал мою руку, когда выступала Понаровская, - поинтересовалась Катя, когда они вышли из ярко освещенного Кремлевского дворца в зимнюю темень Москвы начала восьмидесятых.
- Потому что она мне нравится.
- А я? - эхом отозвалась Катя.
- А тебя бы, будь моя воля, я бы просто съел, чтобы больше никому не досталась, - ответил Римас и, развернув её к себе, начал целовать, не обращая внимания на обтекающую их, спешащую к метро толпу зрителей. - Я с ума схожу, когда думаю, что скоро тебя будет обнимать твой муж.
- А как же твой тезис, что к мужьям и женам у вас не ревнуют?
- Ехидная ты, - бросил он на нее сердитый взгляд. - Да, не ревнуют, и я думал, что не стану ревновать, а теперь мучаюсь, представляя рядом с тобой другого мужчину, пускай даже твоего мужа.
Последний спектакль в «Современнике» они вообще не досмотрели, вернее не досмотрела Катя, а Римас практически с первой минуты перестал его смотреть, а, развернувшись в пол-оборота, любовался Катей. Она тоже ничего не понимала из того, что происходило на сцене, и уже в середине первого акта тихо шепнула: «Пошли?»
Они возвращались в общежитие, обмениваясь друг с другом редкими фразами. Они вообще в последние дни стали мало разговаривать, а все больше льнули друг к другу, все меньше было в их отношениях страсти и все больше нежности.
- Ты на меня обиделся? - спросила Катя, когда они оказались в своей заветной комнате.
- Нет, - ответил Римас, прижимая ее к себе.
- Почему же ты молчишь?
- А ты?
- А я молчу, чтобы не заплакать, - сказала Катя, утыкаясь в его теплую подмышку, и тут же слезы потекли ручьем.
- Перестань, ты же знаешь, что это невозможно.
- Знаю, - ответила она, - но плакать хочется.
- Мне тоже плохо. Я не понимаю, как я дальше буду жить без тебя, такой доброй, такой ласковой и чистой. Я твои поцелуи всю жизнь помнить буду. Веришь?
- Не знаю как ты, а я вот тебя буду помнить до самого последнего своего дня на земле.
- Ты, такая веселая, такая энергичная и симпатичная? Вряд ли. Все только до новой любви. Есть такая пословица, что на свете есть такие женщины, которые никогда не изменяли мужу, но нет ни одной, которая изменила бы только один раз.
- Может быть, но память-то останется. Я и не представляла, что между мужчиной и женщиной могут быть такие хорошие отношения, как у нас с тобой, что мужчина может быть внимательным, снисходительным, заботливым, что он может служить женщине, а не требовать безоговорочного служения ему. При этом чувствуется, что ты не из породы подкаблучников, и, наверняка, глава, семьи.
- Да, ты права. Поэтому и не могу ничего изменить, как бы мне этого ни хотелось. Глава семьи, как капитан, не может позволить себе покинуть корабль, пока всех не отправит на землю. Я, например, считаю, что семья нужна для того, чтобы вместе воспитывать детей. Кому эти дети, кроме нас, нужны? Вырастил, выучил, выдал замуж, женил и только тогда можешь себе сказать: «Свободен!». Хотя, наверняка, к этому времени свобода тебе уже будет не нужна, но что делать?
- Хорошо ты это сказал. Я сама глава семьи, и не могу себе позволить развалить её. Моя дочка не виновата в том, что я выбрала себе такого тяжелого человека, который не щадил меня практически с первого дня.
- Зачем же ты замуж за него пошла?
- Гипноз, обостренный одиночеством. Трудно быть девицей в двадцать шесть, когда все непрерывно спрашивают: «Замужем? А почему?». Как тут объяснишь, что ждешь того единственного, который нужен, с которым, как сейчас с тобой, душа поет, а тело просится в полет.
- В полет? Так давай полетаем, иди сюда, моя летчица. Ты удивительная.
Последний вечер в Москве совпал с католическим рождеством. Литовцы, почитающие этот праздник, были вынуждены остаться, так как выдача свидетельства об окончании курса была назначена на 25 декабря. В Сочельник они накрыли праздничный стол с двенадцатью блюдами, как этого требуют каноны их католической религии, и пригласили на праздник Катю. Первой звезды на небосводе ждали при свечах. Римас и Катя молча смотрели на колеблющееся пламя, и было заметно, что они не по-праздничному напряжены. Как ни старались друзья вывести их из этого состояния, у них ничего не получалось.
- Что вы такие грустные? - наконец не выдержал Видас.
- Почему, очень даже веселые, - ответил раздраженно Римас, - Катрин считает минуты, когда увидит своего мужа, и чтобы не сбиться, молчит.
- Я считаю, сколько их осталось, - отозвалась Катя, подняв на Римаса полные слез глаза.
- Ну вот, этого только не хватало за рождественским столом, - погладил её по голове добряк Видас, но слезы от его участия побежали по щекам, оставляя сплошные мокрые дорожки.
- Катрин, прекрати, у тебя такой вид, как будто ты корову продаешь, - крепко сжал её колено Римас.
- Какую корову? – удивилась сквозь слезы Катя.
- Большую, с рогами, - провел он большой ладонью по её щекам. - У нас так в Литве говорят. Корова в деревне кормилица, без неё жизни нет, а без этих курсов ты проживешь, тем более, через пять лет опять пошлют учиться. Так что, не горюй! - неожиданно оживился Римас, но было заметно, что это лихорадочное веселье дается ему с трудом.
- Нельзя плакать в рождество, - поддержал друга Видас. - У нас говорят, как рождество встретишь, так год и проведешь.
– Коллеги, давайте лучше выпьем, за Катрин, - поднял бокал Римас. - Она достойна этого. Я вот решил, что если все русские такие, как она, то я готов их полюбить. Живи, Катя, счастливо!
- Я постараюсь, - ответила Катя, - тем более, Ульяна обещает, что грядет новая эпоха, где мы все будем счастливы.
В последнее время Ульяна совсем отошла от мира и постоянно лежала на кровати. Ни к кому не обращаясь, она весь вечер вещала о том, что скоро придут новые времена, где не будет большевиков и бездельников, где каждый человек будет свободен, а только свобода дает возможность любить и быть счастливым. Катя перед сном пыталась встрять в эти монологи и спрашивала:
- Ульяна, ты коммунизм имеешь в виду или рай, где будут счастливы и трудоголики, и бездельники?
- Коммунизм и рай - выдумка авантюристов от политики и религии. Как людей заставить делать то, что им не хочется: зарабатывать хлеб насущный тяжелым трудом и при этом не грешить? Вот им и говорят: ты потерпи, а потом в светлом будущем или на небесах тебе воздастся. Я же говорю про свободное общество, где каждый найдет себя.
- От кого свободное? – интересовалась Соня.
- Нам от паразитов, паразитам от нас, коммунистам от попов, попам от коммунистов, большинству от меньшинства, большевикам от меньшевиков и наоборот.
- Кого ты паразитами считаешь?
- Тех семерых, что с ложками сидят и ждут, когда один с сошкой всех накормит. Всех этих братьев наших меньших, которых мы силой в социализм тянем, вместо того, чтобы помочь своим деятельным людям создать социальное общество у нас.
- Ульяна, да мы социализм уже давно построили, - удивлялась Соня.
- Вранье! Пока заводы и фабрики, поля и леса будут в руках бездарного государства, социализма не будет. Все надо раздать тем, кто умеет дело делать, и вы через десять лет страну не узнаете.
Катя перевела литовцам Ульянины учения таким образом:
- Ульяна считает, что скоро всех распустят по национальным квартирам, все народное добро, включая коров, раздадут деловым людям и придет эра счастья и благоденствия на нашей советской земле. Так что, давайте вначале проводим нашу эпоху, где каждый из нас находил свое, пусть и недолговечное счастье! – закончила она, глядя на Римаса.
- О, прекрасный тост! - поднялся со своего места Римас. - Не знаю, заканчивается ли эпоха, а вот год заканчивается – это точно, и он был для меня счастливым!
После этих слов, выпив бокал вина до дна, утерев губы, он припал к Катиным губам, не дожидаясь крика: «Горько!». Да и кто бы крикнул «горько» среди литовцев?
С бокалом в руках поднялся Видас, и, втянув необъятный живот, чтобы он не нависал над столом, изрек:
- У женщин очень развито чувство интуиции, они все чувствуют раньше нас, может быть, поэтому я и не женился. Зачем иметь рядом человека, который читает твои мысли? Но все-таки я верю, что соседка Катрин не ошибается, когда говорит про новую эпоху. Что-то уже витает в воздухе, может быть это и впрямь пахнет свободой? Полагаю, за это стоит выпить!
После этих слов все оживились и стали наперебой расписывать, как могла бы расцвести Литва, будь она свободна.
- Литва может завалить мир отличным мясом, стать западной сельскохозяйственной Меккой. Я сам в село вернусь, если наши земли отдадут, - ораторствовал Римас.
- В Литве еще хорошо туризм развивать, к нам поедут не только русские и поляки, Европа потянется, - считал Видас.
- Нет, а я все же останусь в университете, надо же кому-то специалистов учить, - скептически улыбался Антанас - пожилой литовец с круглой лысиной во всю голову.
- Вы, коллега, говорите так потому, что уже сил нет на новые дела, - перебил его Римас, - а у меня еще есть желание возродить хутор моего отца.
Вскоре, как обычно бывает в компании не связанной давней дружбой, выдохся и этот разговор. Катя собралась уходить.
- Надо собраться, выспаться, завтра еще аттестат забрать - и домой.
- Я провожу, - сказал Римас и вышел вслед за Катей.
Он провожал её до того самого момента, пока в гулких коридорах общежития не зашевелились первые проснувшиеся обитатели. Все это время они простояли в фойе общаги, прижавшись друг к другу. Их заветная комната была занята. Уже не было слов, не было слез, но и не было сил, чтобы расстаться.

НАЗАД В ПРОШЛОЕ
Всю дорогу до дома Катя просидела у окна вагона, глядя, как за окном мелькают столбы. Это мелькание успокаивало её и не давало плакать. Спать не захотелось даже ночью, и она все так же тупо глядела в окно, где темной полосой тянулись куцые деревья и изредка проплывали огни полустанков. Купе сотрясал храп деда, подсевшего в вагон в Туле, он вначале пытался с нею заговорить, но потом, сделав заключение «немая», лег на полку и захрапел. С верхней полки время от времени сползал мужик и выходил курить, косо взглянув на неё, а Катя сидела и смотрела в окно и одно невыносимое слово сверлило голову: «Все!» Такой же замороженной она вышла из вагона, но муж быстро привел её в чувство, и, не успев чмокнуть в щеку, заявил:
- Чего мало обоев взяла? А где картошка, договаривались же, что в Ступино купишь мешок.
Вот тогда она и очнулась и закричала на такой ноте, которая объяснима только в момент накала ссоры:
- Сам вози! Тебе бы на лошади надо было жениться, а ты выбрал нормальную женщину и не заметил этого.
Это была цитата из прощальных слов Римаса, который провожал её на вокзал, таща в обеих руках коробки с московскими деликатесами, очередные связки обоев и её чемодан.
- Передай мужу, что ему надо было на лошади жениться, а не на такой прекрасной женщине, как ты! – злился он, рассовывая багаж по полкам вагона.
Слово «прекрасная» Катя упустила, но тот заряд, с которым она выпалила цитату Римаса, заставил мужа замолчать. Он, не привыкший к отпору, как-то странно взглянул на нее, и надулся, что дало ей повод оправдать свое угрюмое настроение. Не смягчилась она и когда увидела на перроне дочку в желтой мутоновой шубе и шапке, из-под которой торчали две розовые подушки щечек, и маму в старом зимнем пальто и в растоптанных войлочных ботинках, называвшихся в народе «прощай молодость». Да, это были её самые близкие и любимые люди, но то, что осталось там, далеко в заснеженной Москве давило и не давало радоваться встрече с ними.
- Ты, чего? – спросила мать, тут же почувствовав дурное настроение дочери.
- Да вон, - махнула рукой Катя в сторону мужа, тащившего в такси багаж.
- Нашла, из-за кого злиться, он нас тут заел, мы уже с Иришкой и внимания не обращаем. Правда, моя сладкая?
- Да, - эхом отозвалась та, поглядев на мать ясным взглядом.
Она никогда не была капризна, её молчаливая девочка, но всегда виновато сжималась, когда в доме начинались семейные ссоры. «Господи, что это я? Совсем голову потеряла», - опомнилась Катя и схватив дочку в охапку, уткнулась лицом в её меховой капор, скрывая слезы.
- Что с тобой? – шепнула мать. - Влюбилась?
Разве скроешь что-то от матери? В ответ Катя только кивнула.
- Терпи! Зажмись и терпи, не семью же бросать? – как всегда резонно заметила та.
И Катя зажалась, а жизнь после Римаса потянулась одной сплошной серой полосой, двигаясь вдоль которой Катя чувствовала, что у неё осталось только одно желание - увидеть его. Не хотелось кушать, не хотелось спать, общаться с друзьями и даже работать.
- Ну, ты, мать, совсем плохая приехала, - заметил её состояние влюбленный в нее учебный мастер. - На каникулы приезжала - вся светилась, а теперь завяла. Что, рассталась с любовью?
- А если и так, то что? – с вызовом ответила Катя.
- Да ничего, жить надо дальше. Я же живу, - отвел глаза давний воздыхатель.
И Катя жила, работала, делала семейные дела, воспитывала дочь, общалась с друзьями и даже выполняла свой супружеский долг, но не испытывала при этом каких чувств, она просто существовала. Скоро перемены в ней стали замечать и равнодушные к ней люди, да и сложно было не заметить, она худела на глазах. Первый раз она поела с аппетитом, только после того, когда мать протянула ей уведомление на посылку. На адресе отправителя она с радостью прочла: «Литва». Она с трудом дотащила домой большой фанерный ящик, удивляясь, что придумал прислать ей друг. Уж не копченую же курицу или мясной балык? И очень удивилась, когда стала доставать из посылки большие и маленькие, толстые и совсем тонкие, прямые и крученые, желтые, красные и золотые свечи.
- Надо же, свечи прислал! – радовалась она. - Я как-то сказала, что у нас свечек не достать, а он прислал, у них в городе есть фабрика, - рассказывала она родителям, которые уже были посвящены в её тайну.
На дне ящика лежала толстая книга под названием «Советская Литва», а в ней письмо. Римас писал ей, что невыносимо скучает, и все ему без неё не в радость. Писал, что пока будут гореть свечи, она будет помнить о нем. Просил выслать фотографию, так как устал не видеть её лица. После этого послания Катя опять стала прежней, веселой и жизнерадостной, только кушать по-прежнему не хотелось, а подруги наперебой спрашивали, на какой диете она сидит? Объяснение было одно: «Любовь сушит». Однако там, в Москве, даже посреди самых жарких ласк, даже расставаясь, ни он, ни она не произнесли заветного слова «люблю». Им было хорошо вдвоем, и этого простого и ясного чувства им хватало. Вернувшись домой, погрузившись в домашнюю рутину, они ощутили, что не просто потеряли друг друга, но что из их жизни ушел праздник, который им подарила Москва. Такие чувства обычно испытывает отпускник после окончания увлекательного путешествия. Только что все кипело вокруг, все тебе улыбались, и вот рядом супруги с вечными претензиями, дети с проблемами и начальство с выговорами, а вместо страсти - исполнение долга или, еще хуже, удовлетворение естественных потребностей. Смириться с этим было сложно. Кате было особенно тяжело. До встречи в Римасом, исходя из собственного горького опыта и опыта окружающих, она была уверена, что невозможно быть счастливой рядом с мужчиной, так как он изначально эгоист и тиран. Теперь она поняла, что есть на свете мужчины, которые умеют порадовать женскую душу. Понятно, вечно праздник длиться не может, но его отчаянно хотелось.
Желание было удовлетворено только осенью. Катя была приглашена в Москву на конференцию, и Римас захотел подъехать в столицу, чтобы встретиться с Катей. С того самого момента, когда пришло это письмо, Катя от радости не находила себе места, постоянно подгоняя время. Однако накануне отъезда ей очень явственно привиделся сон, где стоявший рядом Римас, вдруг отворачивается и уходит. Встала она в слезах, так как верила в вещие сны, которые её редко обманывали, но не отказываться же от уже запланированной встречи? Она приехала первой и потом ждала его на перроне вокзала с замиранием сердца, но стоило его увидеть, как душа заволновалась и заметалась в сомнениях. Он был все тем же, те же пшеничные усы, та же ироничная улыбка, те же крепкие руки, которые тут же обхватили её плечи, но был какой-то холод в глазах, который почувствовать могло только любящее сердце. Они поехали в пустующую квартиру его родственников, и только там он немного отошел и стал прежним Римасом, ласковым и нежным. Но все куда-то улетело, как только зазвонил телефон и по тому, как напряженно застала его голая спина, Катя поняла, что звонит его жена. Говорил он на литовском, и чувствовалось, что он оправдывается. От понимания этого Кате стало неловко и неуютно. Да, с первого дня их знакомства, она знала, что он женат, но как-то не задумывалась над тем, что жена вполне реальный человек и может быть совсем рядом, имеет право выговаривать мужу свои претензии, а он обязан на них отвечать. Что бы он ни писал в своих письмах, за прошедший год он стал чужим, так как вернулся туда, где ему и должно было быть. Права была её мама, уговаривавшая её не принимать Римаса близко к сердцу.
- Это мы, женщины, долго помним, а у мужиков с глаз долой – из сердца вон, - втолковывала она дочери житейские премудрости.
- Катрин, что с тобой? - повернулся к ней Римас, едва положив телефонную трубку.
- Это была жена?
- Да, совсем меня замучила. Она и раньше контролировала мой каждый шаг, а после Москвы совсем житья не дает.
- Ты что, ей рассказал? – удивилась Катя.
- Кто же об этом рассказывает? Сама догадалась. Я, конечно, не признался, но теперь она постоянно держит меня под контролем и постоянно спрашивает: «Ну, как твоя русская?», или «Ну, и где твоя русская?» или еще лучше: «Что, тебе с твоей русской было лучше?», а когда разозлится - кричит: «Иди к своей русской, а меня оставь в покое!» Мне кажется, что у нее просто психоз на этой почве. А твой муж как?
- Мой всегда в одной поре, ворчит и дрессирует меня не больше и не меньше, чем прежде.
- Неужели он тебя не ревнует?
- Он любит похваляться, что в нашей семье ревность не приживается. Что касается меня, то это точно. Я действительно не ревную его, потому что уверена, он не сможет осчастливить ни одну из женщин. Кому такой злой мужик нужен? Что скрывается в его голове, понять не могу, хотя живу с ним уже почти десять лет. Говорят, что любовь это острое желание добра своему близкому, а если человек только то и делает, что обижает тебя, то уж какая тут любовь, а тем более ревность? Ревновать – это боязнь потерять, а я этого не боюсь и даже рада бы, чтобы это случилось, да он не теряется.
- Надо быть сумасшедшим, чтобы бросить такую женщину, как ты, - сказал Римас, и ревность зажгла в нем приступ прежней страсти.
Катя же не узнавала себя. Такая долгожданная близость не доставляла ей прежней радости, не вводила в трепет и экстаз.
- Что с тобой, ты такая холодная, как тогда, в первый раз, помнишь, после поминок Брежнева? – сказал Римас, откинувшись на широкую постель.
- Помню, - ответила Катя, - но тогда, как и сейчас, я не могу расслабиться и поверить в то, что нужна тебе.
- Если бы была не нужна, поехал бы я в такую даль? – удивился Римас.
- Ты, наверное, тоже хотел окунуться в то московское счастье, которое мы тут оставили, но видишь, прав был философ, невозможно два раза войти в одну и ту же реку.
- Да, тяжело с умной женщиной, - вздохнул Римас, - у которой вместо секса философия на уме. Мне кажется, что у тебя все это от неуверенности в себе. Поверь мне, женщину это не красит. Тебе ли, такой яркой и страстной женщине, комплексовать? Да, конечно, год прошел, и чувства несколько остыли, но я же здесь, с тобой, что еще надо?
- Мне? – подняла на него глаза Катя. - Мне надо или все, или ничего, как всем русским бабам.
- Такого не бывает, - ответил Римас. - Всего нет даже у моей жены, и ты это прекрасно знаешь.
- Знаю, - эхом отозвалась Катя.
В этот раз расставались они без слез. Без писем и посылок прошел еще один год, боль ушла, но память осталась. Она и погнала в очередной раз в дорогу. Несмотря на довольно холодное прощание с Римасом, душа её все равно рвалась в Литву. Ей хотелось посмотреть на замечательный край, красочно описанный в подаренной Римасом книге. Судя по этой книге, лучшего места на земле, чем Литва, не было. Высокоразвитая республика, край зеленых лесов, лугов и озер, старинных замков и затерянных в полях хуторов. Даже словарь из двадцати слов был приведен в книге, среди которых три были заветных слова: «Аш тавя милю», которые звучали почти по-русски: «Я тебя люблю!». Давно замечено, что либо по воле случая, либо по божьему проведению, человек всегда попадает в то место, куда стремится его душа. И сейчас так случилось. В начале очередного лета Кате предложили горящую туристическую путевку в Литву. Муж работал, дочка с дедушкой и бабушкой уехали на дачу к её старшей сестре, и она решила: еду.
Первые же километры по Литовской Республике поразили Катю чистотой и ухоженностью. Только что за окнами поезда мелькали убогие деревеньки Белоруссии с покосившимся штакетником и изогнутыми от времени крышами изб, но стоило поезду без промедления проскочить незаметную глазу границу, как с обеих сторон от дороги потянулись красивые коттеджи, с двумя и даже тремя этажами. Поражала не только добротность строений, но и их разнообразный архитектурный стиль, что придавало необычный колорит сельским поселкам. Литва была не только не похожа на соседнюю Белоруссию, но и от весьма благополучной Украины заметно отличалась. Государственный архитектурный стандарт действовал в стране и на многоквартирные дома, и на частные домостроения, что нивелировало все национальные особенности разных республик Союза. Те, которые располагались на юге, где было мало лесов, были застроены одноэтажными каменными домами с четырехскатными крышами, со строго ограниченными габаритами здания размером и формой окон. Даже цвет собственных домов был одинаково белым. Украшать дома лепниной, балкончиками и прочими изысками было строго-настрого запрещено. Катя помнила, как у одной из её подруг был разрушен дом, построенный не по стандарту. Тем же советским гражданам, которые жили на севере, среди лесов, разрешалось строить одноэтажные деревянные дома, максимум с одной чердачной комнатой под крышей. Однако жители этих домов могли себе позволить резные украшения вокруг окон и по фронтону крыши, а дома, обитые вагонкой, можно было красить в разные цвета, что значительно оживляло поселки. Литовские же деревеньки все были удивительно разнообразны, красивы и солидны.
- Как по загранке едем, - высказал свое мнение ехавший в одном с ней купе молодой мужчина, пристально вглядывающийся в пролетающие за окном поселения. – Интересно, почему у нас надо строить по стандарту, а у них как кому вздумается?
- Потому, что мы против стандарта, и не хотим ходить строем, как это делает остальной Союз, - ответил ему второй сосед по купе – пожилой литовец с характерным широким лицом, посредине которого возвышался довольно длинный нос.
Едва войдя в купе, Катя сразу обратила внимание на этого попутчика, отметив про себя, что он похож на Римаса и знаменитого на всю страну артиста Данатоса Баниониса.
- Мы тоже не хотим ходить строем, но приходится, - миролюбиво ответил литовцу молодой сосед.
- Как же, не хотите! – раздраженно перебил его литовец. - Вы не только сами ходите, но и нас заставляете это делать.
- А отчего вы так сердитесь, вас же никто не обижает? - удивилась настроенная на миролюбивый тон Катя.
- Вы нас обижаете уже более двухсот лет, так что мы уже к этому привыкли.
- Ничего себе, обижаем, - взвился парень, - вон как живете хорошо, нам на Брянщине и не снилось.
- А вы работайте больше, вот и у вас все будет, - продолжал накручивать старик.
- Можно подумать, мы не работаем, а только водку пьем! – уже с нескрываемой долей агрессии заявил парень. - Если бы так было, как бы мы нахлебников кормили?
Катя, понимая, что спор принимает неприятный оборот, поднялась и вышла в коридор, позвав с собой парня.
- Вот недобитый фашист, - бурчал он, глядя в окно. - Мне батя говорил (они служил после войны в этих краях), что не было полицаев страшнее литовцев, что это они все деревни в Белоруссии пожгли, никого не щадили: ни детей, ни стариков. Сами уничтожили всех евреев еще до прихода немцев, а мы им все строим. Я на Игналину еду, первый атомный реактор запускать, чтобы эти сволочи жили и нас при этом проклинали.
- Не надо так обо всех. Среди каждого народа есть хорошие и плохие, - успокаивала его Катя. - Я знаю несколько литовцев, очень интеллигентные люди.
- Что, к литовскому жениху едешь? - ухмыльнулся парень. - Так и скажи. В женихах-то все мы хорошие, а вот выйди замуж, тогда и говори.
- Нет, не к жениху, - обижено сказала Катя, - мне и моего русского мужа хватает, так что могу сказать, что все вы мужчины одинаковы: что русские, что литовцы.
Неизвестно, чем бы кончился их спор, если бы поезд, полчаса назад пересекший белорусско-литовскую границу, о чем сообщила им проводница, не остановился в Вильнюсе.
Катю никто не встречал. О своей поездке в Литву она писать Римасу не стала, зачем тормошить былые чувства?
Литва была хороша не только из окна вагона. Чистая, ухоженная, с цветочными клумбами, выкрашенная и выбеленная, как невеста перед свадьбой. Хорошее впечатление производили и сами литовцы. Особенно хороши были мужчины, среди которых было много интересных, таких же стройных и дерзких, как знаменитый Адомайтис. При этом они не по-западному, были весьма внимательны к женщинам. Катя часто ловила на себе их взгляды. Именно их она и выбирала для общения, когда необходимо было что-то узнать. Подходила и, виновато улыбаясь, спрашивала:
- Вы говорите на русском?
И неизменно получала бравый ответ:
- Конечно!
А затем следовало подробное описание, как пройти до цели. Некоторые даже вызывались проводить. Однако многие русские туристы жаловались, что литовцы смотрят на них волком, продавцы делают вид, что их не слышат, а молодежь, когда к ней обращаются, нагло отворачивается, всем своим видом демонстрируя презрение.
- Вот, учитесь, как надо общаться с прибалтами, - говорила Катя, своим попутчикам. - Зачем у старушек спрашивать дорогу? Они вполне могут не знать языка. Зачем парнишек задеваете? Они, экстремисты, так выражают свою нелюбовь к нам. Или вы, Галина, все пытаетесь у женщин узнать. Вы для них конкурентка, приехавшая из России смущать их симпатичных мужей. Спрашивайте, как я, у мужичков - ровесников или постарше, ни один не откажется пообщаться. Это пусть наши мужчины литовских женщин задевают, но с подходом, с улыбкой. Какая женщина устоит? Только не обращайтесь к ней «женщина». За «женщину» вам и в России не поздоровится.
- Как же тогда обращаться к теткам? Мы же культурно говорим: «женщина»,- оправдывался пожилой шахтер из Донбасса.
- Дмитрич, говоря «женщина», ты её дискриминируешь по возрастному принципу, - встрял в разговор москвич.
Он со своей женой случайно попал в туристическую группу. Они были уверены, что едут в комфортабельный санаторий, а попали в деревянные домики турбазы. Это вызывало у них постоянное раздражение, однако, в силу московской коммуникабельности они быстро вошли в коллектив и с высоты своего столичного положения любили, как говорил шахтер Дмитрич, поумничать.
- А как вы прикажете её называть – «девушка»? Так она же старше меня! – возмущался Дмитрич.
- Думаю, что ни одна из женщин не откажется от обращения к ней «мадам», и пожилой человек вам не откажет в консультации, так как увидит в вас собрата по несчастью, - поучала земляка Катя.
- По какому такому несчастью, что не молодой? - удивился шахтер. - Так это, голуба моя, вам, молоденьким, несчастьем кажется, а ты попробуй, доживи, не всем это удается. Так что возраст за счастье почитать надо.
- Ой, извините, - сказала Катя, смутившись, - интересный взгляд на жизнь, надо будет запомнить.
- И вообще, что тут перед ними расшаркиваться? – не унимался шахтер. - Мы за них кровь проливали, а они нам ответить не хотят? Чухонцы поганые!
- Насчет крови - это неправильная формулировка, - вставил москвич, - мы друг другу кровь проливали - это точно. Среди прибалтов литовцы были самыми непримиримыми и сражались на стороне Гитлера, ну и мы их не щадили. Каждый десятый литовец был репрессирован и война здесь с «лесными братьями» закончилась только в 57 году. Вы же видели фильм «Никто не хотел умирать».
- Ну, и вот с какой стати я с ними любезничать буду? – не сдавался шахтер.
- Теперь мы в гостях у наших соседей, они вполне самостоятельная нация со своей культурой, обычаями и историей. И не надо об этом не забывать, - сказала Катя. - Вот приехали бы они к вам, Дмитрич, в Донбасс, и начали бы у вас на литовском спрашивать, как пройти на шахту «Краснознаменная», что бы вы им ответили?
- Ну, кто не знает этой шахты? – авторитетно ответил Дмитрич. – Краснознаменная она же и на ихнем так звучит. Отвел бы, все бы показал честь по чести, а как же, гости все- таки, еще бы и чарку пригласил выпить.
- Неудачный пример я привела. Ясно, что ключевое слово вы бы опознали, и с чисто российским гостеприимством чарку бы налили, но вот наверняка бы были возмущены, что они не знают русского.
- Конечно, государственный язык, обязаны знать, - вступился за шахтера москвич.
- Наверное, должны, чтобы общаться и работать с русскоязычными, но и те русские, которые здесь живут, тоже наверняка должны знать литовский. Неуважение к языку, неуважение к нации, а это прямой путь от дружбы между народами к вражде. По-моему, это Хрущев отменил обязательное изучение национального языка в республиках. Я по этой причине украинский не учила. Все это может боком Союзу выйти, так мне один умный человек говорил, - вспомнила Катя слова Ульяны.
Чем больше Катя путешествовала по Литве, тем больше убеждалась, что у литовцев, кроме языковых проблем, есть и другие претензии к Союзу. Большое впечатление на неё произвел Тракайский замок, который знакомил с историей страны, о которой в школьных учебниках по истории, не было ни слова. Оказывается, маленькая Литва почти пять веков просуществовала как Великое Княжество Литовское самостоятельно и в союзе с Польшей. Были времена, когда это княжество занимало земли от берегов Балтики до берегов Черного моря. Оказывается, кроме Александра Невского немецких рыцарей били и литовцы с поляками, да так успешно, что те так и не сумели после этого оправиться и вскоре покинули Прибалтику. Литовцы совместно с русскими лихо воевали с Золотой Ордой и много сделали для того, чтобы она пала. Для литовцев героями этих войн являются не Александр Невский, не Дмитрий Донской, а свои литовские князья Миндовг, Витовт и Ягайло, о которых в советских учебниках по истории не было ни одного слова. Понятно, что неуважение к языку и к истории народа не могло не обижать литовцев. Так пренебрежительно могли вести себя по отношению к ним только оккупанты. В то же время сложно было не заметить, что русская, а потом советская оккупации были весьма своеобразными. Это было заметно по прилавкам магазинов, удивлявшим огромным выбором продуктов. Катя была уверена, что догоняя Соединенные Штаты Америки по производству мяса, молока и масла, Советский Союз так увлекся пропагандой этого процесса, что эти продукты в скромных количествах водились только в Москве и Питере. Оказалось, что Литва тоже входила в число благополучных регионов и даже весьма обогнала обе столицы по выбору мяса, колбас и сыров. Разглядывая витрины магазинов, Катя старалась запомнить все, что лежало на прилавках, чтобы потом с восторгом рассказывать об этом в своих голодных краях.
- Да, действительно, вассалы живут лучше хозяев страны, - удивлялась она, пересказывая другим членам группы мнение матери Римаса об уровне жизни в Литве. - Непонятно только почему так?
- А что тут удивляться? – разъяснил всезнающий москвич. - Мы нефть продаем, и всех их содержим, только чтобы не разбежались. Помяните мое слово, только нефть закончится, все как крысы с корабля побегут.
- Нефтяные запасы у нас огромны, - успокоила народ Катя, читавшая курс по энергоносителям, - скоро не разбегутся, тем более, кто побежит за лучшей долей, когда у них и так хорошо?
- Да, мадам, сразу видно, что вы не были нигде за границей нашей славной родины, - осадил её другой участник турпоездки из далекого порта Ванино. - Я моряк, и много чего на свете видел. Живет этот загнивающий капитализм весьма и весьма, так, что нам и не снилось.
- Если много повидал, зачем сюда приехал из такой дали? - поинтересовался москвич.
- Да кто же от халявной поездки откажется? Дали – я и полетел. Тем более, лету десять часов, а стоит копейки. Когда бы я еще на крайнем Западе страны побывал?
Моряк давно присматривался к Кате и оказывал ей всяческие знаки внимания. То в столовой впереди себя в очереди пропустит, то поднос с грязной посудой с собой заберет, то поинтересуется, не придет ли она вечером на танцы, устраиваемые на турбазе. Когда ходили по Тракайскому замку, Катя постоянно чувствовала на себе его взгляд и натыкалась на него в каменных лабиринтах средневековой литовской крепости. Моряк был немного моложе её и вполне симпатичный, но все её мысли были сосредоточены на том, что скоро Каунас и она при желании сможет увидеть Римаса. Чем ближе группа продвигалась к этому заветному городу, тем четче становилось желание увидеть литовского друга. «Да, я только поглядеть, - оправдывалась сама перед собой Катя, - посмотрю, поздороваюсь и пойду». Где искать Римаса, она знала: Технологический университет, кафедра информатики. Может быть, она в конечном итоге и не решилась бы туда зайти, может быть, даже откликнулась бы на ухаживания моряка, по крайней мере, сходила бы с ним на танцы, но во время экскурсии по Каунасу на центральной аллее ей в глаза бросилась вывеска: «Каунасский технологический институт». Ноги сами понесли её по широким коридорам ВУЗа, а глаза нашли то, что искали. «Лаборатория информатики», - прочитала Катя на эмалированной табличке и решительно открыла дверь. Римас сидел спиной ко входу и, по всей видимости, привыкнув к частым визитерам, не повернулся на звук открываемой двери.
- Коллега Марцинкявичус!
От этих тихих слов он резко повернулся, как будто у него за спиной раздался выстрел, и обомлел:
- Катрин, ты? Какими судьбами?
Было видно, что рад, что удивлен, но скрыть того, что она не вовремя не смог.
- Что же ты не предупредила? Я бы все дела раскидал, а теперь вот не знаю, где время взять, чтобы с тобой пообщаться.
- Не волнуйся, - ответила Катя, - я с туристической группой, в воскресенье едем дальше в Палангу, так что много времени я у тебя не заберу.
- Ну вот, ты опять обижаешься, а я, действительно, слегка занят. А, впрочем, идем, - сказал он, решительно снимая халат. - Идем к Видасу. Он тебя недавно вспоминал.
Добряк Видас сидел в аудитории по соседству в Римасом и излучал радушие. Катя тоже была рада его видеть, но ей хотелось побыть с Римасом наедине. Однако тот решил по-своему, и они вместе с Видасом пошли гулять по Каунасу.
Во все времена Каунас считался самым литовским городом. Во время второй мировой войны из города ушли поляки и немногочисленные русские, а при немцах здесь было уничтожено множество евреев. Однако, несмотря на это, город больше напоминал губернский центр старой России. Это сходство было не случайным, потому что застраивалось Ковно, так при русских царях назывался Каунас, в девятнадцатом веке русскими архитекторами. Во времена буржуазной Литвы, сделавшей город своей столицей и вернувшей ему литовское имя Каунас за два десятилетия независимого существования денег и времени на обустройство города не хватило. Русской выглядела главная улица города Лайсвес-аллея, называвшаяся при царях Николаевской. Усиливал это впечатление роскошный православный собор, подаренный Александром III городу Ковно, и названный «Собором святого Михаила». Это был по-настоящему царский подарок, купол его был только на несколько метров ниже Исаакиевского собора. Построен он был православным, но после выхода Литвы из состава России стал молитвенным домом для римско-католической церкви, а потом, в советские времена, превратился в музей атеизма.
- Это не литовская улица, хотя мы уже к ней привыкли, - оправдывался Римас, - мы сейчас покажем тебе Старый город, вот там настоящая Литва.
Пока бродили по городу, Катя время от времени поглядывала на Римаса и с грустью заметила, что он избегает её взглядов. Дошли до старого города, который был менее русским, чем центральная улица, но и на западный мало походил. Стоящая на площади ратуша была очень похожа на русскую церковь, а католический собор Петра и Павла отличался от темные католических соборов белизной стен, что характерно для православных храмов. Литовской выглядела только крепость, возведенная когда-то на слиянии двух рек Нямунаса и Нериса. С излучины рек открывался вид на новую часть Каунаса, образовавшуюся в годы Советской власти и застроенную корпусами заводов, фабрик и типовыми многоэтажками, одинаковыми для всех городов Союза. Каунасская крепость на фоне Тракайской была куда как скромна, но именно она охраняла литовские корни города.
У стен крепости наткнулись на Катину туристическую группу, которая с большим интересом посмотрела в сторону беглой туристки, а моряк со всей своей непосредственностью помахал ей рукой:
- Привет, Катюша!
- Похоже, ты в походе не скучаешь, - впервые заинтересованно взглянул на неё Римас.
- Я же не скучать сюда приехала, - отшила его Катя и сдержалась, чтобы не сказать правду: «Я приехала к тебе».
Покушали в ресторанчике, а потом Римас проводил её на автобус, соединявший Каунас и небольшое местечко, где располагалась турбаза. Дожидаясь, отправления автобуса они заговорили о том, чего давно ждала Катя.
- Хорошо, что ты приехала, но жаль, что не предупредила, - выговаривал ей Римас. - Это не Москва, где можно прогулять занятия, здесь все расписано по минутам.
- Я все понимаю, но так получилось, извини. Я вообще не была уверена, что зайду, - вяло отбивалась Катя от его претензий.
- Неужели ты могла не зайти? – удивился Римас.
- Зачем заходить, писем и звонков не было? Думала, забыл.
- Я тебя практически каждый день вспоминаю, но жизнь сильнее этих воспоминаний. Я очень рад тебя видеть, но здесь, в Каунасе все сложно. Вот, пришлось Видаса с собой взять на прогулку: город маленький, сразу жене донесут, что я гулял с дамой. Она и так мне житья не дает своей ревностью.
- Я все понимаю, извини, просто так получилось, - опять оправдывалась Катя.
- Ладно, я все улажу, ты жди меня завтра на своей турбазе. Приеду на машине, покажу тебе красивые места, - наконец улыбнулся он и, чмокнув куда-то в ухо, убежал.
Катя села на свое место и, пока Римас не скрылся за поворотом, наблюдала за ним в окно автобуса.
- Это ваш любовник? – вдруг раздался незнакомый голос.
Спрашивала женщина, сидевшая с нею, но у окна.
- Почему вы такое спрашиваете? – нахмурилась Катя от такой бесцеремонности.
- Я наблюдала за вами и поняла, что вы влюблены друг в друга, но что-то вам мешает. Я писатель, мне очень интересны такие коллизии. Так что не стесняйтесь, мы же совершенно чужие люди, - ответила дама.
Она сказала это так искренне, так просто, что Катя сама того не желая выложила ей всю свою историю.
- Скажите, как вы догадались, что нас соединяет? – спросила Катя соседку, когда закончила свой рассказ.
- Вы никогда не замечали, что любящих людей окружает аура счастья, она освещает их каким-то необыкновенным светом, заставляя всех окружающих вспомнить о своей любви? Хотя вы еще довольно молоды, чтобы видеть это. Поживете с мое, будете видеть чужое счастье.
- Спасибо вам, теперь понятно. Римас был прав, что не повел меня гулять по городу в одиночку. Мы бы на весь Каунас светились.
Римас, как и обещал, приехал на турбазу на следующее утро на своих красных «Жигулях», что по тем временам было роскошно. И их московское счастье повторилось в её просторном деревянном домике, в котором по какому-то случайному стечению обстоятельств она жила одна.
- Пойми, Катрин, я бесконечно рад тебя видеть, - шептал он ей, чтобы не быть услышанным через фанерные перегородки домика, - ты умница, что приехала. Прости, что не писал, но я решил забыть все, и жить дальше прежней жизнью, которая у меня после Москвы совершенно сбилась. Знаешь, как в компьютерной программе: ты ее пишешь- пишешь, отлаживаешь, отлаживаешь, а потом вносишь какой-то новый элемент, и она перестает работать, постоянно выдает ошибку или вообще оказывается считать. Так и я, вернулся из Москвы, думал, что все, что там случилось, было обычным приключением, которые случались у меня и до этого. Потом начал ловить себя на мысли, что мне невыносимо не хватает тебя, что постоянно сравниваю жену с тобой, и это сравнение не в её пользу. Затем стал постоянно заговаривать о русских, о Москве, пытаться оправдать ваше присутствие в Литве. На меня стали коситься не только близкие, но и коллеги, а жена твердо заявляла: «Ты спутался с русской, ты уже не с нами, а с нею». Я доказывал ей, что все это не так, и только больше и больше выдавал себя. В конце концов, я сказал себе, что мы с тобой люди с разных планет и наши пути, пересекшись совершенно случайно, больше никогда сойтись не смогут, а искусственное их сближение только отравит жизнь и тебе, и мне. Так я жил до той самой минуты, пока ты не появилась в моей аудитории, и я понял, что все эти самотренинги были пустой тратой времени, что ничего я так не хотел, как видеть тебя. Мне завтра надо сдавать программу заказчику, но я все бросил и вот я у тебя, что будет дальше, даже представить себе не могу.
А дальше они ужинали в ресторане, устроенном в одном из старинных замков за городом, а расставаясь, договорились встретиться на следующий день в час дня на Лайсвес- аллее.
- Сиди на скамейке напротив собора и жди меня, - строго сказал он. - Я обязательно приеду, только сделаю все дела.
Катя проснулась утром с ощущением какой-то смутной тревоги и не могла понять, откуда она идет. Все вроде было хорошо, но что-то мучило её и не давало радоваться. Она всегда верила своим утренним настроениям и принимала решения, едва проснувшись. Сейчас, несмотря на вчерашний великолепный день, настроение было не лучшим и откуда-то из глубин сознания пришло чувство вины, вины перед женой Римаса, которая была уже не за сотню километров, как в Москве, а здесь, совсем близко, и наверняка чувствовала, что что-то с мужем неладно. Прямая и честная душа Кати, не принимающая лжи, усыпленная московской свободой, проснулась здесь, в Каунасе, и откровенно заметалась. Эти метания были настолько неприятны, что Катя даже засомневалась в том, а стоит ли ехать на свидание с Римасом в его родной город, где они будут видны как на ладони. За завтраком туристы стали ее уговаривать поехать с группой на автобусную экскурсию по литовским курортам, укоряя, что она совсем от них отбилась. Катя даже было решилась бросить затею с Каунасом, но потом, представив, как неприятно это будет Римасу, который наверняка перестроил свои планы, чтобы встретиться с нею, Катя отправилась в город. Попала она туда за три часа до назначенного свидания и решила посмотреть два знаменитых музея Каунаса: музей Чертей и музей литовского художника Чюрлениса. Оба эти довольно мрачные музеи поднять ей настроения не смогли. Странные картины Чюрлениса, страдавшего душевными болезнями, и изображавшего на холсте метания своей души в виде размытых неясных рисунков, не только не развеяли Катину тревогу, а наоборот усилили её. В музее чертей, располагавшемся в небольшом зале и заставленном стеклянными стеллажами с фигурками чертей, чертиков и чертовых мамок, царил полумрак. А как еще может быть в преисподней, где обитают черти, поджидающие грешников? И Катя вместо того, чтобы как-то развеселиться, глядя на забавные деревянные, глиняные, стеклянные и тряпочные фигурки дьяволят, совсем загрустила и, только выйдя на освещенную полуденным солнцем улицу, смогла наконец-то настроиться на встречу с другом. Однако в назначенный час он не пришел, не пришел и еще через час, но она, ненавидя себя, сидела и ждала его. Через два часа ожиданий она, наконец, поняла: его не будет. Увы, московская сказка не смогла повториться на литовской земле. Это была его планета, на которой она была нежданным и ненужным пришельцем.
Вернувшись домой, она постоянно думала о Римасе и в результате этих раздумий пришла к неожиданному выводу, что в их отношениях она больше всего любила ощущение никогда ранее не испытанного женского счастья, которое он ей подарил своей заботой, вниманием и ласками. Он – любитель женщин – хорошо их знал и умел дать им то, что они хотели. Они, не забалованные всем остальным эгоистичным мужским миром, привязывались к нему и душой и телом, и прощали его неверность, лишь бы иметь возможность какое-то время побыть счастливой. Крепкие крестьянские корни научили его зарабатывать деньги, распоряжаться ими и слыть настоящим мужчиной и хозяином жизни. Рядом с ним было уютно не только жене, но и любовницам. Такие мужчины в мире редки, но уж если попадаются, то успевают осчастливить многих женщин. Как можно из-за этого на них сердиться?
Катин муж дать счастья женщине не мог. Его корни были вморожены в вечную мерзлоту неласковой поморской земли. Дед мужа - рыбак – утонул, оставив бабке выводок детишек, едва умещавшихся на русской печке, по очереди бегавших «до ветру» в единственных на всю семью валенках. Сидение на печи не прививает трудовых навыков, потому только редкие из русских печных сидельцев чего-то умудряются достичь в жизни. Отцу мужа – Ивану – повезло: его, уже почти вросшего в печь, стащила оттуда советская власть и отправила учиться в город Архангельск. После четырех лет рабфака он вернулся домой и стал председателем сельсовета. Не дождавшись каких-то успехов на этом поприще, его отправили учиться в Военно-политическую академию, а тут уж и война с финнами подоспела. Катин муж появился на свет, благодаря краткосрочному отпуску отца, случившемуся между двумя войнами. Это было совсем некстати, так как вскоре начались бомбежки Луги, где они жили, и матери пришлось эвакуироваться оттуда вместе с двумя дочерями девяти и десяти лет. Поезд, в котором они ехали, недалеко от Ленинграда разбомбило и мать, подвязав уже заметный живот платком, и взяв за руки дочек, пошла пешком в деревню под Вологдой, где жили её родители. Шли они так долгие три месяца. Хорошо, что успели добраться до родов, а то бы пришлось мальчишке появиться на свет в апрельском лесу на холодном снегу. Понятно, что ребенок у вполне спокойных родителей родился нервный и капризный. Унимать капризы пришлось сестрам, которые сидели с мальцом, пока мама работала, чтобы прокормить семью. Отца он увидел, когда ему уже было десять. Папаша – комиссар артиллерийского полка, отвоевав вторую войну, был осужден на пять лет лесоповала за пропавшее во время штурма Будапешта знамя полка. Возвратившись домой, он уже не поднялся и проработал до самой пенсии чернорабочим. Одним словом, из детства Катин муж вынес два стойких убеждения: женщины созданы на свет для того, чтобы обрабатывать мужчин, ублажать их совершенно ни к чему. Заласканный матерью и сестрами, он рос амбициозным и требовательным. Однако, став взрослым, подтвердить свои амбиции не смог, за что и попадало успешной жене.
Об этом она догадалась еще в первый год их совместной жизни, но разорвать эти мучительные отношения у нее не хватило ни сил, ни времени. Учитывая печальный опыт замужества матери и большинства окружающих её подруг, до Римаса она была уверена, что все так живут. В результате, муж, если и не был прощен, то, по крайней мере, оправдан, а воспоминания о Римасе и обо всем том, что было Москве, извлекались из ячеек памяти, только тогда, когда жизнь рядом с мужем становилась совсем невыносимой.
- Москва, - говорила она подругам, - была моей лебединой песней. Вокруг меня было много мужчин, много внимания и много свободного времени, в таких условиях любая женщина счастливой станет.
- Ничего, - утешали они. - Через пять лет опять поедешь на курсы, еще не поздно будет вторую песню спеть.
- Нет, уже ничего не будет, - отвечала она, - Ульяна сказала, что грядет смена эпох, а в новой эпохе такой халявы, как факультет повышения квалификации, не будет. Я ей верю, хотя моя очередь на курсы подойдет через три года в восемьдесят седьмом году.
Катя часто вспоминала свою странную соседку по комнате и была совершенно потрясена, когда через три года после московской учебы получила от неё письмо, исписанное мелким, четким подчерком, где Ульяна писала ей, что помнит её, считает человеком неординарным, которые не так часто попадаются. Спрашивала о том, нашла ли она в себе силы разойтись с мужем. Спрашивала о Римасе и признавалась, что не только она, но и Соня понимали её и даже немного завидовали. «Я догадываюсь, писала Ульяна, что его сейчас нет возле тебя, вы слишком с ним рассудочные люди, но мне было бы приятно узнать, что все у вас получилось». В конце письма просила Катю сообщить ей, когда она поедет опять на ФПК, чтобы подстроить свою учебу под этот срок. «С тобой не соскучишься!» - заканчивалось письмо. Катя ответила Ульяне и, коротко описав свою жизнь и встречи с Римасом, тоже призналась ей, что никогда не встречала такого интересного человека, как она. Еще сообщила, что сбылось одно из её пророчеств, и муж бросил Соню и их замечательного сына, уйдя к очередной секретарше. Катя узнала об этом от одной из коллег Сони, с которой познакомилась на конференции. «Ты провидица, - закончила Катя письмо,- похоже, ты была права и в том, что уходит в прошлое старая эпоха и, судя по всему, новая уже не за горами». Больше писем от Ульяны не было.
За окнами шумели восьмидесятые, с телеэкранов не сходил новый генеральный секретарь компартии Горбачев, который, похоронив трех своих предшественников: Брежнева, Андропова и Черненко, - взошел на мавзолей и над могилами канувших в лету большевиков, над усыпальницей главного из них, объявил курс на перестройку, с которой и началась, по сути, новая эпоха в жизни страны, и в жизни каждого её гражданина в отдельности.
Что и говорить, вначале все пошло хорошо, и даже весьма замечательно. Так, в восемьдесят седьмом, Катя вместо поездки на ФПК в Москву, повезла студентов на практику в Польшу. Еще через год стала совмещать работу в университете с работой в кооперативе, зарабатывая на уровне генерального секретаря КПСС, по крайней мере, согласно обнародованной в силу гласности, его зарплаты. В восемьдесят восьмом стала помещицей, купив кусок земли на самом берегу моря. Еще через два года на нем стоял двухэтажный дом окнами на море. Все это было совершенно невозможно в той, ушедшей в прошлое эпохе, как и не было возможным то, что произошло в новой.
Когда накануне 1990 года в Литве вспыхнуло восстание, Катя с видом знатока рассказывала знакомым о возможных претензиях литовцев, которых большинство остальной страны путало с их соседями латышами, но ей было неприятно, когда вскоре Литва вышла из состава СССР, а за ней сбежали из Союза и остальные Прибалтийские страны. Вот, когда вспомнились слова туриста - москвича о том, что стоит кончиться нефти, как все республики разбегутся по национальным квартирам. Нет, нефть не кончилась, просто упали цены на неё и страна, покупавшая основную часть товаров народного потребления на вырученную за неё валюту, оказалась на пороге голода и тотального дефицита. Понятно, что националистам легко было спекулировать на этой проблеме.
- Ну, и что твои литовцы там бузят? – спрашивала её мама.
-Жаль, наверное, продуктами с нами делиться, - отвечала Катя, - приятели мои говорили, что они кормят Москву и Питер.
- А чем им еще торговать? - возмущался отец. - Пусть спасибо скажут, что берем, иначе по миру пойдут.
- Хорошо, что ты все же от этой своей любви остыла. Попала бы туда, не дай Бог, могли бы и убить, - радовалась мама.
- Ну что ты такое говоришь? В Вильнюсе возле телевышки погибло несколько молодых ребят, а в остальной стране тихо. Да и не стоял никогда вопрос о моем отъезде туда, с чего ты взяла?
- Ну, не стоял, и не стоял. Хорошо, что у нас тихо, мы тут эту смуту переживем.
- Тут мать тоже не Россия, еще неизвестно, что будет. Пошла смута, всю страну охватит, только поднеси спичку, - ответил ей отец и оказался прав.
К концу девяносто первого года от СССР остались одни воспоминания. И, что удивительно, везде спичкой, которую заинтересованные силы поднесли к взрывчатке, разнесшей на куски Союз, стали продукты питания. О том, что они кормят Россию, вслед за прибалтами заговорили украинские националисты и обещали в самостийной Украине устроить такую сладкую жизнь, что украинский народ «сало з салом буде исты». Молдавия и Грузия решили, что заживут, как европейцы, залив весь мир винам. Тише и позже всех ушли из Союза республики Средней Азии. Те, что побогаче - с нефтью и газом, кто победнее - с хлопковыми плантациями. Россия ушла с Сибирью и её несметными богатствами, которыми она теперь не обязана была делиться с остальными соседями по социалистическому лагерю. Однако, несмотря на то, что от сибирского пирога отвалилось почти 100 миллионов ртов, досада за предательство осталась, и самым вредным отступникам – прибалтам, чтобы им независимая жизнь медом не казалась, была объявлена торговая блокада. Свой народ тоже не пощадили. Ему была прописана шоковая терапия. Народ, действительно, был в шоке. Вчера, бегая по магазинам в поисках продуктов, советские люди умудрялись, в конце концов, найти колбасу за три рубля, а сегодня никуда бегать было не надо, колбасой были завалены все прилавки, но стоила она около полутора сотен рублей. В шоке были все, а самые слабые просто спятили. Однажды Катя, зайдя в пустой магазин, чтобы убедиться в том, что её когда-то большой доцентской зарплаты хватает только на два килограмма колбасы, была свидетельницей, как один странный человек метался между витринами и кричал, показывая на мясо, колбасы и сыры:
- Я и этого не могу купить, и этого, и этого!
Идеологи шоковой терапии по телевизору разъясняли, что только такая встряска может заставить работать советский народ, который из передовой части человечества сразу был переведен в самую низкую категорию: бездельников и дармоедов. Еще лучше поступили с самой идеологией, где все было ясно и понятно: коммунизм – светлое будущее человечества, а капитализм – неправильный тупиковый путь развития, который со временем отживет. Суть новой идеологии, которую профессора - экономисты всех мастей пытались объяснить сидящему у телевизора в шоковом состоянии бывшему советскому человеку, заключалась в рыночной экономике. Слово было понятное, то есть, если есть, что продать - продавай, если нечего, то купи дешевле и продай дороже, или сделай что-то сам и продай. Если нечего продать или не можешь сделать, так уж, извини, рынок на дворе, крутись, как умеешь. Понятно, что тот, кто никогда не крутился, не стал крутиться и в новых условиях, а вот трудягам досталось. Попала в эту категорию людей и Катя, которая в конце девяносто первого года поняла, что её заработок окончательно сравнялся с заработком генерального секретаря ЦККПСС, приблизившись к нулю. Однако, если Генсек лишился заработка одновременно с ликвидацией самой коммунистической партии, то Катя стала нищей в связи с полным обесцениванием денег и её ученой степени. В это время у нее на иждивении было три человека: школьница - дочка, инвалид- мать и совершенно потерявшийся в новой жизни безработный муж.
Таким образом, все предсказания Ульяны сбылись: страна развалилась, строительство коммунизма было объявлено химерой, все бывшие ценности, казавшиеся совсем недавно незыблемыми, обратились в прах, а, неизвестно откуда взявшиеся «паразиты трудящихся масс», стали самыми уважаемыми людьми в стране.
- Мефистофель, ну просто Мефистофель, а не баба! – рассказывала Катя друзьям об Ульяне. – Откуда она знала, что так все будет?
- Интеллигенция в нашей стране всегда ждет перемен. Мы же все втайне мечтали о капитализме, чтобы пожить, как живет народ на загнивающем Западе, просто эта пророчица не боялась об этом говорить, - объяснил таланты Ульяны Катин приятель, с которым они когда-то обмывали новые звезды дорогого Леонида Ильича.
Спорить с ним было сложно, да и некогда. Времени не было ни на осмысление причин смены эпох, ни на лирические воспоминания. Надо было кормить семью. Как ни странно, она выжила и даже преуспела в новой жизни, подтвердив тезис Римаса о том, что трудовой человек не пропадет ни в одной из эпох.

ЧЕРЕЗ ГОДЫ

Вот теперь автор этих замечательных слов сидел с нею рядом за одним столиком в кафе санатория «Тульпе» в славном литовском городке Бирштонас, расположенном в часе езды от Каунаса. Давно замечено, что встречаясь с человеком через много лет, ты только вначале удивляешься, как изменили его годы, а потом начинаешь привыкать к его новому облику, рассмотрев под ним прежние черты, и старый приятель опять становится для тебя таким близким, как был прежде.
Безусловно, годы наложили отпечаток на лицо Римаса, но он был вполне узнаваем. Так меняются с годами люди, обладающие хорошим здоровьем, не имеющие вредных наклонностей и живущие в достатке. Раздался, конечно, поседел, но в целом был все тот же Римас, правда глаза уже не смотрели на мир прежним цепким и насмешливым взглядом. Сейчас его взгляд из- под поредевших бровей был спокоен и никакого смущения от встречи с прошлым не выражал. Она тоже не столько смутилась, сколько подивилась тому, что судьба все- таки дала возможность им встретиться.
- Ты мало изменилась, - любезно заметил Римас.
- Спасибо, конечно, но когда мне так говорят, я всегда спрашиваю, неужели я и много лет назад была такой же старушкой, как сейчас? - засмеялась Катя.
- По крайней мере, ты абсолютно узнаваема, хотя, по-моему, ты раньше была кудрявая, а теперь нет.
- Просто кудри теперь не в моде, да и я стала под европейку косить, как говорят мои студенты.
- По-прежнему преподаешь?
- Да, только теперь не на Украине, а в Питере.
- Почему ты уехала с Украины? Там что, хуже, чем в России?
- Мы не захотели оставаться на Украине, в нашей семье никогда не забывали, что мы русские. Моя мама родилась в Питере, отец в Орле, я и сестра в Ярославле. Решили к своим истокам вернуться.
- Но ведь это сложно из провинции перебраться в большой город, как ты смогла?
- Честно скажу, путь был не легкий, но получилось. Вначале дочку отправила учиться, потом денег заработала, диссертацию защитила и сама переехала.
- Ты же, вроде, была кандидатом наук, или я что-то забыл?
- Я вторую защитила – докторскую, и теперь уже не доцент, а профессор, преподаю в Политехническом университете, - с некоторой долей гордости ответила Катя.
- Ничего себе! Поздравляю, Катрин! - сказал Римас прочувствованно, как мог сказать только посвященный в таинство ученых степеней человек, сам не раз примерявший на себя мантию профессора. – А я даже кандидатом не стал. Да, недаром Видас говорил, что ты умная женщина, надо было ему на тебе все же жениться, - опять перешел он на шутливый тон.
Однако было заметно, что Катины успехи его весьма и весьма впечатлили. Мужчины друг другу не прощают успехов, а тут женщина и не просто синий чулок, а вполне нормальная, вдруг сделала то, что тебе не удалось! Немного помолчав и запив эту новость жидким санаторным чаем, Римас продолжил.
- Знаю я Политех, хороший ВУЗ. Я туда часто раньше ездил, мы сотрудничали с кафедрой информатики.
- На базе этой кафедры теперь факультет информационных технологий организовали, целое здание им отвели.
- Давно там не был, уже двадцать лет, даже двадцать два, с момента независимости Литвы. Теперь ведь к вам только по визе можно поехать, - сказал он с сожалением и укором. - Ты здесь тоже по визе?
- Да, у меня годовой финский Шенген. Так что могу ездить в Европу.
- И что, финны легко дают его? – удивилась Милда.
- Питерцам легко, только надо два раза за год съездить к ним, как у нас говорят, визу откатать.
- Странно, а нам в Россию съездить сложно и дорого. Хотя уже и незачем. Мы теперь по Европе свободно перемещаемся. Мы с Милдой недавно в Париже были, -тоже не удержался и похвастал Римас.
Катя уже не первый раз была в Литве и знала, что литовцы ревностно относятся к возможности русских ездить в Европу, так как считают главным завоеванием своей независимости открытие границ с Европой. Смириться с тем, что россияне, хоть и с некоторыми ограничениями, тоже имеют доступ в Европу, им было неприятно.
- Я была в Париже лет пять тому назад, а теперь мы на круизы подсели, - подлила масла в огонь Катя.
- Круизы, морские? - удивился Римас. – У вас профессорам много платят?
Это удивление тоже было хорошо знакомо Екатерине Андреевне. Литовцам, как и всем бывшим советским людям, потерявшим связь с когда-то бедной страной, было сложно представить себе, что жизнь в России вполне нормальная и не только русские олигархи, скупившие весь мир, но и простые русские граждане могут позволить себе то, что в Союзе было совершенно невероятно.
- Немного, но мне хватает. Нужны же праздники в этой жизни.
- Это твой муж тебе праздники устраивает? – спросил Римас, прощупывая её нынешний статус.
- Муж с середины девяностых не работал, а недавно умер.
- Извини мою неделикатность. Прими мои соболезнования. От чего умер?
- От радости, - хмыкнула Катя.
- Как это? – удивился Римас.
- В России многие от радости умирают, так уж мы устроены, - ответила Катя уклончиво. Ей совсем не хотелось посвящать Римаса, а тем более Милду, в свои семейные проблемы. И, чтобы сменить тему, она спросила:
- А как вы тут без нас?
- Мы без вас соскучились, - неожиданно ответила Милда, - с вами было веселей.
- Не верь ей, это она сейчас в хорошем настроении, а лучше скажи, ты что уже и в бога поверила, раз о небесах заговорила? – продолжал расспросы Римас и, повернувшись к жене, продолжил:
- Представляешь, Катрин была, как тогда говорили, воинственной атеисткой, и нас с Видасом агитировала не верить в бога, а верить в советского человека.
Милда его оживления не разделила, а вместо ответа поднялась, заявив:
- У вас, я вижу, есть, что вспомнить, не буду вам мешать. У тебя через полчаса ванны, не забудь.
Сказала она это тоном человека, привыкшего к тому, что её услышат. Сложно было не заметить, что Римас служит жене, а она принимает это как должное. Все то время, пока длился завтрак, он постоянно решал какие-то проблемы: то договаривался с официантом о смене блюда для жены, то просил его принести черного хлеба вместо булок, то выяснял, что будет на обед и заказывал то, что хотела жена, то интересовался, не дует ли ей в спину? У Кати когда-то было все наоборот. Если бы они сейчас за этим столом сидели с мужем, то все проблемы: где сесть, что съесть, как сменить непонравившееся блюдо, где взять вилку или ложку, во сколько и как идти на процедуры, решала бы она, а муж еще бы и выговаривал ей за нерасторопность.
- Я тоже ухожу, успеем еще пообщаться, - поднялась вслед за Милдой Катя. - У меня массаж через пять минут.
Все время от завтрака до обеда Катя, переходя из одного процедурного кабинета в другой, сталкивалась с Римасом и его женой, ловя на себе его заинтересованный взгляд, но времени на то, чтобы пообщаться не было, и они только обменивались улыбками или ничего не значащими фразами. Римас ходил, тяжело ступая на слегка развернутых артритом ногах, подтверждая, что прошедшие с момента их встречи тридцать лет, сделали свое дело, и молодость осталась позади. От когда-то легкой походки Екатерины Андреевны тоже уже ничего не осталось, но завидев издали Римаса, она старалась этот факт скрыть: вытягивалась, распрямляя спину, ступала с носка на пятку, изображая прежнюю Катю. Милде изображать ничего не приходилось. Она была стройна, легка и, по всей видимости, всю свою жизнь проходила с прямой спиной и гордо поднятой головой, как обычно ходят любящие себя и любимые мужем женщины. «Сбегут они от меня, не даст она нам пообщаться», - подумала Екатерина Андреевна, направляясь после процедур на обед. Однако, на удивление, Марценкявичусы сидели на месте и радостно её поприветствовали.
- Ну, как процедуры? Вернули веру в вечную молодость? – улыбнулся Римас, поднявшись, чтобы пододвинуть ей стул.
- Люблю я это дело, - так же с улыбкой ответила Екатерина Андреевна, -только на курорте я чувствую себя свободной и счастливой, холю себя и лелею. В обычной жизни мне не до себя.
- Что так? Мужа-то нет, за кем ухаживать? Или уже есть другой? – заинтересованно спросил Римас.
- Да, есть. Это мой внук. Тут уж успевай поворачивайся.
- А его родители? – спросила Милда удивленно.
- Его родители работают целый день. Ребенка видят час вечером и час утром.
- Чем же они так заняты?
- Дочка у меня главный инженер проекта, вся в делах и проблемах, еще и в ВУЗе преподает, кандидат наук. Зять – инженер, работает в одной транспортной фирме. Куда деваться, надо работать. Столько соблазнов вокруг! Это не в прошлые времена, где и деньги были практически не нужны. Я тогда в Москве одну зарплату с трудом потратила, исходив огромное количество магазинов, а теперь везде все есть.
- Неужели? – удивился Римас. – И продукты?
- Не поверите, но есть все. С продуктами как когда-то у вас и, возможно, даже лучше. Мне все здесь задают этот вопрос. У нас теперь как в любой цивилизованной стране супермаркеты, где нет очередей, а есть огромный выбор товаров, только деньги имей. Все, кто хочет их иметь, работают много и интенсивно.
- И работа есть? – спросил Римас, подозрительно взглянув на Катю.
- В столицах и больших городах есть, так что каждый, кому не хватает работы дома, может как-то зацепиться в центре. Одним словом, было бы желание.
- И что все довольны? – хмыкнул Римас. - И не хотят назад в СССР?
- Те, кто хорошо живет, нет, те которые похуже - да.
- А похуже, это как? - продолжил допрос Римас.
- А как при социализме. Живут в родительских хрущевках от зарплаты до зарплаты. Отдых на дачных грядках, куда добираются на электричках. Получше – это просторная квартира, две машины в семье и отдых в любой части света. Весь средний класс России в непрерывных разъездах.
- И много таких?
- В столицах и больших городах много, в глубинке мало, но есть. Мне тут как-то в Египте встретилась компания мужичков, которые были вне себя от восторга, что купаются в середине декабря в Красном море. Это были три фермера из Белгородской области. Хвастались, что бычков зарезали и приехали деньги прогуливать. Так что, кто работает, все живут нормально.
- У нас тоже. Я вижу, Египет, нам, бывшим советским, заменил Крым. Мы тоже с Милдой там были в середине нулевых до кризиса. Там в декабре море теплее, чем в Паланге в разгар лета. Странно, но главный принцип социализма: «Кто не работает, тот не ест», был неожиданно реализован после гибели социалистического строя.
- Что тут удивительного? Помнится вы еще тогда считали, что социализм построен не у нас, а в развитых капиталистических странах, не так ли? – улыбнулась Екатерина
- Это так, но с этой внезапной сменой строя все смешалось. Коммунисты стали главными капиталистами, бывшие генсеки в церкви крестятся. Наш Бразаускас стал истым католиком. Ваши президенты в церковь ходят и свечки ставят на глазах у всего народа. Что говорить, даже такая атеистка как ты, о небесах заговорила. Что, Бог сейчас в России в моде?
- Правильно, в моде. Теперь, чтобы продемонстрировать свою лояльность, надо слыть человеком религиозным, но я пришла к Богу, как и положено, через беды, так что у меня с властью разные мотивы стать верующей, - ответила Катя. – Власти это надо, чтобы народ её почитал, признавая помазанницей божьей. В «Новом завете» часто поминается, что человек должен жить в мире с властью и подчиняться ей. Лишив народа веры в завтрашний день - главного завоевания социализма, как говаривал когда-то Брежнев, они оставили нам только одну веру - в Бога. Вот и мне без этой веры выжить в девяностые было очень сложно. Бытие определяет сознание. Многие наши главные идеологи в религию ударились. Был у нас парторг института, мы когда-то с ним в комсомоле вместе состояли, так вот теперь этот Коля Бурмашов сменил свой партбилет на сутану настоятеля баптистской церкви и теперь нас за Бога агитирует.
- Такие и у нас есть, вчера ярый коммунист, а сегодня ярый националист, - вставил Римас, - ярым все равно, за кого быть, лишь бы на виду. От них все беды на земле.
- А помнишь, был на курсах доцент из Волгограда Володя? Его еще парторгом звали, - спросила Катя.
- Этого из вашей компании? Правильный такой?
- Да, так вот я его недавно видела. Была у нас конференция в Волгограде, он приходил приветствовать нас, как представитель администрации, заведующий отделом образования и науки города. Говорил все те же слова, что и раньше, будучи парторгом факультета: о необходимости повышать, продвигать, развивать и служить науке. Я хотела подойти во время перерыва, но он быстро ушел, искать я его не стала. Хотя была возможность спросить у перековавшегося из борца за коммунистические идеалы в сторонника капиталистического пути развития, как это у них получается так лихо менять свои убеждения?
- А твоя любовь к ленинским заветам осталась непоколебимой? – поинтересовался Римас.
- У меня вера в ленинские идеалы улетучилась, как только я стала собственницей, - засмеялась Катя. - Как раз к развалу Союза мы с мужем построили дом, отказывая себе во всем. Вот тогда я и поняла, что если бы изменились времена и пришел бы новоявленный ленинец отбирать у меня этот дом, то я бы, слабая женщина, взяла в руки тяпку, которой полола огород или лопату, и пошла бы в бой.
- Странно, как ты помнишь все эти глупости, которые я в Москве по наивности плела? – спросила Катя, когда соседи по столу перестали смеяться, представив Катю с тяпкой наперевес сражающуюся за свою частную собственность.
- Помню, потому что часто рассказывал друзьям в Литве о русских, которых они, как и я, мало знали. Правда, Милда?
- Правда, - подняла от тарелки сердитые глаза Милда, - правда, ты говорил, что слышал это все от своего соседа по комнате, а не от женщины.
- Представь себе, я слышал это не только от Катрин, так считали все русские, с которыми я общался, - ни мало не смутившись, заявил Римас. – Правда, у остальных были совсем иные взгляды на жизнь. Кого ты еще встречала потом? Как там твой грузин, опять перевел он внимание жены на другого возможного Катиного кавалера.
- Богдан? Он не грузин, а украинец из Львова. Увы, его убили в девяностые, - ответила грустно Катя.
В девяносто шестом году, когда Катя наконец-то почувствовала финансовую почву под ногами, она отправилась в Трускавец подправить пошатнувшееся за тяжелые годы выживания здоровье. На обратном пути ей пришлось целый день провести во Львове, и чтобы скоротать время, она решила зайти на родственную кафедру во Львовской Политехнике, не столько ознакомиться с новыми планами по читаемым дисциплинам, которые было поручено разрабатывать этому ВУЗу, сколько повидать Богдана, добрая память о котором застряла у неё в сердце. Здесь она и узнала, что её друг был убит в своем гараже в начале девяностых, сразу после его возвращения из Америки, куда он ездил к брату.
- Видимо, ограбить хотели, думали, что он в гараже что-то прячет, - объяснила ей пожилая секретарша кафедры на плохом русском языке. - У нас в то время очень тяжело было, все заводы встали, работы нет, денег нет, жить надо, вот и пошли грабить. Бедный Богдан Иванович, был таким хорошим человеком.
После её слов Катя физически ощутила, что у нее в груди образовалась какая-то странная, ничем не заполненная пустота, где долгие годы хранилась память о веселом и добром Богдане.
- Жаль, веселый человек был, - нахмурился Римас. - У нас с ним мнения на Союз сходились.
- Еще бы, он не скрывал, что не слишком любит советское настоящее, – подтвердила Катя, - но думаю, что и самостийное существование Украины тоже было ему не в радость. Западная Украина очень пострадала, да и сейчас еще никак не встанет на ноги. Заводы не только стоят, но уже и стены их растащили по камешку, работы на месте нет, все в «заробитчане» подались. Женщины - в Италию и Португалию стариков досматривать, а мужчины в Россию - дачи богачам строить, ремонты делать. Дома дети да старики остались, разве это жизнь? Восточная Украина, хоть и небогата, но все- таки сталь производит и живет помаленьку. На западной Украине одни проблемы, вот они и бузят постоянно.
- А что такое «заробитчане»? Я что-то забыл это слово.
- Это на украинском, они так называют работников, которые из дома на заработки уезжают.
- Да, у нас те же проблемы. Можешь себе представить, из трех миллионов литовцев миллион живет за пределами страны.
- Я уже не в первый раз здесь, и знаю эту проблему, все литовцы жалуются.
- А как не жаловаться? Подрывается основа страны, молодежь вся нацелена на Запад.
- У нас среди молодежи тоже сильны эти настроения, а Украинцы вообще мечтают вступить в Евросоюз, чтобы ездить туда свободно на заработки, пенсию и зарплату получать, как там.
- Мечтатели. Мы уже в Евросоюзе почти десять лет, но не только пенсий таких не получаем, зарплаты у нас маленькие, а квартплата как у них. Многие на грани нищеты, и скрывая её под старыми советскими тряпками, выживают, в основном, за счет живущих на западе родственников.
- Давай не будем о грустном, - предложила Катя. - Я вот слушаю вас и удивляюсь, как вы умудрились так сохранить русский язык? У тебя разве что акцент стал немного заметнее, а так вполне нормальный язык и у тебя, и у жены.
- Еще бы! Мы с Милдой смотрим только русские телевизионные каналы.
- У вас же своих, по-моему, не меньше четырех, и Польшу показывают, - удивилась Катя.
- На нашей спутниковой антенне каналов около ста, но мы смотрим ваши. Наши скучные, не интересные, а остальные о чем-то чужом. Мы тут с коллегами недавно обсуждали этот феномен, что, насмотревшись западных боевиков, порно фильмов, которые в девяностые годы хлынули на наши экраны, мы стали постепенно возвращаться на привычные московские каналы. Много интересных шоу, новых фильмов, сразу видно, что деньги есть.
- А дети ваши что смотрят?
- Взрослые дети тоже смотрят Москву, а те, кто помладше, и внуки, Америку на английском. Заодно язык учат. Из моих студентов редко кто понимает русский.
- Так ты тоже остался в профессии? – обрадовалась Катя. - А я, глядя на твой солидный вид, решила, что ты новый литовец.
- Новый литовец – это как новый русский? – уточнил Римас. - Если бы я был новым литовцем, то сейчас не в санатории жидкий суп ел, а вон там, на берегу Немана в сосновом бору виллу имел с обсуживающим персоналом. Хотя жаловаться не приходится, многие и того не имеют, что есть у нашей семьи. Я по-прежнему преподаю и подрабатываю разработкой компьютерных программ. До кризиса 2008 года был у нас с зятем свой бизнес, но потом обанкротились, и его пришлось закрыть.
- И что за бизнес? Сельскохозяйственный, ты же должен был помещиком стать. Я читала, что в Прибалтике всем бывшим владельцам отдали земли и дома, принадлежавшие в буржуазной Литве их роду.
- Нет, увы! Помещика из меня не получилось. Действительно, отдали нам с братом отцовскую землю, попробовали мы – инженеры - крестьянами стать, но ничего хорошего из этого не получилось. Опыта не было и ранка сбыта продукции. Россия же объявила торговую блокаду Литве, вот и пришлось землю бросить. Теперь она лесом зарастает, а когда-то крупному совхозу- миллионеру принадлежала, свиноводческий комплекс там стоял, теперь одни развалины. Надеялись, что когда в Евросоюз вступим, они сельское хозяйство поднимут, но они теперь деньги нашим селянам платят, чтобы те свою продукцию не выращивали. Зачем им конкуренты на европейском рынке? Литва с такой политикой дошла до того, мясо импортирует из Польши, плохое, мороженное, а своего хорошего мало. Работают на земле только старики, для которых она смысл жизни.
Было видно, что рассказывать об этом было Римасу нелегко, как человеку, обманутому в радужных надеждах. В то же время молчать он не мог, надо было высказаться, слишком болела эта тема.
- Увы! У большинства из нас надежды на светлое капиталистическое будущее не оправдались, - остановила его откровения Катя.
- Понимаешь, мы, советские, плохо представляли себе капитализм, хотя изучали его теорию по лучшему труду на эту тему: «Капитал». Каждый трактовал прибавочную стоимость по своему: идеалисты как основу эксплуатации, а материалисты - как возможность эту прибавку заработать. Про рынок сбыта тоже мало чего понимали, а оказалось, что он-то и есть главный двигатель капитализма: есть рынок, можно производить товар, если нет - никому твой товар не нужен, и ты банкрот. Рвались выйти из Союза, а вышли, и что? Российский рынок мы потеряли, а на европейский нас не пустили. В результате никакой прибавочной стоимости.
- Помнится, вы с Видасом тоже мечтали о независимости Литвы, - вклинилась в его монолог Катя.
- Да, мечтали и, когда эти наши музыканты пришли во власть, мы очень обрадовались. Я надеюсь, ты что-то слыхала о Ландсбергесе? – продолжил Римас, когда они вышли из кафе и медленно двинулись по тропе вдоль реки.
- Конечно, знаю, преподаватель консерватории. Он у вас был главным оппозиционером – революционером. Союдисом руководил, - ответила посвященная в литовскую тему Екатерина Андреевна.
- Ты смотри, молодец, знаешь, - уважительно взглянул на нее Римас. - Не только мы, но вся Литва была за них, даже многие русские за них голосовали, так хотелось быстрее капитализм в стране построить, а еще и компенсацию от России за оккупацию Литвы получить, как нам обещали эти мыслители. Однако в результате потеряли поддержку великого и богатого соседа и его продуктовый рынок. Кому наше мясо на давно разделенном европейском рынке было нужно? А огромная холодная Россия его поглощала, давая возможность нам жить. Независимость все равно не удалось сохранить, вошли в другой союз Европейский, но уже на положении просителей, а кто с просителями церемонится? Живем теперь по их законам, всегда направленным на их интересы. Россия же страна особая, завоюет, а потом начинает извиняться перед захваченным народом и за свой счет им счастливую жизнь организовывает. Я после Москвы многое стал понимать и уже к девяностым годам осознал, что вектор интересов Литвы традиционно должен быть направлен на Восток, а не на Запад. Так что этот болтун Ландсбергис и его компания нас из положения привилегированных рабов перевели в разряд презираемых бедных родственников, и оказалось, что это положение хуже прежнего.
- Но ведь теперь для вас открыт высокооплачиваемый западный рынок труда, - пыталась успокоить Римаса Катя.
- Да, открыт, но только для нашей молодежи, которая за копейки (по западным меркам) трудится на грязных работах, но их там вообще за людей не считают. Там гастарбайтеры - люди второго сорта, если не самого последнего.
- Что-то ты совсем мрачно ваше положение оцениваешь, - опять перебила его Катя.
- Римас прав, - поддержала мужа Милда. - У нас обе дочки имеют высшее образование, одна окончила даже Вильнюсский университет, а теперь обе в Ирландии. Старшая досматривает двух стариков, младшая нянчит чужих детей, а их мужья работают на стройке. Кто они там? Прислуга, а, значит, люди не уважаемые. Вся надежда, что их дети смогут там ассимилироваться и стать своими.
- А как же ванны с шампанским? – не удержавшись, спросила Катя, глядя на Римаса.
- С каким шампанским? – удивилась Мильда.
- Да это я когда-то пошутил, - ответил Римас, - что литовцы считают своим долгом не только обеспечить детей, но и на свадьбу дочек искупать в шампанском, а Катрин запомнила.
- Да, как не запомнить? Я это шампанское мужу постоянно в укор ставила, но его почему-то ваш пример не вдохновлял.
- Если серьезно, при русских, как мы называем те времена, действительно, такое было возможно. И после распада Союза я был уверен, что смогу хорошо обеспечить детей, и рук не опускал. После того, когда мечты о возрождении хутора закончились, мы с зятем организовали автомастерскую. Этот бизнес, можно сказать, спас Литву от полного банкротства и многим дал выжить и не просто выжить, но и почувствовать себе вполне обеспеченными.
- Странно, откуда же у вас автомобили появились, если денег в стране не было? – удивилась Катя.
- Опять Россия выручила, сама того не желая. Литовцы стали скупать старые и битые машины в Европе. Здесь их ремонтировали, доводили до блеска и продавали в Россию. За ними от вас приезжали водители и своим ходом гнали в большие города. Мы с зятем работали днем и ночью. Раньше Милда работала на химзаводе старшим технологом, при перестройке его на кооперативы растащили, а потом в независимой Литве он просто закрылся. Так что она, как химик, закупала краску для машин, масла и прочее, а старшая дочка, успевшая поступить в наш институт на экономическое отделение, стала вести бухгалтерию. Одним словом, получилась у нас семейная фирма. Деньги пошли, стали себе с Милдой дом строить, а старшей дочери квартиру оставили. Младшая с нами жила. Потом, когда Россия ввела высокие пошлины на старые машины и наладила сборку импортных автомобилей, наши доходы уменьшились, а вот в кризис 2008 наш бизнес практически совсем умер. Хорошо, что я университет никогда не бросал, там хоть и платят мало, но доход есть, я продолжаю писать программы. Милда не работает. Дети в Ирландии зарабатывают. Так что, нам еще на поездки и лечение хватает.
- Ну, что же, не бывает худа без добра, как говорят у нас, - улыбнулась Катя, - теперь хоть в Литву приятно ездить стало, нас тут, похоже, наконец, простили и стали совсем по-другому относиться.
Она обратила внимание на это, когда в нулевые приехала в Друскининкай отдыхать и лечиться. Этот курорт интересовал её еще в Союзе, но постоянная занятость, невозможность купить сюда путевку, отдаленность Восточной Украины от этого славного местечка, не давали осуществиться этой задумке. Переехав в Питер, что сократило расстояние до мечты вдвое, она наконец-то решилась отправиться сюда. После двадцати пяти лет, прошедших со дня её памятной туристической поездки, Литва опять поразила её. Прежде всего, создавалось впечатление, что она остановилась в своем развитии и даже стала несколько отставать от России. Когда-то поразившие её чистенькие пригороды и поселки заметно обветшали, а новые коттеджи, тем более, замки «а- ля перестройка», которыми на глазах зарастали российские просторы, были куда как роскошнее скромных литовских частных домов. Вторым откровением стало удивительное радушие литовцев по отношению к русским. Теперь пообщаться можно было не только с мужчинами, но и женщины всех возрастов, знающие и не знающие языка, улыбались и заговаривали. Больше всего их мучил вопрос:
- Почему русские перестали ездить сюда?
- Боятся русские ездить в Прибалтику, - отвечала Катя,- уверены, что вы нас не любите, да и граница нас теперь разделяет, только столичным жителям по силам получить визу.
- Да что вы, - отвечали словоохотливые медсестры и нянечки из санатория, - почему мы вас не любим, нормально относимся, а границы – это все наши неумные политики настроили. Мы сами от них страдаем. Раньше только и ездили в Москву и Ленинград, а теперь сидим дома.
- Ну, как же, вы теперь в Европу можете ездить, - отвечала им Катя.
- В Европу ездят только богатые или молодежь на заработки, а нам едва на жизнь хватает. Дети наши раньше со школой на экскурсию в Россию ездили, а теперь за европейцами грязь таскают. Вы уж там скажите у себя в России, что у нас все нормально,- просили они,- пусть едут.
- Еще бы, - сказал Римас, выслушав Катю, - как у нас говорят: жить захочешь, и лебеда хлебом покажется.
- Ну, а на Украине лучше говорят: жить захочешь и г- но есть станешь, ты, наверное, это имел в виду?
- Я сказал то, что сказал. Вот посмотри, какая красота кругом! - обвел он рукой расстилавшуюся перед ними панораму: тихая река с зелеными газонами берегов, с продуманно разбросанными по зеленому ковру яркими клумбами, стена роскошных сосен, в некоторых местах доходящая прямо до воды, широкая мощеная тропа вдоль берега.
- Для кого это все? Одним литовцам этих краев не охватить, тем более, разъехались на треть. Раньше в этих местах было множество санаториев, домов отдыха, пансионатов, пионерских лагерей, а теперь с трудом только два маленьких санатория восстановили, а остальные разваливаются тут в лесных чащах. Идем, мы тебе покажем когда-то знаменитый санаторий, - сказа Римас и повел компанию в сторону от основной тропы в лес.
Там за высокими деревьями, зарастая кустарником и мелколесьем, разрушались корпуса когда-то известного на весь Союз санатория.
- Мы с Милдой тут отдыхали. Люди ехали со всего Союза, летом казалось, что находишься в Средней Азии, тюбетейки, халаты, позументы на женщинах, толпой следующих за мужьями с выводком детей. Они здесь свою жару пережидали. Где они теперь?
- Помнишь узбеков, которые плов нам готовили? – спросила Катя, грустно глядя на развалины.
- Конечно, помню. Представляешь, Милда, они сами ели, а нас так и не угостили, все общежитие плавало в этом великолепном запахе, слюнки текли, - оживился Римас. – Катрин, ты с ними больше не встречалась?
- Было дело. Когда в Питере отделывала квартиру, надо было строительный мусор из квартиры вынести. Подошла к молодым узбекам, которые крутились во дворе. Долго я объясняла, что мне надо, но их молодежь русского тоже не знает. Подошел их бригадир. Я ему давай проблему объяснять, а он мне:
- «Ребята сделают, Катя- хан», - и улыбается. Тут только я узнала – Бахадор. Помнишь, он у них младшим был? А тут уж за пятьдесят, круглый животик, круглые глаза, но все тот же Бахадор.
Бахадор рассказал, что ушел из университета, потому как на преподавательскую зарплату кормить семью было невозможно, а у него к этому времени было уже пятеро детей и четверо внуков, пришлось в строители переквалифицироваться. Через несколько дней у Катиных соседей сверху сорвало кран на трубопроводе и вода, быстро найдя дырочку в перекрытиях, стала растекаться по всем этажам. Екатерина Андреевна кинулась к строителям, обитавшим в подвале одного из корпусов. Там в закоулках в одном из отсеков, за засаленным пикейным одеялом, занавешивающем проем двери, на кроватях с каким-то грязным тряпьем она обнаружила Бахадора, который смотрел телевизор, пристроенный на старой тумбочке, найденной наверняка на свалке. Кате было неловко, что она вторглась в эту нищенскую обстановку, в которой был вынужден жить бывший приятель. Он же поднялся ей навстречу, совершенно не смущенный и, быстро собравшись, кинулся спасать Катю- хан от потопа. Когда проблема с течью была снята, Екатерина Андреевна пригласила Бахадора зайти как- нибудь на чай. Он пришел в назначенное время, внеся в дом тяжелый запах грязной одежды и давно не мытого тела. Предложила принять душ, он лишь помыл заскорузлые от грязи руки. Поговорили о том, как сложно развернулась жизнь после перестройки, что теперь ему, вполне благополучному в прошлой жизни человеку, приходится ютиться в подвале за тысячи километров от родины и семьи.
- Узбеки сильно пострадали от перестройки. Жили нормально, теперь вот жену по году не вижу, - загрустил Бахадор, - дети мои тоже в России работают, а дома только бабушки и деды с внуками. Плохо это. Правда, некоторые нормально устроились. Помнишь Нияза? Он у нас теперь ректор в университете.
- Что же он тебе не помог? - удивилась Екатерина Андреевна. - Вы же, можно сказать, друзья, вместе на ФПК были, четыре месяца в одной комнате жили.
- Зачем я ему, он теперь бай, а я никто. У нас друзья не ценятся, у нас только родню уважают. Так всегда было на Востоке. Всегда вокруг бая родня собирается, она и правит.
- Как же ты без жены здесь живешь, и кувшина с водой некому подать, – вспомнила Екатерина Андреевна былые разговоры Бахадора.
- Да, без жены плохо, - заскучал Бахадор, - а ты, смотрю, тоже одна живешь. Мужа нет?
- Умер, - ответила Катя, и по тому, как Бахадор стал обводить глазами её квартиру, поняла, что последует дальше, и не ошиблась.
- Давай вместе жить, - все так же простодушно, как и раньше, предложил Бахадор, - я еще хороший мужчина, не пожалеешь.
Гостя пришлось выпроводить, намекнув, что больше приходить не стоит, но он не послушался и как-то заявился с миской плова, сказав, что специально приготовил его для Кати- хан. Чтобы не огорчать приятеля, Кате пришлось плов взять, но соврать, что уезжает на месяц в санаторий. К счастью, вскоре работы в их доме были закончены, и бригаду Бахадора перевели в другой конец города. Больше он не появлялся. Однако Питер все больше чернел от толп одетых во все черное азиатов.
- Так что, у нас в России вся Средняя Азия. – закончила свой рассказ Катя. - Халатов нет, но тут на Новый год пошли салют смотреть на Дворцовую площадь, так там половина нацменов или черных, как их у нас зовут. Даже как-то не по себе стало.
- Что делать, прибалты Европу отстраивают, азиаты - Россию. Где деньги есть, там и стройка. Мы вот мечтали, что на наши курорты иностранцы хлынут, дешево же! Но, куда там, и на десятую часть санатории не наполнялись. Не тот комфорт. Стали, где можно, подгонять санатории под евросандарт, поехали поляки и немцы из бывших наших, и все равно мало отдыхающих. Вся надежда опять на русских.
- А помнишь Степана из Молдавии, такой лысый высокий? – спросила Катя Римаса.
- Помню, он нас молдавским вином угощал. Неужели, и его видела? Тоже строитель?
- Нет, не строитель, хотя молдаван - гастарбайтеров в России тоже много. Видела у него на родине. В девяностые я активно занималась экологией, ездила на разные форумы. И вот на одном из них среди экологических активистов встретила Степана Ионовича. Он, как и я, общественную организацию возглавлял. А чем нам, украинским и молдавским преподавателям в девяностые годы было жить? Мы из обеспеченных людей в девяностые годы сразу в нищих превратилась. Молдавия вообще очень серьезно пострадала. До девяносто пятого Россия её вино брала, даже мой будущий зять какое-то время его поставками в страну занимался, а потом поссорились наши правители, и ввоз вина был прекращен, переключились на Чилийское. Я была в Кишиневе в девяносто седьмом. Нищета необыкновенная, но встречали нас хорошо. Были в винных обкомовских подвалах, в которых в свое время весь центральный комитет коммунистической партии Советского Союза перебывал, а теперь принимали иностранных гостей. Мы со Степаном рядом сели, и друг другу жаловались на то, как обманула нас жизнь. Стремились, защищались, научные труды писали и в одночасье стали никому не нужными.
- Тебя что, из института уволили? – удивился Римас.
- Да нет, работала, но зарплаты стало хватать на неделю скромной жизни, а надо было помогать дочке. Она уже в Питере училась. Я знаю, что ваши преподаватели так не пострадали.
- Да, у нас в университетах зарплаты по-прежнему выше средней по стране, хотя и не густо.
К моменту, когда за их стол подсела Екатерина Андреевна, Марцинкявичусам оставалось пробыть в санатории три дня, и все их встречи за столом и долгие прогулки по набережной Нямунаса были заполнены непрерывным обсуждением их новой жизни в новой эпохе. Они общались, перебивая друг друга, стараясь обсудить все то, что было дорого в прошлом и занимало их жизнь сейчас, сравнивая и оценивая. Говорили они горячо, как обсуждают прожитое давно не встречавшиеся родственники. Было заметно, что эти беседы интересны не только Кате и Римасу, но и Милда с интересом в них участвует. Её, как мать, безусловно, больше волновала судьба детей.
- Я очень переживаю, что наши дети живут в Ирландии. Конечно, есть в этом свои преимущества. Внуки там учатся бесплатно, бесплатно младшему мальчику сделали очень сложную операцию, на которую здесь даже надеяться было невозможно. Они там зарабатывают себе пенсию, но если мы с Римасом можем себе позволить отдохнуть в санатории или съездить куда- нибудь, то они могут себе позволить только неделю отдыха здесь, у нас. Мы иногда даже сюда все вместе приезжаем. Дети с удовольствием ходят в бассейн. Там же жалуются, что в аквапарках слишком много народа и большая часть их, мягко говоря, не европейцы. И они, и мы с отцом мечтаем, когда все будет по-старому, и все мы опять соберемся под крышей нашего дома в Литве.
- Что об этом говорить? - перебил её муж. -того, что было, не вернуть. Внуки у нас не дураки, окончат университет и станут уважаемыми людьми. Ты, Катрин, знаешь, что в Европе учат только способных детей, а с остальными не занимаются? Можешь – учись, нет – иди работай. У нас тоже на эту систему переходят. Без репетиторов теперь учиться в школе невозможно, учителя говорят, что их дело преподать, а учить детей – дело родителей.
- Да, и у нас начали такую систему вводить. Без помощи родителей или репетиторов выучиться сложно, и сплошное тестирование. В ВУЗах пока по старинке, но и у нас тоже назревают перемены. Пока для этого денег не хватает, надо обновить базу, сделать преподавательский труд престижным, чтобы молодежь шла. Пока преподает старая гвардия. Слава богу, что есть у меня такая возможность. Пенсии у нас маленькие.
- У нас все то же самое: и пенсии маленькие, и преподаватели старые. Все мы идем тем же путем, но с разной скоростью и с разными возможностями. А как может быть иначе? Соседи - родственники по бывшей советской семье, одни и те же проблемы. Кто их поймет лучше, чем бывший советский народ?
- Недаром же в писании говорится, возлюби ближнего своего, - подвела итог разговору Екатерина Андреевна, - наверное, это бог нас развел, чтобы мы поняли эту простую истину.
- Правильно вы говорите, Катрин, - впервые обратилась к ней по имени Милда. - Кому Литва в Европе нужна, и зачем они нам? Столько лет жили бок о бок с русскими. Были проблемы. Мой дядя был сослан в Сибирь со всей семьей, но кого тогда не преследовал Сталин? Никого не пощадил, ни русских, ни грузин ни, тем более прибалтов, но потом все наладилось и жили мы вполне достойно, сами не понимая этого. Нет, я не говорю, что хочу назад, в СССР, но можно же жить рядом с Россией в дружбе, но не вместе, чтобы больше ценить друг друга?
- О, какие умные женщины рядом со мной идут, - засмеялся Римас, - вас бы в наш сейм, чтобы прочистили мозги этим бездарным мужикам, которые там сидят уже двадцать лет. Время за окном уже не то, а они все о своем твердят. То мечтали, что Россия заплатит компенсацию за оккупацию, теперь еще смешнее, надеются, что Европа заплатит за то, что Литва защитила её от татаро- монгольского нашествия.
- Как это? – удивилась Катя.
- Да вот так, Литовские войска несколько раз ходили походом на Восток. Когда татары ослабили Русь, доходили до Оки и Черного моря, присоединив к себе огромные, но уже разоренные монголами земли. У тех уже сил не хватило воевать с Литвой и Русь в ярме держать, вот они на Европу и не двинулись.
Эта неспешная беседа состоялась после ужина в последний день отдыха Марцинкявичусов, во время традиционной прогулки компании по набережной реки.
- Вон стоит наш герой, - махнул Римас рукой в сторону статуи Витаутаса, -тот, который выиграл все самые значительные битвы и с татарами, и с рыцарями Тевтонского ордена. Ему покорилась огромная территория от Балтики до Черного моря, а автор его почему-то сунул носом в лес, никто не может объяснить, почему.
- А мне кажется, что я уже догадалась, - задумчиво сказала Екатерина Андреевна, глядя на закатное солнце, заваливающееся за стену леса, куда по замыслу авторов, скакал Витаутас. - В каком году был поставлена скульптура?
- По-моему, в 1998 году, - ответила Милда, - мы в этот год были здесь после его установки.
-тогда все сходится, - задумчиво произнесла Екатерина Андреевна, - автор развернул Витаутаса на Запад, указывая вектор интересов Литвы. Думаю, что Витаутасу было бы приятнее смотреть на Восток. Он ему покорился, а Запад погубил его детище.
- Молодец, настоящий профессор. Я многим задавал этот вопрос, но никто не ответил, а ты догадалась. Умница, - произнес Римас и посмотрел на Катю как когда-то в Москве, с удивлением и восхищением.
- Литовцы мастера ставить памятники. Я это поняла в Друскининкае, когда была в парке Грутас, где собраны памятники советской эпохи. Вот где был шок, это, действительно, памятник ушедшей эпохе. Эти каменные Сталины, Ленины, Дзержинские, Снечкусы и прочие герои того времени, когда-то сделанные для украшения улиц и скверов, собранные вместе наводят ужас и, глядя на них, понимаешь, что как бы мы сейчас ни ругали нынешнее время, хорошо, что эпоха строительства социализма прошла.
- Какая молодец, что сходила в этот парк. Мы с Милдой тоже там были и вышли с тем же чувством. Безусловно, живем мы сейчас непросто, но, по крайней мере, тебе в спину не упирается дуло нагана. И что интересно, именно тогда, после похорон Брежнева все и началось.
- А ты помнишь Ульяну, которая с тобой в группе училась, а со мной в комнате жила?
- Эту лесбиянку? Конечно, помню.
- Зря ты так, она нормальная и очень умная. Она на тех поминках в нашей компании говорила, что скоро придет другая эпоха, и была права. Мы её не поняли, но вот ведь все изменилось: страна развалилась, строй сменился, все наши идеалы полетели в бездну и прибалты вдруг поняли, что русские это не те каменные монстры в парке, а соседи, которые им нужны.
- Да, я иногда вспоминал её. Колоритная личность. Вы больше не встречались?
- Нет, одно письмо от нее пришло, где-то через три года после ФПК, и молчок. Но думаю, что она не в восторге от того, что произошло потом, и наверняка знает, что будет дальше. Недаром мы её со второй соседкой Мефистофелем завали.
- Дальше будет жизнь, к сожалению, для нас уже недолгая,- философски заметил Римас. - Завтра вечером мы уезжаем, будем рады, если ты заедешь к нам в Каунас, правда, Милда?
- Да, конечно, - ответила та без особого восторга.
Вечером перед сном Екатерина Андреевна, по своему обыкновению перебирая события прожитого дня, подумала, что они обсудили практически все основные проблемы, связывающие и разделяющие их, но утром выяснилось, что осталась все- таки одна важная тема, которой они не коснулись. После того, как медсестра, пристроившая на больных коленях Кати подушечки с грязью, ушла из процедурного кабинета, и Екатерина Андреевна расслабилась, будучи уверенной в том, что в комнате она одна, из- за белой занавески, отделявшей одну лечебную кабинку от другой, неожиданно раздался голос Римаса.
- Катрин, я слышу это ты?
- Да, ты тоже принимаешь процедуру?
- Да, лечу свои старые кости. Что делать, мы уже не прежние. Хорошо, что никого больше в здесь нет, и я смогу сказать тебе то, что хотел сказать все эти дни, но не было никакой возможности. Милда меня одного ни на шаг не отпускает. Прости меня, Катрин, я пред тобой виноват!
- Боже, за что? - удивилась Катя.
- За то, что я не пришел тогда к собору. Сколько раз потом, проходя мимо него, я проклинал себя за малодушие, но исправить уже ничего было нельзя. Прошло тридцать лет, а мне все так же стыдно, что я не нашел в себе сил перебороть сопротивление Милды, которая каким-то десятым чувством поняла, что я собираюсь идти на свидание, и устроила мне скандал.
- А сейчас уже не ревнует? – поинтересовалась Катя, польщенная такими признаниями.
- В первый день да, а потом сказала: «Не все ли равно? Столько лет прошло». Да и понравилась ты ей. Говорит, что с тобой интересно. Представляю, как она будет рассказывать своим подружкам о том, что мы тут обсуждали. Каждого литовца из тех, кто жил, как ты говоришь, в прошлой эпохе, постоянно гложет вопрос: надо ли было все менять? Но я не хочу переводить оставшиеся несколько минут на эти разговоры. Ты мне можешь не поверить, но я все эти тридцать лет вспоминал тебя, представь, ревновал.
- К кому? - хмыкнула Катя.
- К той жизни, которая проходила не рядом со мной. Скажи честно, у тебя были после этого другие мужчины, кроме мужа? Хотя зачем я спрашиваю, ты и сейчас еще можешь нравиться.
Екатерина Андреевна чуть не рассмеялась, услыхав это, но огорчать старого друга не стала.
- Нет, я всю оставшуюся жизнь любила только тебя, - сказала она, вложив в этот ответ как можно больше тепла.
- Этого не может быть! – воскликнул удивленно Римас, и его большая широкая ладонь, высунувшись из- за занавески, сгребла её руку, лежавшую на кушетке.
- Я восхищаюсь тобой и не могу понять, как ты, милая и веселая женщина, выжила в этой разрухе, которая свалилась на нас после развала Союза? Как сумела превратиться в такую серьезную и мудрую даму – профессора?
- Римас, не пугай, неужели я теперь такой занудой выгляжу? – удивилась Катя.
- В тебе живет два человека: когда ты улыбаешься, ты прежняя Катрин, а когда серьезная, тут же превращаешься в профессора Шведову.
- Кошмар, придется постоянно улыбаться, - рассмеялась Катя.
- Смеешься ты как прежде, и, глядя на тебя, я думаю, что ты - лучшее, что было у меня в этой жизни. Пока ты молод, не можешь объективно оценивать того, кто рядом с тобой.
- Ну что ты! У тебя замечательная жена, элегантная, симпатичная, моложавая. Одним словом, настоящая женщина.
- Это так, но она любит только себя, а меня просто боится потерять. Я практически в одиночку спасал семью в эти тяжелые годы, а она только спрашивала: «Где?». Теперь она ругает меня за то, что я не смог устроить дочек в Литве, но я сделал все, и, если бы не кризис, всем бы хватило места в семейном бизнесе. Тем более, что они уже совсем большие девочки, одной сорок один, а другой тридцать семь. У них семьи, мужья и они сами определяют свою жизнь, но Милда все равно ругает меня. Сама же не сделала в этой жизни ничего, кроме того, что воспитала дочек такими же барынями, как сама. На Западе такое воспитание не проходит, там надо трудиться до седьмого пота, иначе останешься никем, как мои дочери. Они получили образование, но специалистами не стали, потому что постоянно были под моим крылом. Западу нужны либо специалисты, либо разнорабочие. Другие там не выживают.
Римас говорил это так, как откровенничают с самыми близкими людьми, и Кате стало искренне жаль своего старого друга.
- Не переживай, они пристроены, и сами теперь за себя в ответе. Не их и не твоя вина, что, родившись в другой эпохе, где можно было не слишком напрягаться, они попали в другую. Моя дочка младше их, я рано отправила её учиться в Питер. Она выживала, сцепив зубы, и никогда не жаловалась, что ей плохо. Зато сейчас она специалист и, надеюсь, никогда не останется без куска хлеба. Её баловать, кроме меня, было некому, а мне надо было еще содержать мужа и маму.
- А что делал все это время муж?
- Мне кажется, что он даже не понял, что произошло в стране. Не заметил этих тяжелых времен. Возился на даче, даже не спрашивая, откуда все берется?
- Да мне бы такую жену, как ты, сейчас бы миллионерами были! – воскликнул Римас.
- Еще неизвестно, - утешила его Екатерина Андреевна, - иногда мне кажется, что я, в силу своего характера, могла бы забаловать любого из мужчин и превратить его в такого же брюзгливого трутня, как мой муж. Ты бы тоже мог поднять весла и плыть по течению, как это сделал он.
- Нет, со мной такого бы не произошло. Зато у тебя была бы возможность немного расслабиться и не так много работать.
- Что теперь об этом говорить? - ответила Екатерина Андреевна. - Наша любовь осталась в далекой ушедшей вместе с нашей молодостью эпохе, но хорошо, что она была!
- Это точно, - ответил Римас и крепче сжал её руку. – Хорошо, что я тебя встретил, а то так бы и ушел на тот свет с чувством вины за то, что обидел любимого человека, что так и не смог сказать тебе, что всегда помнил нашу с тобой Москву и мою веселую и ласковую девочку.
Вечером, после ужина, Екатерина Андреевна поводила Марцинкявичусов на автомобильную стоянку, где стоял их видавший виды «Форд», а потом долго сидела на берегу Нямунаса, глядя на неспешное течение реки. Она думала о том, что в той, унесенной рекой времени эпохе, самые счастливые дни она прожила в осенней Москве восемьдесят второго в кругу таких же беззаботных людей, как и она сама, в атмосфере любви, которую ей подарил Римас. На душе было покойно и грустно от того, что последняя страница этой её жизненной повести была, наконец, перевернута.

Санкт- Петербург, 2013 30.12.2024

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.