В Одессу на майские

 
 

Оглавление
ОППОЗИЦИОНЕР 2
УКРПРОСВЕТ 38
В ТРЕВОЖНОЙ ОДЕССЕ 62
В ОГНЕННОЙ ЗАПАДНЕ 99
СКОВАННАЯ СТРАХОМ 119
ОПЕРАЦИЯ СПАСЕНИЯ 152
Я ТАК РЕШИЛ 174

Аннотация
Оппозиционно настроенный студент питерского Политеха - участник белоленточного движения «За честные выборы», отправляется со своей девушкой в Одессу на майские праздники 2014 года, чтобы отдохнуть перед сессией и своими глазами увидеть результаты демократической революции на Украине, которой он симпатизирует. Из разговоров в поезде с попутчиками, а затем в самом городе он с удивлением узнает, что движущей силой Майдана является отнюдь не борьба за демократию, а русофобия и национализм. Их радикальные проявления ребята испытывают на себе на улицах Одессы, а затем в здании Дома Профсоюзов, куда их загоняет разъяренная толпа нацистов. С огромным трудом им удается выжить в этой кровавой бойне. Девушка спасается самостоятельно, а парня, рискуя собой, вывозят из Одессы друзья - студенты. Он, оправившись от побоев и увечий, приходит к выводу, что должен уйти добровольцем на воюющий Донбасс, чтобы сражаться с украинским фашизмом.







ОППОЗИЦИОНЕР

Познакомились они случайно. Она училась на первом курсе, а он – на втором, она была из Питера, а он – из Якутии, она получала специальность экономиста, он – инженера-механика. Дороги таких студентов редко пересекаются. У каждого свои тусовки. Она после занятий возвращалась домой в уютную родительскую квартиру в свою девичью комнату: с мягкими игрушками на кровати, с компьютером на столе и телевизором на стене. Пообедав маминой стряпней за аккуратно сервированным столом, она спала часа два, чтобы, проснувшись, что-нибудь ковырнуть в курсовой работе, а потом завалиться на диван с книжкой, обложившись горой подушечек или на весь вечер засесть за компьютер, чтобы потрепаться по Скайпу с одноклассниками, по которым она, первокурсница, еще очень скучала. Он по окончании занятий бегом бежал в общагу, наскоро готовил себе обед на заваленной грязной посудой, пахнущей подгорелой стряпней кухне и отправлялся на работу в соседний супермаркет, где работал фасовщиком. Возвращался за полночь, тут же валился на кровать и мгновенно засыпал, не замечая ни соседа по комнате с его подружкой, ни шума за стеной, где праздновали свой первый вольный год соседи-первокурсники. Можно было бы не работать и как-то существовать на деньги, присылаемые из Якутии, где жили его родители, но человеком он был самостоятельным и жить за счет отца-майора, на обеспечении которого была больная жена и дочка-школьница, ему было стыдно.
Она пришла на консультацию по математике, но в указанной в расписании аудитории сидели одни парни, столь редкие среди экономистов. Она, смутившись, захлопнула дверь, но та вдруг распахнулась, и из аудитории выглянул незнакомый парень, который предложил:
– Девушка, ну что же вы? Заходите, не стесняйтесь, здесь все свои!
Студент был симпатичный и веселый. В нынешний обособленный век такая вольность в общении ее удивила, но понравилась. Она несмело вошла в аудиторию и смутилась еще больше от устремленных на нее десятка заинтересованных взглядов.
– Присаживайтесь, – широким жестом показал парень на стул, стоящий возле ряда столов. – Я специально для вас место держу.
– Шкодин, а я вам не мешаю ухаживать за девушкой? – послышался голос преподавателя откуда– то из-за угла. Стол, за которым она сидела, из проема двери не был виден.
– Нет, Мария Сергеевна, не мешаете, я просто решил проявить заботу о подрастающем поколении. Разве это не правильно? Меня с детства учили, что девочек обижать нельзя, им надо помогать и заботиться о них, – бойко ответил парень под смешки остальных студентов.
– Да, Шкодин, тебя не переговоришь, так что сделай милость, сам замолчи, – сказала преподаватель, скрывая улыбку. – А вы девушка, если пришли на консультацию – проходите, сейчас я закончу со вторым курсом и займусь вами.
– Мария Сергеевна, а вы не знаете, как ее зовут? – не унимался парень. – Познакомьте, пожалуйста.
– Шкодин, я преподаю многие годы, но ни разу не видела такого вольного студента, как вы. Замолчите или уходите за двери, придете через неделю.
– Мария Сергеевна, зачем вы так строги со мной? Я этого не заслужил, – продолжал балагурить парень. – Что вам жалко сказать, как ее зовут?
– Девушка, ответьте этому юному нахалу, как вас зовут, и проходите в аудиторию, не стоять же в темном коридоре. Сколько ни говорю, никак комендант лампочку не вкрутит, – заворчала преподавательница.
– Ирина, – тихо, но внятно произнесла студентка и прошла в дальний угол аудитории.
В коридоре учебного корпуса, действительно, было темно и неуютно от серых стен, от облезлого пола и ряда старых, расползающихся, облупленных фанерных кресел, когда-то, по всей видимости, стоявших в актовом зале университета. Ира поступила в университет по баллам ЕГЭ и ничего, кроме роскошной аудитории, где зимой проводили день открытых дверей и вполне приличного помещения приемной комиссии, где она подавала документы, до начала учебы не видела. Однако, когда начались занятия, она была просто шокирована облезлыми, давно не ремонтированными стенами университета, где ей предстояло учиться. После их физико-математического лицея, на благоустройство которого руководство школы не жалело денег родителей учащихся, ей показалось, что с ней сыграли злую шутку, и она вместо престижного учебного заведения, попасть в которое стоило больших трудов и денег, отданных репетиторам, очутилась в каком-то бомжатском логове. Нет, конечно, были в универе (как после известного сериала, она вслед за остальными стала называть университет) и приличные аудитории, но в этом корпусе, где поводились проработки, было неуютно. Возмущалась состоянием университета не только Ирина, но и другие студенты, но больше всего ворчали преподаватели.
– Вот ведь, на яхты и дворцы олигархам хватает, а привести в порядок старейший в России университет не могут, – не скрывала Мария Сергеевна своих взглядов от студентов. – Растащили страну по карманам, и все им мало. Ваше поколение должно учиться и работать так, чтобы иметь деньги на учебу детей за рубежом, потому что к тому моменту, когда ваши дети захотят получить высшее образование не будет ни нас, ни этих стен. Нас, пенсионеров, на которых при этой нищенской зарплате держится высшее образование России, вынесут из университета вперед ногами, а в опустевших зданиях засядут современные купцы и сделают тут офисы, чтобы продавать китайские товары безграмотному населению.
После патриотичных настроений школы, где ученикам постоянно внушали любовь к Родине, и убеждали в ее непогрешимости, слышать такие вольнодумные речи было удивительно и непривычно. Некоторые студенты, особенно приехавшие из российской глубинки, пытались возражать преподавателям и говорили что-то типа:
– А что, в Америке лучше?
Преподаватели в дискуссию с храбрецами не вступали и, слив раздражение от потери престижности преподавательской работы, накопленное за двадцать лет неокапитализма, продолжали учить студентов с прилежанием, которое сохранили с канувших в лету социалистических времен.
– Мария Сергеевна, не нервничайте, – перебил сердитый монолог преподавательницы Шкодин. – Давайте лучше музыку послушаем.
Тут же аудитория наполнилась звуками детской песенки, льющейся из стоящего на столе перед парнем компьютера, а тонкий голосок запел:
Белые снежинки
Кружатся с утра…
– Шкодин, вы не забыли, что вы на занятиях? – удивленно посмотрела на студента преподавательница.
– Нет, Мария Сергеевна, не забыл, как и то, что мы хотим всей группой пригласить вас на концерт «Ласкового мая», который состоится в «Октябрьской» накануне Нового года.
– «Ласкового мая»? Но это же моветон, как говорила моя дочка в 90-е годы, – ответила, оживившись, преподавательница, но затем, спохватившись и нахмурившись, добавила:
– Ну что вы такое говорите, Шкодин? Я уже не в том возрасте, чтобы ходить на утренники.
– А мы ходим. И девушку с собой возьмем, правда? – повернулся парень в сторону Ирины.
Ирина сидела на шатком стуле, боясь, что его хлипкие ножки подломятся, и она на потеху мужской компании рухнет на пол, но сосредоточиться на этом неприятном ощущении не могла, так как новоявленный ухажер постоянно отвлекал ее.
– Ну что, идем, Ириша? Идите сюда, обсудим детали, – в очередной раз пригласил он, забавно подмигивая. – Я хороший! Пашка, скажи девушке, что я то, что ей надо, – толкал он в бок своего спокойного соседа.
– Мария Сергеевна, скажите Ире, что я у вас почти отличник, пусть сядет рядом, – обратился он к преподавательнице, которая опрашивала другого студента.
– Шкодин, я вас сейчас выгоню, если не прекратите мне срывать занятия! Не случайно вам, видимо, дали такую фамилию. Наверняка, весь ваш род состоит из гипервеселых людей, – сердилась женщина, но было заметно, что этому озорнику все здесь сходит с рук.
– Ой, и не говорите, Мария Сергеевна! Точно – тяжелая наследственность, – отвечал ей, не переставая улыбаться, парень. – К тому же, я еще и одессит.
– Ага, вот оно что! Ну, что возьмешь с одесситов? Мой внук тоже родился на юге, и такой же болтун, как и вы, – открыла она секрет своей терпимости к Шкодину.
– Я рад, что мы с вашим внуком братья по крови, но хотел бы заметить, что мы не болтуны, мы просто общительные, – парировал парень. И опять, повернувшись к Ире, повторил предложение. – Садись рядом, не пожалеешь, весело будет!
– Так, Шкодин, вы меня наконец– то рассердили всерьез. Покиньте аудиторию, – сухо сказала Мария Сергеевна. – Вам место не в техническом ВУЗе, а на арене цирка.
– Хорошо, пойду записываться в цирк, – сказал парень и, быстро собрав вещи, вышел из аудитории, помахав Ирине рукой.
– Что за человек? – удивилась Мария Сергеевна. – За всю свою долгую преподавательскую практику таких не встречала! Вроде взрослый, а ведет себя как мой Данька, которому всего десять.
– Петька просто веселый. Он нашу группу с первого курса веселит. Знаете, такой Василий Теркин, который везде свой, и все к нему тянутся, – сказал с откровенным теплом в голосе Пашка – сосед Петра по столу – большеголовый парень с широко расставленными глазами.
«Петька! Очень ему подходит», – подумала Ирина и улыбнулась. Жаль, что выгнали, он, по-моему, хороший». Она никогда не страдала от невнимания мальчишек, так как и в школе и в любой другой компании всегда отличалась от остальных девчонок пригожей внешностью и спокойным нравом. Среднего роста с точеной фигуркой и оливковым личиком, на котором сияли огромные черные глаза, она мало походила на славянку, а больше на черкешенку или другую восточную красавицу, хотя мама у нее была русская, а папа – давний выходец с Украины. Когда все удивлялись такому странному несоответствию ее внешности и фамилии она строго отвечала:
– Я русская и никакая другая!
Правда, мама как-то призналась ей, что одна из прабабушек отца была еврейкой, и вот эта дальняя кровь как раз и могла проявиться через поколения.
– Правда, хвастать этим не стоит, – предупредила ее мать. – Мало ли антисемитов на свете, а ты – еврейка только на восьмушку.
Когда после консультации Ира вышла из светлой аудитории в полутемный коридор, ей навстречу кинулся темный силуэт:
– Жизнь или поцелуй! – зарычал грабитель.
Конечно, это был Петька. Конечно, она перепугалась. И, безусловно, обрадовалась: дождался!
– Ну, все поняла? А то я тебе помогу разобраться, – начал балагурить Петька. – Я специально тебя дожидаюсь, вдруг, думаю, младший товарищ чего-то не понимает и надо его взять на буксир. Давай, цепляйся, Ириска!
– Почему Ириска? – удивленно спросила Ира.
– Потому, что такая же сладкая и няшная, как ириска, к тому же еще и Ира! Так что отныне ты Ириска.
– А если мне не нравится такое имя? – поинтересовалась девушка.
– Нравится – не нравится, скоро привыкнешь. Тебя же так будет называть любимый человек!
– А с чего ты взял, что я буду тебя любить? – удивилась Ира.
– По глазам вижу, что ты уже влюбилась в меня с первого взгляда, как и я в тебя, – уверенно ответил Петька, увлекая ее вслед за собой под дождливое ноябрьское небо Питера. – Тебе куда? На метро?
– Как ты можешь так вольно обращаться с Марией Сергеевной? – спросила Ира, едва поспевая за новоявленным кавалером. – Она мне казалась такой строгой, а ты ведешь себя кое– как. Не накажет?
– Она, конечно, строгая, но веселая, как я. Мы с ней родственные души, понимаешь? А еще я на ее внука похож, он тоже белобрысый и симпатичный.
– Ты, похоже, от скромности не умрешь.
– Зачем умирать? Ум, красота и скромность – три моих основных достоинства, – ответил Петька.
Ира, рассмеявшись от очередной выходки нового приятеля, сказала:
– Ты бываешь когда-нибудь серьезным?
– Еще как бываю! И это всегда заметно. Вот смотри, какие у меня сейчас глаза? – повернул он к себе девушку.
– Серые, большие, – улыбаясь, ответила она.
– Я знаю, что глаза у меня красивые, мне бабушка все детство это внушала. Ты на другое смотри – они одинаковые?
– Да, – не понимая, чего от нее хотят, ответила Ира.
– А теперь?– спросил парень, перестав улыбаться.
– Теперь один глаз больше, а второй меньше.
– Вот! Когда так, это значит, что я строгий и сердитый, поняла?
– Ты просто невыносимый!
– Это точно, но у меня есть еще один большой недостаток, я человек занятой, поэтому провожаю тебя ровно до метро, и на работу, а вечером позвоню. Давай телефон!
Он позвонил вечером и долго смешил ее, на следующий день нашел ее в универе и утащил на концерт «Ласкового мая». В фойе киноконцертного зала «Октябрьский», где должен был состояться концерт группы, Петр представил Иру своим друзьям– сокурсникам.
– Вот она, замечательная девочка Ириска, которая поразила недавно воображение нашего дружного мужского коллектива, но выбрала из нас самого достойного – Шкодина Петра Андреевича!
– Ну, это она погорячилась, – хмыкнул стоявший рядом с Петькой его давешний сосед Пашка, – она еще не знает, на что она подписалась. Ей бы лучше на Терминаторе свое внимание сосредоточить, кивнул он на невысокого, подтянутого паренька, стоявшего с ним рядом. – Строг, но справедлив, никаких глупостей.
– Я не Терминатор, я – Рома, – представился парень Ирине. – К сожалению, у меня девушка есть. Она сегодня на репетиции в балетной школе и прийти не смогла.
– Ну вот, когда все открылось, что же ты молчал? – удивился Пашка и продолжал выбирать подходящую Ире кандидатуру из своих друзей. – Матроса я не предлагаю, – кивнул он в сторону, стоявшего поодаль, статного парня с аккуратной стрижкой– канадкой на голове, занятого беседой с яркой девицей в свитере, усеянном блестками, и в сиреневых легинсах, обтягивающих широкие бедра. – Матрос у нас тоже человек практически женатый.
– А почему Терминатор, Матрос? – улыбнулась Ира.
– Ты сама скоро поймешь, если будешь с нами общаться, – ответил за друга Петр. – У нашего Ромы стальной характер, одним словом терминаторский, он утром зарядку делает, на все занятия ходит и не опаздывает, в проруби купается, шуток не любит. А Глеба зовут Матросом, потому что всегда в тельняшке, даже сегодня.
– Эй, ты чего там мое честное имя склоняешь? – повернулся к друзьям Глеб, представив взору Ирины тельняшку, выглядывающую из отворотов белой рубашки.
– Да вот, девушка интересуется, почему ты всегда в тельняшке ходишь? – засмеялся Петька.
– А что ты еще не успел ей растрепать, что я коммунист? Понимаете, на кожанку у меня денег пока не хватает, так что пока тельняшка, как символ революции.
– Так бы и говорил, что под матроса Железняка кошу, – дополнил объяснения друга Петр, и тут же, повернувшись к Павлу, спросил:
– Паша, а чего ты себя не предлагаешь моей девушке?
– Я вне игры, так как в любовь не верю. Увы, Ириша, из этого следует, что остается из нас только этот баламут – Петька, но ты должна знать, что он человек– сюрприз. Мой святой долг, как лучшего его соседа по парте, предупредить тебя об этом.
– Ну вот, а я считал тебя лучшим другом, – прикинулся обиженным Петя, – а теперь вижу, что не друг ты мне. Прощаю, но только за то, что себя Ириске не предложил. Ириша, он у нас человек уникальный. Я его вначале Ломоносовым звал. Представляешь, он троечник из какой– то Тмутаракани, пришел, как Ломоносов, в Питер пешком, стал тут отличником и бизнесменом. Даже тачку купил!
– Во–первых, не из Тмутаракани, а из Сараево, – достойно ответил Паша. – И не пешком, а на перекладных, а, во– вторых, учился я на тройки, но по ЕГЭ получил 250 баллов. И не бизнесмен я вовсе, а помогаю одному земляку на рынке. Меня содержать в Питере некому, у меня одна матушка, учительница младших классов.
– Из Сараево? – удивилась Ира. – Это же в Боснии, я там была на экскурсии, когда в прошлом году с родителями ездила отдыхать в Хорватию.
– Да нет, – смутился Павел, – Сараево – это наше село в Вологодской области. Чтобы к нам попасть из Питера надо вначале почти сутки ехать поездом до Вологды, потом на электричке часа четыре до Кич-Городка, а потом еще полчаса лететь на кукурузнике. Места, надо сказать, глухие, но село большое и школа нормальная.
– Как же вы с тройками так хорошо ЕГЭ сдали?
– Я не любил делать то, что мне не интересно, вот и был троечником, а ЕГЭ чего его сдавать? Там все просто.
– Говорю – Ломоносов, а ты не веришь. Жаль, не приживается к нему эта кликуха, – добавил Петька. – У меня тоже нет клички.
– А почему? – удивилась девушка. – У всех есть, а у вас нет?
– Потому, что мы – Петр и Павел! Святые имена, понимаешь?
– Да, ребята, с вами не соскучишься! – покрутила головой Ира, и отправилась с новыми приятелями в зал.
На протяжении всего концерта компания зажигала под песни уже основательно повзрослевшего Юры Шатунова. Ребята подпевали и прыгали в такт музыке. Даже строгий Терминатор изображал на своем лице что– то вроде веселья, даже степенный Глеб размахивал над головой снятым джемпером и крутил им над головой как пропеллером, даже не знающий слов Павел, широко открывал рот и что– то мычал, изображая пение. То, что творил Петька, передать было невозможно: он скакал, пел, кричал и непрерывно тормошил подружку. Если бы кто-то раньше сказал Ирине, что ей понравится программа «Ласкового мая», она бы очень удивилась, но здесь, среди веселых Петькиных друзей, ей уже стало казаться, что это самая отличная группа на свете.
– Ну что, целоваться будем? – заглянул ей в лицо Петька, когда они вышли после концерта на холодный Литейный проспект и двинулись в сторону станции метро «Площадь Восстания».
– А что, надо? – улыбнулась Ира.
– Надо, Ириска, надо, – ответил Петька и припал к ее губам своими, горячими и влажными.
Ира целовалась с парнем впервые, если не считать неумелых поцелуев с соседом по даче, пареньком, который был младше ее на год. Тогда она вообще ничего не ощутила, только неудобство, от того, что к тебе прикасается губами совсем другой человек. Сейчас она буквально утонула в этом новом ощущении, стараясь продлить его как можно дольше. Они целовались всю дорогу до ее дома, расположенного в одном из спальных районов города, целовались в подъезде, пока она не услыхала, что где-то наверху хлопнула дверь, и мамин перепуганный голос сказал, по всей видимости, отцу:
– Иди, ищи, уже первый час, а ее нет!
Оторвавшись от друга, Ира бросилась к лифту и судорожно нажала кнопку своего этажа.
Она долго не спала, вспоминая этот вечер, и, засыпая, поняла, что влюбилась. На следующий день Петя примчался к ней на переменке.
– Ириска, после занятий идем на Дворцовую площадь, я с работы отпросился, – выдохнул Петя.
– Зачем, – удивилась девушка, – погулять?
– Нет, надо белоленточников поддержать. По всей стране митинги!
– Каких белоленточников? – удивилась Ириша.
– Ты не знаешь? Ну, темнота! Ладно, по дороге расскажу, идешь или нет? – посмотрел он на нее своим строгим взглядом. По тому, как уменьшился Петькин глаз, Ира поняла, что он отказа не примет.
– Пойду, – ответила она, – а родителям скажу, что задерживаюсь на консультациях.
Ирины родители были совершенно аполитичные люди. Отец – бизнесмен, имеющий небольшой частный бизнес, и мать – домохозяйка, бросившая инженерную профессию, когда в доме появился достаток. О политике дома никто никогда не говорил. Отец – человек легкий, смотрел обычно спортивные передачи и канал СТС, заливаясь хохотом над шутками «Уральских Пельменей». Мама днем смотрела сериалы, готовя обед, а вечером ботала с подружками по телефону. Нет, они, конечно, были просвещенными людьми: любили театры, выставки, с детства таскали дочку по всяким вернисажам и историческим местам Питера. Два раза в год они выезжали за границу: один раз в круиз и второй – на какое-нибудь европейское взморье. Однако, когда речь заходила о политике, родители скучнели и отвечали интересующимся:
– Мы вне политики!
В Ирининой девчачьей группе тоже никто не говорил о событиях в стране. Да, конечно, все знали, что скоро выборы, что опять президентом станет Путин, но мнения по этому поводу никакого не имели, да и никто его и не спрашивал. Выборы, и выборы. Иринино время выбирать еще не пришло, да и зачем? Все же, как говорил папа, уже решено и без нас. Это она и поведала другу, когда они ехали в шумном метро.
– Так, придется проводить с тобой политзанятия, – обнял он девушку. – Я, например, с детства человек политизированный. Меня папа к этому приучил, постоянно дома политинформации устраивал. Правда теперь наши взгляды разошлись, он красный и критикует власть слева, а я либерал и критикую власть справа. Папан, понятно, по Союзу скучает. Он в 91-ом, когда Союз рухнул, уже капитаном был, даже во время ГКЧП на танках в Москву входил.
– Ничего себе! И это он в Белый дом стрелял? – ужаснулась Ира.
– Ой, как же все запущено! – простонал Петя. – Белый дом расстреливали в 93-ем, а в 91-м ГКЧП подавили быстро и почти бескровно. Жаль, что меня тогда не было, я бы тоже на баррикадах стоял, чтобы красного переворота не было.
– А моя бабушка говорит, что в Союзе хорошо жили, все были одинаковые и никаких олигархов.
– В чем-то твоя бабушка и права. Олигархи в нашей стране – большая беда, а президенты им служат. Вот поэтому мы и идем с тобой на митинг. Ты голосовала на выборах в парламент?
– Нет, мне только через месяц восемнадцать будет, – засмущалась Ира.
– А понятно, ты еще и малыш. Малыш-Ириска – здорово! А я в этом году уже голосовал. Представляешь, как клево, когда тебе доверяют определить будущее страны? Я, например, за партию «Яблоко» свой голос отдал. Это самая путевая партия у нас. Правда, я в их программе толком ничего не понял. Предлагают землю народу раздать по 40 соток, пусть строятся и экономику поднимают. Я, может быть, тоже бы взял 40 соток и построил нам с тобой дом, детишек бы завели, курочек, – ботал без умолку Петька, – но зачем эти сотки тем, у кого дача есть или квартира? Ты как считаешь, Ириска? Ах, да, ты у нас вне политики. Так вот, все в Питере голосовали за «Яблоко», а они в Думу не прошли.
Ире было стыдно, что она ничего не понимает, но она верила другу на слово и слушала его с большим удовольствием. «Надо будет в инете посмотреть про выборы и про партии, а то я совсем дремучая», – решила она. До Невского проспекта добрались на метро, потом быстрым шагом дошли до Арки Дворцовой площади и в нерешительности остановились. Вся Большая Морская вплоть до входа на Дворцовую была заставлена большим крытыми машинами.
– Петя, извини, а зачем тут эти машины? Они очень похожи на те, что нам на дачу продукты привозят, – спросила Ира у остановившегося приятеля, – только нет надписи «Продукты».
– Это не хлебовозки, это Автозаки. Я в прошлом году их уже видел, когда участвовал в «Марше Несогласных». Они служат для перевозки преступников и этих самых несогласных. Наловит милиция кучку – и в Автозак.
– Зачем? – удивилась несколько перепуганная девушка.
– Как зачем? Чтобы очистить улицы от либеральной слизи, как говорят единороссы в Думе. Погоди, потом расскажу, – на минуту задумавшись, Петя предложил, – идем. Если не удалось взять Зимний дворец в лоб, придется зайти с тыла. Видела, как матросы в семнадцатом Зимний брали?
– Видела в каком– то старом кино и на картинке.
– А я брал, но потом взяли меня, – беспечно болтал Петька.
– Как это взяли? – округлились глаза у подружки.
– Да так, ударили пару раз дубинкой по спине, взяли под руки и повели в автозак, – не без гордости ответил ей парень.
– И что? – пресекающимся от волнения голосом спросила девушка.
– Да ничего, привезли в участок, рассказали, как надо любить Родину. Я задавал много вопросов, и меня, как политически грамотного, отпустили. Еще и руку на прощание пожали. Приходите к нам еще, говорят, товарищ Шкодин, больно вы понятливый. Может быть, и другим подадите положительный пример.
– Врешь ты все, – неуверенно сказала Ира. – Сознайся, врешь или нет?
– Конечно! Или нет, – ответил Петька, когда они уже поворачивали на Дворцовую.
– Ты что, мне не веришь? – посмотрел он на нее большими круглыми глазами. – Или, может быть, трусишь?
– Нет, не трушу. Просто ты так говоришь, что не знаешь, верить тебе или нет. Как– то несерьезно.
– А глаза какие в этот момент?
– Большие и глупые, – рассмеялась девушка и пошла в сторону стоявшей на площади толпы.
– А вот грубить старшим по званию нельзя! – догнал ее приятель и, обняв за плечи, привлек к себе и, запрокинув ее головку, поцеловал.
– Нашли, придурки, где целоваться! Другого места нет? – услыхали они голос, доносившийся из шеренги Омоновцев, стоящих вдоль стен здания Генерального штаба, – Если на митинг, то проходите дальше, а лучше, идите, целуйтесь вон, возле Петра, там все молодожены целуются.
Строгий дядька в полном облачении Омоновца, похожий на офицера, махнул резиновой дубинкой в сторону Исаакиевского собора.
– Тут одни педерасты собрались, нечего вам – мальцам – возле них делать, – решил растолковать он свое предложение.
– А можно, мы все же посмотрим, что там такое? – невинным голосом произнес Петька
– Иди, если тебе жизнь не дорога, но девчонку оставь. Ребёнок она совсем, вон какие глазищи, чуть чего, и слезы побегут.
– Ничего и не побегут, – дернула плечом Ириша и потянула друга за собой, – мы пойдем, хорошо?
– Идите– идите, раз мозгов нет, но уж не обижайтесь! – буркнул им вслед омоновец.
Митингующих у Александрийского столпа собралось довольно много. Люди стояли с просветленными лицами, сжимая в руках: кто белые флаги, кто бечевки с привязанными на них белыми шарами. Некоторые были с самодельными транспарантами, на которых корявыми буквами было выведено: «За честные выборы», «Долой ЕР!», «Чуров – обманщик», «Путина долой!» Почти у всех на груди были приколоты бантики из белых лент.
– Почему все белое? – поинтересовалась Ирина у спутника.
– Это цвет чистоты. Намек на то, чтобы выборы были честными. Понимаешь?
– Понимаю, – ответила Ира, с опаской поглядывая на сжимающееся вокруг митингующих кольцо омоновцев.
– А можно тут стоять? – несмело спросила она.
– «ВКонтакте» писали, что митинг согласованный¸ правда, только на пятьсот человек, а тут, похоже, больше, – ответил посерьезневший Петр. – Видишь, чел у ограды стоит, ну этот, в очках и кепке? Он тут самый главный, всем в инете пишет, а потом отчеты составляет.
В это время человек в кепке взял слово и начал говорить, как подло обманул народ избирком, какие нарушения были на выборах в Думу. Потом вышла худосочная дамочка и тоже стала что– то говорить о демократии, чистоте выборов, нарушениях. За ней вышел мужчина средних лет и стал нудно перечислять выявленные нарушения на избирательных участках СПб.
– Знаешь, давай, и вправду, уйдем, – предложил Петя подружке, – отметились и пошли, вон народ подгребает, скоро зачищать будут.
– В смысле чего, – поинтересовалась Ира, – площадь убирать?
– Ну, вроде того, – народ на автозаках по домам развозить. – Ты не хочешь вместо метро на хлебовозке проехаться?
– Нет, конечно, – пугливо втянула голову в плечи подружка, – пошли быстрее.
– Пошли, конечно. Мне рядом с тобой даже митинг не интересен. Был с друзьями, внимал, а теперь только о тебе думаю.
– И что же ты думаешь?
– А то, что очень хочется целоваться.
Они целовались у памятника Петру, на ступенях Исаакиевского собора и в метро, и в подъезде Ирининого дома. Целовались до тех пор, пока за спиной не прозвучали грозные слова отца:
– Это еще что такое, Ирина?!
– Не что, а кто, – смело ответила Ира отцу, – это мой друг – Петр Шкодин.
И, чтобы придать авторитета своему дружку, добавила:
– Он второкурсник, машиностроитель.
– Если машиностроитель, чего по подъездам тереться? Заходите в дом, – предложил отец.
С этого момента Петька все свободное время проводил у Иры дома. Родители вначале ворчали, а потом привыкли. Правда, мама сказала как-то:
– Ты уверена, что именно этот человек тебе нужен? Провинциал, ни кола, ни двора. Ты – красивая девочка, могла бы себе олигарха найти.
– Мать, что ты мелешь, какой олигарх? – заступился за дочку отец. – Петька еще молодой, но глаз у него горит, я вижу. Он сам олигархом станет, дай только срок. Провинциалы, они шустрые, не то, что наши питерские. Вот у меня на фирме двое провинциалов работает, так куда местным до них! Приезжим надеяться не на кого, вот они и лезут из кожи вон, чтобы за столицу зацепиться. У наших все есть: мама, папа, крыша над головой, волноваться не о чем. Одним словом, мне Петруха нравится. Только смотрите, глупостей не наделайте, погрозил родитель пальцем дочери.
До «глупостей» дело не доходило, как ни пытался Петька. Но чему быть, того не миновать. Начало мая выдалось необычно теплым. Хотелось гулять, радоваться приходу весны, бродить по украшенным к празднику улицам Питера, оттянуться, говоря студенческим языком, перед зачетной неделей и экзаменами, перед тем ответственным моментом, когда большинство студентов клянется себе: «После майских начну новую жизнь, сяду за учебу и никуда ничего, ни–ни!» И вот, в один из праздничных дней, Петька предложил подружке:
– Ириска, есть отличная идея. В воскресенье идем на митинг протеста против инаугурации президента. Многие наши собираются. Помитингуем, а потом поедем всей компанией кататься по Неве. Там на кораблике бар есть. Посидим, потанцуем, одним словом, отметим свою активную гражданскую позицию в честь майских праздников. Пусть не думают, что вся страна заходится от восторга, что Вовик опять вернулся. Мы, например, против! За тобой только подготовка белых ленточек, они у тебя должны быть.
– Есть. Правда, нейлоновые, от школьных праздников остались, – ответила Ирина, – я их на мишек завязала. Не видел?
– Видел, конечно, сидят такие плюшевые белоленточники. Надо бы на них, как говаривали раньше, куда надо написать. Путь власти проверят твоих мишек на лояльность.
В воскресенье Петька заехал за нею домой.
– Поторапливайся, нас роскошная тачка ждет!
Двор дома, где жила Ирина был плотно заставлен машинами. Еще бы, народ здесь жил зажиточный и машины имел непустяковые, высоко стоящие на колесах, сияющие никелированными деталями и лакированными боками. Посему, приткнувшийся возле мусорных контейнеров видавший виды «Жигуленок», на которых в Питере ездят только студенты и гастарбайтеры, сразу бросился в глаза.
– Садись, не стесняйся, – широким жестом пригласил Петя, открывая заднюю дверцу машины, – тут все свои.
Действительно, за рулем Жигуленка гордо восседал Пашка, а на заднем сидении пристроился Матрос Железняк со своей роскошной подружкой, одетой по случаю праздника в яркую зеленую куртку.
– А где же белые ленты? – удивилась Ира, протягивая другу, который уселся на переднем сидении, бантики из белых капроновых лент.
– Коммунисты белый цвет не признают, – гордо ответил Матрос, – белое движение не наше.
– А зачем же вы едете на митинг? – удивилась Ира.
– Мы против олигархической власти, поэтому сейчас мы с вами!
– Ну, ты строг, – повернулся к ним Петька, – ты мне Ириску не пугай.
– Я не боюсь, – улыбнулась та, – а где же Рома– Терминатор?
– Он же нашего великого Владимира прочит на должность царя, зачем же он поедет на митинг? – рассмеялся Павел. – Он со своей Ольгой, наверное, сейчас гимн «За царя и Отечество» репетирует. Я у него на тумбочке текст видел. Мы с ним в одной комнате живем.
– Ну и как он? – поинтересовалась Ира. – Тебя за монархию агитирует?
– Пытался на первом курсе, но теперь отстал, видит, бесполезно, но своей офицерской дисциплиной просто забодал. Встает в шесть часов, в любой мороз открывает форточку и делает зарядку, потом идет обливаться холодным душем, а потом долго отфыркивается, не давая спать.
– Я бы его урыл, – беззлобно сказал Петька.
– Мы с дружком как-то хотели сделать ему темную, но он, собака, хоть на вид и хилый, но оказал нам отчаянное сопротивление. Терминатор, одним словом. Плюнули и стараемся не замечать этого чокнутого патриота, – сказал Пашка и, нажав на газ, стал проводить своего боевого коня по узким просветам, между стоящими во дворе машинами.
– У вас, походу, здесь одни буржуи живут? – поинтересовался Глеб, – вон, сколько машин наставили.
– Да нет, средний класс, – ответила Ира.
– Это сейчас так называют – «средний класс», а раньше их звали «буржуи», – наставительно произнес Матрос.
– Скажи, Глеб, а как тебя в коммунисты занесло? – поинтересовалась Ира.
– У меня в роду все коммунисты: отец, дед и прадед, – ответил с достоинством Глеб. – Когда в нашем городке последний завод закрыли, где отец слесарил, я тоже в коммунисты записался. Мне тогда только шестнадцать было. Не брали! Мол, комсомолец, но я настоял.
– Твой Зюганов – сам буржуй, наверняка, у него уже свой свечной заводик есть, – перебил его Петька. – Только создает вид, что он оппозиция, а вот протестовать против нечестных выборов не стал, так, вякнул что– то в своей манере, и все.
– Да, он уже свое отжил, и мы, молодые коммунисты, готовимся его переизбрать, но их гвардия пока сильна.
– Ириска, ты не обращай внимания на его важный вид, – опять влез с замечанием Петька, – знаешь, как он ржет, когда его щекочешь, вся общага содрогается. А так, ничего, тихий, по утрам зарядку не делает. Оно и понятно, коммунисты они все лентяи, чего он себя утомлять будет?
– Почему это лентяи? – не меняя важного тона, спросил Глеб.
– Это только от лени могла прийти в голову идея о коммунизме, – засмеялся Петька. – Коммунизм — это общество, где кто хочет, тот работает, а кому в лом – нет. Я понимаю, как мог стать коммунистом Глеб. В стране полно тех, кто вспоминает, как говорится, в нетленке о Масяне: «Я-то в Советском Союзе о!». А вот как Терминатора занесло в монархисты, ума не приложу!
– Его один мужик, преподаватель философии, завлек, – ответил ему Паша. – Они же у нас в универе все даже не из прошлой, а из позапрошлой эпохи. Песок сыпется, а дух горяч. Ромка– Терминатор – человек честный, патриотичный, вопросы ему задавал, потом согласился водный зачет сдать, вот и стал монархистом.
– Как это, водный зачет? – удивилась Ира.
– А этот гриб, не смотри, что древний, а морж. Он студентов в Крещение водит на Неву в прорубь окунаться. Кто окунулся, тому зачет или даже экзамен по философии. А наш идейный Терминатор даже, получив законную пятерку, поперся окунаться. Ну, понятное дело, его этот морж сразу в ряды монархистов зачислил. Недавно поручил ему сделать доклад на тему: «Алкоголизм – грозное оружие против России». Терми сидит, пыхтит и описывает эту сугубо национальную проблему.
– Боже, как интересно у вас! – воскликнула Ира, а у нас в девчачьих группах ничего такого нет.
– Понятное дело, Ириска, зачем вам прорубь с головой? Вам только, зажмурив глаза, нужно окунаться в любовь! – повернул к девушке Петька свое веселое и лукавое лицо.
– А вот и нет, – надула губки Ира, почему-то обидевшись на дружка.
Так с шутками и прибаутками они добрались до центра города и, петляя по улицам старого города, стали приближаться к площади Пушкина, где должен был начаться митинг «За честные выборы». Город в этот воскресный майский день практически вымер. Питерцы, измученные долгой зимой, уехали на дачи сажать огороды, просушить свои загородные дома, а заодно проветрить свои легкие чистым лесным воздухом, вытеснив оттуда накопленные за зиму выхлопные газы. Благодаря этому, улицы были практически пустыми, и ехать по ним было приятно даже на нещадно чадящем «Жигуленке».
– Паша, а где ты купил эту машину? – поинтересовалась Ира.
– По случаю, у нашего дворника-таджика, – ответил за приятеля Петр.
– Не слушай его Ириша, это он от зависти так говорит. Он бы тоже не прочь за руль сесть, но боится, что заболтается и влипнет куда-нибудь. Машину я купил не у дворника, а у комендантши общежития. У нее муж умер, а машина осталась и стояла в гараже. Ей деньги были нужны, у меня было пятьсот баксов, остальные постепенно отдал. Вот, теперь езжу, а машину она разрешила в том же гараже держать, пока не продаст, или пока гараж не снесут. Последнее вероятнее, весь город теперь зачищают от этих построек, хотя народ и противится. Так что постоит мой мерин под крышей, пока себе новую тачку не куплю.
– Ничего себе, как живут студенты! – удивилась Ирина. – О новых машинах мечтают!
– Кто как! – возразил Петька. – Вон Матрос с хлеба на воду перебивается, не желая работать на мироедов. Ведь так, Глебушка?
– Да, я отказываюсь участвовать в эксплуатации народа! – гордо повернув голову к Ирине, ответил Глеб. – И машина мне тоже не нужна, от таких машин только одно загрязнение окружающей среды. Их прокат надо запретить.
– Ах, запретить! – воскликнул Пашка и, резко затормозив, предложил:
– А ну, выметайся!
– Да ладно тебе, Глеб пошутил, это он в тебе классового врага видит, вот и болтает, а кататься на машине любит, правда, Глеб? – заступился за соседа по комнате Петя.
Глеб буркнул себе под нос что– то примирительное и через пять минут Павел уже парковал свою машину на стоянке Витебского вокзала. К площади Пушкину пришлось пробираться через шеренгу омоновцев.
– А митинг разрешен? – опасливо поинтересовалась Ира.
– Митинг разрешен, а вот шествие – нет, – ответил уверенно Петя, – в инете читал. А зачем нам шествовать? Постоим, покричим – и все.
На площади уже собралось значительное количество митингующих. В основной своей массе это была питерская интеллигенция: утонченные питерские старушки и старички с бледными от старости лицами, хорошо одетые молодые люди со всеми признаками офисного благополучия, студенты всех мастей, среди которых выделялись хипстеры, так называли обеспеченную городскую молодежь, исповедующая западную культуру и образ жизни.
– А и детсад здесь, – усмехнулся Глеб, – как без него!
– Какой детсад? – свысока поинтересовалась его спутница Татьяна, покачиваясь на высоченных каблуках, верной примете провинциалки.
– А вот эти парни в детских одеждах и с подгузниками, – ответил с откровенным презрением Глеб.
Хипстеры, действительно, отличались от остальных парней и полудетской одеждой с обязательными вязаными шапочками с бубонами, огромными шарфами на шее, и школьными рюкзачками за спиной.
– Они что, реально с памперсами? – продолжала расспрашивать Татьяна.
– А с чем же еще? Видишь, у них мотня висит сзади на джинсах. Это чтобы там подгузник умещался. У нас один такой чмошник есть. Только ленивый не прикалывается к нему с вопросом: «А ты подгузник давно менял, а то запах какой-то…»
– Да, есть у нас такой чувак, – поддакнул Петр приятелю, – в принципе, он парень ничего, но какой– то заторможенный. На занятия ходит от случая к случаю, но каким– то образом умудряется сдавать экзамены. Зачем пошел в машиностроители, не знает, техникой не интересуется и всем своим видом показывает, что в группе он человек случайный. Говорит, что хотел стать музыкантом, но папаша, имеющий небольшой заводик, заставил его идти в технический универ, учиться на инженера, чтобы продолжить его бизнес. Вот этот страдалец и мучается. Как по мне, так он дурак, что может быть лучше профессии инженера– механика?
– Инженер-экономист, – ответила ему Ирина, зная, какая тирада последует потом.
– Кто экономист? – возмутился Петя. – Ты мне скажи, кто придумал все, что мы видим вокруг: автомобили, мотоциклы, экскаваторы, трактора, снегоуборочные машины?
– Машиностроители. Наверное, машиностроители, – покорно отвечала подружка.
– Правильно! Какой от вас, экономистов, толк? Что вы будете экономить, если мы ничего не будем производить? Для девчонки, конечно, такая специальность подойдет, а из мужика бухгалтер, как из шахтера балерина. У вас на экономике одни хипстеры учатся, только этот Дениска отирается на машиностроительном факультете, не понимая своего счастья.
– Петька, уймись, дай послушать, что люди говорят, – одернул друга Павел.
– Да что там слушать, все твердят, что выборы президента прошли с большими нарушениями, что народ против него, потому что экономика страны в стагнации, – возразил ему Петр. – Знаешь, Ириска, что такое стагнация?
Ира знала, что стагнация – это застой, но особого неудовольствия у нее это не вызывало. Здесь, на площади, ей было радостно, что наконец– то она повзрослела и голосовала вместе со всеми за того кандидата, о котором даже в ее группе спорили. Одни говорили, что он олигарх и знает, как обогатить страну, а другие говорили, что он знает, как обогатиться за счет народа. Ира была из первых, тем более, и ее друг был за него. Теперь они стояли вместе здесь на площади, протестуя против того, что их избранник набрал так мало голосов. Все собравшиеся были уверены, что в их продвинутом Питере этот кандидат должен был победить. Ира вместе со всеми покричала «Позор, позор!» и ее, как и всех собравшихся, распирало от чувства своей причастности к истории, к возможности написать свое слово на ее страницах. В речи, звучащие с трибуны, ребята особенно не вслушивались, а потому пропустили слова организаторов о том, что митинг закончился. Когда толпа зашевелилась и двинулась в сторону метро, увлекаемые потоком друзья присоединились к ней, чтобы выйти к автостоянке у вокзала, где был припаркован Пашин автомобиль. Пройти надо было всего метров сто по довольно широкой улице, но что– то вдруг застопорилось этом движении, и к тому времени, когда их компания практически поравнялась со входом в метро, навстречу им стали активно протискиваться молодые люди со словами:
– Валите, там ОМОН!
– Ну и что, мы же ничего не нарушили, – смело заявил Петька, продолжая двигаться вперед, крепко держа за руку подружку. – Сейчас из толпы выйдем, а там уже и машина. Не бойся!
Людским потоком от них отнесло Глеба с Татьяной и Пашку, а потом какой– то непонятно откуда взявшейся турбулентностью прибило к железным щитам ОМОНа. Ира даже не успела перепугаться, как мимо нее пролетело что– то темное и обрушилось на плечо Петьки с криком:
– Сказано, шествия нельзя! Нарушение!
Петька, присев от боли, пытался объяснить, что они не шествуют, а идут к своей машине, за что опять получил по спине и в последний момент успел подставить руку под резиновую дубинку, которая вот– вот должна была обрушиться на спину его девушки.
– Ирина, беги, – последнее, что услыхала она перед тем, как голова Петра мелькнула уже за касками Омоновцев, окруживших несколько парней и оттеснивших их к стоящим на улице автозакам.
Ее, лишенную поддержки друга, закружило в толпе и втолкнуло в вестибюль метро, растрепанную и помятую, с надорванным рукавом куртки. В любом другом случае она бы зарыдала, но сейчас слез не было, а была какая– то странная собранность, давшая ей возможность протиснуться на эскалатор метро, а потом добраться до дома, скрывая от прохожих порванную одежду и насмерть перепуганные глаза. Только очутившись дома, в своей уютной комнатке, она зарыдала, смывая слезами пережитый стресс.
– Что с тобой? – влетела в комнату мама. – Петя обидел?
Однако дочка отчаянно покрутила головой, чтобы дать понять, что нет, не он.
– Что с тобой? – зашел в комнату отец. – Что за слезы? Этот паршивец обидел? Да я его…
– Нет, не он! Не трогайте меня, оставьте в покое, – сумела выдавить из себя Ирина и опять зашлась в рыданиях.
Под вечер, уже напившись валерьянки, она начала что– то соображать, и первая мысль, которая заставила ее опять разрыдаться, была: «Петя в тюрьме!» Судорожно нащупав телефон, она набрала его номер и услыхала казенный голос: «Телефон находится вне зоны доступа. Позвоните позже или оставьте сообщение». Ира набрала номер Павла и услышала те же самые слова. Ответил ей только Глеб, номер телефона которого она когда– то записала под диктовку Петьки на случай, если его надо будет немедленно найти, а телефон будет или разряжен или не оплачен.
– Алло! – услыхала она густой баритон Глеба. – Я слушаю.
Ира была счастлива. Петька где– то рядом, может быть, вышел на кухню или принимает душ. Даже успела обидеться на невнимание друга, что тот не перезвонил ей сразу, как пришел домой.
– Глеб, позови Петю, пожалуйста, – попросила она.
– А его нет!
– А где он? – спросила Ира и почувствовала, как холодок пробежал по всему телу.
– Его забрали и посадили в автозак. Ты что, не видела?
– Видела, – эхом отозвалась Ирина, – но я думала, что его уже отпустили.
– Если и отпустят, то не раньше, чем завтра утром, да и то, если повезет, – ответил Глеб.
– А ты дома? – зачем– то спросила девушка.
– Дома, в общаге, ужин готовлю. Пашка поехал к родне за город. А что?
– Я просто так спросила, – ответила Ира и поняла, что ее что– то задело в ответе Глеба, то ли раздраженный тон, то ли тот факт, что они в общаге, а Петька где– то там, в холодной и страшной тюрьме.
Тюрьмы она боялась панически. Ужасы этого заведения постоянно демонстрировали в заполнивших телеэкраны детективных сериалах, где главный герой или героиня обязательно должны были пройти через жестокие испытания казематом.
– Как ты думаешь, где его искать? – спросила она, набравшись сил.
– Где– где, в полиции, куда повезли. Я не знаю, да и тебе не советую узнавать. Все равно не скажут, только проблем себе наживешь. Отпустят, в прошлый раз же отпустили.
Этот совет только подхлестнул Ирину. Она засела за компьютер, нашла номера телефонов отделений полиции города и стала методично все обзванивать, задавая один и тот же вопрос: «Скажите, пожалуйста, нет ли среди задержанных Петра Андреевича Шкодина?» Какова же была ее радость, когда в одном из отделений ей ответили, что есть. На вопрос, когда же его выпустят, она получила ответ, что после выяснения обстоятельств задержания. Быстро собравшись, Ира кинулась в это отделение милиции, но разговаривать с ней там не стали, только подтвердили факт задержания Пети.
– Что же ты, девушка, за своим женихом не смотришь? – нахально улыбаясь, спросил ее дежурный полицейский. – Я бы сидел возле такой красавицы как ты, а не по митингам бегал. Может быть, не даешь, потому и ищет другие способы разрядиться?
От этих слов Ирину бросило в жар, и она, сдержавшись, чтобы не нагрубить милиционеру, уехала домой. Ира забылась сном только под утро. Из этой непрочной дремоты ее вернул в реальность телефонный звонок.
– Это я, Петр. Все нормально. Как ты?
– Где ты? – закричала в трубку Ира, потом стараясь сдержать слезы, подступившие к горлу, она замолчала.
– Не плачь, я в общаге.
Голос в трубке звучал глухо и невнятно. Это настораживало и не давало полностью ощутить радость от того, что он нашелся.
– Петя, что с тобой? Я сейчас приеду.
– Не надо, не приезжай, потом встретимся, – ответил ей все тот же глухой голос. – Я звоню потому, что Глеб сказал, что ты волновалась. До встречи.
Услыхав в трубке короткие гудки, Ира поняла: надо ехать, что– то не так. Она не помнила, как добралась до общежития, где жил Петр, как прорывалась через стойку вахтера, которому кричала, что надо спасать человека, как ворчала ей в след вахтерша:
– Все вы тут спасительницы, отбоя нет.
Она была здесь однажды. Петя пригласил отметить Восьмое марта. Посидели славно, но когда Ира обнаружила, что комната вдруг опустела, и они остались с Петькой одни, она, усилием воли остановив непривычное кружение в голове от выпитого вина и сославшись на то, что надо на минутку выйти, выскользнула за дверь, прихватив вещи. На следующий день он даже не зашел к ней на перемене, а позвонил только под вечер, спросив:
– Что, испугалась? А зря, я же не маньяк.
Тогда они помирились. Сейчас она каким– то шестым чувством нашла его неприметную дверь на четвертом этаже в длинном тусклом коридоре. Постучала и тут же вошла. Петр лежал на кровати, вытянувшись во весь свой немалый рост. Глеб доедал яичницу, сидя за столом, заваленным грязной посудой, хлебом и книжками.
– Хорошо, что пришла. Петька в неадеквате. Лежит, молчит. Может быть, ты его разговоришь, а я пошел на лекцию. Гришка – наш третий жилец, дома, в Череповце, – зачем– то добавил он, уже держась за ручку двери.
Ира подошла к кровати и первое, что увидела, устремленный мимо нее в потолок странный взгляд друга. Особенно поразили его глаза, пустые и безучастные, один из которых, полуприкрытый веком, был заметно меньше другого.
– Петя, что с тобой? Ты болен? – присела к нему на кровать Ира и положила свою ладонь на его руку, – ты не выспался?
– Не надо меня расспрашивать, – ответил парень, высвобождаясь. – Не надо было приходить. Я не хочу, чтобы ты меня видела таким.
– Я хочу тебя видеть любым – больным и здоровым, грустным и веселым, – понимаешь, любым! – заговорила Ира. Ее слова лились легко, и сами складывались в фразы. – Я чуть не умерла вчера, когда не могла найти тебя. Потом обзвонила все ментовки и нашла. Поехала туда, но меня к тебе не пустили, и вынудили уйти.
– Спасибо тебе, конечно, но пойми, после того, что они сделали со мной, я не должен быть рядом с тобой. Я недостоин тебя, я не смогу тебя защитить, я просто ничтожество.
– Что они сделали? – упавшим голосом спросила Ира.
Перед глазами всплыли страшные картины, которыми развлекало телевидение, о зверствах уголовников над теми, кто первый раз попал в тюрьму. Это было страшно, гадко и совершенно невыносимо. В такие моменты она закрывала глаза, чтобы спрятаться, не видеть этих кадров, чтобы потом не мучиться отвратительными видениями. Неужели, такое произошло с ее другом?
– Нет, меня не насиловали, – успокоил ее Петр, – понимаешь, меня унизили. Меня, которого никогда, и никто не унижал, сейчас унизили. Если бы ты слышала, как со мной разговаривал следак! Создавалось впечатление, что перед ним сидит отмороженный гопник, которого поймали за руку. Он не называл меня ни по фамилии, ни по имени, а только всякими мерзкими словами: урод, пидор, гнида и прочее – вспоминать неохота. Это в фильмах они все такие правильные, а на деле просто фашисты. Где их только таких берут? Как рождается на свет такая категория людей, которым доставляет удовольствие унижать людей? После этого допроса я понял, что я никто, просто жалкая тварь, которую можно ни за что, ни про что посадить, обругать, растоптать, бросить в тюрьму. И никто, понимаешь, никто, за меня не заступится. Правильно мне отец говорил, что в наше время лучше не попадать в полицию ни в качестве свидетеля, ни, тем более, в качестве обвиняемого. Он считает, что в нашей стране нет правды, а есть только деньги. Если их нет, ты никто! Я слушал его и думал: «Ну вот, опять пошла ностальгия по Союзу». Однако ведь был в Союзе и Гулаг (я, представь себе, прочел Солженицына, нам его задавали как внеклассное чтение), но я был уверен, что все это было в том далеком сталинском прошлом, а теперь в нашей демократической стране такого не может быть по определению. Оказывается, все есть, просто не в такой степени. По-прежнему, любой человек, даже невиновный, может быть арестован, задержан, упрятан, и по-прежнему там, за тюремными стенами он никто, просто жалкая дрожащая тварь!
– Я не поняла, за что тебя задержали, мы же ничего не делали? – тихо спросила Ира. – Митинг же был разрешен.
– Митинг да, а вот шествие – нет. И доказать им, что мы просто в толпе людей пробирались к своей машине, было невозможно. Когда услышали про машину, вообще разорались, что они менты, верно служащие государству, машин не имеют, а какие-то поганые сопляки, разъезжают на собственных автомобилях. Допытывались, кто еще со мной был. Я не ответил – ударили пару раз по почкам, но потом, видимо, запал пропал. Видимо, было слишком много задержанных, и они, по всей видимости, устали их допрашивать.
– А как тебя отпустили?
– Этого я не понял. Может быть, потому что не было на меня заказа, как говорил этот чел, организатор, который вместе со мной в автозаке ехал. Им первачки не нужны, они активистов отлавливают. Простых участников забирают для того, чтобы запугать, превратить из несогласных в молчащих. Чтобы они, попробовав дубинки и жесткость нар, десятой дорогой обходили всякие митинги, а вот с активистами не церемонятся. Меня тоже хотели записать в активисты, пробив по базе, что я уже однажды был задержан. Пытались на меня навесить организацию митинга, нападение на ОМОН, но потом как-то отвлеклись или уже план по задержаниям выполнили.
– Но ты никого не трогал, я же видела! Я бы пошла в свидетели, что ты никого не бил! – запричитала девушка.
– Никуда ты не пойдешь. Это никому не надо, они сами знают, что я никого не трогал, что это они меня били, я им синяк на руке показал, куда дубинка омоновца попала.
Петька закатал рукав и показал Ире огромный багровый кровоподтек на левой руке, которой он ее защитил. Этот синяк так поразил ее, что она, сама от себя не ожидая, схватила руку друга и стала целовать ее, и заговаривать боль, как это делала в детстве мама, утешая ее, ударившуюся и плачущую.
– Ну, что ты Ириска, что ты, – гладил он ее по голове другой рукой, – мне же не больно, мне просто противно, что я теперь не человек.
– Выкини эти глупости из головы, – зашептала она, – ты самый лучший на свете человек, и, склонившись над ним, стала целовать его глаза, губы, шею, чувствуя, как просыпается жизнь в ее любимом.
Как, откуда у нее взялся этот запас нежности? Эта нежность залила ее всю, сделав смелой, страстной женщиной, которая была готова на все. Потом они лежали, утомленные и растерянные от того, что с ними произошло, глядя на блики солнца на давно небеленом потолке. Немного погодя, уже придя в себя, лежали, обнявшись, шепча друг другу нежные слова. Петька порозовел, и глаза его стали опять одинаковые, а Ира, ничего толком не ощутив от состоявшейся близости, но осознав, что она теперь перешла в новое качество, ни о чем не жалела.
– Я люблю тебя, – повторяла она время от времени.
– Ну вот, я же говорил, что ты меня полюбишь, Ирисища, а ты сопротивлялась, – опять забалагурил Петька, – а я тебя люблю с той самой минуты, когда ты вошла со своими глазищами к нам в аудиторию. Ты знаешь, что у тебя глаза как у газели, испуганные и любопытные?
Обнявшись, глядя друг другу в глаза, они долго перебирали подробности той встречи на занятиях, и то чувство, которое одновременно проснулось в их душах. Время летело незаметно, и вскоре в коридоре послышались шаги возвращающихся с занятий студентов.
– Ой, надо вставать, – забеспокоилась Ирина, – а то вдруг Глеб вернется.
– Не волнуйся, не вернется. Он мой должник по гроб жизни, его Танька уже с Нового года вместе с нами живет, – опрометчиво ляпнул Петька.
– В смысле чего? – переспросила Ира.
– В смысле того, что ее отчислили из института, и она боится ехать к себе домой в Великие Луки. Вот и живет у нас в комнате.
– Как живет, просто так, вместе с вами? – удивилась Ира.
– Да, вместе с нами. Тут многие так живут, парни у девчонок, девчонки у парней. Общага!
– И ты тоже с кем-то тут жил? – напряглась Ирина.
– Я нет, но буду жить с моей девочкой Ириской, – просто ответил Петька, опять увлекая ее в новые, не неизведанные ранее ощущения.
– Нет, не буду я тут жить! По-моему, это странно и противно, вот так, на глазах друг у друга… – сказала Ирина, уже собираясь уходить.
– Ты прямо как Марина Сергеевна. Она как узнала, что в общаге все вперемешку живут, долго не могла опомниться и тоже все время повторяла: «Как это можно? Как это можно?»
– Зачем же ты ей об этом сказал?
– Это не я. Есть у нас одна девчонка. Я, говорит, этого Серегу знаю хорошо, он уже год с моей соседкой в нашей комнате живет. Сергеевна просто в осадок выпала. Что сделаешь, старое поколение! Моя бабушка говорит, что они все невинными замуж выходили.
– А я? – эхом отозвалась Ира.
– И ты, – ответил ей Петька, – ты же теперь моя жена. Понимаешь?
– Жена… – растерянно протянула девушка и еще крепче прижалась к любимому.
Чувственность, которая поселилась в ее теле, неосознанно для нее самой требовала все новых и новых объятий, все новых и новых ласк, удовольствия ощущать своего любимого. О том, что ее жизнь может кардинально измениться, зародись от этих ласк в ее чреве ребенок, не бросит ли этот лихой и веселый парень ее после всего этого, Ира как-то не думала. Ей было все это безразлично, ей просто было хорошо от того, что он рядом, что можно целовать его глаза, можно гладить его упругие бицепсы, можно слушать его голос. Она стала его частью.
Он не был так невинен, как она. У него, симпатичного и веселого парня, отбоя от подружек не было с первого дня общежитейской жизни. Особым спросом он пользовался у старшекурсниц, которые, пережив первые приступы внимания к себе и не сумев зацепиться за одного из парней, продолжали искать того, кто будет их любить. С одними он просто целовался с другими, наиболее доступными, занимался любовью, не придавая этому большего значения, чем обычному массажу, который ему – спортсмену – делали в легкоатлетической секции. Это было приятно, но не более того. Ни к кому он не прикипал ни душой, ни телом. Эта же девочка, которая смотрела на него большими как у газели глазами, вызывала у него удивительную нежность, и он понимал, что это надолго. И ему совсем не хотелось ее обидеть. Когда Пете исполнилось шестнадцать, отец, заметив его интерес к девчонкам, провел с ним беседу и объяснил ему, что должен сделать мужчина для своей женщины – это не обидеть ее и не оставить один на один с последствиями их любви.
– Имей в виду, если обрюхатишь какую-нибудь девчонку, женю на ней и ее в дом приму. Так что думай, что надо делать, чтобы не стать молодым отцом, – говорил полковник, строго сведя кустистые брови.
– Да, ладно, батя! Зачем мне дети? Я еще сам дите, как говорит бабуля, – отшучивался Петька, но все же почитал в инете, как не стать отцом. Сейчас же ему, девятнадцатилетнему, казалось, что он уже совершенно взрослый, и может себе позволить создать семью с этой удивительной девочкой и завести в доме такую же маленькую глазастую дочку, как и она сама.
– Ты не бойся, мы сразу поженимся, если появится ребенок, шептал он в маленькое ушко подружки, но его пока не будет, это я тебе обещаю. У нас будет самая красивая свадьба на свете, а ты будешь самой красивой невестой. Я все сам заработаю, а если понадобится, кредит возьму.
– Да, – отвечала она тоже шепотом, – но кто его тебе даст? Нам на занятиях говорили, что кредиты дают только людям с нормальным доходом.
– Увидишь, будет у меня доход, будет свадьба, и будет роскошная квартира и большая семья! А еще мы будем постоянно путешествовать и объездим весь мир. Наша страна развивается, здесь теперь каждый может себя проявить и все заработать.
– Класс… – радостно отвечала она и представляла себе это чудесное будущее, но тут же спросила. – А зачем же ты тогда на митинги ходишь, если все и так хорошо?
– Вот ты, Ириска, оказывается вредная, – растрепал Петька ее темные, слегка вьющиеся волосы, – я тебе про светлое будущее, а ты – митинги. Да, я хожу туда, потому что хочу, чтобы Россия была не монархией, как мечтает Терминатор, не тоталитарным государством, как задумал Глеб, а демократической страной. Чтобы была свобода слова, чтобы соблюдались законы, чтобы всякие поганые менты не издевались над человеком, не превращали его в тварь бессловесную. Посмотри, на западе чуть чего народ сразу на улицы валит, по любому поводу топами идут. Нас же собралось несколько сотен, ни кричали, общественный порядок не нарушали, а попали в СИЗО, как хулиганы.
Петька опять загрустил и, отвернувшись от подружки, замолчал, уставившись глазами в потолок.
– Пека, прости! – обняла его Ирина. – Все наладится, все будет хорошо!
– Как ты меня назвала? – оживился Петька и всем корпусом развернулся к Ирине.
– Пека. Так в Финляндии называют Петек. Я там в языковом лагере летом после девятого класса была.
– Пекой звали твоего финского дружка?
– Нет, так звали нашего учителя английского, немолодого финна с большой лысой головой, но он был таким милым и таким добрым, что и мне захотелось так назвать тебя.
– Ну, тогда лады, ты – Ириска, я – Пека, – быстро согласился Петька. – В этом даже что-то есть. Зови, разрешаю.
Сделав небольшую паузу, он опять замитинговал:
– Ты должна понять, что я хочу, чтобы меня уважали. Не надо любить, уважать надо. Горький так говорил. Мы его что, напрасно в школе учили? Я хочу, чтобы соблюдались мои права, чтобы один чел, однажды взобравшись на трон, не присох к нему намертво. Пусть он замечательный, умный, демократичный, но пусть уступит свое место другому. Даже роботы снашиваются, даже они могут совершать ошибки, а это человек. Одним словом, пусть будет движение вперед. Поняла?
– Поняла, – ответила Ириша.
– Ты со мной?
– Да, – кротко ответила девушка, – с тобой.
Петя, в любой компании не забывал сказать о себе, что он одессит. Отчасти это было правдой, так как он родился в Одессе, где одно время служил его отец и где нашел себе жену. Потом долгие годы мать с отцом странствовали сначала по Союзу, а потом по России, выполняя свой воинский долг. Петя родился в Одессе, куда уехала рожать мама из Сибирского военного городка. Поехала туда, где было тепло, где жили ее родители и еще незамужняя сестра – Галина.
– Первое, что я увидел в этом мире, было море, – рассказывал Петька подружке. – Дача дедушки и бабушки была у самой воды, и они носили меня на руках вдоль прибоя, и волны убаюкивали меня. И потом каждое лето мы отдыхали только в Одессе. Уже нет бабушки и дедушки, но мы продолжаем ездить туда к моей тете, которая живет в родительском доме и поддерживает на плаву дачу. Вот будущим летом поедем в Одессу, ты увидишь, что это за город. Знаешь, как писали братья Катаевы? «Все человечество делится на тех, кто жил в Одессе и на тех, кто там не был. Причем, вторая часть не самая лучшая на планете».
– По-моему они так писали про свою гимназию, а не про всю Одессу, – возразила начитанная подружка.
– Может быть, и про гимназию, но я распространяю их слова на весь город, который очень люблю! Бульвары, фонтаны, Лонжерон, Привоз, южный говорок… «Мадам, не делайте мне громко», – говорит тетка своей соседке в автобусе, болтающей на весь вагон по мобильнику. «Если вы такая краля, ездите на таксофоне», – отвечает ей крикуха. Тут же в перебранку включается весь вагон. Причем и на той, и на другой стороне есть свои сторонники. «Шо вы хочите от этой дамы, мы для нее простые гои, а она принцесса», – говорят одни. «А если бы вам позвонили, вы бы тоже подняли такой хипиш?» – отвечают другие. Переговариваться через весь вагон там норма и всем велело. А в Питере зайдешь в транспорт, сразу хочется в этой тишине прилечь и уснуть. Все постоянно говорят, что Питер – интеллигентный город, здесь, мол, никто не шумит, а я думаю, что причина здесь простая: как можно болтать, прикалываться и веселиться в сонном дурмане, в котором, в силу погодных условий, постоянно пребывает народ Северной столицы?
– Ну, ты придумал! – возмущалась коренная петербурженка Ирина. – Мы просто наследники петербургской аристократии и советской интеллигенции. У нас не принято шуметь и ругаться на людях и вообще привлекать к себе внимание.
– Понял не дурак, у тебя голубая кровь, – тут же парировал Петька. – Питерцы, по ходу, ругаются только дома. Проснулся и ну орать. Тут шел как-то по улице Марата, слышу крики, мат-перемат, а в воздухе пух и перья летают. Поднял голову, а на самом верхнем этаже идут бои местного значения при открытых окнах. Похоже, супружница кидает в мужа всем подряд: сковородками, подушками, утюгами, и они плавно приземляются на идущие под окнами автомобили и головы интеллигентных горожан.
– Ну, всякое бывает. В семье не без урода. Питерцев сильно разбавили приезжие. После
блокады в городе осталось всего около семисот тысяч человек, а теперь уже под пять миллионов.
– Хочешь сказать, понаехали? Маманя тоже говорит, что Одесса сильно изменилась в последние годы. Раньше город на треть был еврейским. Когда Горбачев открыл границы, большая часть евреев съехала в Израиль и Америку, их место заняли украинцы из окрестных сел. Оставшиеся немногочисленные евреи растворились в большой массе украинцев и теперь настоящей одесской речи практически неслышно. Ты видела фильм «Ликвидация»? Классный фильмец! Мать говорит, что артистам удалось здорово передать одесский диалект, хотя время от времени и прорывался московский говорок, но в целом хорошо. Моя матушка – коренная одесситка, ее не проведешь. Я еще прошлым летом хотел тебя в Одессу свозить к моим родичам (так на Украине родственников называют), но тут подвернулись эти путевки в Южный. Я подумал, зачем нам на глазах родни быть? Народ провинциальный, еще не поймет, как невенчанным спать вместе? А в это лето обязательно поедем. Хорошо бы попасть в цветение акации, это где-то в июне. Ты знаешь запах акаций? Нет, ну это просто чудо: сладкий, но не приторный, ты весь в нем утопаешь и понимаешь: вот он юг! Север так не пахнет. Одним словом, следующим летом едем в Одессу.
Всю осень Петька опять ходил на какие-то митинги и марши, только иногда прихватывая с собой подружку, объясняя, что не хочет подставлять ее под дубинки полиции. В конце ноября он прибежал к ней домой сияющий и радостный и закричал с порога:
– Свершилось!
– Что свершилось? – удивилась Ирина.
– Революция на Украине! Народ поднялся, чтобы свергнуть коррумпированную власть! В центре Киева собрались тысячи людей с требованиями отправить в отставку президента Януковича. Причем, никто им этот митинг не согласовывал. Просто взяли и пришли. Включай телевизор, там телеканал «Дождь» в режиме онлайн все показывает.
– А чему ты, Петр, собственно, радуешься? – с такими словами вышел в коридор отец Ирины. – Они же в ЕС вступить хотят.
– О, приятно, Дмитрий Вадимович, что и вы заинтересовались политикой. Вот ведь, что революции с людьми делают! – нахально улыбаясь, ответил ему Петька. – ЕС – это хорошо, нам тоже надо туда вступить, не с Азией же брататься.
– Понимали бы вы чего, прежде чем делать такие заключения, – рассердился отец Ирины. – Россия не та страна, чтобы быть под кем-то. Такого еще сроду не бывало, чтобы ей правил чужой дядя.
– А татары и монголы? – неожиданно поинтересовалась дочка.
– Это было еще до объединения Руси, а после того – ни разу. К тому же, татары нами не
правили. Дань мы им платили, но были самостоятельными. А Европу эту мы трижды били, и правили значительной ее частью, так что не им нас учить!
Дмитрий Вадимович говорил сердито и мало походил на всегда любезного и хлебосольного хозяина. Из этого стало ясно, что радость от украинской революции потенциальный тесть не разделяет, и Петя замолчал. Однако его оппонент не унимался.
– Петр, я терпел, когда ты Ирку в свои политические игрушки затаскивал. Надо, конечно, немного нашу власть потрясти, чтобы сами жили и другим давали. Мне, предпринимателю, это понятно, но вот предавать Родину я ей не позволю! – закончил он на высоких тонах.
– Какое же тут предательство? – удивился Петр.
– Самое настоящее. Кто спас украинский народ от ляхов? Кто создал после революции страну «Украина»? Кто сделал ее процветающей республикой Союза? Кто дал ей независимость? И за это все она нас все последние годы обманывает, обворовывает, а теперь и вовсе предала, собравшись вступить в Европу.
– Ой, да успокойтесь вы, Дмитрий Вадимович, никто нас не предал, просто народ захотел себе лучшей жизни, что в этом непонятного? – пытался оправдаться Петя, потихоньку продвигаясь в спасительную комнату Ирины.
– А ты был в этой Европе, чтобы так рассуждать? Не был, то-то и оно! Вон, Финляндия рядом, сделай себе иностранный паспорт и езжай, посмотри, как они живут. Что, Ириша, роскошно? – повернулся отец к жавшейся к стене дочери.
– Нормально, – неуверенно ответила та, – скромненько, но чистенько.
– Вот именно, скромненько! Не было бы нас, они бы жили бедненько и чистенько. Это, мы, идиоты, своего мыльно-рыльного не берем, в Финляндию ездим. Причем машинами вывозим!
Было заметно, что отец сильно рассержен. Причина тому была. Он занимался оптовыми поставками в Питер отечественных стиральных порошков и продвижением их на внутреннем рынке, потому весь иностранный импорт у него вызывал раздражение.
– Правильно Путин сказал, если войдет Украина в ЕС, потащит к нам беспошлинный европейский товар. Что тогда делать нашему производству, закрываться? – сердито посмотрел он на Петра. – Так что, молодой человек, вначале надо разобраться, что к чему, а потом радоваться. Правильно я, мать, говорю, – повернулся он к выглянувшей из дверей гостиной жене.
– Ты всегда все правильно говоришь, но только почему гостя на кухню не приглашаешь, он ведь наверняка голодный, – ответила та примирительно, широким жестом зазывая Петю на кухню.
– Да нет, спасибо, Полина Ивановна, я только что обедал, – сдержанно ответил ей Петя, – я немного посижу и пойду. Устал сегодня ужасно, – и, пропустив вперед себя подружку, зашел вслед за ней в ее комнату.
– Странный твой папаша, смотрел одни комиксы и вдруг прозрел. Оказывается, он против Европы, – продолжил дискуссию Петр, даже забыв ее чмокнуть, как это делал всегда.
– Он не против Европы, он за Россию и свой бизнес, – пыталась оправдать отца Ирина, – ты с ним лучше не спорь, он упрямый, что-то вобьет себе в голову, его не переспоришь. Недавно за компьютер засел, теперь там постоянно с кем-то переписывается и страшно сердит на украинцев за то, что они Россию считают отсталой страной и решили идти в Европу.
– Но ведь они правы, мы от Европы отстали надолго, если не навсегда. Надо догонять, но для этого нужна демократия, коррупцию надо уничтожить, олигархам не давать грабить страну. Вот как на Украине: не хочет Янукович в Европу, купил его наш президент, народ против этого восстал. Песни поют на Майдане, речи произносят. И, заметь, никто им не мешает, менты никого не ловят и в автозаки не закрывают.
– Может быть, это и так… Но ты лучше с отцом не спорь, мне все рассказывай.
– Если не хочешь, я тебе ничего говорить не буду. Мне достаточно споров в общаге. У нас Терминатор и Матрос объединились против меня и постоянно чморят.
– Они же против власти? – удивилась Ирина.
– Да, они против, но каждый по-своему. Терминатору царя подавай, Матросу – генсека. Сами, похоже, на эти места метят. Однако теперь объединились и говорят, что перед угрозой внешнего врага надо быть за Родину.
– А ты разве не за Родину? – пожала плечами Ира.
– Демократы тоже за Родину, но без тоталитаризма, за свободу слова, свободу мнений и так далее. Поняла?
– Поняла, – как всегда смиренно ответила Ира, чтобы закончить спор.
Потом они еще немного поболтали, помиловались, но что-то мешало их сегодняшней встрече, и Петя, немного посидев, ушел. Вплоть до самого Нового года Петька не задевал с отцом Ирины тему об Украине. Сам же Дмитрий Вадимович так увлекся этими событиями, что больше ни о чем говорить не мог.
– Нет, ну вы видели где-нибудь такое? Эти молодчики майданутые на всю голову, бьют и жгут Омоновцев, а те терпят! Куда этот хренов президент смотрит? Разогнал бы всех водометами, развез бы по ментовкам в автозаках, и дело с концом. Нет, шляется по разным странам. Как можно из дома убегать, когда он в огне? Совсем умом тронулся. Наши тоже влезли со своими кредитами, будто деньги девать некуда. Лучше бы бизнес не обирали, на развитие что-нибудь оставляли, чем всяким придуркам раздавать. Раньше надо было заигрывать с Украиной, а не душить соседей непомерной ценой на газ, так ведь нет, свои Газпромовские карманы набивали.
Однако все, что раздражало отца, безумно радовало Петьку. Он буквально летал от счастья, узнав об очередной уступке власти восставшим. Ира, утонувшая в любви, вообще мало интересовалась Украиной, ей нужен был Пека, его руки, губы, глаза, он сам, такой любимый и желанный. Отца она тоже слушала в пол-уха, бездумно кивая, чтобы не обижать.
Новый год всей компанией праздновали в Карелии, сняв для этого домик в одном из пансионатов. Поспорили немного об Украине, каждый отстаивал свое мнение, но захмелев, расслабились, а потом и вовсе разошлись по комнатам с подружками, оставив Пашку поддерживать огонь в камине и смотреть телевизор. Катаний на лыжах по зимнему лесу не получилось ввиду отсутствия снега, и, побродив по лесу, насобирав шишек, ребята первого числа отправились домой. Вечером Петьке надо было заступать на смену. Он завез подружку домой, где принял предложение Ириной мамы, отметить Новый год с ними вместе. Дмитрий Вадимович вышел к столу откровенно сердитый и тут же набросился на дочку с вопросом:
– Ты где болталась два дня?
– Я же говорила, что мы за городом праздновали Новый год. Сегодня Пете на работу, вот мы и вернулись.
– Говорила она! А к экзаменам кто готовиться будет?
– У меня только девятого первый экзамен, я успею. Пыталась успокоить отца дочь, но он все больше наливался раздражением.
– Ты, говорят, с Украины, – неожиданно повернулся он к Петьке.
– Вообще-то нет, – ответил тот. – Я только там родился, и мать у меня оттуда. А отец военный, вот всю жизнь и скитаемся по гарнизонам. А что?
– Да, я смотрю, ты вроде русак, а ведешь себя как типичный хохол. Признайся, ты ведь теперь за них?
– Я не за них, я за демократию, за власть народа.
– Знаем мы эту власть народа, вначале они все демократы, а потом диктаторы. Нет этой демократии, есть те, кто управляет народными массами. Вся демократия, как дышло, куда повернул – туда и вышло. Ленин тоже был за власть народа и что? Он основал в нашей стране такой тоталитаризм, которого не было даже во времена Ивана Грозного. Вот и на Украине могли бы демократично через год переизбрать нового президента, но нашлись силы, которые заявили, что надо скинуть действующую власть с помощью оружия. А Запад просто заходится от воя, как все правильно, как все демократично. Как можно радоваться? Какая это демократия, когда фашисты на Майдане заправляют? Вы вот знаете, кто такой Бандера, с флагами которого ходят украинские дерьмократы? А факельное шествие видели на Крещатике в Новый год?
– Нет, мы телик не смотрели, – ответил Петя. – Я знаю, что Бандера – это их национальный герой. Что тут такого? Мы же славим своих героев, почему им не иметь своих?
– Своих, говоришь? Под знаменами этого Бандеры в период войны были устроены погромы евреев во Львове, резня на Волыни, где поляков вырезали вместе детьми, чтобы освободить территорию для украинцев. Своих сородичей Бандеровцы тысячами уничтожали после войны! Они страшнее басмачей, те хоть женщин и детей не трогали, а эти деток просто привязывали к столбам, чтобы на них пули не тратить, и те умирали мученической смертью. Теперь портрет этого урода Бандеры висит в Мэрии Киева.
– Папа, это учили раньше в школе? – спросила Ирина. – У нас ничего такого в учебниках не было.
– То-то и оно, что ни наше, ни ваше поколение ничего о Бандере не знали. Стеснялись в советских учебниках писать про то, что представители братского украинского народа были фашистами. Между прочим, сегодня я прочел в инете, что именно они, а не немцы сожгли Хатынь, и еще несколько белорусских деревень. Эти сведения были засекречены, но, как говорится, в свете украинских событий, их рассекретили. Я был в Хатыни еще студентом. Там, в принципе, ничего нет, только мемориал и памятные доски, на которых выбиты имена сожженных крестьян и список деревень, которые были сожжены дивизией СС «Галичина». Эта дивизия была полностью сформирована из украинских националистов, а при прежнем президенте Украины Ющенко командир этой дивизии Шухевич был посмертно удостоен звания героя Украины.
– Зачем? – удивилась Ирина.
– Затем, чтобы привлечь внимание к этому ублюдку и воспитать на его примере подрастающих украинцев.
– Может быть, все же, чтобы воспитать на их примере патриотов? – неуверенно спросил Петя.
– Патриот, который признает только свою нацию, а все остальные ненавидит, и есть фашист. Впрочем, давайте все же выпьем. Новый год все-таки. Итак, я предлагаю выпить за мир!
Все переглянулись, удивившись такому непопулярному тосту, но выпили.
– Вы, Дмитрий Вадимович, просто как мой папахен, поднимаете тосты за мир, – все же не стерпел Петя.
– У наших родителей, переживших войну, это был главный тост. Помяните мое слово, скоро он и у вас станет самым главным.
Опрокинув стопку водки и тяжело поднявшись, он ушел в свою комнату.
– Не обижайтесь на отца, – извинилась за мужа Полина Ивановна, – очень он переживает из-за этого Майдана. Вчера позвонили поздравить наших друзей из Киева с Новым годом, так они нас буквально облили ушатом помоев. Обозвали оккупантами, лапотниками, коммуняками за то, что мы им в ЕС не даем войти. Отец все это выслушал, послал их и с горя напился. Он с похмелья такой сердитый. Так-то он у нас человек мало пьющий. Вы уж его, Петя, не дразните, имеете свои убеждения, старайтесь скрыть. Своим родителям рассказывайте, они простят, а ему не надо.
– Моим тоже этого говорит нельзя, типичные совки, им жесткую власть подавай. Я со своим батей тоже рассорился. Он говорит, что я предатель интересов своей страны, раз поддерживаю Майдан. Такого же мнения и моя мать, ее сестра с племяшом из Одессы накрутили. Говорят, что их западенцы забодали, требуют, чтобы все на украинском разговаривали. Я понимаю, это перегиб, так сказать, революционный, потом все устаканится и пойдет по-прежнему. Однако они имеют право на свой национальный язык и историю.
Однако время шло, а спокойствия на Украине не наблюдалось и, если Дмитрий Вадимович все больше мрачнел, то Петька ходил как именинник. Когда в конце февраля совершился правительственный переворот, он был счастлив.
– Представляешь, – кричал он, размахивая руками, – народ Украины победил! Ничего не смогла сделать власть. Ее просто под зад выгнали. Погибли бойцы, но дело их победило. Президент бежал, а народ выбрал свою власть! Я вчера ночью пришел со смены и до утра смотрел трансляцию с Майдана по «Дождю». Просто мурашки по коже бежали и слезы подкатывали, когда кольцо омоновцев стало сжиматься вокруг митингующих, а те зажгли покрышки, чтобы не подпустить к себе и пели свой гимн. Вот это настоящие патриоты! Нам бы так!
Ира его восторгов не разделяла, но и не возражала. Дома комментарии о победе Майдана были другие.
– Доигрался этот трусливый президент, прогнали его. Дождался, пока толпы вооружились, а сил их сдерживать не осталось. Сам все проиграл и людей погубил, – говорил отец.
Повеселел он только в марте, когда неожиданно для всех Крым присоединился к России.
– Вот это да! Я этой минуты двадцать три года ждал! – ликовал Дмитрий Вадимович, и затягивал песню: «Легендарный Севастополь…»!
– Что ваше поколение понимает о славе города-героя Севастополя? – спрашивал он у дочери и сам себе отвечал:
– Ровным счетом ничего, кроме того, что там море.
– Некоторые и этого не знают, – отозвалась Ира. – Тут на занятиях один парень спросил
нашу преподавательницу по экономической географии: «Сориентируйте нас, где находится Севастополь?» Она буквально в осадок выпала. «Как, – говорит, – где? В Крыму». А тот: «А точнее?» Преподавательница стала рисовать на доске Черное море, Крым, Севастополь. Потом пришлось рисовать Симферополь, Киев и Москву, так как парень никак не понимал, где это.
– Сочиняешь! Такого быть не может! – возмутился Дмитрий Вадимович.
– Да нет, так и было, – преподавательница тоже очень возмущалась.
– Он что, из глухой деревни?
– Да нет, наш, питерский из очень обеспеченной семьи. Он потом объяснил, что никогда не был в Крыму, потому что родители считают этот курорт отстоем и ездят отдыхать в Европу или Турцию.
– Боже мой, я не мог представить себе такой дремучести! Разве этому в школе не учат?
– Учат. Но он говорит, географию закашивал.
– Вот я и говорю, разве сейчас образование дают! – возбудился отец в очередной раз и зашагал по небольшому пространству кухни, – как можно с такой подготовкой специалиста выпустить? Как можно ждать, что эти неучи будут патриотами? Ему что Крым, что Рым – все едино.
Потом, немного помолчав, спросил:
– А твой что, не рад Крыму?
Не успели прозвучать эти слова, как в доме раздался звонок и вошел сияющий Петька, затянув от порога:
– Легендарный Севастополь, Севастополь наш родной…
– Давно бы так! – обрадовался Дмитрий Вадимович и подпел будущему зятю.
По вопросу Крыма их мнения сошлись. Петька оправдывал это решение тем, что там восторжествовали демократия и справедливость.
– Люди референдум провели, большинство за отделение от Украины. Таким образом, демократия победила, а это главное. Если бы даже народ Крыма захотел отделиться от Украины и присоединиться, например, к Гондурасу, то и на это бы он имел право согласно идеям демократии.
– Ну, ты хватил, к Гондурасу! – засмеялся Дмитрий Вадимович. – Ну, уж ладно к Абхазии, все же рядом…
– Все равно: к Абхазии, к Гондурасу или другой стране. Главное – это воля народа, и никто не имеет права с ней не считаться, – настаивал Петр.
– Наивный ты еще парень, – скептически улыбнулся Дмитрий Владимирович. – Где была бы эта демократия, если бы в Крыму не стояли российские войска? Воля волей, но ее еще и кому-то обеспечивать надо. Вон, Запад говорит, что референдум прошел под дулами автоматов.
– Врут они все, под дулами так не голосуют, – возмутился Петька. – Вы видели, с какими лицами народ на референдум шел? Невозможно себе представить, чтобы можно было улыбаться и веселиться, стоя в окружении спецназа. Такое не сыграешь, да и зачем им играть? Они понимают, что победила справедливость. Крым Россия не для Украины долгие годы завоевывала. Мой отец какое-то время в Балаклаве служил в охране Черноморского флота, и мы жили с ним. Так он, когда мне, пацану, показывал памятники русским морякам, едва сдерживался от слез, говорил, что это чудовищная ошибка – отдать Севастополь и Крым Украине. Кто-то из генсеков, говорил, отдал.
– Хрущев отдал, у него жена была с западной Украины, он сам из Донбасса, наполовину украинец, а перед войной компартию Украины возглавлял. Видимо, по зову крови и отдал русский Крым республике, которая родилась через полторы сотни лет после завоевания этих территорий Россией. Вы наверняка не знаете, что Украина была создана решением трех генсеков: Ленина, Сталина и Хрущева. Даже нам этого в школе никогда не говорили. Вождь мирового пролетариата, памятники которому украинцы теперь валят по всей стране, создал Украину из Гетманщины и Новороссии. Сталин после войны присоединил к ней западные области, а Хрущев – Крым.
– А референдумы были по присоединению этих областей? – строго спросил Петя.
– Ну, ты даешь! Какие референдумы у тоталитарной власти? Захотели – присоединили, захотели – отсоединили. Детвора вы еще, ничего в этой жизни не понимаете, а еще демократию вам подавай. Вот о справедливости – это ты правильно сказал. Это высшая справедливость, что Крым к нам вернулся! А студенты это понимают?
– Еще как! Вчера вся общага гудела. И анархисты, и демократы, и коммунисты, и монархисты – все радовались. Песни пели. Никто толком советских песен не знает, так, по нескольку слов, а песню «Любэ» «Но мы вернемся, мы, конечно, доплывем...» орали так, что, наверное, и на Невском было слышно. Потом Матрос Железняк даже танец «Яблочко» пытался сплясать в своей коронной тельняшке.
– А хипстеры тоже веселились? – поинтересовалась Ира.
– Эти нет, они молятся на Запад и боятся, что им визы в Европу закроют. Мы даже хотели своего хипстеренка помять немного. Но передумали, вдруг памперса не хватит? Отмывай его потом. Решили лучше покатать народ на волнах.
– Как это? – удивилась Ириша.
– Традиция такая в общаге есть – спускать всех новоиспеченных инженеров на тазике с лестничного пролета вниз. Раз Севастополь – гордость русских моряков, то почему бы не доказать, что мы достойные потомки этих героев! Решили катания начать с крымчан (есть у нас и такие), но они, как настоящие герои обороны Севастополя, отбились от такого приятного действа. Тут Терминатор вдруг вспомнил, что я родом из Одессы, и предложил меня прокатить, но я им тоже не дался…
– Ну, вы придурки! – покачала головой Ириша. – Так ведь и разбиться можно.
– Придурки, конечно, но все живы, и тусняк классный получился, – сиял Петька. – К тому же мне великолепная мысль в голову пришла – реально покататься по волнам. Давай, Ириска, махнем на майские в город-герой Одессу, где родился такой славный сын страны как Пётр Шкодин!
– Ни в коем случае! – перебил его Дмитрий Вадимович, – на Украину сейчас нельзя.
– Почему нельзя? В Одессе все тихо. Я звонил тетке, она говорит, что ее сынок Сашка с друзьями ходит на демонстрации. Майдана у них нет, да и в их районе вообще тишина. Народ, в основном, за Россию или за вольный город Одессу.
– Понятно. Конечно, не вся страна пылает, но все же я Ирку в Одессу не отпущу, – твердо сказал Дмитрий Вадимович. – Вот если к лету все успокоится, тогда, пожалуйста, поезжайте.
– Да поймите вы, летом я не могу. До конца июня я защищаю бакалаврскую работу,
а потом сразу сборы на все лето. Когда ехать?
– Я бы рекомендовал вам поехать в Крым, но там еще не спокойно. Можно поехать в Сочи, на олимпийские объекты посмотреть, но наверняка дорого. Если, конечно загорелось, то езжайте лучше в круиз по Балтике. Я недавно рекламу видел по телику. Три города: Хельсинки, Стокгольм, Таллинн – посмотрите, а денег надо всего-то тысяч 12-15 на двоих в каюте с окном. Я вам на это дело подкину.
– Хорошая идея, но подкидывать ничего не надо. Я подал на расчет (летом все равно не поработаешь), и мне должны заплатить выходное пособие. Как раз на поездку хватит, но надо успеть получить загранпаспорт. Завтра займусь.
– Ну, он у тебя лихой, – сказал отец дочери, когда за Петром закрылась дверь. – «Подкидывать не надо!» Смотри какой, еще пацан, а уже сам за себя и свою девушку отвечает. Похвально! Поезжайте, посмотрите Прибалтику.
Через три дня Петька нашел на переменке Ирину. Вид у него был откровенно расстроенный:
– Не получается с паспортом. Я отпросился вчера, чтобы документы подать, а там очередь на весь день. Пропустил занятия, выстоял, а в итоге сказали, что готов будет только после майских. Так что плакал наш круиз. На Сочи моих заработков не хватает, я смотрел в инете. Проще в Италию сгонять, но тоже паспорт нужен, так что придется все-таки ехать в Одессу.
– Папа говорит, там опасно, – несмело заметила Ира.
– Я вчера опять звонил своим, говорят, все спокойно, их Киев не колышет. Я уже все рассчитал. Берем билеты на поезд в плацкарт: туда и назад. Ты когда-нибудь ездила в плацкарте?
– Может быть, маленькой и ездила, но не помню, мы в основном самолетами летаем.
– Ну вот, заодно и прокатишься, как простой русский человек, – засмеялся Петька. – Все когда-то бывает в первый раз. Тем более, с милым и в плацкарте рай! Не так ли, Ириска? – прижал он девчоночьи плечики. Жить мы будем у тетки. Они с мужем едут на все праздники на дачу помидоры сажать, а мы с Сашкой останемся одни в большом доме. В этом доме несколько поколений маминых родственников жили. Там родились и она, и я, и Сашка. Не дом, а сказка! Представляешь? И в этой сказке ты, я и братан. Это не в общаге на проваленной кровати обниматься, это не в фанерном домике в Южном лагере ютиться. Здесь целый домина, стены – во! – широко развел Петька свои длинные руки. – Ну не во, но полметра точно. Пушкой не пробьешь. А Одесса весной? Это же диво! Тут холод и дождь, а там каштаны зацветают, и весь город пахнет весной и морем. Ты знаешь, как пахнет море весной? Оно пахнет не так как летом, когда от зноя и толп отдыхающих вода зацветает и начинает разить болотом. Весной оно пахнет по-настоящему: водорослями, рыбой и морской солью. Красота, понимаешь? Никакие «Хельсинки» в сравнение не идут. Какое может быть сравнение у Балтии с Причерноморьем? На Балтике так же холодно и дождливо, как у нас, в Питере. Так что, весной надо ехать к теплым морям, чтобы приблизить лето. Меня родители возили-возили по стране, одних только школ шесть штук сменил, а потом в Сибирь завезли. Наверное, надо там родиться, чтобы любить эти холодные места с низким небом, которое, кажется, можно потрогать рукой. В Одессе небо высокое, не дотянешься. Поэтому там и народ веселый, мрачных там вообще не видел. Люди даже не отдают себе отчета, шутят они или говорят всерьез – приколисты, в большинстве своем. Представляешь, целый город сплошных Жванецких и Ноннок Гришаевых! Представляешь? Чего молчишь, Ириска? Едем или не едем?
Ира, действительно, как-то притихла и не знала, что ответить. Перспектива провести майские праздники с Петей, да еще в легендарной Одессе, ее очень радовала, но по природе своей она не была авантюристкой, да и нарушать запрет отца на эту поездку ей не хотелось.
– А что я скажу родителям? Отец же не хочет, чтобы мы туда ехали, – несмело возразила она.
– Скажи, что едем в Лосиное в северный лагерь универа.
– А может, лучше сказать, в Балтийский круиз?
– Вернешься – будут расспрашивать, что да как? Запутаешься. Этот материал надо все же
представлять. Я бы отмазался, а ты, моя честная Ириска, нет. Про северный лагерь спросят по максимуму: «Холодно было? Что ели? Комары жрали?» Одним словом, стандартный набор вопросов, на которые можно однозначно отвечать «нет» или «хорошо».
– Ладно, едем! – засмеялась Ира. – Ты и мертвого уговоришь, как говорит моя мама, когда папа начинает клянчить стопочку к ужину.

УКРПРОСВЕТ

Уезжали они 29 апреля с намерением попасть в Одессу накануне праздника. Просторный чемодан девушке пришлось набивать и теплыми, и легкими вещами. По прогнозу погоды в Одессе должно было быть +22, а Ленинградской области, куда они, вроде как, отправлялись, обещали не выше +10. Мама, которая обычно принимала активное участие в сборах единственной дочери в дорогу, в этот раз была отстранена от этой обязанности. Пришлось так же отказаться от предложения отца отвезти на вокзал, сославшись на то, что они едут всей компанией на машине Пашки. Тот, действительно, приехал в назначенное время и загрузил большой черно-оранжевый чемодан Ирины в багажник, пробухтев для отвода глаз:
– Ты что, Ириха, на месяц в Лосиное собираешься? Бальных платьев набрала, чтобы комаров соблазнять?
– Тебе-то что? – заступился за подружку Петька. – У нее все бальные платья на вате, чтобы комар не прокусил. Попросишь у костра согреться, она ни за что не даст.
Пашка, долго путаясь по пробкам, подкатил все-таки ребят к Витебскому вокзалу. Место было памятным, именно здесь два года назад состоялся митинг, отсюда забрали Петра и увезли в неизвестном направлении.
– Да, мрачное местечко, – подумал вслух Петька. – Здесь все и начиналось: революция, арест, тюрьма и письма молоком любимой на волю.
– Какие письма? – удивилась Ирина. – Ты там сидел всего одну ночь.
– Но зато какую! Вся жизнь, как говорят приговоренные к расстрелу, пронеслась у меня перед глазами: глазастая няшная Ириска у меня на груди, храпящий на ухо Матрос в обнимку с Танькой, крутая Пашкина тачка и он сам, питерский предприниматель, а в будущем – владелец фабрики по пошиву трусов.
– Почему трусов? – возмутился Пашка.
– Друг один рассказывал, мы с ним как-то в Артеке отдыхали. Этот Мишка сам из Харькова, но десять лет назад родители уволокли его в Израиль. Теперь общаемся «ВКонтакте». Так вот, его мать – пианистка – строчит своими длинными музыкальными пальцами трусы с люрексом и кормит этим ремеслом и его, обормота, и бестолкового мужа-скрипача, который вообще не работает, а лежит сутками на диване, проклиная Россию, Украину, Израиль и Америку.
– Ну и терпло ты, Петька! Надо идти загружаться в поезд, а ты сидишь и болтаешь, черт знает, о чем! – напомнил цель поездки приятель.
– Скучный ты человек, Пашка. Нет бы спросить, за что проклинает этот гений Страдивари супердержавы? А ты бухтишь! Тем более, до отправки состава еще полчаса.
– Ну, и за что? – поинтересовался Пашка, зная, что если уж Петька задумал рассказать какую-то историю, то непременно должен ее выложить.
– А за то, дорогой мой друг Паша, что отравили они ему жизнь. Америка – тем, что помогла создать это славное государство Израиль, где его, уважаемого Аркадия Исааковича, стали запросто звать Аркаша, не понимая и не принимая его талантов. Израиль – тем, что жена-красавица вынуждена денно и нощно сострачивать кусочки ткани, чтобы чья-нибудь еврейская попа красовалась в них перед своим мужем. Украина – тем, что она совершенно непригодна для проживания такого гения, как он.
– Ну, а Россия-то чем ему не угодила? – не вытерпел Пашка.
– А тем, что когда-то в восемнадцатом году она выделила из своих пределов государство и назвала Украина, а эта страна… И дальше опять по кругу. Мишку так зациклило, что он множество раз описал мне эту ситуацию.
– Он, небось, в армии служит? – поинтересовалась Ира. – У наших знакомых, уехавших в Израиль, даже дочка с ружьем ходит.
– Не, Миха не служил, он непригоден к строевой. Он как-то в теракте под раздачу попал. Арабы взорвали их автобус, едва выжил. Теперь в универе бесплатно учится за грант, как жертва террора.
– Россию все ругают. Одни за то, что образовали государство, другие за то, что самостийности не дают, третьи за то, что она все еще существует. Нам не привыкать. А как по мне, то нефиг было эти государства плодить, – сердито вставил Пашка. – Была бы единая и неделимая, сейчас бы не сидели в окружении врагов, а все твои дружки либералы. Давай, вали в свою страну победившей демократии. Посмотрим, что запоешь по приезде.
– Чего это он так рассвирепел? – спросила Ира, поднимаясь по крутой лестнице Витебского вокзала.
– Не обращай внимания. Я в общаге всех достал победой демократии в отдельно взятой Украине. Русофил монархист Терминатор темную обещал сделать, коммунист Матрос обещал матрас экспроприировать, который сам же мне когда-то отдал, считая, что не к лицу последователю идей марксизма-ленинизма нежиться на мягком. Пашка молчал все это время, а сам, вражонок, оказывается, тоже злился. А что тут злиться? Если бы правили демократы, разве было бы такое безобразие, чтобы президент Российских железных собирал бы коллекции дорогих шуб, а на одном из главных вокзалов Северной столицы не было б ни лифта, не эскалатора! Эскалаторы есть уже в любом затрапезном супермаркете, а здесь, где они просто необходимы, их нет! – топнул Петька ногой по ступеням серых вокзальных сходней, по которым, пыхтя и отдуваясь под тяжестью своих чемоданов, безропотно тащились пассажиры.
– Ну и причем тут демократия? – удивилась Ира.
– А при том, мой юный друг, что в демократической стране власть сразу же отреагировала бы на сигналы борца с коррупцией Алеши Поповича, вернее Навального, и поинтересовалась у железнодорожного президента: откуда дровишки, вернее, шубы? Он бы парочку продал и сделал эскалаторы. Правда, бабушка? – обратился он к старушке, чей чемодан подхватил еще на нижней площадке лестницы и тащил наверх вместе с огромным Ирининым.
– Ох, и не говори, сынок, тяжко совсем тяжко, – ответила старушка фразой, которую, судя по интонации, повторяла по любому поводу и без повода.

Поезд «Санкт-Петербург – Одесса» стоял на боковом пути, который ребята с трудом смогли найти.
– Странный какой-то поезд, – засомневалась Ира. – Ты уверен, что мы ничего не перепутали?
– Видишь, табличка висит: «Санкт-Петербург – Одесса». Разве есть на свете другие такие же два города? Что тебя не утраивает?
– Старый он какой-то. Мне кажется, я в военных фильмах такие же видела. Откуда этот здесь взялся?
Состав, действительно, новизной не отличался. Старые вагоны, запущенные в эксплуатацию, как минимум, полвека назад, окрашенные темно-зеленой краской, с давно не открывавшимися окнами, с потерявшими былую прозрачность стеклами в деревянных рамах, со специфическим запахом нечистот и мазутной смазки, исходившим из-под днища вагонов, производил не самое лучшее впечатление.
– Смотри, какая краля! – послышалось за спиной. – Поезд ей старый!
Это говорила стоявшая у дверей вагона высокая толстая проводница в форме, едва сходившейся на ее обширной груди.
– У вас в России власть народных денег не жалеет! Сделала такие цены на билеты, что народ перестал ездить, а у нас на Украине думают о людях, цены низкие, вот и нет средств новые составы закупить.
– Странно, зачем же вы тогда такую замечательную власть свергли? – поинтересовался стоявший у вагона мужичок спортивного вида.
– А кто ее свергал? Мы что ли? – взвилась проводница. – Это придурки майданутые устроили. Им больше делать нечего, только скакать! – с большим чувством высказала она и скомандовала:
– Заходите в вагон!
Внутреннее убранство вагона тоже комфортом не отличалось. Тяжелый дух плацкарта был замешан на различных запахах: еды, которую вытаскивали пассажиры из пакетов, лишь стоило тронуться составу; не совсем высохшего белья, стиранного дешевыми стиральными порошками; старых матрасов, лежавших в скатках на вторых полках, пропитанных за долгие годы эксплуатации потом многих тысяч спавших на них пассажиров.
– Да, вагоны из моего забытого детства, – произнес Петька, заталкивая Иринин чемодан под нижнюю полку вагона.
– Как это вы умудрились забыть то, что еще не прошло? – поинтересовалась сидевшая на соседней полке немолодая женщина.
Пока Петька собирался с мыслями, чтобы ответить на это провокационное замечание, в их отсек зашел еще один пассажир и недовольным тоном сказал:
– Молодой человек, если вы уже устроились, дайте это сделать остальным.
– Да, да, пожалуйста, мы выйдем на улицу глотнуть на прощание чистого воздуха. Идем, Ириша! – с готовностью ответил Петька и повернулся к стоявшей в ожидании девушке.
Когда они вернулись, соседи по купе – дама и строгий мужчина – уже сидели рядом на одной из нижних полок, а на боковом сидении примостился новый пассажир – мужчина лет сорока с большой гладкой лысиной, обрамленной густыми черными кудрями, и ярким сладострастным ртом с влажными пухлыми губами. Поздоровавшись с новым соседом, Петька, скользнув взглядом по новому соседу, подумал: «Чистый сатир с картин из «Эрмитажа», только козлиных ног не видно».
– Садись, Ириска, – показал он жестом на свободную полку.
– Ириска, я не ослышался? – спросил Сатир. – Очень мило. Это значит «Ирочка»?
– Кому как, – недружелюбно ответил за подружку Петька. – Кому Ириска, а кому и Ирина Дмитриевна.
– Вот как! – улыбнулась пожилая дама и тут же обратилась с вопросом к засмущавшейся девушке:
– Ирина Дмитриевна, я правильно поняла, что у вас с этим молодым человеком верхняя и нижняя полки?
– Да, – опять перехватил инициативу Петя. – А что?
– Да ничего, я хотела попросить поменяться со мной местами. Когда-то скакала как козочка с полки на полку, всем нижние места уступала, но вот пришел и мой черед просить о такой любезности.
Судя по отстраненному выражению лица, сидевшего рядом с нею мужчины, его соседка уже просила, но, по всей видимости, получила отказ.
– Ну что, Ириска, полезем вдвоем на верхнюю полку. Прикинь: плацкарт, верхняя полка, рядом я. Романтика! – и, не дождавшись ответа подружки, обращаясь к даме, сказал:
– Она не может отказаться от такого великолепного предложения – проехаться в первый раз в такой романтической обстановке. Ей эти самолеты и круизные лайнеры до смерти надоели, ей экстрим под названием «Укрзализниця» подавай! Ты же согласна, Ириска?
– Да, – безропотно кивнула та.
– Я тоже, можно сказать, впервые за долгие годы попал в плацкарту, – вдруг изрек сидевший рядом с дамой мужчина. – И просто в шоке от этого поезда.
– Зачем же ты взял сюда билеты? – ехидно спросил Сатир. – Вот я, например, хотел сэкономить и взял эти недорогие места, а ты, по всему видно, человек не бедный: или чиновник, или банкир, а ютишься здесь с народом. Непонятно!
– А почему не предприниматель? – поинтересовался мужчина. – Они тоже, вроде, не бедные.
– Не, для предпринимателя ты слишком важный. Предприниматели они крученные, им надо контакты налаживать. К тому же, они свободны в выборе, не полезут в плацкарту. Чиновникам, как русским, так и украинским, не время сейчас в гости друг к другу ездить, значит – ты банкир. Вернее, банковский служащий. Владельцы банков на собственных самолетах летают.
– Да, я действительно служу в банке, начальник отдела, – для веса прибавил Банкир, как его мысленно окрестил Петька. – Просто брал билет в последний день, ничего другого в кассе не было, хорошо хоть этот достался.
Было заметно, что он раздосадован тем, что сидит в этом замызганном плацкартном вагоне и вынужден опускаться до общения с каким-то непонятным народом. Однако прозорливость соседа его удивила, потому он не удержался и спросил:
– Вы что, практикующий психолог?
– Я университетов по психологии не кончал, но любого психолога за пояс заткну, – уверенно заявил Сатир.
– И можете определить по внешнему виду профессию любого человека? – включился в беседу Петя.
– Ну, вашу профессию, молодой человек, и определить не сложно, вы с Ириской… Можно, я тоже буду так вас называть? – поднял он на девушку бархатные глаза. – Студенты технического ВУЗа и едете на майские туснуться в Одессу.
– Точно! – воскликнул Петька. – Но как вы догадались, что мы – студенты-технари?
– Это простая задачка. То, что вы студенты, а не гопники, у вас на лбу написано. Профессия же инженера сейчас не престижна, в технических вузах учатся дети беднейших слоев интеллигенции, рабочего класса и крестьянства, как выражался вождь мирового пролетариата. Таких только на плацкарту и хватает.
– Да ладно, я и на купе могу заработать, – огрызнулся Петька. – Только зачем деньги даром тратить, если всего одну ночь переспать?
– А обо мне что вы скажете, уважаемый прорицатель? – спросила женщина.
– С вами посложнее, но сдается мне, что вы – представитель вымирающего нынче сословия ученых.
– Точно! – воскликнула женщина.
– Не надо, я сам скажу, вы, быстрее всего, кандидат биологических наук, и едете в Одессу на конференцию по проблемам моря или рыбы.
– Потрясающе! Как вы догадались? – воскликнула дама. – Я ихтиолог, еду на международную конференцию по экосистеме Черного моря.
– Догадаться-то нетрудно, – расплылся в улыбке Сатир. – В годах, интеллигентная, застенчивая, в глаза мужчинам дерзко не глядит, а, значит, работает в женском коллективе на уважаемой, но не денежной работе. Едет из одного приморского города в другой. Значит, ученый по морским проблемам, ихтиолог, одним словом.
– С вашими талантами можно такие деньги зарабатывать, чтобы по плацкартам не париться, – уел Петька Сатира.
– А я и зарабатывал, пока не грянул Майдан, – ответил тот. – У меня в пяти городах были школы психологии, где я готовил народ к успеху в жизни.
– Неужели этому можно обучить? – удивился Банкир.
– Как ни странно, можно. Вот приезжает ко мне дама в годах, видно, что ветеран сексуального фонта…
– Как-как? – переспросила Ихтиологиня.
– В смысле того, что все у нее в жизни было, многое осталось, но вот ищет она себе пару и, желательно, молодого и богатого. Что я делаю? Внушаю ей, что ее желания осуществимы, нахожу из числа слушателей желающего сыграть роль ее жениха, беру напрокат самое лучшее свадебное платье и смокинг. Мы фотографируем их в самом лучшем Дворце бракосочетания с цветами и шампанским. Дама рассылает эти фотографии всем знакомым, они исходят злобной слюной от зависти к ее успеху в жизни. Финал: она счастлива! Другой пример: приходит ко мне девушка – откровенная дурнушка, – а хочется ей иметь успех у мужчин. Я ей говорю: «Любой каприз за ваши деньги!» Приглашаю визажиста и стилиста, те приводят ее в божеский вид, мы делаем фотосессию, где она просто красавица, размещаем эти снимки на сайте знакомств и вот встречи с нею, предварительно осыпав ее комплиментами, добиваются сотни мужчин. Причем заметьте, не только наших местных, но и со всего света. Успех есть, она счастлива! Или приезжает ко мне валенок валенком и хочет, чтобы я сделал из него успешного бизнесмена. Я собираю всю группу учащихся. Мы все вместе обсуждаем бизнес-план создания его малого предприятия – овощного ларька. Участники берут на себя роли ментов, сан-станции, пожарников, эко-контроля, налоговой. Наш будущий бизнесмен защищает свой проект, чувствуя себя крутым и успешным, что и требовалось по условиям контракта.
– Слушайте, да вы же новоявленный Остап Бедер! – воскликнул Петька. – Надо же так людей разводить! Вы одессит?
– Да нет, я из Винницы. В моей судьбе, конечно, прослеживается определенное сходство с судьбой великого комбинатора. Сейчас я, как и он, потерпел фиаско, и вынужден переквалифицироваться в управдомы.
– Да, ладно, так не бывает, – удивился Петька под всеобщий смех. – А вас тоже румынские пограничники раскулачили, или нашлись другие ушлые товарищи, которые ваш бизнес отжали?
– Увы, мой юный друг, хоть на Украине и распространен рейдерский захват бизнеса, но со мной получилось все проще. Народ Украины решил стать успешным не поодиночке, а всей страной сразу. С началом Майдана в моих школах клиентов убавилось на порядок, а после Нового года пришлось закрыть офисы практически во всех регионах страны. Однако я не унываю. Я решил поднять бизнес на новую ступень, и теперь займусь эзотерикой.
– А что это такое? – удивился Петр.
– Вы, молодой человек, живете в Питере и не знаете, что такое эзотерика?
В вашем городе живет отец-основатель этой передовой науки. Я уже возвращаюсь с занятий, а молодое поколение ничего о них не знает? Непорядок! Будем просвещать. Эзотерика – это соединение психологии, экстрасенсорики и оккультизма. Оно дает человеку знания, как жить дальше.
– Так бы и сказал, что гадание на кофейной гуще, а то эзотерика! – вдруг вставил свое слово Банкир. – Думаешь, теперь твой новый опиум для народа будет давать прибыль?
– Еще и как! – радостно воскликнул Сатир, – по крайней мере, на Украине. Майдан убил мой прежний бизнес, он же и раскрутит новый. Если до Майдана все хотели быть успешными и ездили на мои тренинги, то теперь все будут идти ко мне, чтобы найти способ выжить. Времена-то на дворе лихие.
– Что же, вы – украинец, и против Майдана? – удивленно спросил Петька. – Это же так здорово: демократия и все такое…
– Наивный вы человек, если считаете, что Майдан – это демократия. Майдан – это нормальное проявление свободолюбивого духа украинского народа, Майдан – это анархия. Это я, знаток украинской истории, говорю.
– Так вы еще и историк?! – улыбнулась Ихтиологиня.
– Да, а почему нет? Я – продолжатель дела известного украинского историка Бебика, сам ищу и нахожу факты неславянского происхождения украинской нации.
– Извините, не поняла, какого происхождения? – переспросила дама.
– Понятно, вы тоже жертва великого заблуждения, вбитого в головы русским придворным историком Карамзиным. Не случайно его не переиздавали в Советском Союзе. Вся его история высосана из пальца и служила для обоснования гегемонии русской нации в Российской империи, эдакой теории старшего русского брата по отношению к младшим украинцам и белорусам. На самом деле мы – народы, происходящие от разного корня. Русские ведут свое начало от северных славянских племен, смешавшихся с татарами, мордвой и прочими народами Севера и Востока Европы, а мы, украинцы, вернее, укры, не имеем со славянами ничего общего. Укры ведут свой род от древних ариев, которые в доисторические времена заселяли всю территорию Европы. Самый древний язык на земле сансар, который занесли на планету с Венеры. Он лег в основу санскрита, на котором общались древние укры. Нынешний украинский язык это допотопный язык Ноя, который стал прародителем многих языков Европы.
– Вот вы, молодой человек, – обратился Сатир к Пете, – знаете, как по-украински «галстук»?
– Как ни странно, знаю. Мы пацанами в Одессе прикалывались друг к другу с этим вопросом. Так вот, «галстук» – это «краватка».
– Точно, – просиял Сатир. – А как на французском? Правильно, тоже «краватка». Вот они, древние следы санскрита!
– Извините, – прошелестел тихий голос Ирины. – А в доисторические времена мужчины тоже носили галстуки? Я все как-то считала, что ходили в шкурах животных.
– Молодец, Ириска! Хорошо ты нашего историка уела. Пусть еще слово форточка на санскрит переведет: наверняка получится «кватырка», такая часть окна в пещере укра для проветривания древнего помещения. Знание этого слова тоже входило в обязательный набор знаний украинского в Одессе. Прикол! Я и не знал, что владею санскритом.
– Зря вы смеетесь, молодые люди, на древнем языке укров писал свои стихи еще Овидий! На этом языке звал на бой великий Спартак! Именно он стал первым освободителем украинской земли от захватчиков, именно он послужил примером другому великому украинцу – Степану Бандере.
– О Бандере давайте поговорим потом, – предложила дама-ихтиолог. – Эта историческая личность всему миру известна, давайте вернемся к древним украм, о которых, честное слово, я слышу впервые. Чем же они наследили на этой земле, что вдруг всплыли из небытия и превратились в прародителей всего человечества?
– Этот факт скрывался оккупантами нашей страны, чтобы не поднимать народные волнения. Но когда Украина стала по настоящему свободной, что произошло в 2004 году после победы первого Майдана, была написана новая история Украины, которую теперь изучают в школах.
– Оккупанты, надо полагать, это русские? – поинтересовалась дама.
– В общем смысле да, но не столько русские, как москали – потомки Московии.
– О, как все запущено. Тот факт, что москвичи – москали я еще понимаю, но, например, новгородцы, которые появились раньше Киева, или питерцы, которым чуть больше трехсот лет отроду, они тоже москали? – пытался разобраться Петя.
– Молодой человек, не надо путать понятия «москвич» и «москаль». «Москаль» в переводе с австрийского – «солдат». Как уже говорилось, новгородцы не москали, они варяги, которые пришли в Киев и дали Украине наконец-то государственность, – продолжал поучать Сатир.
– Скажите, пожалуйста, а почему же тогда закрепилось название не «Киевская Украина», а «Киевская Русь»? – подала свой голосок Ира.
– Потому, что древние укры были русыми, – бойко начал Сатир. – Вот, например, всем известно, что Спартак был беловолос. Вот и решили, что «Киевская Русь» звучит более благозвучно, кроме того, толерантно по отношению к варягам, которые тоже были русоволосы. Известно, что укры всегда отличались особой толерантностью. Благодаря этому они дали начало многим народам, заселявшим когда-то почти всю Европу. Вот ваш Карамзин пишет, что дети киевских князей, не ладя с отцами и между собой, уходили на Север, в результате чего возникли княжества, которые объединились в Московскую Русь. На самом деле древние укры уходили на юг, и дали начало многим народам Европы. Галлы, от которых берут свое начало французы, испанцы, шотландцы и ирландцы – это жители Галиции (галичане – западные украинцы). Так что наши украинцы – это не осколок древней Руси, а великая нация, которая с давних времен возглавляла цивилизационное развитие людей белой расы, всячески обеспечивала это развитие, благоприятствовала ему, даже пребывая в неволе, поэтому она призвана и дальше быть дирижером последней цивилизации человечества.
Закончив свою пафосную речь, Сатир отпил несколько глотков из бутылки Колы и вытер вспотевший лоб, плавно переходящий в обширную лысину, а потом победно взглянул на ребят, которые пребывали в откровенном недоумении.
– Ириска, ты чувствуешь, куда мы попали? – первым нашелся Петька. – За такой мастер-класс украинской истории можно и плацкартные прелести перенести, лишь бы приобщиться к новому слову в истории древней Украины. Давайте дальше, уважаемый историк. Что же еще, кроме языка, оставили человечеству ваши предки?
Петька говорил с откровенной издевкой, но это совершенно не смущало Сатира, и он с большим удовольствием продолжал:
– Человечество обязано древним украм изобретением колеса, плуга и приручением коня. Но самое великое свершение моих пращуров – это создание Черного моря.
– Черного моря? – от этого заявления и без того большие глаза Петьки стали просто огромными.
– Ты слышишь, Ириска? – прижал парень к себе сидевшую рядом подружку. – Укры, оказывается, вырыли Черное море! И как же им удалось такое свершение?
– Все просто, вернулись они из дальних странствий и решили, что им не хватает водоема и решили выкопать озеро, которое потом назвали «Черным морем». Есть ли, уважаемый ихтиолог, упоминание об этом свершении в ваших трудах?
– Вы уж меня извините, но я слушаю ваш рассказ и удивляюсь вашей буйной фантазии. Как вам удаются такие экспромты для развлечения публики?
– Как это фантазии? – возмутился Сатир, отчего его и без того пухлые губы буквально вздулись, а голая, как коленка, лысина покрылась красными пятнами. – Это подлинная история Украины, а не выдуманные бредни ваших историков.
– Надеюсь, вы шутите, не может человек в здравом уме и твердой памяти утверждать такие безумные вещи. Выкопать море! Это как, с помощью древних экскаваторов? А грунт куда дели?
– С грунтом все просто, из него насыпали Карпатские и Кавказские горы. Причем заметьте, рукотворность Черного моря доказывается тем, что на его дне существует скопление сероводорода.
– Каким же образом? – теперь уже у женщин глаза стали круглыми, как пятаки.
– Древние укры – очень чистоплотная нация, он мылись и стирали в выкопанном озере, а органические остатки от этой помывки собирались на дне и перегнивали вместе с водорослями с образованием сероводорода.
– Это сколько же надо было вымыть ваших пращуров, чтобы накопить такой огромный слой сероводорода? – с плохо скрываемым сарказмом воскликнула Ихтиолог. – Извините, любезнейший, это вы автор этой дивной истории?
– Нет, – глядя на нее честными глазами, ответил Сатир. – Я же говорил, что это наш новый историк Бебик, двоюродный брат нашего бывшего президента. Я только развил его теорию.
– И чем же? – прыснул в кулак Петька. – Тем, что укры луну из бронзы отлили и на небо приколотили?
Не обращая никакого внимания на издевки, Сатир продолжил свое повествование.
– Я сам винничанин, и доказал, что наш город древнее Рима, и его жители, мигрируя по Европе, основали такие славные города как Венеция и Вена. Чувствуете сходство «Винница – Вена – Венеция»? Все это однокоренные слова санскрита – древнего языка укров.
– Вы что, отрыли одинаковые черепки с гербом Винницы в Вене и Венеции? – ехидно поинтересовался Петька.
– Нет, я работаю со словом и мне вполне достаточно исследовать происхождение названий этих городов, – заявил Сатир.
– Ну, в принципе, для управдома такая теория вполне сгодится. Приятно, наверное, внести свой вклад в историю страны. Но что думают по этому поводу банкиры? – обратилась Ихтиологиня к сидящему рядом соседу.
– Я, конечно, не историк, но считаю, что ученые не внесли бы непроверенные факты в учебники. У меня сын учится в третьем классе по новой общеобразовательной программе. Там тоже приведена именно такая версия истории нашей страны, – высказал свое авторитетное мнение Банкир. – Но, если это даже несколько притянутая за уши история, не станете же вы отрицать исторически доказанный факт, что с момента начала татарского ига часть Галичины и Волыни были отсечены от остальных русских земель и стали на долгие семьсот лет частью Европы, изжив из себя Азию и целиком и полностью приняв европейские ценности?
– Наконец-то я поняла, откуда такое неудержимое стремление Украины в Европу! – воскликнула дама-ихтиолог. – Вы хотите вернуться на историческую родину, как когда-то евреи вернулись в Палестину.
– Вот именно, голуба моя! – воскликнул Сатир. – Наконец-то наша правда доходит и до москалей.
– В связи с этим у меня два вопроса, – продолжила дискуссию женщина. – Во-первых, согласится ли Европа признать Украину своей прародительницей, и, во-вторых, вы что же, лишаете Россию части ее истории, связанной с Древней и Киевской Русью?
– Я отвечу коротко, – строго сказал Сатир, – Европе придется согласиться с нашей ведущей ролью в европейском мире, и понять, кому они обязаны всей своей цивилизацией. А Россия, как когда-то Монголия, завоевавшая половину мира, уйдет в небытие или превратится в несколько бедных северных государств со спившимся и деградирующим народом.
– Ну, ты, дядя, даешь! – не выдержал Пётр. – Улыбка сползла с его мальчишеского лица, и оно резко повзрослело. Значит, вы – великие укры, а мы – деградирующая спившаяся нация? Не много ли на себя берете? Пупок не развяжется?
– Хлопчик, не хипишуй. Тебе и другим кацапам придется смириться с этим или забраться все дальше в Сибирские снега, когда вся обжитая территория бывшей Российской Империи вернется в границы ее законного владельца, и Украина раскинется от Урала до Карпат.
– Жаль, что женщин в купе много, иначе я показал бы тебе, что ваша Хохляндия получит от России, – зло сказал Петр, напирая на «ты», и играя желваками. Потом, резко поднявшись, скомандовал:
– Давай, Ириска, будем стелиться, хватит эти глупости слушать! Ему бы, – кивнул он в сторону Сатира, – лучше психом работать и людей на бабки разводить, а он дурацкие истории сочиняет.
Быстро раскатав матрасы на двух верхних полках и постелив на них влажноватые серые простыни с черными печатями «Укрзализници», Петя посадил на одну из полок девушку и залез к ней сам.
– Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, – не меняя добродушного тона, произнес Сатир.
Петька, пытаясь сдержаться, чтобы еще больше не нагрубить, демонстративно повернулся к соседям спиной, загородив собой Иришу, притихшую и слегка напуганную вполне возможной силовой развязкой конфликта между Петей и соседом по купе. Петька же лежал рядом и шептал, глядя в глаза своей подружки:
– Какая же ты у меня няшечка! А этот лысый Сатир – полный отстой, несет какую-то шнягу и сам в нее верит. Забудь, давай немножко вздремнем, дорога еще дальняя.
Однако по его полуприкрытому глазу и напряженным мускулам было видно, что он возбужден, и слова Сатира его задели за живое.
– Не стоит, Пека, переживать, человек говорит ерунду. Для того, наверное, чтобы тебя позлить, а ты нервничаешь, – тоже шепотом ответила ему Ира.
– Я не нервничаю, а в морду дать этому укропу хотелось. Слушать тошно, – ответил Петя, при этом напряженно прислушиваясь к разговору в купе.
– Молодежь не привыкла к дискуссиям, а я все же продолжу, – подхватила тему Ихтиолог.
– Надо полагать, что возвращение в Европу Украина рассматривает как гарантию успешного развития после двадцати с лишним лет упадка?
– Как же приятно разговаривать с понимающим человеком, – видимо, в пику Петру любезно промолвил Сатир, – вот именно, наше европейское будущее обеспечит Украине демократическое развитие, экономический подъем и политическую стабильность.
– Что касается демократии, то Украина уже перещеголяла Европу в этом вопросе, – заметила дама-ихтиолог. – В послевоенной Европе ни в одной стране народ не менял власть так часто, как на Украине, а, судя по Майдану, на лицо полное отрицание власти, которая запрещает своим стражам порядка давать достойный отпор радикалам, которые не стесняются в средствах и использует против них и булыжники и коктейли Молотова.
– Вот и получается, что Украина, войдя в Европу, может дать ей новый импульс развития и демократического, политического, – заявил Банкир. – Политика Европы станет более наступательной. Она не станет идти на поводу у тоталитарных режимов и финансировать их.
– Я правильно понимаю, что под «тоталитарными режимами» вы имеете в виду Россию?
– Да, Россию, Белоруссию и Казахстан, где откровенно правят диктаторы, а Европа молчит. Украинский народ не хочет опять погружаться в диктатуру и твердо заявил, что несмотря на все выгоды вступления в Таможенный Союз, Украина не станет очередной тоталитарной страной и за газ России не продастся.
- А чем печи топить будете: кизяком? Слыхал я от бабушки, что раньше этот вид топлива был на Украине очень в ходу, - послышалась реплика Петьки с верхней полки.
– Украина и Европа найдут альтернативные источники энергии, но на поводу у России не пойдут, – поддакнул Банкиру Сатир. – Надо свои биоресурсы перерабатывать, солнечные батареи ставить, ветряки, энергию экономить, но не кормить тоталитарные режимы.
– Это как в том анекдоте, который нам препод на теплотехнике рассказывал, – подскочил на своей полке Петька, – Собралась Верховная Рада Украины, и Министр энергетики говорит: «Уважаемые депутаты, у меня для вас две новости: одна плохая, а другая хорошая. С какой начать?» «Вали, – говорят, – с плохой». «Плохая это та, что газу у нас нема, тому що кляти москали нам его не дають, придется переходить на производство газа из говна». «А хорошая какая?» – спрашивают его. «Хорошая это та, что говна у нас много».
– Это точно, дерьма на Украине богато, – с чувством промолвил Сатир. – Чего только эта старая власть стоила! Вот кого надо бы биотопливо переработать, но и тут Россия влезла, и уплыли от нас потенциальные энергоресурсы под ее крыло. Зачем оно вам, своего добра мало?
– Со своим мы как-нибудь сами разберемся. А вот ваш-то, бывший, не так уж и плох, он хоть университетов не кончал, но своим праФФесорским умом понял, что без России в Украине скоро даже дерьма не останется, – парировала Ихтиалогиня. – Чтобы было, из чего биогаз производить, надо, чтобы сельское хозяйство развивалось, а для этого надо, чтобы его продукцию покупали. Кто главный покупатель украинских продуктов? Россия. А вы этого оптового покупателя гоните от себя.
– Рынок Европы более емкий, чем российский, и мы будем там торговать беспошлинно, как только войдем в ассоциацию, – авторитетно заявил Банкир.
– Вы что, на европейском рынке свою нишу нашли? – поинтересовалась ученая дама.
– Известно, что Украина обладает самыми богатыми черноземами, мы станем сельскохозяйственной державой мира. Кроме того, у нас залежи железной руды и по производству черного металла на душу населения мы отстаем только от Японии и Люксембурга. Много и других полезных ископаемых. Так что, нам есть, чем торговать.
– А нам преподаватель по экономической географии говорил, в большинстве стран мира производство сельхозпродукции дотационно, – раздался из-за спины Петьки тонкий голосок Ириши. – А спрос на черный металл в настоящее время значительно отстает от предложения из-за новых металлургических предприятий Китая.
– Откуда такие познания в столь юной и красивой головке? – елейным голосом произнес Сатир.
– Я, вообще-то, будущий экономист, – возмутилась девушка. – По поводу рынка металла мне в эту зимнюю сессию вопрос достался. Я за него еще пятерку получила
– В принципе, не без того. Проблемы, конечно, будут, – поддержал ее Банкир. – Но ассоциация с ЕС позволит Украине занять свое место на европейском рынке.
– И вы думаете, что вас туда пустят? – поинтересовалась Ихтиологиня. – Я общаюсь с коллегами из Прибалтики, так они просто воют от диктата Европы. Там на любое производство надо получить разрешение и производить ровно столько, сколько указано в квоте. К тому же, все должно быть европейского качества.
– И что в этом плохого? – удивился Банкир. – Зачем попусту переводить ресурсы на производство лишнего товара низкого качества? Будем делать ровно столько, сколько нужно, а не переводить добро на … сами понимаете, что.
– А из чего же биогаз делать, если не переводить добро на г..но? – опять свесилась с полки лукавая физиономия Петьки.
– Молодята, шо вам там не лежится и не милуется? Почему вы в наши стариковские разговоры лезете? – ответил на Петькины инсинуации Сатир. – Мене в ваши годы было не до политики.
– Старичок, вот интересно, кем ты был в те далекие годы? – заинтересовался Петька.
– Я, как и все, был комсомольцем, служил в армии при особом отделе, лычку имел, как положено хохлу. У нас говорят, что хохол без лычки (звания), шо справка без печати. Потом окончил заочный сельскохозяйственный институт, работал инженером на сахарном заводе в Виннице до тех пор, пока все оборудование на металлолом не порезали. Вот тут я сказал себе: «Евгений, ты что, себя в будяках нашел? Сейчас не то время, чтобы мантулить на заводах». Понял это и открыл свое дело.
– А психологию вы в особом отделе изучали? – поинтересовалась дама.
– Да, да, про особый отдел, пожалуйста, поподробнее, – оживился Петя. – Я тут недавно одну забойную книжку читал. Там писали, что в этих самых отделах как раз и учат психологии, чтобы людьми управлять, зомбировать их на то, чтобы они выполняли чужую волю.
– Это все русские зомбированы путинской пропагандой. Вы не хотите понять простой истины, что Украина выбрала свой путь и с него не свернет, – с пафосом изрек Банкир, не отводя взгляда от мелькающих за окном вагона унылых пейзажей болотистой местности пригородов Петербурга с чахлыми, закустившимися деревцами. - Наша страна превратиться в лучшую страну Европы, у нас будет построена лучшая в мире демократия.
– Вы знаете, я никак не могла понять, почему русская интеллигенция не приняла Майдан. Почему мы, только что горячо поддержавшие белоленточное движение, протесты в Киеве вначале встретили настороженно, а потом, по мере развития событий, все это стало нас откровенно раздражать, - заметила Ихтеология.
После этих слов Банкир оторвал свой взгляд от вагонного окна, и перевел его на ученую даму, стараясь, по всей видимости, получить наконец-то ответ на волнующий его вопрос.
– Безусловно, – продолжила та, почувствовав интерес к своему мнению, – первой такой причиной стала элементарная ревность к братской стране, которая вдруг отвернулась от своих близких родственников и ушла к малознакомым соседям. Понятно, в каждой русской душе возник и укрепился протест по принципу: мы тебя поили, мы тебя кормили, на ноги поставили, самостийность предоставили, а ты плюешь нам в душу и уходишь к другому.
После этих слов на лицах Банкира и Сатира мелькнули скептические улыбки, означавшие, по всей видимости, несогласие с тем, что их независимость является доброй волей бывшей Империи, а не завоеванием украинского народа. Их скептические улыбки не ускользнули от Ихтиологини, и она спросила:
– Вы считаете, что Украина и другие союзные республики получили свободу вопреки воле России?
– Безусловно! Мы не захотели больше жить в этом советском дурдоме, и стали незалежными, – с гордостью заявил Сатир.
– Позвольте мне вам ответить словами одного из моих украинских приятелей: «Если бы Россия не захотела, Союз и до сих пор был бы жив». Он сказал это сразу после предательской Беловежской Пущи, тогда я его не поняла, но теперь абсолютно уверена, что так оно и было. Ельцин и партийные бонзы рвались не просто к власти, а к деньгам, а деньги – это недра и народное добро. Тут нашелся мальчик Тимур Плохиш, который и предложил создать маленькую, но богатую Сибирью Россию. Для этой цели надо было отделить от страны 100 миллионов нахлебников и их вождей. Идея понравилась, поэтому никто никого не держал, особенно огромную Украину с ее энергоемкой экономикой. Она и сейчас нашей элите нужна только как рынок сбыта энергоресурсов.
– Вот с этим сложно не согласиться. Вы разорили Украину высокими ценами на энергоносители. Мы уже 23 года не можем их переварить и поднять экономику, – согласился с доводами Ихтиологини Банкир.
– Вряд ли вам стоит изображать из себя невинную жертву. Вас никто из Союза не гнал, сами ушли. Нет бы, дружить с родней, как это делает с пользой для себя Белоруссия, а вы давай нас ругать, денег за газ не платить, а потом просто его воровать. Вот и достукались до непомерно высоких цен на газ. Наши тоже хороши, все отношения с Украиной свели к торговле газом и не заметили, как под самыми нашими границами из бывшей братской республики выросло вражеское государство.
– Да, именно так, – подтвердил Сатир. – И нам подачки, которые решил бросить ваш президент за два дня до Майдана, не нужны, мы сами справимся, а Запад нам поможет.
– Все же вы, действительно, потомок великого Остапа, – вставил свое слово Петя. – Тот тоже обещал помощь Запада бестолковому обывателю, лишь бы народ обмануть.
– Петрик, я же тебе говорил, что занимайся лучше своей Ириской, и не лезь во взрослые разговоры, – подняв голову к верхней полке, где лежали ребята, предложил Сатир, а потом, переведя взгляд на женщину, спросил:
– Неужели непонятно, что мы за газ не продаемся?
– Просто поздно предложили, когда уже весь доверчивый народ Украины поверил в то, что соседи помогут им круче, чем близкие родственники. Честно говоря, основная масса россиян, включая правителей, не поняла , почему их благие намерения были отвергнуты. Все были уверены, что подулись братья и простят, не отвергнут протянутую руку помощи. Однако оказалось, что это чисто русская привычка быстро прощать обидчиков по принципу Прощеного воскресения, когда достаточно сказать: «Прости меня, как я тебя прощаю», и все обиды забыты. Так бывает, когда выбора нет, а когда выбор у Украины появился, она, конечно, не простила и выбрала себе богатого европейского покровителя, а не близких, но небогатых родственников. Это удел бесприданниц: тянутся за богатыми женихами, но те, как правило, собьют с толку, а потом либо бросят, либо в служанок превратят, как это сделала Европа со всеми странами Восточной Европы и с Прибалтикой, в частности. Ни одна из них не расцвела, а только отдала своих детей западным соседям в услужение, как говаривала моя бабушка.
– Возможно, это и так, не знаю. Я в Прибалтике был только в советские времена. Но надо же нам куда-то двигаться? А уж если пошли, то надо вперед, а не назад в советское прошлое. Мы уже там были, – возобновил дискуссию Банкир. – Мы пойдем в Европу, пусть она научит наших детей демократии, соблюдению законов, трудолюбию, они вернутся и нашу страну поднимут. Я, например, свою дочь в Англию отправил доучиваться.
– Вся украинская элита так поступала на протяжении веков, отправляя своих способных детей в Москву, в Канаду, в Англию. И заметьте, никто не вернулся, и нация к моменту дарованной ей самостийности захирела, – вздохнула Ихтиологиня и начала стелить себе постель.
– Вы что, решили поспать? А у меня к вам еще много вопросов. В России редко встретишь такого просвещенного человека, как вы, – решил польстить самолюбию дамы Сатир.
– Спрашивайте, я просто полежать решила, спину разогнуть.
– Неужели только элементарная ревность стала причиной того, что русская интеллигенция не приняла Майдан?
– Нет, конечно, если бы мы не видели всех издержек, связанных с Евроинтеграцией, то вполне возможно, и сами бы рвались в Европу. Но есть еще одна, на мой взгляд, главная причина нашего неприятия Майдана – это украинский национализм и русофобия, которая забила все остальные эмоции. Нам и в голову не приходило, что украинцы так нас ненавидят, мы же братские народы, выходцы из единой Руси, и вдруг эти странные лозунги: "Москаляку на гиляку!», «Кто не скачет, тот москаль!» За что? Когда же радикалы набросились на памятники Ленину, мы догадались, что, забыв о том, кто создал на карте мира государство Украина, украинцы уродуют не столько каменное изваяние, сколько ненавистного русского, загородившего им дорогу в светлое европейское будущее.
– Это же не украинская интеллигенция валила памятники, в семье, как говорится, не без урода, -примирительно сказал Банкир.
– Но заметьте, никто этого сноса не осудил, – не сдавалась Ихтиологиня и продолжила. – Не смогли мы принять и избиение стражей порядка майдановцами. И не столько потому, что такое у нас в страшном сне не приснится, а потому, что безответное избиение несопротивляющихся людей выглядело совершенно не по-христиански, тем более, били и сжигали представителей правопорядка.
– Русское телевидение показывало те кадры, которые были выгодны пропаганде, – перебил даму Банкир.
– Я наблюдала за событиями на Майдане по нашему оппозиционному каналу «Дождь», и в отличие от их комментаторов, увидела не борьбу за демократию, а сплошной беспредел толпы и бездействие власти.
– Вот и получается, что вы зомбированы вашим телевидением. Когда я вас слушал, мне казалось, что это вещает товарищ Киселев по каналу Россия. Только под влиянием его агиток можно было заключить, что на Майдане победили фашисты. Только российская пропаганда может считать героя Украины Степана Бандеру фашистом. Так вам в советских учебниках представили борца за свободу Украинского народа, а он никогда не служил Гитлеру, а сидел при нем в лагере военнопленных, и начал свою борьбу, еще живя на территории Австро-Венгрии в Закарпатье. Он вообще никогда не воевал и даже не держал оружие в руках.
– Вы знаете, уважаемый, – перебила его дама, – фашизм – это отнюдь не немецкое изобретение, это понятие появилось задолго до того, как появился Гитлер. Это понятие обозначает гегемонию одной нации над другой, что может быть осуществлено только в тоталитарной системе, так как ни один народ никогда не согласится считать себя хуже другого, а тем более, позволить себя истреблять. Заслуга Бандеры перед фашизмом состоит только в том, что он перенес основные признаки этого понятия на украинскую почву. Гитлер провозглашал: «Германия превыше всего!» Бандера заявил, что «Украина понад усе». Гитлеровское «Хайль Гитлер» Бандера заменил приветствием «Слава Украине, Героям слава». Гитлер призывал очищать землю от евреев, коммунистов и поляков. Бандера этот список не стал менять, только расширил его, добавив «смерть москалям!». Бандера, действительно, сам не воевал, а только создал идеологию украинского фашизма, но это дела не меняет. Раз его огромный портрет висел в штабе Майдана, под который переоборудовали Киевскую Мэрию, раз с его портретами и знаменами шла молодежь во время факельных шествий, значит, именно фашистская идеология была положена в основу Майдана. Только теперь, узнав от вас о создании новейшей истории Украины, я поняла, что молодежь Украины убеждена, что имеет полное право на фашистскую идеологию, так как ей внушили, что она относится к высшей расе. Немцам внушалось, что они арийцы, а украинцам, что они арии. Не удивительно теперь, как в юной головке одной из киевлянок возник стих, облетевший все сайты: «Никогда мы не будем братьями, ни по Родине, ни по матери…»
– Вы, ребята, читали это творение? – повернулась женщина к притихшим Петру и Ирине.
– Я читал, – ответил парень, – но я думал, мало ли, что пишет какая-то дура, а оказывается, это идеология.
– Какая там идеология? Это пена на демократическом движении. Пройдут выборы президента, придет адекватный человек, эту пену сдуют и забудут, – заверил спорщиков Банкир. – У меня, например, отец русский, а мать украинка, я себя, несмотря на русскую фамилию, считаю украинцем. Мои предки поселились в Киеве в незапамятные времена, я и вся моя семья хорошо говорим на двух языках, и я не вижу ничего плохого в том, чтобы в Украине, если она хочет обеспечить свою идентичность, был один государственный язык – украинский, а русский может использоваться для бытового общения. Впрочем, так и происходит, большинство горожан центральной и Юго-Восточной Украины говорят на русском языке, и никто его не запрещает, но то, что Янукович выполнил свое предвыборное обещание и ввел русский в качестве регионального, это ошибка, которая вкупе с его коррумпированностью и привела к Майдану.
– Скажите, в чем ошибочность этого решения, ведь практически половина Украины голосовала за него исключительно из-за того, что он обещал русский язык в качестве второго государственного? Что, люди, которые никогда не считали украинской язык своим родным, не имеют на это права? Что страны демократии: Канада, Швейцария, Норвегия Швеция, имеющие несколько государственных языков, проиграли от этого? Разве это не самые развитые страны планеты? Я уверена, уступи Украина в таком вопросе как язык, прекратились бы раздоры и споры, и нация бы объединилась, но нет, украинские националисты упорствуют и довели проблему до открытого противостояния. Не удивительно, что первым решением Верховной Рады после победы Майдана было не постановление о расследовании преступлений власти, против которой, вроде бы, выступал Майдан, а принятие закона о запрете на использование русского языка. В результате отвалился Крым.
– Крым – это откровенная агрессия России, и его захват никакого отношения к русскому языку не имеет, – резко перебил ученую даму Сатир. – Вы захотели оттяпать Крым потому, что там стоял Черноморский флот, и при победе Майдана его бы оттуда обязательно выгнали.
– Я и спорить с вами на эту тему не стану. Действительно, Россия использовала момент, когда напуганные майданом крымчане попросили взять полуостров под защиту.
– Как можно напугать людей тем, чтобы дать им надежду на новую жизнь в просвещенной Европе, а не оставлять их в дремотном азиатском состоянии? Как могут люди в трезвом уме и твердой памяти отказаться от нового видения своей истории, как могут они отказаться от перехода на древний язык своего народа, отличный от языка варваров и матерщины? – съязвил Сатир.
– Ну, ты, старик, загнул, – отозвался с верхней полки Петька. – Это ты такие гадости говоришь про русский язык, на котором написаны все выдающиеся литературные произведения? Да, мата много, но это временное явление, и полно народа, который никогда не матерится. вот, например, моя Ириска, моя мама, да и основная часть русских женщин, преподы наши никогда не матерятся, да и вообще интеллигенция. На русском языке написаны лучшие художественные произведения, а на твоей «телячей мове» один Тычина писал. Мы с пацанами в Одессе распевали частушки: «Лучше зъисты кирпичину, чим учить того Тычину».
– По-моему, вы оба перегибаете, – решила разнять спорщиков ученая дама. – Оба языка имеют право на жизнь, тем более, они очень близкие.
– Ну, тогда объясните мне, кто из украинцев не захочет жить в богатой Европе с большой зарплатой и пенсией, с хорошими дорогами, образованием и медициной, и предпочтет союз с азиатской лапотной Россией с ее извечной нищетой и грязью, – опять решил обидеть русских соседей Сатир.
– Как у тебя поворачивается язык такое говорить? – опять завелся Петька. – Ты же едешь из Питера – красивейшего города мира, – по крайней мере, по мнению ЮНЕСКО, а говоришь о лапотой России!
– Всем хорошо известно, что хорошо живут только два российских города: Москва и Питер, а в глубинке грязь и запустение, – вступился за Сатира Банкир. – Я тут как-то в Нижнем Тагиле побывал, так просто оторопь берет, какой страшный город. Один заводской дым и все.
– А вы в металлургических городах Украины бывали? – поинтересовалась Ихтиологиня.
– Да, бывал, там хоть на улицах чисто, хотя заводы тоже, конечно, коптят.
– Не станем мы их сравнивать. В металлургических городах, доставшихся нам от Союза, везде дымно, но многие наши областные центры совершенно преобразились за последние годы. Все дело в деньгах: есть они в городе, правит им хороший хозяин – чисто; нет денег, мэр-бездельник – грязь. Деньги решают многое. Вот вы, например, – повернулась дама к Сатиру. – Какой бы вы хотели видеть вашу зарплату, чтобы почувствовать себя европейцем?
– Уверен, что мы могли бы получать, как европейцы, не менее трех тысяч евро зарплаты и, соответственно, полторы тысячи евро пенсии.
– Вот, что я вам скажу, уважаемый психолог, поверьте, Майдан был задуман украинскими политиками и их наставниками из-за океана, как большая разводка по принципу ваших психологических занятий. Вы пожилым дамам даете на время молодого и богатого жениха, дурнушку убеждаете, что мужчины всего мира добиваются ее руки, бестолкового убеждаете, что он будущий олигарх. Вы делали своих клиентов счастливыми на миг, так и Майдан внушил украинцам, что стоит только отказаться от своей истории и культуры, от своих братьев по крови и буквально одним боком прислониться к Европе, как вы будете богаты и счастливы. Все это настоящий обман. Во-первых, потому что далеко не все страны Европы богаты. Зарплату, на которую вы рассчитываете, имеют трудящиеся нескольких стран старого света, а остальные и трети от их доходов не имеют. Мало того, делать вас счастливыми и богатыми не входит в планы европейцев. Надеяться на это – все равно что поверить в то, что вы свои неправедно заработанные на разводке людей деньги, потратите на то, чтобы построить новый дом своему ленивому и бестолковому соседу, который не владеет технологиями отъема денег у простого народа.
– Зачем же вы так все буквально понимаете, уважаемая? – спросил Банкир. – Грамотные люди не рассчитывают на мгновенный эффект расцвета Украины. Безусловно, у нас впереди годы упорного труда, но под руководством нового президента и правительства, которые будут действовать под патронатом консультантов из Евросоюза.
– То есть, в способность Украины самой справиться со своими проблемами вы не верите?
– Увы, не верю. Киевская Русь когда-то пригласила варягов управлять страной, и они помогли встать на ноги молодому государству. Славяне – плохие управленцы, это стоит признать. Все эти годы я ждал, когда, наконец, Украина начнет развиваться, но ничего позитивного не происходит. В Раде постоянные свары и драки. Стыдно смотреть, как дерутся уважаемые люди на глазах всего мира, а экономика страны чахнет. Россия, которая неожиданно дала нам свободу, закабалила ценами на энергоносители и сама не служит нам примером для подражания: у вас та же коррупция и воровство как у нас, только у вас есть, что воровать. Есть такое выражение, что Россия и Украина похожи как две бутылки минеральной воды, но только одна с газом, а другая без него. Сколько это может продолжаться? Пора нам плыть к другому берегу и обретать твердую почву под ногами.
– Вы отдаете себе отчет, что многие не выплывут? – поинтересовалась Ихтиологиня.
– Да отдаю, но в то же время уверен, что те, кто выплывет, будут жить хорошо, и начнется новая история…
– Новой Укропии, – перебил говорившего Петька, сияя своей веселой физиономией.
– Молодой человек, не оскорбляйте мою Родину, – со сдержанной яростью произнес Банкир.
– А я чего? Я ничего! Я, кстати, тоже на Украине родился. Просто рассмешил меня этот старичок своей укропской историей, – кивнул Петька в сторону Сатира. – Приеду – ребятам расскажу, то-то смеху будет!
– Вы, русские, большие мастаки все передергивать, – рассердился Сатир. – Почему Укропия, а не Украина?
– Потому что надо уже сейчас внедрять европейские стандарты: англичане живут в Англии, бельгийцы в Бельгии, греки в Греции, а укры в Укропии. Разве не так? – ответил, смеясь, Петька. – Причем заметьте, тут же отпадет сама собой обида на русских за то, что мы говорим «на Украине», а не «в Украине». Я в сети читал, что это одна из главных претензий к русским. А так все хорошо получается: в Укропии, и никаких обид. Причем заметьте, не какая-то окраина, а весьма полезный огородный житель будет звучать в названии страны – укроп!
– Петя, ну зачем вы наших попутчиков дразните? – улыбнулась Ихтиологиня, махнув рукой в сторону парня. – У нас же серьезный разговор, а вы все шутите.
– Я не дразню, я прикалываюсь, а на самом деле раньше был на их стороне, как убежденный демократ. Мы даже с Ириской в Одессу отправились, чтобы взглянуть на победу Майдана. А тут, оказывается, все так запущено, укропы какие-то, и за Россию обидно, чего попусту наезжать? – ответил парень.
– Увы, Петр, я могу сказать, что все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Боюсь, что вы сами скоро в этом сможете в этом убедиться, – печально сказала женщина. – Я давно в этой теме. Долго спорила на одном из сайтов со своими приятелями с Украины, но поняла, что дело это не только бесполезное, но и опасное, так как вначале перешли на оскорбления, а потом и на угрозы.
– По-моему, вы сгущаете краски. Никакой опасности наша страна ни для кого не представляет. Достаточно только выбрать достойного человека на президентский пост, войти в Европу, и Украина расцветет, – сказал Банкир.
– Вы что, действительно, в это верите? – удивилась женщина. — В послевоенной Европе ни в одной стране народ не менял власть так часто, как на Украине. Первому президенту Кравчуку объявили импичмент и заменили его Кучмой. Победившему на выборах в схватке с Ющенко Януковичу не дали взойти на президентский престол, собрав Майдан-2004. В Ющенко разочаровались за первый же срок его правления и выбрали-таки Януковича. Теперь в обход демократической процедуры импичмента его попросту свергли в результате второго Майдана.
–Мы меняли наших президентов потому, что они грабили страну, – воскликнул Сатир. – Ленька-коммуняка хатынки себе в Швейцарии строил, Ленька-космонавт, своей рыжей Ленке в приданное заводы давал. Витя-блаженный пасечник, все руками пассажи делал, пока Юлька воровала, а Янек совсем совесть потерял, все стал под себя грести, даже, говорят, царские дворцы в Крыму решил сделать частными владениями. В Межигорье такой роскошный комплекс соорудил, короли так не жили. Конечно, думал, наверное, пусть покричат, а мне теперь хоть перед уважаемыми людьми не стыдно, не голодранец какой-то, но просчитался, однако.
– Некогда ему было думать об этом, – сердито добавил Банкир. – Он больше размышлял о том, как российские деньги правильно разделить на свои и государственные. Как на двух стульях усидеть: и братьев не обидеть, и свое в западных банках не потерять. Пока в его ненатренированных на умствование мозгах зрела нужная мысль, уже поздно стало. Майдан победил.
– А как он мог не победить, если власть практически не защищалась? - спросила Ихтиологиня. – Не мог безоружный «Беркут» голыми руками власть уберечь, как и не смог этого сделать женский батальон на Дворцовой площади в дни революции 17-го года. Тогда победили большевики, теперь – националисты.
– Да, очень похожие эти две революции, – поддержал говорившую Сатир. – Пришлось нашему Гаранту украинской конституции, как и Керенскому, бежать и скрываться. Его президентский дворец, как и «Зимний», был взят, и отдан защитникам Майдана. Они с не меньшим удовольствием, чем матросы в 17-м году, нагадившие в царские ночные вазы, оправились в легендарные золотые унитазы президента.
– Печально, что и дальнейшее развитие событий будет напоминать Октябрьскую революцию, – сказала Ихтиологиня. – Старая власть низложена, править в Украине стал революционный Майдан (как когда-то Совет Революционных Комисаров), который решил остаться на главной площади Киева, чтобы контролировать временно созданное правительство и согласовывать принимаемые им решения.
– А что будет дальше? – вставил свое слово в дискуссию Петя.
– А дальше, молодой человек, будет постреволюционный синдром: гражданская война, разруха, репрессии, подавление инакомыслия, новые Майданы и так по кругу. До демократии, на которой стоит Запад, никак не дожить, как и до процветания, - ответила ему Ихтиология.
– Я никак не пойму, почему у нас все так? – с горячностью сказал Петя. – Ну почему во всех цивилизованных странах демократия побеждает без всяких катаклизмов, а у нас все это идет со скрипом и не тем путем. Может быть, у Украины получится?
– Вряд ли. Демократия – дело тонкое, ее не за один год и даже не за время жизни одного поколения можно построить. К большому сожалению, Ленин был сторонником революционного пути развития и отрицал демократический путь борьбы с властью путем стачек, забастовок и митингов. Как Ирочка, – кивнула Ихтиологиня в сторону девушки, – помнит, за что ей поставили пятерку на экономической географии, так и я не одну пятерку получила за то, что бойко рассказывала на экзаменах об оппортунистах, исповедующих, согласно Ленину, такой путь классовой борьбы. Их проклинали на политзанятиях все поколения студентов, получивших образование в советское время. Посему не удивительно, что и украинские политики, получившие образование в советских вузах, выбрали революционный путь свержения власти, не желая двигаться демократическим путем. Ведь всего один год оставался, чтобы согласно конституции, выбрать на Украине нового президента. Нет, захотелось всего и сразу.
– Можно подумать, Янукович позволил бы народу переизбрать себя, – скептически заметил Банкир. – Он бы весь свой админресурс задействовал, пошел бы на любые подтасовки, но пост свой не отдал. Пришлось гнать его силой.
– С той системой контроля за выборами, которая сейчас существует на Украине, при такой тотальной слежке разных партий друг за другом вряд ли ему бы это удалось. Вы же говорите, что на борьбу с его властью поднялся весь народ, так что можно было бы его всем миром прокатить на выборах, подготовив за год компромат и нового лидера. Вы же выбрали кровавый путь смены власти. Уже на Майдане, если верить официальным источникам, полегла сотня его защитников, и убиты десятки омоновцев. Кто знает точные цифры жертв? Эти жертвы только подогрели революционеров, которыми у вас являются крайние радикалы националистического толка. К большому сожалению, Майдан выпустил из бутылки загнанного туда в послевоенные годы органами и НКВД фашиствующего джина, теперь жди большой крови и гражданской воны.
– В Украине весь народ против Януковича, поэтому нет противоборствующих сторон, которые могли бы встать в гражданское противостояние, – заявил Банкир, и на его жестком, широкоскулом лице проступила абсолютная уверенность в собственной правоте.
– Я бы так не сказала, – ответила ему дама, – эти две силы есть – это Восток и Запад страны, которые никогда друг друга не поймут, и не объединятся. Запад, как вы сами сказали, столетия не входил в состав России, а Восток – это часть России, оторванная и присоединенная к Украине большевиками. Они это сделали, чтобы обеспечить промышленный потенциал созданной ими Украинской республике. Пока была стабильность в стране, эта идея работала. Теперь, когда страна находится в экономическом кризисе, Запад Украины с надеждой смотрит в сторону Европы, а Восток страны – на Россию. Объединить эти взгляды невозможно, их можно примирить, разделив по разные стороны границы. Есть у вас и две другие противоборствующие силы, способные взорвать страну – это Донецкие и Днепропетровские олигархи. Они сражаются друг с другом все 23 года независимости страны. Победить в этой схватке без президентской поддержки невозможно, вот они и бьются за властное кресло. Пока счет два один в пользу Днепропетровских. Порошенко изображает независимого игрока. Возможно, это и так, но у него не внутренние кураторы, а внешние.
– Опять вы выступаете от лица российской пропаганды, – бросил раздраженно Сатир, – во всем вам видится рука Белого дома.
– В России многие считают, что Порошенко встроен в линию мирового господства иудейского мира Рокфеллеров, Морганов, Дюпонов и так далее.
– По-моему, вы сгущаете краски, – заметил Банкир. – Во-первых, Порошенко настроен на мир и процветание своей Родины. Он не позволит разорвать Украину на части. Когда он станет президентом, все постепенно успокоится, детвора еще походит с флагами по улицам и угомонится. Уровень национализма в Украине не больше, чем в России или другой стране, тем более сам факт нашего стремления в Европу предполагает подавление этих настроений, и никто у нас не позволит здоровому национализму переродиться в фашизм. Тем более, что Ассоциация с Европой обеспечит подъем экономики, а, следовательно, уничтожение самой почвы, на которой произрастают негативные социальные явления.
– Посмотрим-посмотрим, – многозначительно произнесла ученая дама и добавила, – пора спать, впереди Одесса.
Устав от споров, предложение приняли, купе затихло, пытаясь заснуть под грохот колес старого разбитого состава, раскачивающегося во все стороны, под оглушительный стук «чего-то железного», бьющего по днищу вагона.
– Ну и состав! Того и гляди, эта железяка пробьет днище вагона, и покатимся под откос, – вздохнул Сатир. – А вы говорите…
На его слова никто не откликнулся. Старшие думали о том, как повлияют события в Киеве на их дальнейшую жизнь. Молодежь, прижавшись друг к другу, мечтала о том, что скоро они окажутся практически одни в большом доме Петькиной родни, и никто не будет мешать им любить друг друга.
– Пускай это будет наша медовая одесская неделя, – шепнул подружке, уже засыпая, Пека.
– Да, – прошелестела в ответ счастливая Ириска.

В ТРЕВОЖНОЙ ОДЕССЕ

Утром поезд, тарахтя и погромыхивая, подошел к Одесскому железнодорожному вокзалу. На перроне среди толпы встречающих Пека сразу заметил своего двоюродного брата Сашку и отчаянно замахал ему руками. Саша не столько увидел его, сколько заметил беснующуюся у окна фигуру и, опознав в ней брата, энергично замахал руками в ответ.
– Вот мой брателло! Пришел, а я думал, что поленится, обормот, – обрадовался Петька и, легко подхватив большущий чемодан подружки, двинулся на выход из вагона.
Одного взгляда на Сашку было достаточно, чтобы понять, что они с Петром родственники. Тот же овал лица, та же единственная ямочка на щеке, и те же светлые волосы, и широкая простодушная улыбка. Правда, Саша, как и положено младшему брату, появившемуся на свет спустя три года после рождения двоюродного Петьки, был немного ниже ростом и по-юношески уже в плечах. Однако вид он имел весьма современный. Узкие джинсы, едва доходящие до щиколоток, обтягивали его крепкие ноги, обутые в яркие желтые кроссовки, волосы на висках были выбриты, а на голове возвышался красивый кок пшеничных волос, по-детски округлые щеки покрывала ни разу не бритая светлая поросль, которую ни щетиной, ни бородой назвать еще было нельзя.
– Привет, Санька, рад тебя видеть! Пришел все-таки, совсем взрослый стал, скоро меня обгонишь! – приветствовал Петька брата обычными для этого случая фразами.
– Я бы в любом случае встретил, а сегодня особенно. Тревожно у нас в городе, – строго сказал Саня.
– Что, укропы барагузят?
– Да, беспредельничают, а откуда ты про укропов знаешь?
– Потом расскажу, а пока знакомься – это моя Ириска, – показал он на стоящую рядом девушку.
– Саша, – протянул ей руку парень, – очень приятно.
По тому, как залилось краской его уже тронутое загаром лицо, по тому, как немедленно вспотела протянутая для знакомства ладонь, стало понятно, что привычного для жителя курортных городов опыта общения с девушками у него нет.
– Ну, чего ты краснеешь? – бесцеремонно заявил Петька. – Ириска – девчонка хорошая, а ты ее смущаешь, да еще и вдобавок пугаешь. Я ее едва сюда затащил, она сейчас официально (для родителей) под Питером в студенческом лагере отдыхает. Что в Одессе может быть тревожного? Ну а если и так, что же ты мне ничего не сказал? Я же спрашивал, как обстановка?
– Все и было нормально. Майдауны собирались возле Дюка, мы – антимайданщики – на Куликовом поле, но сейчас поползли слухи, что в город завезли Псов, и они что-то замышляют против нас.
– Какие псы, какие майдауны? – перебил его Петька. – Что-то я не пойму. В поезде мы про укропов наслушались, теперь новые действующие лица появились.
– Я потом все объясню, а пока идемте в машину. Я предков на дачу отвез, а сам на машине уехал, чтобы вас встретить.
– Смотри, Ириска, какой стильный пацан у меня Сашка, – опять принялся смущать брата Петька, пока они шли от перрона к машине, – джинсы в дудочку, кроссовки канареечные, и хохлацкий оселедец дыбом на голове.
– Ничего это и не оселедец, это кельтско-скандинавский вариант современной прически, – огрызнулся Сашка. – С оселедцами у нас одни нацики ходят из майдаунов, то есть тех, кто за майдан или прямой его участник. Мы же с друзьями организовали джаз-банд, и все так одеваемся и стрижемся, это наша униформа.
– А как коллектив называется? – поинтересовалась Ира.
– «Стиляги», – ответил Саша, – мы поклонники 60-х годов, и фильм Тодоровского для нас культовый.
– А что, классный фильмец, мы с Ириской его два раза смотрели, – обрадовался Петька. – Может быть, и себе кельтский чуб отрастить?
Машина стояла на привокзальной площади. Это был старенький видавший виды Форд, большой и тяжелый с никелированной окантовкой окон.
– Проходите, садитесь, – распахнул Сашка двери машины перед Ирой.
– Ты что решил ее «на вы» называть? – удивился Петька. – Она же тебе почти родня, скажи ему, Ириска.
– Говорю, – улыбнулась Ира.
– Я исправлюсь, – ответил опять покрасневший Сашка, смахивая рукой крошки с заднего сидения, обтянутого тканью из далекого социалистического прошлого, называвшейся «баракан».
– Вы, то есть, ты, – обратился Саша к девушке, – извини, что машина старая. Батя ее привез еще в советские времена из загранки. Она уже в то время имела пробега 50 тысяч километров. В Союзе и такое старье было роскошью, а теперь это рухлядь, однако, перемещается в пространстве. Сменить ее отцу не удалось, он давно уже не плавает, а на берегу заработать на новую машину сложно.
– Что ты извиняешься, Ириска – свой человек, у ее бати почти такой же Форд, который за древность называется Фокус, – незаметно подмигнул Пека Ирине. – Она привыкла к таким машинам.
– Не обманывай, я знаю, что Форд Фокус – это машина российской сборки, производится в России, я слежу за марками машин, – строго сказал Сашка, – может быть себе когда-нибудь куплю.
– Саша, ты в автодорожном учишься? – чтобы показать свое расположение к парню, спросила Ира, уже усевшись на заднее сиденье машины и поймав себя на мысли, что сидеть на матерчатых чехлах гораздо теплее и уютнее, чем на сидениях из искусственной кожи.
– Нет, я учусь в Одесской академии морского флота на штурмана, – ответил Саша, умело проводя свой автомобиль между рядами машин, заполнивших стоянку у железнодорожного вокзала.
– Зря ты эту специальность выбрал, – заявил Петька, – на механика надо было учиться или кораблестроителя. Профессия механика значительно шире, и вообще машиностроение хоть сухопутных, хоть воздушных, хоть плавающих машин – это дело!
– Саша, не обращайте на него внимания! Пека кроме профессии механика ничего не признает, – заступилась за Сашку Ира.
– А что тут признавать? Вот что такое твоя экономика? Купи дешевле, продай дороже, это каждый понимает. Штурман, конечно, важная профессия, но только на море, а мы, механики, везде нужны! – с вызовом заявил Петр.
– Отец мне тоже так говорит. Он ведь был штурманом, до капитана судна дослужился, но потом, когда Одесскую флотилию распродали, его списали, он больше не смог найти работу по специальности. Однако я все равно хочу быть капитаном. Когда сюда заходят большие круизные корабли, я сразу представляю себя на капитанском мостике этих плавучих гигантов и готов все отдать, чтобы моя мечта осуществилась.
Потом, немного помолчав, добавил:
– Надо только с этими майданутыми разобраться…
– Ребята, давайте не будем о грустном. Такая весна кругом! – сказала Ириша, глядя из окна машины на зелень уже распустившихся деревьев, на готовые взорваться свечи каштанов. – А у нас еще деревья голые только почки набухли. А когда акация зацветет? Я читала, что Киев – каштанов, Москва – берез, а Одесса – город акаций.
– А Питер – край непроходимых болот, где ты сейчас кормишь комаров, сидя в палатке с сумасшедшим раздолбаем по имени Петр Шкодин, – вставил Петька.
– Ира, как ты терпишь этого приколиста? Он меня в детстве так дразнил, что я постоянно в драку лез, – улыбнулся Сашка. – Акации в Одессе зацветают к концу мая. Аромат стоит необыкновенный!
Машина, меж тем, несколько раз вильнув по узким улицам старой Одессы, заехала во двор, образованный тремя одноэтажными домами, возраст которых выдавал цвет потемневшего от времени кирпича и мох, зеленеющий в трещинах асфальта и фундамента. Во дворе было светло, но судя по густому переплетению виноградных лоз на железной решетке, натянутой между домами, после появления на них листвы во дворе образуется тень, которая дает нужную прохладу обитателям двора в южную жару.
– У вас во дворе прямо над головой будет висеть виноград? – спросила удивленно Ириша.
– Точно, – ответил Петька. – Осенью этого винограда вагон. Сашкины предки из него вино делают. Вкуснятина редкая и по ногам бьет, но до головы не добирается. Сашка, у вас не осталось вина с прошлого урожая?
– Сейчас будем пить. Мать борща вчера наварила и котлет нажарила, велела накормить и вином угостить. У нас еще двадцатилитровый бочонок остался.
– А детям пить нельзя, так что все двадцать литров мои, – важно заявил Петька.
– Мне уже восемнадцать, так что я по нашим украинским законам совершеннолетний, и вино мне пить можно, – серьезно ответил ему Сашка, – но я не очень это люблю.
– Молодец, давай лучше расскажи поподробнее, как обстановка в Одессе.
– Что тут рассказывать, как везде на Украине. После начала Майдана наш город разделился на два лагеря: тех, кто за него и тех, кто против. Понятно, что первые за Европу, а вторые за Россию. Наша семья и большинство моих друзей за Россию. Однако много и тех, кто против. В Европу хотят щирые хохлы, богачи и задуренные гуманитарии. Например, наши ребята из Морской Академии больше за Россию, а вот студенты университета, которым всякую пургу про укров втирают, за Европу. Вы уже слышали про этих прилетевших с Венеры укров?
– Да, нам один мужик в поезде рассказывал. Мы думали, у него крыша съехала, – ответил Петька.
– Да нет, крыша, похоже, съехала у большинства украинцев. Как говорит мой батя, сам хохол, это все от комплексов, мол, украинцы захотели стать великой нацией – основателями всей цивилизации. А мне кажется, что все проще: бедным хохлам захотелось без виз ездить в Европу на заработки, а богатым – в любую минуту слетать оттянуться на европейских курортах. Мы с друзьями решили, что приятнее быть потомками реальных героев, которые дважды наваляли по шее Европе, чем придурошными украми. Они на каждом шагу орут: «Слава Украине. Героям слава!». За что слава Украине? Что сделали те герои, которым слава? Черное море лопатами вырыли? У нас в школе училки, которые эту пургу несли, делали вид, что не замечают, как мы стебемся, потому что наверняка самим было смешно. До Майдана над этим смеялись все одесситы. Теперь и у нас появились те, кто считает себя украми и заставляет остальных кричать «Слава Украине!» Тут однажды моего дружка поймали, навалились втроем и стали требовать, чтобы он орал это, стоя на коленях. Едва вырвался, но побить успели. Сволочи! Меня пусть на куски режут, ни за что не закричу. Мой прадед по отцу был мичманом Черноморского флота. Когда при обороне Одессы их катер потопили немцы, он вплавь добрался до берега и ушел в катакомбы к партизанам. Там он бабушку встретил, там у них наш дед родился, который потом стал капитаном первого ранга на эсминце, у него батя появился и тоже стал капитаном. У моего другана Марика, вся родня по отцовской линии была заживо сожжена фашистами, а с ними еще около тридцати тысяч одесских евреев. Его прадед в это время служил срочную службу на Черноморском Флоте, Севастополь защищал. Там, в таком огне, он остался жив, а эти в мирном городе все погибли! И что, мы должны всех их предать и завопить: «Слава Украине!»? Вот им, скрутил Сашка дулю и показал ее куда-то в сторону невидимому врагу. Мы за Россию и точка! Сейчас с ребятами материал ищем, чтобы сшить огромный флаг России и пронести его по улицам Одессы в пику этим майдаунам, которые пронесли свою жовто-блакитную тряпку по Потемкинской лестнице. Они ее строили, что лезут туда со своей портянкой?
– Сашка, я понимаю, националисты тебе не нравятся, но вот почему ты против самого Майдана, не понимаю. Ведь украинский народ таким образом свое право на демократию защищал. Тебе не приходит в голову, что войди Одесса в состав России, и у вас запретят все сборища, митинги и шествия, я уже не говорю о Майдане. У нас, например, всех лидеров демократических движений за решетку упрятали. Меня дважды в автозаке возили, яё даже раз в СИЗО ночь провел. Ты этого хочешь?
– Я не очень в курсе, что в России происходит. Можно сказать, только эти последние полгода, как заваруха в Украине началась, начал новости по телику смотреть, но точно знаю, наша хунта на плечах нациков въехала во власть и теперь, чтобы им угодить, сама стала фашистской. На Украине теперь не признают ничего русского, запрещают говорить на русском, называют Россию главным врагом Украины, а Гитлера называют освободителем украинского народа от российского ига. Наши националисты объединились в партию «Правый сектор», мы их «ПСы» называем. Они носят свастику, а Бандера у них главный национальный герой. Я тут в YouТube смотрел ролик про этих «хероев», так волосы дыбом становились. Оказывается, это бандеровцы сожгли Хатынь и вообще были карателями у немцев. У нас в группе парень один из Львова учится, он русский, его родители случайно туда попали, так вот он говорит, что там отменили все советские праздники, празднуют только религиозные и день рождения Бандеры. В школе новую форму ввели. Вместо белой рубашки надо «вышиванку» носить и «спивать украинские писни». Эта новая власть заставит и остальную Украину в вышиванках ходить, мы на это не согласимся. Одним словом, разделилась Украина на два лагеря: на укров и прочих граждан Украины. Первые – националисты, вторые – интернационалисты. Свидомые укры для нас – майданутые Псы, мы для них – колорады и ватники.
– Ватники еще понимаю, воевали наши деды в ватниках, а почему колорады? – спросила Ира.
– Ватниками зовут, потому что, по их мнению, русские и народ с Юго-Востока страны – люди отсталые и бедные, ничего кроме ватников не носят, и украшают их Георгиевскими ленточками, напоминающими окрасом колорадских жуков. Все эти нелюди – «вата» и «колорады» – годны только для того, чтобы быть рабами у великих укров.
– Ни фига себе! Я как-то не въехал в эту тему, – удивился Петя. – Значит, мы, русские, насекомые и рабы? Очень интересно! А по морде?
– Для этого и собираемся вместе, чтобы им по морде дать, да так, чтобы они запомнили навсегда! – сказал Сашка.
– А кто еще поддерживает ваши идеи? – поинтересовалась Ира.
– Большинство одесситов. Они помнят, что Одессу основали не какие-то укры, а Екатерина и Потемкин, что город отбили у немцев советские войска, что в Союзе Одесса была знаменитым на весь мир торговым портом, где стояли суда Черноморского торгового флота, который первый президент Украины продал за бесценок. Правда, среди нас мало молодежи. В основном, это взрослый народ, рожденный и выученный в СССР. Из молодежи за Россию только те, у кого есть умные родители, не забывшие своих корней. Мои, например, уверены, что рано или поздно мы все равно объединимся с Россией. Я мечтаю об этом и страшно завидую крымчанам. После того, как Крым стал русским, я стал подумывать, а не перевестись ли в Нахимовское училище в Севастополе, чтобы потом ходить под Андреевским флагом? Это было бы просто здорово! Можно, конечно, остаться и в нашей Академии, но только после того, как Одесса станет российской.
– Ты считаешь, что это возможно? – удивился Петр.
– Да, конечно. Так считаю не только я, но и все наше Куликово поле. Площадь есть такая в центре Одессы, где собираются наши активисты. Если будет желание, сходим, пообщаетесь. Там такие умные дядьки есть, лучше меня все расскажут, почему мы против ЕС и Майдана. У меня так складно не получается.
– Меня в поезде этой темой шибко умные соседи по купе залечили, но, если будет время, сходим и на Куликово поле. Наверняка в Питере расспрашивать будут, как Одесса относится к Майдану? У нас большинство народа повернуто на этой теме, только и разговоров об Украине. Но завтра никакой политики. Мне очень хочется Ириске Одессу показать, у моря посидеть. Я даже поплавать хочу.
– Ты обалдел! – возмутился Сашка. – Вода сейчас не больше пятнадцати градусов.
– Нет, нисколько! У нас некоторые ребята из группы в прорубь ныряют за зачет, и ничего. А тут вода, как в Неве в самую жару, а ты говоришь, холодно! Ладно, соловья баснями не кормят, где там тети Галин борщ?
Дом, который построил еще прапрадед Сашки, был одноэтажный, большой, но по прежней архитектурной моде весь состоял из смежных комнат, обступивших большую изразцовую печь, которой отапливался до той поры, пока дед-капитан, не перевел его на водяное отопление, смонтировав котел в прихожей. К этой прихожей была еще пристроена комната для гостей, которые всегда делают в курортных городах, чтобы принимать родню или курортников. Комната была большая с широким окном, выходящим на глухую, увитую диким виноградом стену соседского дома, поэтому даже при ярком солнце в комнате всегда было прохладно и сумеречно, что крайне необходимо в летней знойной Одессе.
– Вот вам комната. Надеюсь, не замерзнете. В доме мы уже не топим. Мама постелила вам чистую постель, так что живите и размножайтесь, – позволил себе сомнительную шутку Сашка и тут же зарделся. Хорошо, что этого никто не заметил: на дворе был уже вечер, а свет включить еще не успели.
– Спасибо! – ответил брату Петр, и уже вдогонку спросил:
– А первомайский парад в городе будет? Давно я на параде не был, а пацаном очень любил ходить с родителями на парады.
– Быстрее всего, будет, по крайней мере, митинг, – ответил Сашка, стоя в проеме двери. – Собирались пройти коммунисты, ветераны и мы, куликовцы. Надо этим майданутым показать солидарность одесситов. Правда, вряд ли будет много народа. Все на дачах. Матушка рассказывала, что в советские времена чтобы собрать народ на первомайскую демонстрацию, местные власти даже пригородные автобусы отменяли, чтобы не люди разъезжались помидоры сажать. Теперь никто никого никуда не загоняет, кто придет, тот и придет. Спокойной ночи, – сказал он и плотно закрыл за собой двери.
Впервые за два года общения Пека и Ира остались одни в большой комнате на огромной кровати. Это была не скрипучая кровать в общаге с растянутой практически до пола сеткой или узкая койка в летнем лагере. Здесь не надо было вздрагивать от криков шумных соседей-студентов, выясняющих что-то за дверью комнаты, не надо было постоянно смотреть на часы, чтобы не пропустить время, когда Глеб с Татьяной или кто-то один из них должен вернуться в общагу, здесь не надо было нервничать от невыносимого скрипа кровати. Именно здесь Ирина наконец-то расслабилась, и ее разомлевшее от вина тело непрерывно хотело любви. Когда же оно вдруг налилось каким-то не испытанным ранее ощущением, наполнившим каждую клеточку необъяснимым наслаждением, она не смогла сдержать рвавшийся наружу стон. Вот оно то, о чем постоянно спрашивал Пека, когда интересовался после каждой близости: «Тебе хорошо?» Вот то, о чем болтают подружки на переменках, уверенные, что она тоже все понимает. Вот то, о чем пишут на разных специфических сайтах. Вот то, что невозможно описать словами, надо только испытать.
– Мне хорошо! – изменившимся грудным голосом сказала Ира, не дожидаясь традиционного вопроса Пеки. – Мне очень хорошо!
Потом они долго лежали на белой, влажной от пота простыне, постеленной заботливой тетей Галей, разглядывая друг друга в неярком свете ночника.
– Ты очень красивая, ты самая красивая на всем белом свете, – шептал Ирише Пека. – Ты очень похожа на Барби. У тебя такие же плавные изгибы тела, – проводил он ладонью по бедрам и ногам подружки, – у тебя совершенно удивительная грудь, как две перевернутые пиалки, случайно примостившиеся на твоем точеном теле.
– Нет, это ты у меня самый красивый, – вторила ему Ириска, – ты очень похож на Трубадура из мультфильма «Бременские музыканты», в которого я была влюблена в детстве. У тебя такие же широкие плечи, длинные ноги и тонкая талия. Мне нравится гладить твое крепкое тело. Оно как будто сделано из какого-то прочного нового нано-материала, название которому еще не придумали, – тихонько говорила Ира, целуя тугие плечи и грудь любимого.
Потом они еще несколько раз принимались ласкать друг друга, ловя отражение своей страсти в зеркале старенького шифоньера, стоящего рядом с кроватью. Уснули влюбленные только тогда, когда в узкую щель между домами стали пробиваться первые лучи солнца. Спали долго, а, проснувшись, опять наслаждались друг другом. Первым опомнился Петька:
– Интересно, а где наш Сашка? Что-то его не слышно.
Сашки дома не было, но на кухонном столе лежала записка: «Сони! Вы проспали парад. Смотрите, не проспите всю Одессу. Завтрак в холодильнике, чай на плите, ключи на столе. Я ушел. Саша».
Они вышли на залитые солнцем улицы Одессы уже после полудня, когда весеннее солнце, уже набрав силу, светило почти по-летнему и вскоре заставило Иру снять джинсовую куртку. Петя, как большинство питерцев, никогда не кутался. Он снимал все виды курток и ходил в футболках, как только температура на улице переваливала за плюс пятнадцать градусов.
– Я предлагаю совершить пешую прогулку по Одессе и посмотреть самые известные ее достопримечательности, воспетые в стихах поэтов. Предлагаю совершить пеший поход по маршруту «Слободка – Дерибасовская – Приморский бульвар – Потемкинская лестница – Лонжерон – Большая Арнаутская – Молдаванка – Слободка», – тоном заправского гида заявил Петр.
– Я за, – загорелась Ира, – но еще хочу посмотреть Французский бульвар, Ришельевскую, Пересыпь и Привоз.
– Так, все понятно, вы, девушка, изучали Одессу по дворовому фольклору, а я-то думал, что вы – интеллигентный товарищ.
– Да, наш сосед по даче бард и певун, между прочим, кандидат геологических наук. Мы много времени просидели у костра, слушая его песни. Я сама с большим удовольствием подпевала ему: «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской…»
– Все перечисленные вами объекты я включу в наш маршрут, так что не извольте беспокоиться, мадам, – церемонно сказал Петя и повел ее в поход по Одессе.
Они шли, обнявшись, постоянно заглядывая друг другу в глаза, как ходят все влюбленные после потрясающей ночи, проведенной вдвоем. Весь мир казался им сейчас совершенно удивительным и радостным, а тем более эта южная Одесса с проснувшейся зеленью, с побеленными к празднику по южной моде стволами деревьев и бордюрами, с улицами, расцвеченными желто-голубыми флагами Украины, синими звездчатыми флагами ЕС, с транспарантами, призывающими к солидарности всех трудящихся и с разноцветными шарами, обрамляющими входы в магазины и рестораны.
– Получается, что Украина все же признает советские праздники, раз город украшен, – сказала Ирина, – а Сашка говорил, что украинцы их не празднуют.
– Насколько я знаю, Первое мая и Восьмое марта – это международные праздники, и придуманы они в Европе. Их там тоже отмечают, только поскромнее, чем у нас. Что коммунистического в главных призывах этих праздников: «мир, труд, май», «за женское равноправие»?
– Да уж, Восьмое марта у нас празднуют пышно, но совершенно неправильно. Чувствуешь себя в этот день какой-то дурочкой, которую приветствуют исключительно за то, что ты женщина, а потом быстро забывают об этом, и опять ждешь целый год, пока на тебя обратят внимание.
– По-моему, меня в этом упрекнуть невозможно, – сказал Петька и, развернув подружку лицом к себе, приник к ее губам, не обращая внимания на косые взгляды прохожих.
Довольно долго они петляли по улицам, застроенным частными домами, такими же старыми, как и дом Петькиных родственников.
¬¬¬¬¬¬¬– Дом нашего прадеда стоит на границе Слободки и центральной части города, – рассказывал Петя. – Здесь жил одесский средний класс всех национальностей. Наш прадед был шкипером на рыболовецком флоте и мог позволить себе дом в этом районе. Богатые одесситы жили в центре на Дерибасовской, Пушкинской, Ришельевской. Сейчас мы туда выйдем. Сейчас ты увидишь эти улицы и вспомнишь свой Питер. Одесса была основана в начале девятнадцатого века и на всем его протяжении активно застраивалась. Увы, теперь хорошо выглядят только две-три улицы в центре, на реставрацию остальных денег всегда не хватало, – показал Петя на облупленные фасады старого города. – В независимой Украине денег на эти цели вообще не стали отпускать, и дома постепенно разруш¬аются. Видишь, на некоторых балконах трава и деревья растут? Под ними лучше не ходить. Недавно рухнул один балкон и людей убило. Даже по первому каналу показывали.
К Дерибасовской подошли через Городской сад, где полюбовались знаменитым поющим фонтаном, сфотографировались по очереди на бронзовой лавке рядом бронзовым Леонидом Утесовым. Замедлили шаг возле пожилых одесситов, оккупировавших парковые лавки для игры в шахматы. «Пикейными жилетами», как во времена Ильфа и Петрова, их было уже не назвать. Они давно уже носили дешевые китайские куртки, их тощие зады болтались в истертых джинсах неизвестного происхождения, соломенные шляпы на плешивых и лысых головах заменили бейсболки, но эти одесситы, как и прежде, были хранителями шахматных традиций городского сада. Она, наверняка, знали творения своих веселых земляков наизусть и считали, что бронзовый 12-й стул, стоящий у входа в сад, слеплен с натуры.
– Вот она, Дерибасовская, – сказал Петя, выходя на широкую улицу. – Она названа в честь офицера царской армии с испанскими корнями Осипа Дерибаса – основателя и первого градоначальника города. Вряд ли он догадывался, строя Одессу, что его фамилия будет увековечена во множестве анекдотов, песен и рассказов об этой улице и наверняка, ужаснулся бы тому факту, что все эти произведения создавались одесскими урками и распевались в пивнушках.
Главная улица Одессы была застроена невысокими двух-трехэтажными домами и напоминала старые улицы многих провинциальные городов России, но выглядела она по-южному уютно и даже празднично за счет светлых стен зданий. Она давно уже была пешеходной, но в отличие от большинства таких улиц, созданных в последние десятилетия на просторах бывшего Союза, вымощенных разноцветной тротуарной плиткой, была вымощена брусчаткой. Через несколько домов после знаменитого пивного бара «Гамбринус», воспетого Куприным, Дерибасовская практически закончилась. Оказалось, что эта известная во всем весь мире улица была совсем короткой.
– Думаю, что не стоит спускаться по Дерибасовской до конца, тут еще пару домов и все. Лучше пройдемся по Пушкинской, – предложил Петя, – она считалась в старой Одессе самой респектабельной, что-то вроде нашей Фурштатской в Питере, где сейчас сосредоточены все посольства. На Пушкинской улице в Одессе жило множество знаменитостей, тут сплошные мемориальные доски, но главное, тут жил Пушкин, и мы сейчас сходим к нему.
Бронзового Пушкина нашли, он стоял напротив дома под номером 13, где жил одно время. Потом полюбовались старыми особняками с большим количеством лепнины, где обитала когда-то одесская знать, а теперь обосновались уважаемые люди Одессы, и повернули назад к главному зданию города – Оперному театру.
– Считается, что Одесский оперный театр второй по красоте театр в мире, – гордо сказал Петя. – Первый, вроде, Парижская Опера, правда, наш Хипстеренок, который был с предками и в Париже, и в Одессе говорит, что одесский театр красивее. Я был в театре несколько раз, очень красиво, но скучно. То ли дело нынешние конкурсы пародий. Смотришь их по телику? – заметив насмешливый взгляд Иры, брошенный в его сторону, Петя тут же добавил. – Можно было бы посмотреть здесь какой-нибудь спектакль, чтобы ты могла увидеть, как красиво там внутри. Сходим потом.
От театра вышли к великолепному зданию Одесской Мэрии, украшенному колоннадой и скульптурами богов.
– Видишь, какое красивое здание? Его строили те же архитекторы, которые застраивали Петербург: Кваренги и Моранди, а пушка возле здания – это память о Крымской войне, когда защитники Одессы не дали англо-французским войскам высадиться в одесском порту, – рассказывал Петя, не замечая, что Ира смотрит не на здание, а на синь моря, раскинувшегося под крутым одесским берегом.
– Море, – едва смогла выдохнуть она.
– Точно, море! Его видно с любой точки Приморского бульвара, на мой взгляд, главной улицы города. Идем дальше, там еще один памятник Пушкину и Дюк.
Приморский бульвар, был очень красив. Его центр, засаженный платанами и кленами, еще только собирался покрыться густой зеленью. Пока же сквозь жиденькую салатность первых листочков с одной стороны просматривался ряд шикарных зданий, фасады которых напоминали кремовый торт и плитку шоколада одновременно, а с другой проглядывала через просветы между стволами удивительная синь моря, зажженная солнцем. Как и положено, в теплый праздничный день бульвар был полон праздношатающейся публики, одетой в по-летнему светлую одежду, что еще больше наряжало весенний бульвар. Напротив здания Мэрии народу было особенно много. Здесь стоял бюст великому поэту России Пушкину.
– Говорят, что это один из двух самых знаменитых памятников поэту. Первый стоит в Москве на Тверской, а второй тут, на набережной, по которой любил гулять поэт, когда был в Одессе во время южной ссылки, – продолжал просвещать подругу Петя, когда они подошли к знаменитому памятнику. – Наша училка по русскому языку в Якутии была фанаткой Пушкина. Она с таким негодованием рассказывала нам про негодяя-царя, который сослал сюда великого поэта, что я как-то в восьмом классе прикололся и говорю: «Светлана Владимировна, вот смотрите: май за окном, вся Одесса в зелени и каштанах, море сверкает, а мы сидим здесь в валенках и ругаем царя, за то, что он отправил поэта не сюда в холодную Сибирь, а туда, на юг, к теплому синему морю». Ох, и лютовала же она тогда! Батю требовала в школу. Тот пришел, тоже сказал ей, что с удовольствием бы сейчас махнул в Одессу. Она больше орать не стала, потому что мой отец любую даму мог в ступор ввести: высокий, симпатяга и с юмором.
– Как ты, – чмокнула Ирина Петьку чуть ниже рукава футболки. – Ой, смотри, кто-то свастику на постаменте нарисовал. Какое отношение Пушкин имеет к украинским проблемам?
– Пушкин – русский, и поэтому причем, – прозвучал за ее спиной старческий голос.
Говоривший старичок с вислым еврейским носом, покрытым от старости красными прожилками, со слезящимися глазами, с субтильной сгорбленной фигуркой, свидетельствующей о том, что старичку за восемьдесят, наклонился к уху девушки и едва слышно спросил:
– Вы знаете, что он про них писал?
– Про кого?
– Про малороссов. Как вы понимаете, во времена Пушкина, никаких украинцев попросту не существовало.
– Что-то я не припомню ни одного стиха на эту тему, – ответила Ира.
– Понятно, кто из молодежи помнит классику? – воскликнул дед. – Мы с моей Розочкой очень любили Пушкина, она могла прочесть «Евгения Онегина» от начала и до конца наизусть. Мы каждый выходной бродили по этому бульвару, останавливались у этого памятника и читали стихи. Теперь я прихожу сюда один. Моя Розочка смотрит на меня с небес и повторяет за мной очень актуальные сегодня строки Пушкина:
Лакеи вечные Европы,
Ее духовные рабы,
Вы извратили отчий опыт
И предков предали гробы.
– Вряд ли вы учили эти стихи в школе. Вот я их учил, но нам говорили, что это написано про буржуев, но причем тут буржуи, если сам великий поэт был помещиком? Думаю, что теперь эти стихи в новой Украине запретят, как и самого поэта. Хорошо, хоть памятник еще не снесли.
– Неужели такое возможно? – спросил Петька.
– А ви, молодой человек, дойдите до конца бульвара и подойдите к Дюку, где собираются свидомые молодые люди. Ви поймете, что Исаак Соломонович не несет маразматический бред, а таки прав. Я видел на своем веку многое, но такой откровенной ненависти в глазах этих новых одесситов не видел никогда.
– А кто такие «свидомые»? – спросила Ира, с интересом разглядывая старика.
– «Свидомые» с украинского переводится как «знающие». Причем обратите внимание, что так себя называют люди, которые в своей жизни вряд ли читали что-то кроме Шевченковского «Заповита», да и то только первых трех его строф. Разве они знают, что их кумир приложил их нацию еще сильнее, чем Пушкин:
Хохол останется хохлом,
Хоть ты пусти его в Европу.
Где надо действовать умом,
Он напрягает только ж*пу.
– Вот вы нам это говорите и не боитесь, что мы «свидомые» и как-то обидим вас? – поинтересовался Петька.
– Ну, что вы, как можно? Неужели Исаак Соломонович русских от украинцев не может отличить? Во-первых, вы говорите на самом литературном диалекте русского языка, так говорят только в Санкт-Петербурге, а во-вторых, ваш взгляд не горит огнем ненависти к Пушкину, как горят глаза нынешней украинской молодежи, считающей, что они имеют право на эту ненависть. Храни господь тебя, Александр Сергеевич! – сказал старичок, и повернулся, чтобы уйти.
– Извините, а у вас дети есть? – нерешительно спросила Ира, почувствовав женским сердцем одиночество старичка.
– Да, конечно, милая девочка, – повернулся к ней Исаак Соломонович, – но они давно в Израиле, куда мы с Розочкой так и не решились переехать. Как мы могли бросить нашу Одессу? Мы говорили себе, если уедут все старики, что будет с Одессой? Кто поддержит ее неповторимый дух, замешанный на трех культурах: русской, еврейской и украинской? Кто, если не старики, помнящие лучшие времена этого города? Теперь я вижу, что был-таки прав. Евреи покинули Одессу: кто уехал, кто умер, а вместе с ними умерла та Одесса, о которой так любили писать ее лучшие сыны. Вы читали Бабеля, Катаева или этих насмешников – Ильфа с Петровым – и Мишу Жванецкого? Это все дети нашего города, лучше о них никто про Одессу не писал. Теперь «иных уж нет, а те далече». На их место пришло украинское село со своим салом и галушками, ничего общего не имеющее с нашим городом. Надо бы уехать, дети зовут меня к себе, но скажите мне, что я забыл в их песках? Зачем я буду менять ненависть украинцев на ненависть арабов? И, наконец, как я могу бросить Розочку здесь одну? Мне уже недолго ждать, когда мы опять будем вместе.
Старик опять собрался уходить, но в очередной раз передумал и, отведя ребят в сторонку, сказал:
– Я боюсь говорить об этом даже с моими соседями, а вам скажу. Страшная туча нависла над моим городом, да и над всей Украиной. Быть большой беде и большой крови. Вы там так и скажите в Питере, что Исаак Соломонович чувствует это своим старым сердцем. Вначале они будут бить тех, кто за Россию, потом евреев, а потом своих, и все кончится жутким хипишем, вывести из которого эту обезумевшую страну сможет только Россия.
– Может быть, все успокоится, когда будет новый президент? Ждать-то осталось недолго, – пытался успокоить старичка Петя.
– Я вас умоляю, будет только хуже! Еще никогда и никому Вальцманы (о, это известные люди в Одессе, они торговали практически при всех царях и генсеках), не делали ничего хорошего. Кроме денег. Делать деньги нормально для еврея, но эти Вальцманы ради них не пожалеют ничего, а тем более, каких-то украинских гоев.
– Я понял, это вы о Порошенко говорите, но он, по крайней мере, евреев не даст в обиду, – заметил Петя.
– Молодой человек, чтоб вы знали, нет большего антисемита, чем выкрест. Он доведет страну до края, и тогда люди будут искать виноватых и быстро их найдут. Конечно же, это будут оставшиеся в стране евреи. Он бросит их, чтобы спасти себя, он же Вальцман. Поверьте мне, старику. Я не боюсь смерти, но есть же еще в городе молодые евреи, которые считают Украину своей Родиной. Вот за них я боюсь, они пострадают. Я уже не могу плакать, все мои слезы давно высохли от времени, иначе вы бы видели сейчас, как плачет Исаак Соломонович, и поняли, что он знает, что говорит.
Старик решил было опять уйти, но снова вернулся, сделав пару маленьких старческих шажков.
– Спасибо, детки, что выслушали меня, старика. Любите друг друга! Только любовь дает человеку настоящее счастье, но умереть надо в один день, потому что для того, кто остается на этой земле, жизнь становится совершенно невыносимой, – сказал старичок и, наконец, ушел, шаркая ногами по бульвару.
– Да, похоже, у старика крыша поехала: все погромы мерещатся. У многих евреев так. У нас есть дальние родственники - двоюродная сестра матери замужем за евреем. Так вот, стоит только осложниться обстановке в стране, как они начинают дрожать в ожидании погромов, – сказал Петька.
– Мне кажется, что в двадцать первом веке невозможно такое, чтобы люди убивали друг друга только за то, что они разных национальностей. – произнесла Ира. – Сражаться за жизненное пространство, за ресурсы, еще понятно, но из-за того, что один иудей, а второй русский или украинец, это полный бред.
– Я уверен, что русские и украинцы никогда воевать между собой не станут, – авторитетно заявил Петька. – Давай не будем отравлять себе настроение этими разговорами, идем лучше к Потемкинской лестнице – самой широкой и самой длинной в мире. Там такой вид на море открывается! Там памятник Дюку Ришелье, еще одному основателю и градоначальнику Одессы. Он – праправнук великого кардинала Ришелье, был герцогом, что не помешало ему в годы французской революции стать российским офицером. Когда во Франции опять вернулись к власти Бурбоны, он вернулся на родину и служил королю Людовику XVIII до самой смерти.
– Откуда ты это все знаешь? – удивилась Ира.
– Я люблю историю. Пристрастился к ней, начав читать Дюма. Когда узнал, что наш Дюк – потомок Ришелье, был просто счастлив. У меня было такое ощущение, что через него, и я имею какое-то отношение к этим славным временам. Дюк в Одессе – не просто памятник, это символ Одессы! Сейчас увидишь, какой он красавец. Стоит в римской тоге, лавровый венец на голове, а практически у его ног начинается Потемкинская лестница.
Отойдя буквально несколько шагов от памятника, ребята поняли, что на противоположном конце бульвара проходит какой-то митинг, шум которого становился все отчетливее при приближении к памятнику Дюку. Вынырнув из-под последнего ряда платанов, они увидели памятник основателю Одессы, стоящий на высоком постаменте в окружении плотной толпы, окружавшей его со всех сторон. Толпа была расцвечена цветами национального украинского флага и самозабвенно скандировала:
– Слава Украине! Героям слава! – ревели сотни молодых голосов. Им вторила другая часть толпы: «Коммуняку на гиляку! Москалей на ножи!».
Создавалось впечатление, что есть у этого действа режиссер, который умело управляет толпой, обеспечивая непрерывное повторение одних и тех же слов. Была в этом крике огромная концентрация ярости, которая, казалось, не просто сотрясает воздух, а заливает все пространство площади злобной тягучей желчью, в которой можно захлебнуться и утонуть. Еще страшнее были лица крикунов, перекошенные непонятно откуда взявшейся ненавистью. Большая часть скандирующих была отчаянно молода – не старше 20 лет, но попадались среди них и вполне зрелые люди с еще более злобными лицами.
– Типичные питерские нацики – те же куртки, те же джинсы, те же косые взгляды из-под натянутых на глаза капюшонов и похожие кричалки, только наши кричат: «Россия для русских!» Вот бы их свести в чистом поле. Пускай бы доказывали друг другу, кто из них лучше – русы или укры. Жаль, что они весь народ делают заложником своих фашистских идей. Только были братьями, а теперь лютые враги, – грустно сказал Петя, уводя подругу от памятника к лестнице.
– Странно, что мы сделали украинцам, что они так нас ненавидят? – вполголоса спросила Ира.
– Тише, потом поговорим, – так же тихо ответил ей Петр. – Видишь, к Дюку не подойти, давай, сразу пойдем к лестнице, и старайся на них не глядеть. Кричат и кричат, нам-то что? Мало ли отморозков на свете?
На верхних ступенях и пролетах лестницы тоже кучками стояли молодые ребята с уже вполне интеллигентными лицами, но с той же холодной яростью в глазах и с теми же жовто-блакитными платками на шее, голове или плечах, что и у их единомышленников, собравшихся у Дюка. Они не только загораживали вид на лестницу, под их взглядами было очень неуютно и хотелось скорее уйти.
– Пидем додолу, – вдруг довольно громко произнес Петр, кивнув вниз.
Увидев устремленный на него удивленный взгляд Ирины, он только крепче сжал ее руку и повел вниз. Ступени лестницы, уже нагретые солнцем, излучали тепло и, когда митингующие остались позади, ребята расслабились и смогли спокойно полюбоваться открывшейся перед ними морской синью со светлыми пятнами судов, надутыми разноцветными парусами яхт, морским пирсом со зданиями морского порта и стоящей за ним новой высоткой, на крыше которой читалась надпись: «Отель Одесса».
– Красота, – выдохнула из себя Ира. – Я не раз видела вид с Потемкинской лестницы на картинках и восхищалась им, но наяву он еще красивее. Только немного мешает эта высотка, немного напоминающая здание нашего Газпрома в Москве. Она тут какая-то чужая.
– Точно, она, действительно, здесь чужая, ее построили недавно уже после независимости Украины. Я вообще не люблю, когда в сложившийся пейзаж вклиниваются новостройки. Мои походы на митинги протеста начались с похода на акции против постройки газпромовской «Кукурузы» в Питере. Это было, когда я еще учился на первом курсе. Потом ужасно гордился, что и моя подпись стоит под письмом протеста, направленного Президенту.
– А это военные суда стоят у пирса? – спросила подружка, показывая на пришвартованные недалеко от здания Морвокзала Одессы два военных катера.
– По всей видимости, это суда украинской Черноморской флотилии, – ответил Петя. – Их перевели в порты Одессы и Мариуполя, когда Крым отделился от Украины. Ты спрашиваешь, за что они нас не любят. Как раз за это: Крым забрали назад, войска подогнали к границам, за газ деньги требуем и вообще считаем хохлами, а надо – украми. Ты обратила внимание – многие из тех, что стояли у Дюка, отрастили на головах «оселедцы» – по-русски «хохлы». А некоторые оставили на голове полоску волос, очень напоминающую хохол. В сети один чувак постоянно обижается на то, что мы их «хохлами» зовем. Я ему отписал, что разрешаю звать меня «кацап» и нисколько не обижусь за это, лишь бы он свои комплексы удовлетворил. Еще смешнее, как она девушка «Олеся» (логин такой) выразила обиду за то, что мы говорим «на Украине», а не «в Украине». Обидно ей, понимаешь?
– Нет, не понимаю, – ответила Ира. – Что же, немцам надо обижаться, что мы их называем «немцами», а не «дойчами», китайцев зовем «китайцы», а не «чайна», как положено. Нас весь мир вообще «рашками» зовет – и ничего, никто не сердится. Почему же украинцы все так болезненно воспринимают?
– Это национальная забава такая – сердиться и ныть. Я успел немного поучить украинскую литературу. Там одни слезы. Непрерывно плачут крипаки и наймочки – крепостные и батрачки, – им подвывают волы. А слова национального гимны чего стоят: «Ще не вмерла Украина»? Как можно такие слова в гимн вставлять? Чего доброго, возьмет и помрет страна по принципу: «как вы лодку назовете, так она и поплывет». Одним словом, тоска… А на деле, народ веселый, очень забавный юмор у них, на русском его передать не возможно.
– Я правильно поняла, что ты мне сказал по-украински: «Идем вниз»? Это для того, чтобы не догадались, что мы русские?
– Мне как-то не по себе стало от этой орущей толпы. Одно дело – наблюдать их по телику, и совсем другое – находиться рядом с ними. Правильно говорила Ихтиологиня, их выступления направлены не столько против власти, сколько против России. Ладно, пошли они…, а мы с тобой спустимся по лестнице и дойдем пешком до самого знаменитого одесского пляжа под названием «Лонжерон».
Пляж с красивым названием на деле выглядел достаточно скромно и пустынно. Только несколько молодых парочек сидело на еще непросохшем после зимы песке, любуясь, как чайки кружатся над морем. Петр разделся и, немного покрасовавшись перед Ириной своей стройной накачанной фигурой, с разбегу бросился в воду. Его запала хватило ровно на две минуты, и он, подергиваясь от холода, выскочил из воды.
– Да, студеная еще водица, но бодрит.
– Уважаемые, не хотите украсить себя к сезону отличной тату? – услыхали они у себя за спиной.
Ребята, повернувшись на голос, увидели улыбающуюся физиономию парня в кожаной косухе, одетой на майку, оголявшую крепкую шею. На его небольшой голове была повязана бандана, открывавшая бритые виски.
– Вот образцы рисунков: драконы, цветы, китайский орнамент, памятные надписи, и еще многое другое, – раскинул он перед ними рисунки из папки. – Можно сделать настоящее тату навсегда, можно рисунок хной, который держится месяц-два. Можно на руках, ногах – на любых частях тела, где захотите! Выбирайте! – рекламировал парень свою работу, не переставая улыбаться, но сверкая темными буравчиками глаз.
– Что же, прямо здесь делать будешь? – удивился Петя. – В антисанитарных условиях?
– Как захотите, можно и прямо на улице, можно у меня в офисе.
– Вот как, у тебя еще и офис есть?
– Конечно, пройдемте. Там у меня еще больше образцов, это тут совсем рядом.
Парень был типичным представителем юга, смешавшим в себе различную кровь: славян, евреев, турок, румын и прочих народов, издревле селившихся на берегах Черного моря. Его загорелое лицо, несмотря на постоянную улыбку, не располагало к общению. Возможно, виной тому были черные без зрачков глаза, которые не излучали добра. Немного потоптавшись, чтобы дать возможность потенциальным клиентам подумать над предложением, он снял косуху. Голые руки парня были сплошь покрыты разноцветной татуировкой. Ира засмотрелась, на эти татуировки.
– Что, нравится? – спросил владелец тату.
– Нравится, – усмехнулась Ира, – рисунок, как на китайской вазе в Эрмитаже.
– Хочешь, тебе такую же сделаю?
– Нет, спасибо, я как-нибудь обойдусь, – ответила девушка.
– А губы у тебя есть? – вдруг заинтересовался Петька.
– Губы, конечно, в большом ассортименте, – оживился парень. – Можно с подписью, например, «Губы моей любимой» или «Поцелуй моей любимой».
– Класс! – обрадовался Петька. – Хочу тату в виде губ, а сверху подпись «Поцелуй Ириски», а понизу «Одесса 2014». Вот здесь, – показал она на предплечье чуть ниже рукава футболки. – Она меня сюда только что поцеловала, хочу этот факт увековечить, хотя бы на три месяца. Рисунок хной сколько стоит? Отлично, всего половину моей жалкой стипендии, пошли в офис, будешь рисовать.
Как и ожидалось, мастерская Татушника или, как для солидности назвал ее хозяин, «офис», представляла собой маленькую фанерную палатку, спрятавшуюся в кустарнике у пляжа. В прежней жизни она была, по всей видимости, какой-то торговой точкой, продававшей всякую курортную дребедень. Стены мастерской были густо завешаны различными картинками с изображением образцов рисунков и фотографий знаменитостей и просто моделей с тату.
– Вот, располагайтесь. Ты, парень, садись в это кресло, – указал мастер на кресло, напоминающее зубоврачебное. – Вы, девушка, пожалуйста, сюда, – указал он на пластмассовый стул. – Кофе, чай?
– Нет, спасибо, – сдержанно ответила Ира.
Петька уже слегка пожалел, что ввязался в эту авантюру, но все же улегся в кресло, предварительно сняв футболку и подставив крепкий бицепс.
– А ты, я смотрю, спортсмен, – сказал Татушник, протирая кожу спиртом.
– Пятиборец, но об этом на руке писать не надо, – пошутил Петька и продолжил. – А ты – укр или украинец?
– В смысле чего? – поднял брови художник.
– Я в смысле того, рыл ты Черное море или нет? – продолжал подшучивать Петька.
– Зачем мне его рыть, это сделали наши предки тысячелетия назад, – сказал парень вполне серьезно.
– Знаешь, я решил приколоться, а получается, что вы и впрямь верите в свое неземное происхождение.
– А что тут верить, если это так? – ответил парень, продолжая старательно выводить что-то на руке Петра.
– Ладно, тогда не спорю, так, значит, так! Иначе ты мне вместо Ирискиных губок нарисуешь свастику.
– Да, свастика сейчас очень в ходу и еще волчьи стрелы. Девушки их с цветами рисуют, а парни просто так. Тебе тоже могу ниже изобразить за отдельную плату, – предложил художник.
– Нет уж, не надо, в России за это и посадить могут, – ответил Петька. – К тому же я не фашик.
– Это тебе только кажется. Ты же русский, судя по говору, а каждый русский – фашист. Все они считают себя лучше других, а тем более, лучше нас, украинцев.
– Ну, ты сказал! Мы фашистов в 45-м разбили, и теперь не позволяем всякой сволочи голову поднимать. Ведь это все от дури, от нечего делать, чтобы себя из толпы выделить. Типа, глядите, я не охламон, а самый что ни на есть русский. Теперь это не катит, будь ты хоть негром, хоть турком, главное – чего ты стоишь в денежном выражении. Один отстой колотит себя пятками в грудь и орет, что Россия для русских. Однако у нас все же есть повод так кричать, слишком много азиатов понаехало. В одном Питере их миллион, не меньше, а у вас на чем национализм цветет, непонятно.
– Извини, братан, но наш национализм направлен против русских, которые нам свои законы диктуют. Местные русские нам своих президентов выбирают, а вы – москали – нас в Европу не пускаете. Украина расцветет, только тогда, когда избавится от русских. Своим мы говорим: «Чемодан – вокзал – Россия». А вас просто загоним за Урал.
– Смотрите, как бы пупок не развязался, – сказал Петр, выдергивая руку у Татушника. – Не надо мне твоей мазни.
– Извини, брателло, я погорячился. Куда ты пойдешь с незаконченным рисунком? Осталось поло
вину надписи дорисовать. Что касается русских, у меня у самого четверть вашей крови. Просто достало. Хочется жить как в Европе, ездить везде. Я там учиться хочу, а то кончил тут местную бурсу – машиностроительный колледж. Кто меня с таким образованием ждет в Европе?
– У нас много народа, который тоже желает на запад свалить. Даже шутка такая появилась, что теперь главный русский вопрос не «Кто виноват, и что делать?», а «Валить или не валить?». Однако, чтобы вот так, всей страной, решили свалить на Запад, этого нет. На работу там не вдруг-то устроишься, разве что нелегалом грязь таскать, да и то в Европе своих мигрантов хватает для неквалифицированного труда. Учиться там, конечно, можно, лишь бы деньги были. Они всех берут, знай – плати. Ты что, много денег зарабатываешь, или папаша у тебя миллионер?
– Зарабатываю я мало, – согласился Татушник, – но это все тоже из-за России. Едут сюда нищие русские, мало кто хочет на искусство деньги тратить, а вот будем мы Европой, поедут богатые европейцы, я буду деньги лопатой грести.
– Слушаю тебя и поражаюсь, – заметил Петька. – Как можно дожить до таких лет и быть таким наивным? У богатых европейцев других мест для отдыха нет, кроме Одессы? Им твоя фанерная мастерская по ночам снится? Приедет, в лучшем случае, пара десятков экстремалов, помолившись перед поездкой, чтобы варвары на шашлык не пустили.
– Еще богатые русские будут ехать, Европа все-таки. Все хотят в Европу.
– Стоит Украине войти в Европу, как сразу же Россия для украинцев объявит визовый режим, а кому нужна Украина по визе? Разве что тем, кто хочет бабушек и дедушек проведать. Европа открыла россиянам все свои туристические маршруты. Мы с Ириской чуть в круиз по Балтике не укатили, только я не успел иностранный паспорт получить. Но в конце августа, когда я со сборов вернусь, обязательно поедем. Эка невидаль, Европа!
Надев футболку и достав деньги из заднего кармана джинсов, Петя протянул их Татушнику.
– Бери, мастер-укр, свои сто серебряников, вернее гривен, за наскальный рисунок. Рекомендую тебе подумать на досуге: с кем лучше дружить – с русскими, для которых Одесса – это легендарный город, или с европейцами, которые даже не подозревают, что такой город существует на свете. Я тут недавно объяснял одному иностранному чуваку, где находится Азовское море, похоже, он так и не понял, почему я так называю залив Черного моря. Так то море, а не какой-то город!
– Ничего, узнают! До того, как братья Клички не стали чемпионами, никто не слыхал про нашу страну. А они стали мировыми чемпионами, и весь свет узнал об Украине. Скоро наш футбольный клуб «Черноморец» выйдет в высшую лигу, мы всех порвем, и заговорят об Украине во всем мире как о футбольной стране. Я – фанат нашего клуба.
– А что, у него уже есть успехи? – поинтересовался Петр.
– Еще какие! Вот завтра будет матч с харьковским «Металлистом», можешь со своей Ириской посмотреть. Расскажу, как билеты купить. Посмотрите хоть настоящий футбол. Это не ваш «Зенит», который играть не умеет.
– Нет уж, спасибо, мы как-нибудь без футбола найдем, чем себя занять. Ты мне лучше скажи, как вы, украинцы, умудряетесь так себя любить? Все-то у вас лучше всех, а мир вас знает благодаря
какому-то боксеру.
– Узнают о нас еще многое. Это только начало, – заверил Татушник и гордо добавил:
– Потому что укры – это сила!
– Ты эту фразу у себя на майке или над входом в твой, с позволения сказать, офис, напиши, чтобы каждый знал, что здесь обитает древний укр, и обходил его десятой дорогой. Понял? – съехидничал на прощание Петя.
– Я-то понял, – ответил с издевкой Татушник, – а ты понял, что не нужен нам Таможенный Союз?
– Да пошли вы, – махнул рукой Петька, – больно вы нам нужны, хохлы хитро сделанные!
Петьку очень задела эта перепалка, и дальше он шел сам не свой.
– Знаешь, когда я слушал наших соседей по купе, мне казалось, что все, что они говорят, полная чушь. Думал, случайно подобрались нацики, а женщина сгущает краски. Оказалось, что все это всерьез и первый попавшийся нам одессит несет такой же бред, как те два мужика.
– Ну, положим, третий, первым был твой Сашка, потом дед, и они этих взглядов не разделяют. Они за нас, – поправила друга Ира. – А ты Сашу даже выслушать не захотел.
– Не до того было, надо будет с ним поговорить, и понять, что тут к чему. А пока вперед на Молдаванку, где-то тут есть прямой путь к ней.
На Молдаванку поднимались по Большой Арнаутской, застроенной старыми особнячками, засаженной, как и многие другие улицы Одессы, платанами. В конце концов вошли в знакомый по множеству фильмов район: с домами неопределенной этажности без архитектурных излишеств, но с большим количеством пристроек, в виде разномастных стекленных балконов, галерей и переплетения лестниц. Все это было до того изношено и запущено, что ничего, кроме удивления от того, что Молдаванка до сих пор обитаема, не вызывало.
– Это и есть знаменитые кварталы, где жил Гоцман из «Ликвидации»? – поинтересовалась Ира.
– Да, его сценарист поселил на Молдаванке, в квартале, где жили бедные одесситы, среди которых было много евреев. Этот район часто снимают в разных фильмах. Недавно был фильм про Мишку-Япончика. Он тоже снят на Молдаванке. Я смотрел и узнавал эти места.
Увидев кислое выражение лица подружки, Петя спросил:
– Реальность оказалась хуже мечты?
– Вообще, конечно, шок. Одно дело – декорации к фильму, и совсем другое – видеть это наяву и понимать, что здесь живут люди. Питерцам, живущим в городе, где нет трущоб, этого лучше не показывать. Сделали бы здесь небольшой архитектурный заповедник, какие есть во многих старых городах: с торговыми рядами, ресторанчиками, – и превратился бы этот район в симпатичную туристическую зону.
– А людей куда девать?
– Расселить в дома, которые можно построить на освободившейся территории.
– Ну, ты, действительно, у меня экономист, – сграбастал Пека девчонку в свои объятия. – Правильно говоришь, не так давно уже собирались снести этот район и застроить его новыми зданиями, даже кое-что успели. Вон, видишь, торчат новые дома, но народ возмутился и стал защищать свой район. Любят они его.
– Любовь штука иррациональная, как говорит одна из маминых подруг, сегодня любишь, а завтра получишь просторную квартиру со всеми удобствами и видом на море с высотных этажей и сразу забудешь свою Молдаванку.
– Так, хватит меня пугать такими заявлениями! Значит, сегодня ты меня любишь, а завтра подкатит к тебе чувак на крутой тачке с квартирой с видом на Неву, и все, прощай, Пека Шкодин?
Ирина вместо оправданий чмокнула его в тату, выглядывающую из-под рукава футболки.
Они вернулись в дом родственников, когда на улице уже смеркалось, усталые, но довольные. Зацветающая весна, уютная Одесса, каждым своим кварталом напоминающая иллюстрации к прочитанным книгам или кадры из кинофильмов, неторопливый праздничный народ на улицах – все это давало ощущение радостной причастности к жизни этого славного города.
– Наконец-то, а то я уже начал беспокоиться, – встретил их Сашка.
– А что с нами может случиться? – беспечно ответил Петька. – Весна, Одесса, море. К этим бесноватым нацикам у Дюка мы не подходили.
– Много их там было? – озабоченно спросил Саша.
– Довольно много, орали как резаные: «Слава Украине!», «Москаляку на гиляку». Мы не стали им говорить, что лучше москалей не трогать, отдачей замучаешься.
– Вот и правильно сделали. Их не переспоришь, только бы себе проблем нажили. Нацики сегодня особенно воинственные. Кто-то пустил по городу слух, что из России приехали провокаторы, чтобы устроить заваруху в Одессе. Нас на Куликовом поле предупредили, что второго мая могут быть провокации против нас, но мы их не боимся. Завтра выходим на антифашистский марш. Оденемся в доспехи на всякий случай.
– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Петя.
– Все наши мужчины имеют снаряжение: каску – рабочую или военную, наколенники и налокотники, защитные латы под одежду и палки – черенки от лопат, а у кого и бейсбольные биты есть. Большинство наших носят балаклавы и Георгиевские ленточки, чтобы отличаться от нациков.
– Вам не кажется, что вы все заигрались в войнушку? – улыбнулся Петя. – Каски, палки, балаклавы... Когда я смотрел репортажи с Майдана, меня не покидала мысль, что это мужики, насидевшись дома у компьютеров за различными стрелялками, решили поразмяться и повоевать. Даже какую-то алебарду сделали. А у тебя нет?
– Нет, – строго ответил ему Саша, – и не стоит прикалываться, все слишком серьезно. Быть войне между двумя Украинами – русской и фашистской.
– А почему ты решил, что те, кто не с вами, фашисты? Да, есть, конечно, и такие. Видели мы сего
дня этих бесноватых, но основная масса наверняка просто желает свободы и своей, а не навязанной Россией, правды? – выразил сомнение Петр.
– Их правда заключается в том, что они хотят объединить всю Украину под бандеровскими флагами. Нам их правда не нужна, мы её никогда не примем. Если не получится отделиться от них и сделать Народную Одесскую Республику, пусть нас тогда Россия забирает, как Крым. С бандерами в одном государстве мы жить не станем.
– По-моему ты все усложняешь, – пожал плечами Петя. – Когда мы с друзьями ходили на митинги против фальсификации выборов, многие в России считали нас предателями и не принимали нашей правды, а она проста – соблюдайте законы демократического государства, если вы заявляете, что в России демократия.
– Что ты равняешь наши дела и ваши? Вы выступаете против власти, а у нас один народ выступает против другого. У одних правда нацистская, а другие защищают правду своих отцов и дедов, победивших фашизм.
– Но ведь Майдан выступал, в первую очередь, против власти и сверг ее, – не сдавался Петр.
– Мы тоже были против нее, но слишком быстро победители с Майдана, а это были, в основном, нацики, стали заставлять всю остальную Украину маршировать под их фашистскую дудку. Причем заставляют очень жестко. Приходится сражаться. Одним словом, прошу вас завтра не бродить по центру города, гуляйте где-нибудь у моря. Так и приятнее, и спокойнее.
– Хорошо, мой генерал, – сказал Петька, дохлебывая борщ, – не пойдем, будем купаться и загорать. Мы еще не были на самом роскошном пляже Одессы – Аркадии. Правда, Ириска?
– Мне бы поспать, – отозвалась сонная подружка.
Не выспавшаяся еще с ночи, нагулявшаяся целый день по воздуху, она уснула, не дождавшись Пеку, который задержался на кухне за семейными разговорами с Сашкой. К той минуте, когда он все же собрался уходить, раздался звонок телефона, и Саша, сняв трубку, быстро отдал ее Пете.
– Петенька, сыночек, как ты? Приехал? – раздался в трубке голос тети Гали. – И девочка с тобой? Вот и хорошо, погуляйте по Одессе, и моего с собой возьмите. Нечего ему по протестам шляться, мало ли чего. К морю прогуляйтесь. Весна, красота кругом! – сыпала тетя Галя скороговоркой, не давая сказать слова. – Мама как? Хотя мы с ней недавно общались, сердце, говорит, пошаливает, у меня тоже. Годы не те. А вы гуляйте, любите, куда не надо, не лезьте. Мы с отцом приедем третьего, надеюсь, увидимся. Борщ ели? Котлетки? Вот и хорошо! Одним словом, Сашку от себя не отпускай, ты же старший!
– Не отпущу, обещаю, – пробился сквозь частокол тетиных вопросов Петя. – Очень хочу вас увидеть, жду, целую.
– Все, Сашка, мне поручили, как старшему, за тобой присматривать. Так что без моего разрешения ни шагу из дома. Завтра пойдем на море камешки бросать, – сказал Петя, напустив на себя строгость после разговора с тетей.
– Ага! Видали мы таких старших! Иди лучше к Ирише, скучает там, наверное, – огрызнулся Сашка.
Как оказалось, Ира не скучала, а тихо посапывала, уснув мгновенно, едва ее голова коснулась до подушки. Пека ее будить не стал, а тоже быстро уснул, вытянувшись во весь рост. Проснулись они одновременно от какого-то странного грохота. Выскочив из теплой кровати в остывший за ночь коридор, Петька увидел перепуганное лицо брата, держащего в руках большую жестяную банку литров на двадцать.
– Ой, извини, выронил, а она – стерва – загрохотала, – извинялся Сашка.
– Ну и видон у тебя, просто Аника-воин! – покрутил головой Петя, взглянув на брата.
Тот был одет весьма живописно. Поверх довольно потрепанной камуфляжной формы он натянул хоккейные доспехи: нагрудник с наплечниками, налокотники и наколенники. На голове красовалась оранжевая рабочая каска, камуфляжные брюки были заправлены в носки, голенища которых торчали из все тех же щегольских желтых кроссовок.
– Вот видишь, пришлось подержанные хоккейные доспехи купить, чтобы защитить себя, – смущенно произнес Саша.
– А что же ты их поверх, а не внутрь одел?
– Сверху они всю амуницию подтягивают, чтобы не путаться в ней. Да и щитки так не сползают.
– А что же ты не одел еще и хоккейные трусы? Они на меху, вернее, на поролоне. Падать было бы приятнее, если вдруг кто-то толкнет.
– Не, шорты – это уже слишком, да и смешно, а вот гудзик пластмассовый я поддел. Псы любят пинать по самому больному.
– А банка тебе зачем?
– Это барабан, буду идти маршем, стучать в нее палкой и кричать: «Фашизм не пройдет!»
– Ой, иди уже чудище, не могу на тебя такого смотреть, смешно. Да смотри, не споткнись, правда, тебе можно, ты же в защите, – продолжал прикалываться Пека.
– Можешь, конечно, смеяться, но лучше не надо. Вчера я не захотел при Ирине говорить, что сегодня нацики хотят организовать нападение на Куликово поле, чтобы его разогнать, так что моя экипировка может вполне пригодиться.
– Может быть лучше тебе туда не ходить? Я тете Гале обещал тебя не пускать.
– Как это, не ходить? А кто защитит этих несчастных теток и стариков? К тому же, я слово дал ребятам, что приду.
– Может, мне туда с тобой пойти на подмогу?
– Нет, ты из России, за это по голове не погладят, только быстрее ее оторвут. Ты уж лучше гуляй с Ирой по берегу. Береги ее, она у тебя очень красивая и хорошая, – закончил он, зардевшись.
– Тебе тоже нравится? – обрадовался Петька. – Она у меня лучшая!
Попрощались. Сашка, выходя со двора, трижды стукнул в свой барабан и закричал «Фашизм не пройдет!» Затем, помахав рукой стоящему на пороге дома Пете, пошел защищать свои идеалы.
Когда Пека вернулся в комнату, Ирина сидела на кровати, обхватив поджатые колени руками и глядя куда-то в сторону остановившимся взглядом.
– Ты чего, малыш? – обнял ее Петя.
– Я слышала, что сказал Саша.
– Ну и что?
– Сегодня произойдет что-то страшное. Сон мне приснился, – не отвечая на ласки друга, ответила Ира.
– И что же приснилось нашей Ириске? – спросил Пека, целуя ее в завитки волос на тонкой и длинной шейке.
– Мне приснился ты, бледный, одетый белые одежды и много огня. Я не только видела этот огонь, но и ощущала его. Было очень горячо.
– Ну и чем же это плохой сон? Я белый потому, что еще не загорел, а горячий от того, что ты рядом, – шептал Петр, покрывая поцелуями ее голые плечи и прижимая руками ее твердые грудки.
– Пека, мне страшно, – отшатнулась от него Ира, – понимаешь, страшно! Я хочу домой!
– Так, ладно, я понял, ты меня не любишь, я тебе надоел, и тебе хочется домой! – сердито сказал Пека, откинувшись на кровати.
– Зачем ты так? Пойми, все женщины чувствительны, как кошки. Нас природа этим наградила, чтобы мы могли защитить своих детей. Ты же слышал, что кошки задолго пожар чувствуют, вот и мне что-то не по себе. Поедем домой! Уже погуляли, еще целый день впереди. Поезд вечером. Поедем!
– Хорошо, – ответил Пека, – поедем. Сейчас сходим на вокзал и билет поменяем. Но пока... Он поднял ее длинную ногу и стал покрывать поцелуями, двигаясь снизу доверху пока не добрался до самого заветного места, после чего она забыла все свои тревоги и дурные сны. Потом, когда влюбленные отдыхали, растянувшись во всю ширину кровати, Пека произнес:
– Я только здесь понял, как люблю тебя, что ты – моя настоящая вторая половина и другой мне не надо…
– Я тоже, – эхом отозвалась Ирина и тут же с женской прагматичностью добавила, – и все же давай попробуем сегодня уехать.
– Уехать, так уехать,– холодно ответил Пека, а потом с жаром добавил. – Проклятые укры, весь кайф от Одессы поломали.
Быстро проглотив холодные котлеты, они вышли из дому, решив дойти до вокзала пешком и заодно побывать в еще незнакомой Ирине части Одессы.
– Там не центр? – спросила, на всякий случай, она.
– Нет, не волнуйся, там не центр, а деловая часть. Кстати, заодно на Привоз зайдем, ты же хотела. Еще в том районе Итальянский и Французские бульвары. От них до Аркадии доберемся, там дель-
финарий есть. Хочешь с дельфином поплавать?
– Нет, не хочу, давай на вокзал, – строго сказала Ира.
В городе было пустынно, как всегда бывает в южных городах на майские праздники, когда основная часть жителей уезжает на дачи. Ребята быстро успокоились, так приятна была весенняя Одесса, ласковое солнце и радость от заметно подросшей за один майский день листвы.
– Очень люблю это время! Только что деревья были голые, и вдруг все разом зазеленело, – сказала Ира. – Даже у нас это заметно: уезжаешь на дачу на майские мимо голых деревьев, а потом возвращаешься к зеленым. А что это за шум? – насторожилась она. – Вроде, барабаны бьют, и кто-то кричит.
– Второе мая, вот и кричат, – успокоил ее Петя, – если боишься, пойдем в кафе, кофе попьем, а то я никак проснуться не могу.
Зашли в кафе и устроились у окна за столиком, накрытым скатертью в бело-красную клетку. Шум идущей по улице толпы нарастал, и чем ближе она подходила, тем отчетливее слышны были слова выкриков и бой барабанов.
– Это Сашкина братия идет, не бойся, Ириска. Слышишь, как они кричат «Фашизм не пройдет!» и бьют в свои барабаны. Наш антифашист тоже с жестяной бочкой из-под масла туда отправился. Посиди, а я гляну, может быть, его увижу, – рванулся Пека с места.
Вскоре мимо него пошла колонна одетых наподобие Сашки молодых людей, бомбя в барабаны, бочки, бубны и четко выкрикивая: «Фашизм не пройдет!». Некоторые из них несли российский триколор. Чтобы быть заметнее и увидеть брата, Петр залез на бетонное ограждение летнего кафе и стал тоже выкрикивать речовку. Он опознал брата по оранжевой каске и желтым кроссовкам. Тот шел крайним от кромки дороги, где стоял Петя. Поравнявшись с братом, Саша, приподняв балаклаву, сердито закричал:
– Уходите отсюда немедленно, я же просил! Уходите! – и, не останавливаясь, двинулся дальше, выкрикивая со своими единомышленниками антифашистский лозунг.
Шаг идущих с ним товарищей был настолько тверд и решителен, что не оставалось сомнения, что их марш не развлечение, а демонстрация силы враждебной стороне, против которой они и вышли на улицы.
– Сашку видел. Все в порядке, это наши. Видела, с российскими флагами идут, – сказал Петя прижавшейся за столиком Ирине как можно спокойнее. – Сейчас они пройдут, им в ту же сторону, что и нам, а мы кофе попьем, и тоже двинемся.
Колонна антифашистов была не длинной, и скоро путь к вокзалу освободился. Однако ярость маршировавших, их сплоченность и жесткая энергия разрушили ауру весеннего города.
– Давай сократим путь, и пройдем к вокзалу по проулкам и дворам, – предложил Петя, желая максимально обезопасить маршрут.
Пропетляв по закоулкам одесских дворов, он понял, что заблудился и не понимает, как выйти к привокзальной площади.
– Идем туда, там народ шумит, наверное, там вокзал, – предложил он и, крепко взяв девушку за руку, устремился вперед.
Однако на перекрестке стало понятно, что шумит не привокзальная толпа. К ним приближалась очередная колонна, расцвеченная уже не триколорами, а жовто-блакитными полотнищами.
– Сейчас их переждем и двинемся дальше, вокзал уже не далеко, – шепнул подруге на ухо Петя. – Только молчи, не демонстрируй свой питерский говор.
Колонна лилась мимо них без боя барабанов, только время от времени над ней пролетали крики: «Черноморец – чемпион» и «Металлист – чемпион». Народ в колонне был молод, одет как все футбольные фанаты – в куртки с капюшонами, надвинутыми на глаза, снаряжения у них не было, но многие лица были закрыты до глаз повязками из платков.
– Это болельщики идут, не страшно, – расслабился Петя. – Помнишь, Татушник говорил, что будет матч «Черноморец– Металлист»?
Не успел он это сказать, как из идущей мимо толпы его окликнули:
– Привет, брателло, ну, как твоя тату?
«Ну вот, помяни черта, он тут как тут», – подумал Петя, увидев стоящего перед собой давешнего Татушника, с улыбкой на смуглом лице и капюшоном на голове.
– Ты что, меня не узнал? – улыбался парень, протягивая одну руку для приветствия, а другой стаскивая с головы капюшон, под которым оказался довольно длинный украинский хохол – оселедец.
– А так лучше? – веселился парень.
– Узнал, почему нет? Хохол красивый, – ответил Петр, насторожившись, но руку Татушнику все же протянул.
В тот же момент он оказался рядом с Татушником на мостовой, потому что тот, сжав запястье мертвой хваткой, выдернул Петю на тротуар в толпу фанатов.
– Ты чего? – возмутился Петя, но в ответ Татушник завопил по-украински, обращаясь в толпе:
– Дивись, хлопци, я москаля впиймав! Держить и цю його жидовочку, ось вона, у рожевой футбольци.
Еще не осознав, что с ними произошло, Петя пытался вырваться, но его руки уже заломили назад двое крепких фанатов, а два других тащили из толпы упирающуюся Ирину.
– Не трогайте девушку, – рванулся к ним Петька, и тут же острая боль в вывернутых плечах пронзила его.
– А ну стой и не рыпайся, – услыхал он голос Татушника. – Ты сказал, чтобы я пошел, вот я и пришел, чтобы поймать вас – москальских титушек – и отвести в наш штаб. Тащи его, хлопци.
– Какие титушки, что ты гонишь? Я же говорил тебе, что мы – студенты из Питера, приехали на майские в Одессу, – прокричал Петька, подняв голову и пытаясь из согнутого положения разглядеть своего врага.
– Там, в штабе, разберутся, кто у нас студент, а кто – титушка.
– Какая еще тетушка? Глаза протри, я мужик, а это моя девчонка, – кричал Петька, пытаясь вырваться, но боль в плечах сковывала его движения.
– Титушка – это не баба, а провокатор, – ответили ему из толпы.
– Девушка была твоей, а будет моей. Правда, красуня? – взял Татушник за подбородок стоявшую между двух фанатов Иру.
– Не трогай девушку, – закричал Петька и тут же еще глубже присел от боли в паху, куда пнул его Татушник.
– Пека! – кинулась к нему Ира, каким-то чудом вырвавшись от стражников.
– Все нормально, – с трудом выдавил из себя Петька. – Ведите в штаб, пусть там разбираются, – пытался он выиграть время, чтобы найти способ спастись.
Их повели вслед за колонной фанатов, непрерывно славящих свои команды. Петька шел согнутый, с задранными руками, с трудом перебирая ногами в такт колонны, Ирину вели сзади два стража. Ребят не покидала мысль, что все, что с ними происходит, страшный сон, который должен закончиться, стоит перевернуться на другой бок.
– Ребята, я же в Одессе все детство провел, каждый год к родне езжу. Я ваш, люблю этот город, и привез посмотреть на него свою девушку. Завтра мы уезжаем, зачем вы нас так пугаете? Отпустите! – пытался уговорить своих стражников Петя, но в ответ те еще выше задирали его вывернутые руки, от чего боль становилась просто невыносимой.
– Знаем мы вас, москалей, вы всю Украину своей считаете, – отвечал ему шагавший рядом Татушник. – Мы очистим от вас не только наш город, но и всю страну.
– Чемодан – вокзал – Россия, – начал скандировать он, и вслед за ним сотни голосов подхватили эти слова, наводя страх не только на Петю с Ирой, но и на всех случайных прохожих, попадавшихся на пути, и на одесситов, прячущихся за занавесками своих окон.
– Отпустите, мы уедем сегодня, надо только билеты поменять, – пытался перекричать толпу Петька, но все было тщетно.
На одном из перекрестков колонна вдруг стала притормаживать, задние ряды стали наползать на передние, а еще через мгновение, откуда ни возьмись, в толпе появились люди, напоминающие экипировкой Сашкиных антифашистов, с палками в руках, которые они обрушили на фанатов. Стражники остановились, не понимая, что происходит, но тут истошно завопил Татушник:
– Тикаем, хлопци!
В тот же момент Петька понял, что он свободен и может распрямиться. Буквально в один прыжок он подскочил к Ирине, которую бросили охранники и, схватив ее за руку, бросился через толпу в спасительные дворы. Уже забегая в подворотню, он услышал, как прогремели выстрелы, и пули с противным визгом пролетели над головой.
– Там стреляют! – крикнул он столпившимся в подворотне милиционерам. Однако те спокойно взирали на происходящую на улице бойню. За милиционерами стояла толпа боевиков, экипиро
ванных так же как и те, что вышли бить участников шествия. Они были в балаклавах и с георгиевскими ленточками, но возбужденный Петькин мозг сразу заметил, что они чем-то неуловимо отличаются от друзей Сашки. У них на рукавах был намотан красный скотч в виде повязки, а через камуфляж откровенно просматривались бронежилеты, которых у антифашистов не было. «Похоже, не наши», – подумал Пека и сходу обогнул бойцов, не дав им отреагировать. Ира безмолвно мчалась за ним, и только ее тяжелое дыхание выдавало то, с каким трудом ей, нетренированной, это дается.
Они долго петляли по закоулкам дворов, перебегая пустые улицы, и, в конце концов, когда рев толпы за спиной и выстрелы стали едва слышны, Ира взмолилась:
– Я больше не могу!
Петя остановился и, поддерживая подружку за плечи, вывел ее из темного двора на улицу. На углу дома на эмалированной табличке красовалась надпись: «Итальянский бульвар».
– Ну, вот он, твой Итальянский бульвар, едва нашел, чтобы тебе показать, – пытался пошутить Петя.
– Мне нужен вокзал, – выдохнула из себя Ира. – Я хочу домой. Домой, немедленно домой!
Она не плакала, не хлюпала носом, она одеревенела от пережитого и не могла смотреть на Петю, пытавшегося изобразить человека, который только что участвовал в развлекательном шоу и победил, выиграв бутылку шампанского.
– Ну что ты, малыш! Все в порядке! Просто эти фанаты везде такие придурки. Вон в Англии чуть что, сразу громят и машины, и витрины, и все, что попадается под руку. Этим мы попались под руку. Вот и привязались. Попугали бы и отпустили. Что ты? – поднял он за подбородок лицо девушки, заглядывая ей в глаза.
– Они нас ненавидят, и наверняка убили бы или покалечили, если бы не драка. Ты шел вниз лицом, а я видела их искаженные ненавистью лица: и парней, и девушек. Почти дети, и такая ненависть, откуда это у них?
– Да брось ты, фанаты везде одинаковые. Я как-то попал в толпу наших зенитовских фанов, думал – затопчут. Все под пивом, агрессивные и злые. Это фанатовское движение специально придумали, чтобы молодежь могла дурную энергию сгонять. Сколько уже побито стадионов, сколько сожжено машин, разбито пивных бутылок и кружек на головах друг у друга, но зато в обычной жизни все тихо, и социальных бунтов практически нет.
– Не знаю, на кого английские фаны выливают свою дурную энергию, а украинские фанаты явно хотят слить злость на русских. Где вокзал? – спросила Ирина сердито и двинулась вдоль по улице, давая понять, что намерена, во что бы то ни стало, найти вокзал.
Поняв, что ее сейчас лучше не трогать, Петя шел рядом, задавая нужное направление, понимая, что она права. Ему тоже было не по себе. О том, что случилось, не давала забыть боль в паху и плечевых суставах и чувство тревоги за двух близких людей: Ирину, которая по его инициативе приехала в эту неспокойную Одессу, и Сашку, с жестяной банкой и черенком лопаты в руках пытающегося отстоять право Одессы быть частью русского мира. То, что Иру необходимо было немедленно отправить домой, он не сомневался, а вот ехать ли ему – это был вопрос.
На вокзале было довольно тихо, и его пустые залы эхом отражали шаги немногих пассажиров, которые в праздничные дни собрались куда-то ехать. В окошке кассы сидела тетка с большим бюстом, горой лежавшим на столе. Видимо, обладательница этого богатства так отдыхала от необходимости таскать на своих плечах тяжелый груз. В честь праздника или по южной моде дама была довольно ярко накрашена. Две голубые полосы на веках подчеркивали тот факт, что их хозяйка уже не молода, яркая помада, растекшаяся вокруг рта и заполнившая морщины на верхней губе, только подтверждала этот факт. Однако дама, по всей видимости, чувствовала себя в этот праздничный день необыкновенно привлекательной и в связи с этим была ласкова.
– Вам что, молодята? – спросила она участливо.
– Мы хотим поменять билеты на поезд в Петербург с завтрашнего дня на сегодняшний. Можно? – с надеждой спросил Петр.
Кассирша, пощелкав клавишами компьютера, неожиданно ответила:
– Можно. Есть два билета в купе верхняя и нижняя полки.
– А плацкарт? – на всякий случай спросил Пека, прикинув свои возможности.
– Плацкарта уже месяц нет. Его сразу разбирают. Будете брать?
Решив, что на смену билета денег, в принципе, хватает, а на несколько часов в Одессе они уже практически не нужны, Пека уверенно ответил:
– Берем.
– С вас три тысячи двести пятьдесят гривен, – сказала кассирша.
Петька протянул ей два билета на завтра и недостающую для доплаты сумму.
– Молодой человек, что это вы мне даете? – удивилась та.
– Старые билеты, и доплату, – ответил, не понимая ее вопроса, Петя.
– Билеты я сейчас аннулирую, а деньги вы получите уже в Ленинграде, вернее, в Санкт-Петербурге. Никак не привыкну! А мне, пожалуйста, за билет наличными.
– Но у меня их нет, я не рассчитывал на такую сумму, – растерянно произнес Пека, и тут же услышал за спиной какой-то странный звук: что-то среднее между стоном и возгласом. Он повернулся к Ирине и увидел, как сотрясаются ее плечи в пока еще беззвучных рыданиях, которые практически сразу перешли в настоящую истерику.
– Я хочу домой! – кричала она сквозь рыдания. – Домой! Я боюсь!
– А сколько надо на один билет, чтобы я хоть ее отправил? – спросил в отчаянии Петр. – Ах да, половину суммы, но и ее у меня нет.
– Ну вот, им делаешь как лучше, а они рыдают, – заворчала кассирша. – Порядок у нас такой: билеты международные, вы брали в Ленинграде, вот там и сдавайте, я же не могу отдать вам рублями, которых у меня нет. Неужели непонятно?
Ира не слышала, что говорит обиженная кассирша, она рыдала, содрогаясь всем телом. Стресс, который она пережила, стал выходить только теперь, расслабляя ее одеревеневшее от страха тело.
– Господи, да что же так убиваться из-за билетов? – пожала плечами кассирша. – Ты что ли ее обидел, что дите так рвется уехать из нашего замечательного города? Вы, мужики, мастаки девчонок обижать. Они мечтают замуж выйти, а потом всю жизнь рыдают, – выговаривала кассирша, вкладывая в эти слова свой несладкий жизненный опыт.
– Да, нет, на нас сейчас напали на улице. Ириша и перепугалась, – сказа Петька, пытаясь отвести от себя подозрения.
– Кто напал, где? – оживилась кассирша. – Тут недалеко? Какие болельщики? Болельщики на стадионе, а это город, ты что-то путаешь. Может, эти майданутые? С них станется, наворотили дел, а народ теперь страдает.
Она еще что-то причитала и даже куда-то позвонила и стала рассказывать, что на ее пассажиров напали новоявленные хозяева страны, но ребята уже ушли в зал ожидания и пристроились на скамейке. Петька обнял девушку за плечи, а она, положив свою красивую головку ему на плечо, продолжала всхлипывать.
– Ну, все, Ириска, кончай сырость разводить, поплакала и хватит, – уговаривал он ее, – всякое в жизни бывает. Я виноват в том, что привез тебя сюда, но мне так хотелось побыть с тобой вдвоем в тепле весенней Одессы. Кто же знал, что так все получится? Мы сейчас поедем домой, побудем там, никуда не выходя, а завтра нас Сашка отвезет на поезд. Мы все забудем или будем вспоминать как не самое экстремальное приключение.
– Ничего себе приключение! – опять заплакала Ира. – Нас чуть не убили. А ты – приключение! Знаешь, что эти ублюдки нашептывали мне на ухо, когда вели по улице? До сих пор мороз по коже идет.
– Что? – удивленно спросил Пека.
– Много всяких мерзостей. Их почему-то особенно возбуждал тот факт, что я еврейка. Я тихо говорила, что я русская, а они все твердили: жидовка, жидовка, что жидов надо убивать, но вначале позабавиться.
– Ублюдки! – сжал кулаки Петька. – Были бы мы в Питере, я бы им показал, а тут один Сашка. Правда, можно и его дружков позвать. Вместе мы им накостыляем.
– Кому ты накостыляешь? Этой безумной толпе, с которой даже милиция не связывается? Видел, как они стояли во дворе и ничего не делали?
– Ты тоже успела заметить? Меня еще поразили эти мужики в балаклавах, которые стояли в глубине двора. Они одеты очень похоже на Сашкиных друзей, которые шли колонной мимо кафе, но что-то в них не так, я это всем своим нутром почуял. От них шла какая-то агрессия. Уверен, они бы нас не защитили, да и не привязались только потому, что были заняты, сигнала ждали.
– Объясни мне, почему они все балаклавах и повязках на лицах? У нас только Пуськи балаклавы носят, после их появления народ узнал, что это такое. А здесь все с закрытыми лицами, почему?
– Потому, наверное, что есть, кого бояться.
– Ты же говорил, что Украина – страна победившей демократии, кого же здесь они должны бояться? Болтай, что хочешь, хватай на улице, кого угодно, бей, унижай. Однако лица закрывают, почему? – с откровенной злобой в голосе говорила Ира.
– Ты знаешь, мне кажется, что я понял это только, когда ты спросила. Для того, наверное, прячутся, чтобы не побили те, у которых другое мнение. Демократия — это же подчинение мнения меньшинства мнению большинства при поддержке власти, а здесь больше на анархию похоже или на бандитское государство: кто сильнее, тот и прав. Есть чего бояться.
– Идем домой, уже и кушать хочется, – встала со скамейки Ира, слегка поёживаясь. – Зря я джинсовку не взяла, довольно прохладно.
– Давай я тебе свою футболку отдам, – предложил Петька.
– Нет уж, лучше домой.
– Хорошо, но только тебе придется меня немного подождать. Я мигом. Сиди тут и жди.
– А ты куда? – всполошилась Ира.
– Надо Сашку забрать, он тут рядом, на Куликовом поле, буквально в двух шагах.
– Пека, ты что, ненормальный? Какой Сашка? С чего ты решил его забрать? Да и не пойдет он, уже не маленький, к тому же идейный, – отговаривала друга Ира.
– Ира, – впервые назвал ее по имени Петр, при этом правый его глаз стал вдвое меньше левого, – я его старший брат и слово дал тете Гале, что не пущу его воевать. Хоть он и говорит, что среди их сторонников одни старики и женщины, сдается мне, что их не пощадят, если уж они с нами так поступили. Тут большая заруба начинается. Я его заставлю уйти. Подожди минут пятнадцать, не больше. Это рядом. Или, если хочешь, возьми ключи от дома и езжай на трамвае. Мы скоро с Сашкой придем. Борщ грей и котлеты.
Он сказал это так, что Ира поняла, что спорить с ним бесполезно, и тихо сказала:
– Я тут подожду, на лавке. Давай быстрее.
В дверях вокзала Пека повернулся и помахал ей рукой. Ирина сидела буквально раздавленная его решением: «Оставил здесь одну, оставил, в этом враждебном городе». Погоревать ей пришлось недолго. В зале ожидания началось какое-то движение и, повернувшись на шум, Ира с ужасом увидела, что в зал ожидания входят ее давешние мучители во главе с Татушником. У него в руках был громкоговоритель, по которому он крикнул на весь зал:
– Всем предъявить документы. В город пробрались российские диверсанты, мы их ловим.
Обмерев от страха, Ира поднялась и, пока вошедшие проверяли документы у тех, кто сидел на первых рядах кресел, неспешно, стараясь не привлекать к себе внимания, вышла через открытые двери на перрон и, еле сдерживая себя, чтобы не побежать, двинулась в ту сторону, куда через главный вход вокзала ушел Петька. Ей было по-настоящему страшно, сердце выпрыгивало из груди, но все обошлось, и она смогла собраться и даже спросить у киоскерши:
– Где тут Куликово поле?
– Да вон там, – махнула она рукой, – пройдешь через сквер, увидишь большое здание с колоннами и перед ним площадь. Это и будет Куликово поле. А ты что, тоже за Россию?
– Спасибо, – ответила Ира и, подивившись тому, что все, кого ни задень в Одессе, тут же вступают в разговор и задают различные вопросы, пошла быстрым шагом в направлении, указанном киоскершей. Она хотела одного – увидеть Пеку, прижаться к нему и спастись.
Пройдя сквозь сквер, Ира вышла на большую площадь, настолько просторную, что несколько больших палаток, стоящих посередине, практически не занимали оперативного пространства. Не давило на площадь и венчающее ее величественное здание с колоннами. Ещё скромнее выглядела на его фоне кучка народа, топчущаяся возле палаток вокруг импровизированной сцены. Ирина сразу обратила внимание, что митингующие на Куликовом поле не были похожи на тех, которых она видела на митингах белоленточного движения в Питере. Эти были проще, без густого слоя снобизма и интеллигентности. Молодых среди них практически не было. В основном, женщины неопределенного возраста, старушки и редкие среди них старички с орденами во всю впалую грудь. Женщины постарше держали в руках иконы и жались к священнику, сухопарому мужчине с большой иконой в руках. Среди собравшихся выделялся мужчина лет шестидесяти с мегафоном. Он выступал с импровизированной трибуны, призывая собравшихся не паниковать и не бояться майдаунов.
– Мы не позволим этим майданутым разрушить братство украинского и русского народов, не позволим забыть подвиги наших отцов и навязать нам своих героев, таких как всем известные фашисты: Бандера и Шухевич. Нужны нам такие герои? – строго спрашивал он толпу.
– Нет, – отвечал ему нестройный хор тонких женских голосов.
– Хотите вы стать прислугой у господ-европейцев? – вопрошал оратор.
– Нет, не хотим, – отвечал ему все тот же нестройный хор.
– Хотите ли вы предать нашу православную веру и стать вассалами Папы Римского?
– Нет, – еще тоньше заголосили женщины.
– А ну дай, я спою, – отодвинул оратора немолодой мужчина в потрепанной форме бывшего советского солдата и, сняв с плеча такую же потрепанную гитару, запел песню Высоцкого про Папу Римского, значительно подняв настроение активистам Куликова Поля.
– Бабушка, а кто такой Папа Римский? – услыхала Ира детский голосок за своей спиной.
Обернувшись, она увидела женщину средних лет, держащую за руку мальчика лет восьми.
– Это главный поп у католиков, – ответила она внуку.
– А кто такие католики? – последовал очередной вопрос любопытного внука.
– Отстань, дома расскажу, дай песню послушать, – дернула бабушка мальчишку за руку.
Заметив Иринин взгляд, в чисто одесских традициях женщина решила объясниться:
– Пошли погулять, а тут концерт. Мы слушаем. А что, хорошо поет парень. Голос сильный, – пыталась она найти поддержку у Ирины.
Однако той было не до концерта, она судорожно переводила взгляд с одного человека на другого, стараясь найти Петю. Когда песня была допета, слово опять взял мужчина с мегафоном.
– Мы не позволим забыть наш язык, нашу веру, наших братьев! Ура, товарищи!
– Ура, – подхватили женщины.
Тут к нему на сцену забрался какой-то мужчина и стал что-то шептать ему на ухо. Выслушав его, человек с мегафоном заявил:
– Мне тут докладывают, что в городе активизировались Псы – представители Правого сектора (есть на Украине такая радикальная организация) и националисты из числа фанатов, что они хотят разогнать наше Куликово поле, но я уверен, что ничего у них не получится. Наши ребята пошли туда, на место сборища майдаунов, чтобы разогнать их. Так что, все остаемся на местах и ждем наших бойцов.
Несмотря на его успокоительный тон, на лицах митингующих была заметна рассеянность и тревога, хоть люди и старались не впадать в панику. Чтобы успокоить народ, на сцене опять появился мужчина с гитарой и запел хриплым голосом:
А нам на всех нужна одна победа,
Одна на всех мы за ценой не постоим!
Его опять поддержал нестройный хор женских голосов, и в этот момент Ирина увидала Петю, который стоял на ступенях здания.
– Петя, – позвала она, – Петя!
Тот, покрутив головой, заметил девушку и сразу подбежал к ней.
– Что случилось, почему ты здесь? Я сказал тебе ждать меня на вокзале! – набросился он на нее.
– Не кричи, что ты кричишь? – сквозь слезы проговорила Ира. – На вокзале русских провокаторов ищут, пришел этот Татушник, я едва убежала.
– Ну, ладно, не обижайся, понял. Сейчас дождусь Сашку, и пойдем все вместе. Тут, видишь, спокойно: песни поют, молятся. Все свои, нациков нет.
– А где Саша?
– Я спросил у этого с мужика с мегафоном, а он говорит, что вместе с остальными бойцами он побежал на помощь тем, которых побили на Греческой улице. Ну, там, где драка была, помнишь. Я позвонил Сашке по мобильному, он не отвечает.
– Пошли отсюда, – сказала Ирина, опустив голову, – мне страшно.
– Ириска, ну что ты, малыш? – наклонился к ней друг. – Сейчас пойдем. Не могу я его бросить, не могу, понимаешь? Я слово дал тете Гале.
– Ты мне тоже слово дал, что в Одессе спокойно, и что? – сердито ответила Ира и уже собралась уйти, но тут на площадь повалила толпа, по всей видимости, бойцов самообороны Куликова поля, на рукавах которых были привязаны георгиевские ленточки.
– Прячьтесь в Дом профсоюзов, следом за нами бежит толпа нациков! – закричал первый, приблизившись к палаткам.
– Товарищи, организованно отходим в Дом профсоюзов, – закричал в мегафон организатор. – Мы там будем в безопасности. Всех просим зайти в здание!
Еще не понимая, что произошло, люди, стоявшие у сцены, стали потихоньку перемещаться к дверям Дома Профсоюза. В этот момент к Пете и Ирине подбежал взмыленный Сашка и закричал:
– Что вы здесь делаете? Зачем вы сюда пришли? Я просил не ходить по центру!
– Я пришел за тобой, – ответил ему спокойно Петр, – мы уйдем вместе, или останемся тут с тобой!
– Я не ребенок, чтобы меня уводить! Это мое дело, мои товарищи и мои люди, которых я должен защищать. Вы иностранцы, и вам здесь делать нечего, уходите немедленно вон в ту сторону, – махнул он, показывая в сторону, противоположную вокзалу.
– Петя, пошли, – тянула Петра за рукав Ира.
– Ладно, пошли! Если бы не ты, я бы остался помогать ребятам, но тебя бросить не могу, идем. Держись, братан! Ты, оказывается, уже мужчина, – протянул он руку Сашке, и, обняв, добавил. – Держись! Я попробую вам милицию вызвать…
– Вызывали уже, но они не идут, – махнул рукой Сашка, и крикнув: «Прощайте!», – побежал к своим друзьям.
Не успели ребята дойти от крыльца Дома Профсоюзов до конца здания, как из окружавшего здание парка им навстречу выскочила группа молодых людей с желто-голубыми повязками, которые помчались прямо на них с криками: «Москаляку на гиляку».
– Так, туда нельзя, – остановился Петя, – давай назад. Лучше, наверное, спрятаться в здании. Там надежнее.
Перепуганная Ира уже не сопротивлялась, а вцепившись в Петькину руку, побежала за ним.

В ОГНЕННОЙ ЗАПАДНЕ
Дом Профсоюзов был построен в 1956 году согласно существующей тогда архитектурной моде на неоклассицизм. Здание было пятиэтажным, но за счет высоких потолков в три с половиной метра и двухскатной крыши оно выглядело весьма внушительным. Солидность зданию придавал и парадный вход, обрамленный колоннадой, за которой были размещены три массивные дубовые двери с шестигранными окошками. Дом Профсоюзов выглядел даже более внушительно, чем Мэрия Одессы, но совсем не соответствовал своему назначению – управлять захиревшими профсоюзными комитетами области. Профсоюзных взносов едва хватало на частичное содержание здания, остальные необходимые средства зарабатывались сдачей помещений внаем под различные офисы. В этот праздничный день ни профсоюзных служащих, ни офисных работников в здании практически не было, но одна из трех входных дверей оказалась открытой. В нее несмело заходили участники митинга, пропуская на улицу бойцов, выносящих из здания столы, стулья и стенды для создания баррикад.
– Иди вон к тем женщинам, – предложил Петя Ирине, указав на группу женщин, стоящих в просторном холле. – Я помогу ребятам стоить баррикады, – и, не став слушать возражений подружки, присоединился к бойцам самообороны Куликова поля, бросив через плечо подбежавшему Сашке:
– Там не пройти, полно нациков. Мы вернулись к вам. Скажи лучше, чем помочь?
Сашка, обреченно махнув рукой, ответил:
– Давай, тащи все, что видишь, к дверям, надо их забаррикадировать для надежности.
Ира подошла к группе женщин. Одна из них, высокая и полная, в красной синтетической куртке, делавшей даму еще массивнее, рассказывала остальным:
– Представляете, ребята говорят, что какие-то люди напали на колонну футбольных фанатов на Греческой улице и стали избивать их палками, а потом стрелять. Вроде, одеты они были, как наши бойцы и с георгиевскими ленточками на груди, только на рукавах у них были красные повязки из скотча, которых наши не носят. Как раз в это время кто-то позвонил Александровичу и сказал: «Наших бьют». Ребята и побежали на подмогу, а там уже бойня идет вовсю, и силы не равные. Пришлось развернуться и бежать нас спасать.
– Я видела, как били, – сказала тихо Ира, но была услышана, и все взоры обратились к ней.
– Что ты видела, девушка? Ты, вроде, не из наших, – спросила дама в красном.
– Я тут случайно. Мы с моим парнем гуляли по городу и наткнулись на толпу фанатов, потом на них набросились люди в балаклавах и с красными повязками на рукавах. Мы едва от них убежали. Петя тоже считает, что это не куликовцы.
– Какой Петя, Карпенко? – спросила немолодая женщина, поправляя на голове парик, постоянно сползающий по ее большой голове.
– Нет, мой парень, он просто почувствовал, что это нацики. Говорит, они в настоящих бронежилетах, а наш Сашка говорил, что у бойцов таких жилетов нет.
– Какой такой Сашка? – опять привязалась к ней тетка в парике, по всей видимости, активистка Куликова Поля.
– Брат моего парня. Мы к нему приехали на майские отдохнуть, – еще тише ответила Ира, проклиная себя за то, что вообще открыла рот. Если бы в Питере она что-то буркнула себе под нос, то фраза, минуту повисев в воздухе, тут же и угасла, но в Одессе, похоже, любое сказанное в толпе слово подхватывалось и превращалось в настоящую дискуссию. С другой стороны, она была рада, что может кому-то рассказать о злоключеньях сегодняшнего дня, чтобы дать себе выговориться.
– Отдохнули, называется! – воскликнула тетка в красном. – А откуда приехали?
Не умея врать, Ира честно ответила:
– Из Питера.
«Ах, какой город!» – ахнули сразу несколько женщин и наперебой стали рассказывать, как были там еще при советской власти на экскурсии, какой красивый Зимний Дворец и Петергоф. Тут же стали вспоминать всех родственников, которые живут в Санкт-Петербурге. Создавалось впечатление, что эти люди забыли, что их привело под своды этого дома, забыли, что у его входа строится баррикада для отражения нападок радикалов. Мирную беседу прервали донесшиеся с улицы крики: «Пожар! Горим!». Тетка в парике кинулась было к дверям, но сразу вернулась с криком:
– Наши палатки жгут!
Через проем двери стали видны языки пламени, съедавшие палатки. Потом с улицы вбежали бойцы самообороны, и вскоре дверь захлопнулась. Возле входа быстро стала расти баррикада из столов и стульев, которые бойцы тащили из кабинетов. Последний стол навалили на баррикаду Петр с Сашкой и, убедившись, что он не свалится, подошли к Ирине.
– Ну вот, а ты боялась! – сказал, поцеловав девушку в щечку, Петя. – Видишь, дверь закрыли, никто сюда не зайдет!
Он старался выглядеть бодрым и спокойным, и даже улыбался, но веко, предательское веко почти на треть закрывало его глаз.
– Я не боюсь, бояться уже поздно, надо думать, как выбираться отсюда, – сухо ответила ему Ира.
– Это ты, Ириска, права. Сашка, мы пойдем с Ириной посмотрим, есть ли в этом здании черный ход. Через него надо либо уходить, либо его закрыть, как эту дверь, чтобы нацики не прорвались.
Обойдя весь цокольный этаж здания, ребята нашли две закрытые двери, выйти через которые наружу было невозможно.
– Может быть, в подвале есть какие-то выходы, – высказал предположение Петя, – пойдем, посмотрим.
Спустились в подвал, и парень, толкнув первую же попавшуюся дверь, остановился на пороге:
– Есть кто? – спросил он в темноту, ответа не последовало, но что-то подсказывало ему, что в этой темноте кто-то скрывается.
– Есть кто? – еще раз спросил Петя и услыхал после некоторой паузы:
– Заходь, гостем будэшь!
После этих слов кто-то хихикнул в темноте, и все стихло.
– Быстрее отсюда, – шепнул Петр и, схватив девушку за руку, бросился с нею вдоль подвального коридора.
– Кто там был? – просила запыхавшаяся Ира, когда они набрели в темноте на боковую лестницу, ведущую на цокольный этаж, и стали по ней подниматься. – Мне так жутко стало от этого хихиканья, просто мороз по коже.
– Я не знаю, кто там, но то, что туда ходить было не надо, это точно. Говорили с типичным западенским акцентом.
Вышли опять в холл. Там столпились ребята-бойцы, а женщины куда-то разошлись. Рядом с бойцами стоял батюшка – худой немолодой мужчина в черном монашеском одеянии с крестом на шее и иконой в руках. Рядом пристроился афганец с гитарой в грязной прожженной камуфляжной форме. По всей видимости, он пытался потушить палатки и слегка обгорел.
– Где люди? – спросил у брата Петр.
– Разбрелись кто куда, одни в подвал подались, женщины на этаж поднялись. Тут остались, в основном, наши бойцы. Вы тоже идите на этажи, закрывайтесь в кабинетах и ждите. Должна прийти милиция, мы звонили.
В этот момент за стенами усилился шум, и рев множества голосов слился со стуком чего-то тяжелого в двери здания.
– Бегите наверх, быстрее, – крикнул им Сашка. – Мы их тут задержим!
Петя с Ириной бросились по лестнице на третий этаж. Однако когда они уже собрались повернуть с лестницы в коридор, Петя услышал голоса, доносившиеся с лестничной площадки четвертого этажа. Говорили на украинском языке с явным галичанским акцентом:
– Ще трохи почекаем и пидэм цих колорадов шмалить! – говорил чей-то басовитый голос. – Зараз хлопци у подвали порядок навэдуть, тоди и наша черга прыйде.
От этих слов все внутри похолодело, но, не подав вида, что рядом с ними бродит опасность, Петр потащил Ирину на второй этаж и стал дергать ручки всех попадающихся по дороге дверей.
– Что они сказали, я не поняла? – задыхаясь, спрашивала бегущая за ним Ира. – Кто это?
– Не знаю, сам не понял, – ответил ей Петя, хотя сразу догадался, что Дом Профсоюзов наполнен нациками, и надо немедленно найти хоть какое-то убежище.
Наконец одна из дверей подалась, и они заскочили в комнату, застав там нескольких женщин, обреченно сидевших на стульях. В одной из них Ирина признала давешнюю активистку в парике и
даму в красной куртке, с которыми разговаривала в холле.
– Хорошо, что вы двери не закрыли, – сказал им Петя.
– Мы бы закрыли, да не можем, – ответили им женщины. – Ключа нет, все стулья вытащили на баррикады, а больше дверь закрыть нечем.
Оглядевшись, Петя увидел стоящий у стенки большой железный шкаф, доверху набитый папками с бумагами.
– Помогите освободить шкаф от бумаг, я им дверь перегорожу, не зайдут в случае чего.
Женщины, ободренные возможностью хоть какой-то деятельности, стали быстро освобождать шкаф от бумаг. Потом вместе с Петей его перетащили к двери и установили возле проема. Шкаф перекрывал его почти полностью, только над ним оставалась небольшая щель.
– А теперь давайте заполним шкаф бумагами так, чтобы он стал неподъемным, – бодро скомандовал Петя. – Будем сидеть тут, как в дзоте, вплоть до подхода подкрепления или спасателей.
– Каких ты парень спасателей ждешь? – спросила его одна из женщин, заталкивая папки с бумагами в шкаф.
– Как каких? Что, у вас в Одессе милиции или спасательной службы нет?
– Есть, конечно, но что они могут сделать с этой толпой? Тут войска нужны. Ты в окно глядел?
Петя подошел к окну и почувствовал, как кожа рук покрывается гусиной кожей страха. Вся огромная площадь от края и до края была заполнена беснующейся толпой и только где-то на окраинах синели редкие околыши милицейских фуражек.
– Откуда столько энтузиастов? – едва выдавил он из себя.
– Наших нациков много, но главное – футбольные фанаты: и наши, и приехавшие из Харькова на футбол. Решили, видимо, перед матчем разогреться, – ответила ему дама в парике и, посмотрев на Ирину, добавила:
– Питерская, и ты здесь? Это и есть твой парень?
– Да, – ответила Ира.
– Смотрите, если поймают, не говорите, что вы русские. Сегодня утром по местным каналам непрерывно твердят, что в город приехали русские провокаторы, чтобы устроить беспорядки. Это вы и есть, что ли?
– Нет, конечно, – заторопился с ответом Петя. – Мы приехали позавчера на майские праздники. Я хотел показать своей девушке мою Родину.
– Нашел время, – заворчала активистка в красной куртке. – Моя такая же, какой-нибудь баламут ее куда-нибудь позовет, она и готова бежать без оглядки. Так что теперь твоя подружка долго будет Одессу помнить и завяжет с визитами на твою родину навсегда, – посмотрела она на Петра с явным неудовольствием.
Петр промолчал, понимая, что во многом активистка права.
– Что ты на парня напала, он вон, как хорошо придумал, шкафом нас загородил, а ты ворчишь. Он как лучше хотел, – одернула ее дама в парике, – чего нам тут ругаться, надо думать, как спасаться. Давай, звони в пожарку, пусть едут палатки тушат и нас заодно спасут, раз милиция ничего не делает. Вон телефон на тумбочке стоит.
Активистка в красном, подняв трубку телефона, вскоре положила ее. Зуммера не было. Потом набрала 01 на мобильном и после долгого ожидания, наконец, заговорила:
– Вам звонят из Дома Профсоюзов, высылайте пожарных, горят палатки. Вот-вот на здание огонь перекинется.
Потом замолчала, что-то слушала, а затем, сердито захлопнула крышку мобильника со словами:
– Во, стерва! Говорит, что им уже звонили, что палатки далеко стоят, и дом не загорится.
– Сговорились все, что тут неясного, – прокомментировала ее слова подружка. – Давай в Горсовет звонить, у меня телефон есть.
После долгих попыток дозвониться в городскую Мэрию, она попыталась позвонить в милицию, потом по 04 в Горгаз, где им ответил диспетчер. Активистка пугала его тем, что из-за пожара взорвется газ, а он спокойно заметил, что в доме нет газопровода, и взрыва не будет. Одним словом, поддержки от городской власти добиться не удалось, зато шум на улице усиливался, и толпы беснующейся молодежи все прибывали.
– Вот скажите мне, ребята, что им надо от нас? – завела разговор самая пожилая из всех сидящих в комнате женщин. – Мы что, террористы, или хотим, как они, власть свергнуть? Мы просто хотим сохранить память о наших отцах и дедах, победивших фашизм, не хотим забывать свою историю, свою веру и свой язык! Что в этом плохого? Ведь все говорят: «Демократия»! А мы что, не народ? Не имеем права на свое мнение?
– Имеем, конечно, имеем, но какая это, к черту, демократия, если власть в стране взяли фашисты? – ответила ей активистка в красном. – Вон на одном здании в Киеве огромный портрет Гитлера вывесили, а портрет Бандеры до сих пор висит в мэрии Киева. Я по первому каналу видела. Подросли внуки бандеровские, вот и повылезали изо всех щелей. Зачем этим фашистам наша победа?
В это время густой черный дым повалил со стороны входа.
– О, божечки, что это такое? – удивилась пожилая женщина. – Не иначе баррикада у дверей горит.
– Сейчас, – сказал Петя и, открыв на минуту окно и запустив в комнату рев беснующейся толпы, выглянул на улицу.
Ни дверей, ни баррикад он не увидел, но сомнений в том, что горит именно где-то в районе входа, не было. Вдруг какой-то огненный смерч пронесся мимо и, взорвавшись над окном, заполнил комнату едким дымом.
– Ой, закрывай быстрее окно, – запричитали активистки, – а то и к нам какая-нибудь гадость прилетит.
– А что это было? – перепугано спросила Ира.
– Что-что! Коктейли Молотова начали в нас бросать. Глянь, вон метатели стоят в первом ряду нападающих, а эти сучки им бутылки подносят. Как бутылка в комнату попадет, сразу огонь загорается, будь она совсем пустая, это бензин горит. Так они всех нас тут сожгут, – ответила активистка в красном.
Рассмотреть, кто подносит огненную жидкость, а кто ее бросает в Дом Профсоюзов, Ирина не успела, в этот момент раздался грохот и звон битого стекла.
– Дверь, наверное, упала, – прокомментировала этот шум активистка в парике.
– Нет, вроде окно выбили, – ответила ей подруга. – Слышала, стекла зазвенели. Сейчас эта саранча полезет во все щели.
В подтверждение этих слов, коридоры здания наполнились топотом бегущих ног и шумом дерущейся толпы, состоящей из мата, стонов и глухих звуков ударов. Вскоре и в их дверь начали ломиться, но она отрывалась вовнутрь, и шкаф хорошо удерживал ее.
– Эй, колорады, выходите, ничего не будет, только поджарим немного, – прозвучали за дверью глухие голоса, сопровождавшиеся смешками.
Петя поднес палец к губам, давая женщинам понять, что надо соблюдать молчание. Другой рукой он прижал к себе дрожащие плечи подружки.
– Та вылазьте вже, колорады, инакше мы зараз дверь запалим, – глумились голоса за дверью. – На кой ляд вы ее заставили? Мы все одно вас достанем.
– Та, навить, зализная вализа стоить, – догадался кто-то из нападающих. – Треба трохи щель расширить и пустить до них цих духов, котрыми тих колорадов у коридоре потравили.
– А они у тебя есть? – спросил кто-то по-русски.
– Е трохи, зараз ще принесу!
– Давай, только надо верхнюю шипку двери выбить и в ту дырку засунуть баллон с духами. Где они у тебя?
Пожилая женщина не выдержала и закричала по-украински:
– Хлопци, навищо мы вам, тут одни жинки, а чоловикив нэмае.
– Тетка, ты что, хочешь сказать, что это женщины железный ящик подтащили к дверям? – заржали в коридоре. – Выходите, вас не тронем, а бойцов ваших научим Украину любить! А ну, Микола, тащи пожарный топор и давай мне духи, сейчас мы их выкурим.
Вслед за этими словами раздался грохот топора, пробивающего фанерную дверь, а затем из образовавшейся щели в комнату повалил белый дым, который быстро опускался к полу. Дым был едким и не давал дышать.
– Уходим, – бросил Петр и открыл окно.
– Куда? – закричала в отчаянии Ира.
– Выйдем на карниз, чтобы не угореть, а там посмотрим, – ответил Петр, смело шагнув в проем окна, – идите спиной к стене, карниз широкий, так что держаться за стену не надо, в случае чего спрыгнем. Всего-то второй этаж.
За ним по карнизу двинулась Ирина, осторожно перебирая скользкую металлическую поверхность карниза ногами. За нею пошла активистка в красном, а потом и ее подруга. Только пожилая женщина, высунувшись по пояс в окно, не решилась встать на карниз.
– Смелее! – просил ее Петя, но она, судорожно кашляя, махала им рукой, мол, уходите без меня.
Смелость была в этой ситуации не лишняя, в этом беглецы убедились, глядя вниз на беснующуюся под стенами здания толпу. Вся площадь Куликова поля была запружена орущей, визжащей и неистовствующей толпой, а фасад Дома Профсоюзов облеплен куликовцами, которые стояли, лежали на карнизах, в проемах окон, цепляясь за кондиционеры и водосточные трубы. Здесь они спасались от огня и дыма, валивших из окон здания. Помогать им никто не торопился: пожарные машины и милиция, оттесняемые толпой, стояли далеко от здания. Толпа же бесновалась.
– Что, колорады, повылезали из щелей? – кричали веселые мальчики и девочки из толпы. – Прыгайте вниз, мы вас сейчас раздавим или сожжем. Только так можно уничтожить заразу, которую вы сеете на Украине.
– Что, ватники, подогрелись немножко? Прыгайте сюда, еще теплее будет, мы вас подпалим, погреетесь!
– Эй, ты, колорадочка в розовой футболке, прыгай сюда, мы тебя вначале приласкаем, а потом твои красивые ножки повыдергиваем и посмотрим, насколько ты пожароопасна, – обрадовались ультрас, увидев на карнизе Ирину.
– И ты, толстая красная колорадка, прыгай сюда. Мы раздавим тебя и посмотрим, сколько личинок в твоем брюхе. Всех разотрем, чтобы вы больше не плодились, – кричали другие активистке в красном.
И это были не пустые угрозы. Цепляющиеся за стены здания куликовцы с ужасом наблюдали, как из окон, объятых огнем, прыгали их товарищи, и на них, спасшихся от огня, покалеченных, набрасывалась толпа, чтобы растерзать поверженных.
– Надо уходить, – негромко сказал Петр, – тихонько двигайтесь за мной!
– Куда? – пискнула Ирина.
– Вон к тому окну, попробуем в комнату залезть, – ответил Петя и стал двигаться в направлении соседнего окна.
Ирина, перебирая дрожащими ногами, двинулась за ним, стараясь не смотреть вниз на беснующуюся толпу. Страх, животный страх упасть вниз и очутиться в руках этих бандитов заставил ее собраться и мобилизовать все силы для того, чтобы преодолеть путь к спасению. Когда ребята уже практически дошли до окна, грохнул выстрел. Выпущенная пуля врезалась в стену над их головой, обдав каменной крошкой. На миг глянув в толпу, Петр заметил толстяка в жилете, стоявшего, широко раздвинув ноги, и держащего на вытянутых руках пистолет. Это был тот боевик, который попался ему на глаза в подворотне возле Греческой улицы, когда началась стрельба по колонне футбольных фанатов. Теперь он целился в них. Вот, когда Петя пожалел, что не запомнил слова молитвы, которую ему предлагала выучить бабушка. В мозгу вертелись только два слова, которые он и начал повторят про себя: «Отче наш, отче наш!» Помогло ли обращение к Богу человека, который никогда даже не думал о его существовании, или неумение стрелка бить по цели, все же Петя сумел добраться до окна соседней комнаты, подбадривая идущих следом женщин:
– Спокойнее, спокойнее, уже мало осталось, вот уже и окно.
Однако окно, до которого они дошли, еще надо было открыть. Прильнув к стеклу, Петя разглядел сидевших в глубине комнаты людей, которые не собирались пускать к себе беглецов. Петр стал подавать им знаки, чтобы открыли, но сидевшие в комнате женщины и единственный среди них мужчина, тот, который выступал на сцене с мегафоном, махали им, мол, идите-идите дальше, и без вас тут полно. Тогда Петя показал, что сейчас высадит окно локтем. Посовещавшись, сидельцы все же пустили беглецов к себе. Петя помог женщинам забраться в комнату, однако добрались не все. Пожилая женщина все же осталась в задымленной комнате, и ее надрывный кашель еще долго раздавался за окном, но потом стих.
– Почему вы нас не хотели пускать? – сердито спросил Петя у мужчины с мегафоном.
– Потому, что на мне женщины и дети, – кивнул мужчина в сторону, где сидел, прижавшись к бабушке, маленький мальчик.
Ирина с ужасом узнала в нем того парнишку, которого давеча видела у сцены на Куликовом поле: «Они что тут делают? Они же просто мимо шли!»
– К тому же я не хотел демаскировать наше убежище, – продолжал оправдываться отставной военный.
– Сдрейфил, Александрович, так и скажи, – вышла из-за плеча Петра женщина-активистка в красной куртке. – Это ты с трибуны в мегафон мастак орать, а тут «демаскировать»! Мы же свои, как можно было нас не пускать? Чуть в дыму не задохнулись. Вот Ильинична – наш самый преданный активист – уже признаков жизни не подает, видно, померла.
– Тебе, Викторовна, лишь бы смуту заводить. Пустили же, хоть нам тут самим уже кислорода не хватает. Окна же не можем открыть, а дверь плотная, железная.
– Поэтому ее и не взломали? – спросил Петр.
– Да, тут у профсоюзников что-то вроде первого отдела было, вот дверь железную сделали.
– А как же вы сюда попали?
– Нас сюда профсоюзная служащая пустила. Она в выходной здесь дежурить осталась. Нас пристроила, а сама побежала другие двери открывать, чтобы люди могли укрыться в комнатах. Обещала вернуться, но что-то не идет. Боязно за нее, она уж на седьмом месяце беременности.
– А вы слышали, как они к нам ломились?
– Это в соседнюю комнату? Слышали, конечно, но за этой дверью все глухо, – любовно погладил дверь Александрович. – Спасительница наша!
– А вы, как один из руководителей Куликова Поля, сообщили в милицию о том, что на вас напали?
– Какой я руководитель? – всполошился Александрович. – Просто у меня дома мегафон был, вот я и решил ребятам помочь порядок поддерживать.
– Так звонили или нет? – настаивал Петр.
– Звонил, конечно, только с мобильного, стационарные телефоны не работают, а что толку? Никто не берет трубку.
– И в 02 и не берут?
– Там берут, но предлагают перезвонить в районное отделение, а там не берут.
– А пожарникам звонили, что дверь горит?
– Звонил. Говорят, проехать не могут через толпу. Я вам настоятельно рекомендую отойти от окна и не привлекать к нашей комнате внимания, и так нас уже засекли. Жди от них несчастья, – попросил Александрович парня, который пытался разглядеть на площади хоть какие-то действия правоохранительных органов, направленные на спасение людей.
Однако милиция по-прежнему бездействовала, а толпа зверствовала с неослабевающей силой.
– Вот вы мне лучше скажите, почему они так беснуются? Что надо этим молодым идиотам, чего они хотят? – спросил Александрович, ни к кому не обращаясь.
– Мне кажется, им хочется всплеска адреналина, – ответил Петр. – А тут такая возможность для этого!
– Какой еще такой адреналин? – удивилась Викторовна. – Шли бы вон в горы на лыжах кататься или в альпинисты. Так ведь нет, это далеко и опасно, им надо на женщин и стариков нападать, покричать, попрыгать, побесноваться. Это только дерьмо в себе гонять, а не адреналин повышать.
– А я вам скажу, это все от компьютеров, – вставил свое слово Александрович. – Вот мой внук, двенадцать лет, постоянно играет в какие-то войнушки. Как-то глянул, а там черти из разных углов лезут, а он по ним стреляет. Или какие-то роботы появляются, а он кричит и дубасит по клавишам. Спросишь: «Чего кричишь?». Ему ответить некогда, машет рукой: иди, мол, дед, не мешай. По телевизору как-то рассказывали, что есть уже реальные игры, где богатые дяди и тети стреляют друг в друга краской и свой адреналин повышают. А телевизор что показывает? Одни драки, кровь, покойники и морги. Приучают людей к бойне. При таком положении до настоящей войны недалеко. Почему в наше время все спортом занимались, в походы ходили, не требуя никакого адреналина? А вы, молодой человек, чем в себе этот самый адреналин тешите? – опять обратился отставной военный к Пете.
– Мне некогда этим заниматься, я учусь и работаю. Мне бы время найти, чтобы отдохнуть и с девушкой встретиться, – ответил парень и, прижав к себе Иру, чмокнул ее в макушку.
– Ой, что-то не верится, что есть такие хлопцы на свете: и работает, и учится. В наше время были, не скрою, а сейчас одни наркоманы да пьяницы, – заявила активистка в парике.
– Зря вы так о нас, – заступился за свое поколение Петр. – В моей группе почти все работают, даже питерцы.
– А причем тут питерцы? – сразу заинтересовался Александрович сорвавшимся с уст Пети откровением.
– Я учусь в Питере, и Ира тоже. Мы приехали сюда на майские, – решил не скрывать правду Петр.
– То-то я смотрю, ты говоришь как-то по-кацапски, – заметил Александрович. – Так это, значит, правда, что Россия заслала сюда своих провокаторов нас на бунт поднимать?
– Никто никого никуда не засылал, по крайней мере, нас,– твердо заявил Петр. – У вас своих провокаторов хватает. Вон как бесятся! Сколько надо было заслать русских, чтобы их переорать? – махнул он в сторону толпы. – Да и зачем это России?
– Ну не скажи, это надо России для того, чтобы взбунтовать все Причерноморье и захватить его, как захватили Крым, – ответил бывший вояка. – Я вот, например, хоть и куликовец, а считаю, что Одесса должна остаться украинской, но без бандер.
– А нам с Ириской совершенно все равно, с кем будет Одесса, лишь бы тут был мир, и мы могли бы спокойно уехать домой доучиваться. Правда, Ириска?
– Правда, – не задумываясь, ответила Ира, привыкшая, что Петя при любой возможности вплетает ее в общий разговор.
Она уже на правах старой знакомой успела поговорить с бабушкой мальчика и узнать, что они попали в здание просто потому, что побоялись идти навстречу бегущим со всех сторон разъяренным фанатам, а теперь ждут, когда за ними придут родители мальчика – сын и невестка, которым они позвонили.
– Ой, сын так кричал на меня, что мы с Мишенькой пошли гулять в этом районе. Мне еще от него нагорит по первое число, он у меня очень сердитый, но уж пускай орет, только бы выбраться отсюда целыми и невредимыми.
– Бабушка, а кто нас может повредить? – спросил ее любопытный внук.
– Да это я так просто сказала, – смутилась бабушка и тут же рассердилась, – что ты во взрослые разговоры лезешь?
– Скажите, – обратился Петя к Александровичу, – вам не кажется, что в этом доме была засада для куликовцев, вас тут ждали?
– С чего это вы взяли? – удивился Александрович.
– В подвале, куда мы с Ириской заглядывали, кто-то скрывался, а на третьем этаже были парни, разговаривающие на украинском этаже. Мы едва убежали от них.
– Сочиняешь ты, питерец, ерунду, кто нас тут ждал? Мы сроду в этот дом не заходили, хотя стояли на Куликовом поле не один месяц. Профсоюзы сами по себе, а мы – антимайдан – сами по себе. Так зачем им тут засаду устраивать, если мы сюда не заходим?
– Но ведь был один человек, который предложил людям укрыться в этом доме? Я сам слышал, – настаивал Петя.
– Ну и что? Это был наш активист, я его хорошо знаю. Я тоже решил, что лучше сюда зайти, чем на улице с бандитами сражаться. Вон ребята до последнего от них камнями отбивались, но их тысячи, а наших хлопцев полсотни, не больше. Силы не равные, а тут все же государственное здание, кто его позволит штурмовать?
– По-моему, с начала этого вашего Майдана украинцы только то и делают, что штурмуют государственные здания, – буркнул Петя.
Он едва успел договорить эту фразу, как оконное стекло со звоном разлетелось, и на пол упал большой кусок асфальта, а вслед за ним в пробоину влетела бутылка, со звоном разбившаяся и залившая комнату огненными струями. Они быстро стали растекаться по полу, съедая на своем пути все, что могло гореть. Находившиеся в комнате люди в ужасе прижались к стенам, не имея возможности оторвать взгляд от огненных ручьев.
– Уходим, – закричал Петр и кинулся к дверям.
– Куда? Там же псы, – воскликнул Александрович, – надо тушить!
– Чем мы будем тушить? У вас есть песок или брезент, чтобы накрыть пламя? – закричал на него Петр и, оттолкнув мужчину от двери, открыл ее. Пламя, получив доступ к новым порциям воздуха, вспыхнуло с новой силой.
– Выход свободен. Псы у противоположного конца коридора. Бежим, там есть лестница наверх, надо пробиваться на крышу, – скомандовал Петр и, схватив за руку Ирину, побежал по коридору в сторону лестницы. Вслед за ним тронулись и другие сидельцы. Только бабушка с мальчиком, крикнув:
– Вы бегите, а мы пойдем сдаваться. Мы же ни при чем, – двинулась навстречу к бегущим к ней парням.
Уже заскочив на лестничную площадку, беглецы услышали ее крики:
– Хлопцы, не надо, мы же здесь случайно! Не трогайте мальчика, за ним родители пришли.
Вслед за этими словами послышался страшный утробный вой человека, увидевшего гнусное лицо смерти. По всей видимости, набросившись на бабушку с ребенком, преследователи отвлеклись от беглецов, что позволило тем одним махом одолеть три этажа и добраться до железной лестницы, ведущей на чердак. Петр, вскочив на лестницу и дернув люк, обрадовано сказал:
– Открыто! – и, спрыгнув вниз, стал помогать женщинам залезать на чердак. Затем, пропустив вперед Александровича, влез сам, захлопнув люк. Практически в то же время на лестничной площадке послышались крики:
– Тут они, на чердаке!
– Быстро встаньте на люк, – скомандовал Петр женщинам, – и стойте, чтобы не открыли, а мы поищем, чем его заложить.
Женщины, обмирая от страха, встали на люк и тот, как ни прыгал под ударами осаждавших, но подняться не смог. К счастью на чердаке нашлись мешки со старым цементом, оставшимся от прежних ремонтов. Лежалый цемент в них закаменел, и очень годился в качестве груза. Мужчины быстро натаскали мешки, заменяя ими женщин. Когда уже последний мешок был положен, они обратили внимание, что шум и толчки в люк прекратились.
– Они пошли искать другой люк, хотят пробраться на чердак с другой лестницы, – догадался Александрович, – надо бы его тоже завалить.
Однако было уже поздно, с другой стороны большого чердака уже бежали двое парней с криками:
– Смерть колорадам!
– Быстро все на крышу! – крикнул Петр и бросился к чердачным дверям, указывая путь остальным.
Двери открылись легко, представив взору беглецов весеннее небо Одессы со шлейфами идущего снизу дыма.
– Все выходим, я их задержу, – скомандовал Петр, схватив лежавшую рядом с дверью палку, на которую сторожа, похоже, закрывали чердачную дверь.
Захлопнув дверь, он поджидал нападавших. Петр никогда раньше не дрался, его веселый неагрессивный нрав не позволял ему доводить ситуацию до серьезного конфликта, он всегда умудрялся договориться с врагами. Сейчас он тоже пытался так сделать и, когда к нему подбежали преследователи, он обратился к ним, пытаясь улыбаться:
– Ребята, зачем вам эти женщины? Остыньте, оставьте их в покое. Путь посидят на крыше, проветрятся, в доме же дышать нечем!
– Хлопци, чуетэ, це ж москаль, – крикнул один из преследователей, и кинулся на Петра с криком детской дразнилки:

Гуси гогочут,
Одесса горит,
Каждая гадость
На «Г» говорит.

Однако он быстро отскочил, получив удар палкой по руке. Второй преследователь не решился кинуться на Петра, а предложил первому сбегать за подмогой и травматическим пистолетом.
– Зараз, – ответил тот приятелю и побежал к люку, через который вошел.
– Беги и ты, иначе я из тебя сейчас котлет наделаю, – зло процедил Петр любителю буквы «Г» и пошел на него в атаку, размахивая палкой.
– Та ты шо, сказився? – попятился от него парень. – Я ж так, подражнить!
– Так вали отсюда, дражнитель, я за себя не ручаюсь, – ответил ему Петя.
На его счастье, парень оказался трусоват и, развернувшись, побежал вслед за товарищем. Открыв дверь, Петр увидел своих беженцев сидящими на корточках у парапета крыши.
– Петя, – кинулась к нему Ира.
– Так, тихо! Надо немедленно искать выход отсюда, они побежали за подмогой.
– Надо попробовать спуститься на крышу пристройки, – предложил Александрович.
Мужчины кинулись в торец здания и увидели, что на крыше пристройки можно было укрыться, перейдя на противоположную, не видимую с большого здания сторону. Однако пристройка была ниже крыши здания на целый этаж, и спрыгнуть на нее было практически невозможно. Однако в этот момент взгляд Пети упал на деревянные мостки, оставленные строителями под каменным ограждением крыши.
– Помогите! – крикнул он Александровичу, хватаясь за одну сторону тяжелых заляпанных цементом мостков.
Вдвоем они быстро спустили их на крышу пристройки.
– Спускайтесь как по лестнице, там есть перекладины на досках, – скомандовал Петя женщинам.
– Но первым идете вы, – кивнул он Александровичу, – будете их принимать там.
Кряхтя и сдерживая дрожь в немолодых ногах, Александрович осторожно спустился вниз, за ним последовали женщины. Последней стала спускаться Ира. Когда она была уже на середине мостков, на крыше основного корпуса Дома Профсоюзов появились преследователи. Их было много, они вылезали из дверей чердака, как черные жуки из спичечной коробки, толкаясь и шипя. Петр не стал говорить Ирине, что преследователи в нескольких шагах от него, чтобы дать ей спокойно спуститься. В момент, когда она уже достигла крыши, Петя, понимая, что ему уже не удастся воспользоваться мостками, сбросил их вниз, и крикнув Ирине: «Посторонись», побежал в другую сторону.
Наконец-то он был один, наконец-то Ирина была в относительной безопасности, и надо было сделать все, чтобы отвлечь от нее и остальных беглецов внимание преследователей. Бегал Петр хорошо. Из всех видов пятиборья бег был его самый любимый вид спорта. Однако бежать по железной крыше было сложно, ноги пружинили и скользили на листах, но и преследователи тоже продвигались не быстро. Однако они разделились на две группы, и уже за первым поворотом крыши Петр увидел, что ему навстречу бежит вторая группа нациков. «Все, Петр Шкодин, придется тебе совершить полет с пятого этажа!» – пронеслось у него в голове, но вдруг он понял, что находится на другой стороне от чердачной двери и до нее можно добраться, если забежать по склону крыши наверх и спуститься вниз. Ни на секунду не останавливаясь, он каким-то чудом заскочил на конек крыши, а потом съехал по ней вниз и тут же юркнул в дверь чердака. Путь был свободен. Быстро спустившись с чердака и оглядевшись, он решил бежать на третий этаж, так как преследователи, быстрее всего, решат, что он будет искать себе убежище на верхних этажах здания. Однако уже на лестничной площадке пятого этажа он увидел, как по главной лестнице поднимаются парни с жовто-блакитными повязками на рукавах. Он не стал ждать их приближения, а что есть мочи заорал, стараясь не выдавать русского акцента:
– Хлопци, сюды, там москаля спиймалы!
– Де? – закричали бойцы.
– Там, на…– «чердаке», чуть не крикнул Петя, но его память вовремя вытащила из кладового сознания подходящее украинское слово, и он заорал: «На горище!»
– Так бы и казав, – пробурчали, поравнявшись с ним, парни, – а сам чого нэ хопаеш його?
– Та там их богато, надо допомогу гукнуть! – сказал Петя, радуясь тому, что не забыл украинского языка и может связать на нем пару слов.
Как только бойцы скрылись, он свернул на четвертый этаж и побежал по коридору, ища открытую дверь.
– Давай сюда, – раздался голос откуда-то сбоку.
Его звал парень, выглядывающий из дверной щели одного кабинета. Как только Петр заскочил в дверь, парень захлопнул ее и воткнул в ручку ножку стула. Вид у парня был живописный: кровоподтеки на лице, грязная разорванная одежда, разбитые в кровь руки, но все это не могло отвлечь внимания от того факта, что был он по-настоящему красив: высокий, с гривой волос, уложенных в такой же пышный, как у Сашки, чуб, но только темный. Его стройные ноги тоже обтягивали джинсы, а кроссовки были яркого синего цвета.
– Что смотришь? Помяли нас эти нацики, я едва вырвался, – сказал парень, улыбнувшись одними хорошо очерченными губами.
– Меня еще не успели, но судя по тому, что уже третий раз за короткое время спасаюсь бегством, скоро помнут, – ответил Петр. – Попить не найдется?
– На, – протянул ему парень несвежую пластиковую бутылку, – здесь нашел, видимо, для полива цветов воду отстаивали. Видишь их тут сколько!
Комната, действительно, напоминала больше зимний сад, чем кабинет профсоюзного деятеля. Цветы стояли и на подоконнике, и возле него, создавая зеленую стену, отделяющую кабинет от окна.
– Вода, конечно, не первый сорт, но другой все равно нет. Я проверял, вот, смотри: раковина есть, а в кране воды нет. Похоже, отключили. Мы с ребятами хотели дверь потушить, когда ее снаружи подожгли, но воды в пожарном гидранте не было, да и сам он был весь порезан. Ждали нас здесь эти гады! Засада, сто процентов.
Жадно глотнув несколько глотков теплой, застоявшейся воды, Петр спросил:
– А сколько сейчас времени?
– Половина пятого, только что смотрел, – ответил парень. – А что?
– Футбол в восемь, должны скоро схлынуть и снять засаду. Осталось продержаться часа полтора, хотя предыдущие полтора часа мне показались вечностью.
– Не надейся, – ответил парень. – Фанаты тут на подтанцовке, они уйдут, конечно, бесноваться на футбол, но останутся главные каратели, именно те, которые нас сюда загнали.
– А у тебя тоже такое ощущение, что это заранее спланированная ловушка? – просил Петя.
– Убежден. Судя по тому, как развивались события, это так и есть. Ты же брат Сашки Корнелюка? Я тебя видел сегодня, когда мы колонной шли, а потом вместе дверь заваливали.
– Да, Сашка – мой брат, – ответил Петя, – а ты не знаешь, где он?
– Последний раз я его видел, когда он бился в фойе с нациками. Я вначале стоял за баррикадой у дверей дома, отбивался от наци камнями, но их было слишком много, пришлось забежать в помещение. Потом стали вместе с вами дверь заваливать, но, похоже, все это было напрасно, эти гады уже были в здании. Когда по этажам стали разбегаться женщины и старики, псы набросились на нас сзади с верхних этажей. Скоро к ним из подвала подмога подоспела с битами. Видимо, к этому моменту уже сделали свое грязное дело. В подвал из наших спустились те, у кого не было защитной формы и палок. По всей видимости, их там всех перебили. Такой крик стоял, кровь в жилах стыла. В фойе и на лестнице тоже была страшная заруба, мы бились, как могли. Однако это была схватка с профессиональными убийцами. Нам же сил придавал страх смерти. Может быть, и сейчас бы дрались, но они пустили какой-то газ, и наши начали валиться один за другим. Я сумел сбежать, до меня газ не добрался. Пока я нашел эту комнату, видел множество трупов, лежащих в открытых кабинетах. Это были наши куликовские активисты. Их убили еще до того, как напали на нас, то есть до того, как рухнула дверь. То, что это была ловушка, у меня сомнений нет. Ждали, загоняли, убивали и жгли наверняка по согласованию с нашей властью. Иначе как? Это же преступление, и за него кто-то должен ответить. Сколько побито наших людей, я не знаю, да, видно, никто никогда и не узнает. Выгляни осторожно в окно, оно выходит во двор здания. Видишь, покойников таскают через подвальные двери и грузят в газели?
Раздвинув цветочную листву, Петр посмотрел в окно. По двору непрерывно сновали мужики с жовто-блакитными повязками, неся на брезенте и в черных мешках бездыханные тела. Руки и ноги безжизненно свисали, а от дверей подвала до машин тянулась дорожка из пятен крови.
– Куда их? – оторопело спросил Петя.
– Может в больницу, а может и дальше, – ответил парень. – Ты же знаешь, свежие молодые покойники теперь в цене.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Ну, что ты, маленький? Сам не понимаешь, что человеческие запчасти нужны всему миру?
– Что ты такое говоришь? Это невозможно, это бесчеловечно.
– Зачем их тогда так спешно вывозят? Ведь в доме есть еще живые люди, их надо спасать. А здесь носятся только эти маньяки, продолжая плодить клиентов для доктора Смерть. Так что у нас с тобой есть возможность пожить еще в виде почек, печени или какой другой требухи в другом парне, возможно, в голландце, немце или французе. На этих я еще согласен, а вот поддерживать жизнь нацгадам не хочу!
– Слышь, парень, кончай тоску наводить, болтаешь какую-то чушь, слушать тошно. Не может этого быть! Украина – цивилизованная страна. То, что победа демократии часто идет ошибочным путем, это нормально. Вот эти придурки – фанаты – разбушевались, хочется им драйва, но причем тут остальная Украина?
– Эх, зря я тебя, наверное, сюда пустил, не наш ты человек. Какая, к черту, демократия, если кругом ложь? Врут, аж захлебываются. Олигарх Порошенко прогнал олигарха Януковича, олигархическая «Батькивщина» победила олигархическую «Партию регионов». И это демократия? Ради бога, не смеши мои тапочки! Футбольные фанаты, я еще раз говорю тебе, это только фон, так сказать, дымовая завеса для настоящих наци, которые научились бить неугодных еще на Майдане. Я бы этого гада Янека вздернул только за то, что он позволил поднять голову фашизму в нашей стране. Видишь ли, хотел на фоне фашистов выглядеть белым и пушистым, чтобы народ выбрал в очередной раз именно его. Однако приручить бешеного зверя нельзя, его можно только уничтожить. Пойми, это фашизм, ставший национальной идеологией. У меня, как у еврея, генетический нюх на фашистов.
Петр слушал парня молча, а потом спросил:
– Как тебя зовут?
– Марк, а тебя Петр, мне Сашка говорил.
– Мне тоже он про тебя рассказывал. Я только не пойму, почему ты не в Израиле?
– Почему я – потомственный одессит – должен быть в Израиле? Никто из успешных евреев не съехал ни в Израиль, ни в США, ни в Германию. Мой отец при больших чинах в порту, мать – главврач, все у нас есть. И еще у нас есть, хоть и больная, но Родина, в которой надо как-то выживать и сражаться за то, чтобы она выздоровела. Потому я сейчас здесь.
– Ну, прости, я, наверное, не то сказал. Сашка говорил мне, что твоим родственникам досталось от фашистов в войну. Знаешь, мне просто не верится, что все, что я тут наблюдаю, всерьез. Все кажется, это какая-то игра, что она вот-вот кончится и победит дружба. Когда я услышал, как кричала женщина с ребенком, которая решила пойти сдаваться, потому что она случайно попала на Куликово поле, я подумал, что это она просто истерит. Когда по нам, ползущим по стене, палил толстый гад из травматики, я думал, мало ли дураков на свете. Когда они гнались за нами по чердаку, я в душе боялся не за себя, а за свою девушку и все же надеялся, что это все понарошку. У нас в Питере очень распространены эти игры, то кто-то кого-то ищет, то ловит, то стреляет. Я вот участвовал в поисках компьютера. Мы, как идиоты, гонялись по всему городу, разыскивая тайные знаки. Теперь вижу, что здесь не до игр. Это настоящая засада. Куликовцев сюда заманили, чтобы перебить. Мы с Иркой могли погибнуть в подвале, но какое-то шестое чувство помешало мне туда зайти, а этим бандитам еще не время, похоже, было светиться. Мы могли попасть в руки к их подельникам на четвертом этаже, но убежали. Я только не пойму для чего это все, неужели не для того, чтобы попугать куликовцев, а для того, чтобы их уничтожить? Это же ни в какие ворота, это же преступление, их же найдут и посадят! У вас что, власти в стране нет?
– Представь себе, что нет. Власть есть у тех, у кого есть деньги. У кого больше, у того и власти больше, а народ выживает, как умеет. Отец говорит, что так было всегда в течение всей независимости страны, а я уже родился в такой странной стране, где нет государственной машины, которая должна управлять государством и защищать свой народ. Я не могу сказать, что я попал сюда из-за убеждений. Нет, я попал на Куликово поле из-за любви. Моя одноклассница, которую я люблю с пятого класса, затащила. К счастью, она лежит сейчас дома с ангиной. Я был утром у нее, она меня погнала на шествие. Еще Сашка твой тоже на подвиги вдохновил. Мне что? Я же из золотой молодежи, у которой все есть и ничего не надо. Меня отец вообще хотел отправить учиться в Лондон, но я остался возле Риты (так зовут мою девушку) и уверен, что сделал правильно. Потом можно в магистратуру поехать учиться, а пока я Ритку не брошу, тем более, она права. Она у нас с первого класса всегда за справедливость. Русская душа, ничего не попишешь. Так что, были у меня причины стать революционером, как говорит моя матушка, но, боюсь, что сегодня карьера революционера может закончиться. Увы, с нами тут не шутят. Я уверен, что нас сюда загнали, чтобы уничтожить, чтобы полностью ликвидировать оппозицию и запугать город. Отец мне говорил, что на наш порт открыл рот некто Беня – редкая сволочь и, как он сам себя совершенно точно называет, жидофашист. Он ни перед чем не остановится. Наверное, нанял этих ублюдков, чтобы нас всех одним махом угробить, объявить Одессу своим городом и захватить порт. Он знает, что украинская власть всегда с теми, у кого есть деньги. Всех купил: и горисполком, и милицию.
Парень замолчал, прислушиваясь.
– Похоже, бегут тебя искать, тихо…
По коридору забухали шаги нескольких человек, раздающих пинки в двери направо и налево по коридору.
– Хлопци, вин дэсь тут, трэба уси двэри выбыты, но його знайты!
– Що, в тебе е сылы, щоб скризь уси выбыты, дурню? Дядьку казалы, що дуже тут усэ нэ громыты. Так трохи, щоб змоглы казаты, що це ти двадцять москалей, що прыихалы до Одесы, поробылы. Мы вже там, на сходах бильше набылы, я пытався порахуваты, але сбывся.
Вскоре удар пришелся на дверь, где сидели Марк с Петей. Стул зашатался и чуть не упал.
– Ось хлопци, де сыдыть москаль! – закричал один из преследователей. – Дывы, на стул закрився, давай двэри зломаемо!
– Навищо напрягатыся, зараз мы его звидсыля выкурым. Тягны сюды оту отруту.
– Ты понял, что они сказали? – зашептал на ухо Марк.
– Понял, – кивнул в ответ Петр.
– Сейчас притащат сюда газ. Надо делать ноги. Если есть с собой паспорт и русские деньги, спрячь здесь. Тебя точно не помилуют. Выживешь – заберешь.
Петя быстро достал из кармана паспорт и засунул его на одну из полок, где лежали папки с бумагами, положив между страниц последнюю оставшуюся русскую купюру.
– Как они нас будут травить, они же тоже отравятся, – спросил он у Марка.
– Я видел у них респираторы, а у нас с тобой есть только это, – вытащил он из кармана пучок марлевых повязок. – Матушка в карман сунула, когда уходил. Говорит, носи, чтобы тебя никто не узнал. Я предкам позвонил, уже, наверное, всех на уши ставят. Так что, надо как-то протянуть.
Положив повязки на стол, Марк облил их из бутылки водой, отжал и предложил:
– Одевай по три штуки, много не будет, теперь надо идти на прорыв. Если они прямо у дверей, расталкиваем и бежим в разные стороны, если в одном месте, бежим в противоположную сторону, а там, куда кривая выведет. Итак, я тихо вынимаю стул, ты со всей силы пинаешь по створкам, чтобы и этим гадам досталось, и бежим. Раз, два, три, – тихо скомандовал Марк.
Петя пнул дверь со всей накопившейся яростью. Створки распахнулись в разные стороны, ударив стоящих за ними нациков. От неожиданности они на секунду онемели, и Марку с Петей этого хватило, чтобы оттолкнуть врагов и помчаться в разные стороны коридора. Петя бежал, на ходу срывая маски, которые сейчас мешали дышать, так он не бегал даже на соревнованиях. В спину дышала смерть. Впереди был длинный темный коридор, в конце которого светилось окно. Мелькнула мысль: «Говорят, все перед смертью видят темный коридор, а впереди светлое пятно. Что там: рай или ад?» Увы, до светлого пятна он так и не добежал, ад ждал его у прохода на лестничную клетку. Выскочившие оттуда боевики сбили его с ног бейсбольными битами. Потом на него набросилась разъяренная свора Псов и била с таким ожесточением, как будто он был не просто незнакомым парнем, а их кровным врагом. Пытаясь защищаться от сыпавшихся на него ударов, Петя напрягал мышцы, закрывался руками, сворачивался в комок, а голову непрерывно съедала мысль: «За что, что я им сделал?» Его пинали, месили кулаками, прыгали на его распластанном теле. Он хотел крикнуть: «За что?», но не мог. В конце концов, утомившись, бандиты решили, что его надо пропустить через строй позора. Что это такое, ему еще только предстояло узнать, а пока его потащили с четвертого этажа на первый по лестнице, сплошь заваленной трупами. Через отекшие щелки глаз Петр с ужасом наблюдал картины преисподней, заваленной скорченными, обгорелыми телами и лицами тех, кто еще пару часов назад был молод и крепок.
– Фашисты, – проговорил он распухшими губами и тут же получил удар под дых.
– Фашисты? Зараз ты узнаешь, поганый москаль, кто такие фашисты, – заревел над ним знакомый голос. – Я тебе впизнав, и зараз спалю тебэ, а потим пийду твою жидовочку шукаты. А ну, хлопци, дайтэ мэни оту пляшку, зараз я его пидшмалю, як и тых.
Сквозь слезы и кровь, застилавшие глаза, Петя увидел своего мучителя. Это был Татушник. Оселедец на его бритой голове упал на лицо, закрыв один глаз, зато второй, злой и черный, горел неподдельной ненавистью на улыбающемся по обыкновению лице. Кто-то услужливо подал Татушнику бутылку из-под пива «Оболонь». Фашист потряс ею над лицом Петра, но из бутылки выкатилось только несколько капель бензина, поджечь которые было невозможно. Тогда палач достал из кармана зажигалку и приказал приятелям:
– А ну дэржить його, хлопци, я йому зараз новэ тату зроблю, як литера М, щоб бильш не путаты його з нормальнымы людынами. Хай уси знають, що ця мэрзота е москаль!
Подельники Татушника задрали Петино лицо, а мучитель стал водить по нему открытым пламенем зажигалки, выписывая букву на лбу и щеках. Боль была адская, но Петр, закусив язык, молчал, не давая палачу повода порадоваться. Потом бандиты вытащили его на улицу и пинками заставили идти между двумя шеренгами озверевшей от пролитой крови толпы. Здесь стояли и футбольные фанаты, и просто националисты всех полов и возрастов. Объединяла их только бьющая через край злоба и возможность вылить ее на ни в чем не повинных людей, выводимых из горящего здания Дома Профсоюзов. Они тешили сидящего в них зверя, осыпая идущих сквозь строй пинками, ударами палок и плевками. Пройдя метров десять на подгибающихся ногах, Петр упал, но его заставили ползти, избивая ногами и палками. Он полз, уже не чувствуя боли, полз до тех пор, пока не потухло сознание.

СКОВАННАЯ СТРАХОМ
Ира сидела на крыше пристройки Дома Профсоюзов Одессы, сжавшись в комочек и дрожа всем телом. Было даже не так страшно, как холодно. Ее футболка с коротким рукавом совсем не грела, а в сумочке, висевшей через плечо, не было ничего, что можно было бы набросить хотя бы на плечи. Когда она выскочила из теплых помещений на продуваемую ветром крышу, сразу почувствовала холод, но тогда думать о нем было некогда, надо было бежать. Она даже слегка согрелась, когда судорожно цепляясь за шершавые края плохо обструганных досок настила, спускалась на крышу пристройки, но теперь, сидя у каменной ограды, она буквально околела. Если бы рядом был Петя, они бы обнялись, и им было бы теплее, но его не было. Она не понимала, почему Петя сбросил мостки и не спустился сам, и продолжала ждать его в надежде, что он вот-вот покажется и опять что-то придумает, чтобы не было так холодно и страшно.
– Герой он у тебя, правильный парень, – услыхала она слова сидевшего рядом Александровича. – Сбросил мостки, чтобы эти звери сюда не полезли. Нас спас, а сам...
– Что ты девчонку пугаешь? Видишь, она и так дрожит, – ответила за Иру активистка Викторовна. – Придет ее Петя, он парень боевой. Сейчас отвлечет от нас внимание, а потом оторвется от этих ПСов и придет. Мы все вместе мостки поставим, и он спустится. Он у тебя паркуром не занимается? – обратилась она к Ирине.
Услыхав такое новомодное слово от Викторовны, Ирина даже слегка улыбнулась.
– Ну, вот хорошо, хоть улыбнулась. Думаешь, откуда тетка знает такое слово? Моему внуку тринадцать, так он бредит этим смертоубийством. Все скачет и даже пытается по стенке ходить. Уверена, что он мог бы на эту крышу легко спрыгнуть. Как-то из класса со второго этажа сиганул, так родителей в школу вызывали. Учительницу-пенсионерку чуть инфаркт не хватил, а ему хоть бы что. Отец хотел ремнем отходить, так этот засранец встал и говорит: «Только тронь, я с нашего третьего этажа выпрыгну».
Викторовна уже явно расслабилась: ниша, где они сидели, не просматривалась ни снизу, с земли, ни сверху, с крыши основного здания.
– Что же ты, дите, так легко оделась? – спросила она у Иры.
– Вчера жарко было, я куртку в руках носила. Сегодня тоже утром солнце светило, вот и решила не брать лишнего, чтобы не таскаться с ней, – ответила, стуча зубами, Ира.
– Ну, это еще только май: солнце светит – жарко, а зайдет – холодно, хоть и юг. Я тебе свою куртку дать не могу, у самой хронический бронхит. Вот, возьми разве что мой шейный платок, – протянула она Ирине шелковый платок с рисунком Эйфелевой башни и добавила так, чтобы все слышали:
– Мне зять из Франции в прошлом году привез. Он у меня плавает. В Марсель заходил, – сказала она с откровенной гордостью в голосе.
Анна Викторовна – так звучало полное имя активистки – понимала, что одесситов, среди которых многие плавают, заграничными шмотками не удивишь, но поведала про платок, чтобы подчеркнуть к себе внимание зятя. Ира взяла платок и вначале повязала его на шею, но потом сняла и завязала двумя концами под подбородком, а оставшимися двумя у талии, сделав себе, что-то вроде кофточки. Стало немного теплее, и тут же в голову полезли другие мысли, главной из которых была откровенная жалость к себе. Как могло случиться, что она, абсолютно мирный человек, совершенно домашняя девочка, попала сюда, на эту крышу, пережив столько ужасов в этой проклятущей Одессе? За Петю вначале тревоги не было. Он казался слишком надежным и ловким, чтобы с ним могло что-то случиться. Скорее всего, убежал, немного погодя вернется, но, когда эта успокоительная мысль пришла в голову, в памяти всплыл давешний тревожный сон про Петю. Это видение было настолько ярким, что Ирина даже вздрогнула.
– Ты чего? – спросила ее Викторовна. – Все равно холодно?
– С Петей будет плохо, – ответила, глядя в одну точку, Ира. – Я сегодня сон видела, он там бледный и весь в белом.
По лицам сидевших вокруг женщин она поняла, что ничего хорошего этот сон не предвещает, и они тоже понимают, что с Петей беда. Нашлась Викторовна, которая тут же затараторила:
– Ну и что, что в белом, может, это к свадьбе. Вы же еще не женаты? Мне вот сегодня тоже сон приснился, вроде ты, Зинка, – повернулась она к своей подружке, – стоишь в фате в белом подвенечном платье, замуж собралась, правда, кто жених не разглядела. Пора уже, сколько можно вековать в одиночку? Я проснулась счастливая, что наконец-то у тебя жизнь наладится. Деток, конечно, уже поздно заводить, но можно взять в детдоме…
Балагуря, Викторовна не заметила, как сжалась сидевшая рядом подружка, с какой тоской посмотрели на нее остальные сидельцы.
– Чего вы так на нее смотрите? Что плохого в этом сне? – несколько испуганно спросила Викторовна.
– Да нет, ничего, нормальный сон, – ответила ей Зинаида, пряча глаза. – Это твои мечты наружу прут.
– Конечно, мечты, у меня тоже свадьбы не было. Я сама из Курска приехала сюда, чтобы покупаться в море, а тут морячок торгового флота ко мне на пляже подвалил. Туда-сюда, любовь-морковь. Приехала домой уже беременная. Пишу ему, а он, мол, решай свои проблемы сама. Я ему тогда дала телеграмму, мол, если хочешь ходить в загранку – женись! Меня умные люди надоумили, мол, если на него накатишь в пароходство, то он перепугается, что визу закроют, и женится. Так и получилось. Позвал мой Игорек меня, встретил, стали жить у его матери на Молдаванке. Перед рождением первой дочки расписались. И надо сказать, жили неплохо, но вот свадьбы не было. Потом, правда, его повариха с судна пригрела, но это было позже, когда сын у нас появился. Поэтому проснулась я сегодня счастливая, увидев, что тебя замуж отдаю…
Она едва успела закончить фразу, как до них донесся истошный женский крик. Вначале можно было расслышать слова: «спасите», «помогите», а потом только визг и вой, так истошно и пронзительно кричат обреченные на смерть.
– Кто это? – насторожился Александрович. – Не наша ли секретарша кричит? Покоя она мне не дает.
– Да, брось ты, нас спрятала, а себя, беременную, не успела? – урезонила его Викторовна. – Это кто-то из наших. Что они там с женщиной делают, может быть, насилуют?
Ира, чтобы не слышать этого ужасного крика, закрыла уши ладонями и даже зажмурилась, но заглушить страшный крик было невозможно, он ввинчивался в мозги, леденя душу. Кричали где-то рядом. По всей видимости, на четвертом этаже, на одном уровне с которым была крыша пристройки. Еще страшнее было слышать реакцию площади, которая в ответ на призыв о помощи вопила свое: «Колорадку поджаривают!», «Да заткни ты ее поскорее, чего орет!» Когда крик несчастной оборвался, площадь стала радостно скандировать:
– Слава Украине! Героям слава!
Какой-то невидимый дирижер руководил толпой, и стоило речовкам затихнуть, как он выкрикивал:
– Ще раз трычи: «Слава Украине! Героям слава!» – и площадь принимала его команду и орала, радуясь, что рядом с ними только что оборвалась жизнь женщины.
– Нелюди, – проворчала Викторовна.
– Фашисты, – поддержала ее подруга.
– Попробую глянуть, что там, – сказал Александрович и пополз на четвереньках, стараясь не высовываться, к щели в ограде крыши.
Он долго сидел там, крутя головой, чтобы улучшить обзор. Вернулся бледный и молчаливый.
– Ну, что? – спросила его одна из женщин.
– Не спрашивайте, звери, не люди. Что было в комнате, откуда раздавался крик, я не видел, но смог разглядеть, как радовалась толпа.
– Они что, все с ума посходили? Что мы им сделали, постояли на поле с Российскими флагами? С иконами? За это нас надо убивать? Оборзели совсем, – произнесла тихо Зинаида, склонив голову в съехавшем на сторону парике.
– Это массовый психоз, – тихо сказала худенькая остроносая женщина, которая прибилась к компании в последней комнате, – в такое состояние впадает толпа, понимающая, что она совершает преступление, и пытающаяся так оправдаться. Бандеровцы нас расчеловечили, чтобы не страшно было убивать. Мы для них не люди, мы для них колорадские жуки, которых не страшно давить.
– Дамочка, что вы народ пугаете?! – остановил ее Александрович. – Попугать попугают, но не тронут.
– Да, не тронут! Как не тронули эту несчастную бабушку с ребенком там, в коридоре, как не тронули эту женщину. Тронут, еще и как! – сердито ответила ему остроносая дамочка.
– Что вы такое говорите? Ладно, мы взрослые, а это дите, – показала Викторовна на Иру. – Она и так дрожит, как осиновый лист, а тут вы со своими разговорами.
– Из чего вы сделали такое заключение, вы психолог? – неожиданно подала голос Ирина.
– Я окончила Одесский университет по специальности «Психология» уже восемь лет назад, но работы так и не нашла. Сейчас реализатор на Привозе. Массовый психоз – не такое уж редкое явление. Гитлер умел ввести народ в такое состояние, Сталин, да и вообще все диктаторы. Хорошие ораторы и гипнотизеры тоже могут этого добиться. Этих на площади завели драка и стрельба на Греческой. Там пролилась кровь, мне успели об этом рассказать вернувшиеся оттуда бойцы.
– А как их остановить? – робко спросила Ира.
– Человек боится силы, поэтому только силой и можно остановить массовый психоз. Знаете, как приводят в чувство впавшего в истерику человека? Его хлещут по щекам, а толпу успокаивают дубинками, стрельбой, водометами.
– Почему же милиция этого не делает, сейчас же не зима, май, могли бы водометы подтянуть? – спросила Зинаида.
– Потому что они не получили такого приказа, разве не ясно? – ответила женщина– психолог. – Они все тут заодно. Неужели непонятно, что власти в стране нет? Только стражи интересов различных финансовых групп. Здесь, в Одессе, говорят, заправляет олигарх Коломойский. Он инакомыслия не потерпит. Заплатил кому надо, бойцов с Майдана привез, вон все пансионаты в округе Псами заселены. Продажной милиции осталось только не вмешиваться в процесс воспитания одесситов.
– Откуда вам все это известно? – с недоверием спросил Александрович.
– А вы посидите на Привозе, столько, сколько я, все узнаете. Сарафанное радио, в отличие от государственного, не врет.
– Откуда же нам ждать помощи, – растерянно спросила Викторовна, – если милиция против нас?
– Из Киева или Днепропетровска, где сидит Коломойский. Как только дадут отмашку, что напугали основательно, тогда милиция возьмется за дело, чтобы себя обелить. Так что предлагаю набраться терпения и ждать.
Солнце уже почти село, и стало совсем прохладно. Платок, повязанный на туловище, не грел, и Ира опять задрожала.
– Иди сюда, дите, я тебя согрею, – предложила ей Викторовна. – Сядь сюда рядом и приляг ко мне на колени, я тебя полой куртки укрою. Конечно, как ты можешь не дрожать, одни кожа да кости. Тоже, небось, на диете сидишь, как моя дурища?
– Нет, у меня конституция такая, – ответила Ира, пристраиваясь на коленях активистки.
Возле большого теплого живота тетки было тепло и спокойно, и Ирина забылась на какое-то время. Проснулась она от возбужденных слов Александровича:
– Это же надо, что делают! Эти бандиты встали в две шеренги от дверей дома и до самой дороги и прогоняют через строй тех, кто выходит из Дома Профсоюзов. Бьют нещадно. Некоторые даже подняться не могут, их отшвыривают за шеренгу и бьют тех, кто еще движется: идет или ползет. Это вам даже не зверье, это сумасшедшие. Зверь ведь убивает, чтобы добыть себе пищу, а сумасшедший бьет потому, что не понимает, что делает. Милиция стоит в стороне и никого не разгоняет. Пожарные тоже не лезут, стоят и ждут, когда Дом сгорит, или сам потухнет. Тут, конечно, гореть особо нечему. На счастье, после самостийности он почти не ремонтировался. На полу паркет, горючего линолеума на полах нет, пластиковой отделки тоже. Бумага, где есть, выгорит и все. Вот дом и не занимается огнем, только те комнаты, куда забросили коктейли. Так что, мы в безопасности.
Заметив, что Ира проснулась, он сказал:
– Я, вроде, твоего парня видел. У него ведь красная футболка, приметная.
– Где? – вскочила на ноги Ира.
– Нечего туда ходить, он, наверное, уже прошел через этот строй.
Однако Ира не слушала его и полезла на четвереньках к щели, от которой только что отошел Александрович.
– Зачем тебе на это смотреть, только расстраиваться, все равно ничем не поможешь, – сказал он ей вслед.
Ира приникла к щели, пытаясь выбрать ракурс, с которого можно было бы что-то разглядеть. Однако пристройка стояла так, что рассмотреть можно было только небольшую часть площади сбоку от здания, но и здесь было много народа. Толпа не стояла неподвижно, она непрерывно шевелилась. Люди перебегали с места на место, то собираясь в небольшие кучки, то выстраиваясь в ряды, и при этом они непрерывно размахивали палками и что-то пинали и топтали у себя под ногами с криками: «Бей колорадов!» Ирина поняла, что происходит, когда одна из шевелящихся кучек перебежала на новое место, оставив на земле неподвижное окровавленное тело. На площади перед пылающим зданием шла жестокая расправа над теми, кто успел вырваться из огня. Красной футболки среди жертв фашиствующей толпы не было.
– Фашисты, фашисты, – шептала Ира, осознав весь ужас происходящего.
Она сидела у смотровой щели долго, не замечая холода, пока ее не вытеснил оттуда Александрович.
– Иди к остальным, мне надо обстановку разведать, – сказал он.
– Ну, что? – спросили Иру женщины, когда она вернулась.
– Там всех убивает толпа фашистов, – ответила Ира и зарыдала в голос. – Нас тоже всех убьют!
– А ну, дите, иди сюда ко мне, и не рыдай, – обхватила ее за плечи Викторовна. – Ладно, мы, но за что, спрашивается, страдает эта девочка? Какое отношение она имеет к нашей придурошной стране, где каждый день выборы и через день майданы? – удивлялась она.
– Просто оказалась в ненужное время в ненужном месте, – сказала женщина-психолог.
– А ты сюда забрела в нужное время? – спросила сидевшая с нею рядом приятельница. – Были бы у нас семьи, сейчас бы гуляли с ними по паркам или на даче помидоры сажали. Нет, мы сидим тут, на крыше, без всякой надежды выбраться живыми.
– Может быть, ты здесь и случайно, – оборвала ее подруга, – а я по убеждению. Не знаю, как вы, а я не могу себе представить жизни в стране с бандеровской идеологией. Я не представляю, что сниму со стены портрет деда-моряка, погибшего при обороне Одессы, и повешу на его место Шухевича или эту тварь Бандеру, как это сделала одна моя знакомая. Я лучше сдохну тут, на этой крыше, или у стен этого дома, чем прогнусь под этих нацгадов.
– Чего подыхать? Выберешься, езжай в Россию, тут все равно толку долго не будет, – сказала ей Анна Викторовна. – Замужем? Я так и поняла. А раз одинокая езжай куда-нибудь в Сибирь, где много денег, а женщин мало, найдешь свою судьбу, еще деток нарожаешь.
– Я коренная одесситка и не хочу никуда ехать, – сердито ответила Психологиня, – к тому же, не только мы здесь противники украинского фашизма. Это на Куликовом поле собралось человек четыреста, а так, кого ни спроси, никто этих фашистов не поддерживает. Их весь свет ненавидит, и только сейчас, чтобы России насолить, делают вид, что не понимают, кто победил на Украине. Вы ведь тоже попали сюда по убеждениям, а не в силу того, что мужа нет? – спросила она у Викторовны.
– Я, конечно, по убеждениям, – ответила та. – Как представлю, что мой внук всю свою жизнь будет считать, что американцы выиграли Вторую Мировую войну, а укры вырыли Черное море, как представлю себя за колючей проволокой в концентрационных лагерях, которые они нам обещают устроить, вся моя русская натура поднимается на дыбы, и я готова идти в бой, если потребуется. Дети мои надо мной смеются, сами ни в чем не участвуют. Они считают, что все и так обойдется, а если не обойдется, то тоже хорошо. Украина вступит в ЕС, и они будут ездить в Европу без виз. Хотя подумали бы, какая им, нищим, заграница? Дочь – медсестра, в больнице копейки получает, муж плавает, но недавно его перевели в каботаж, а что на своих судах заработаешь? Сын – слесарь на судоремонтном заводе, получает двести пятьдесят евро в месяц, какие тут поездки по Европам?
– Аня у нас всегда была активисткой, – подала голос Зинаида, кивнув в сторону Викторовны. – А я за ней, как нитка за иголкой, куда она, туда и я. Вот и сейчас с нею, а как иначе, если правда на ее стороне? Разве справедливо город, созданный русскими, отдавать националистической Украине? Они уже вытравили отсюда еврейский дух, который так красил Одессу, теперь хотят вытравить память о героической защите города в Отечественную, хотят меня заставить балакать, а я хочу говорить. Что, не имею права? Мне, конечно, сейчас страшно, умирать не хочется, но с другой стороны, кому я нужна на этом свете? Я одинокая, у меня, кроме Аньки, никого нет. Сейчас шли по карнизу, а я думаю, если упадет Анька, и я вслед за ней сигану.
– Что мелет, сама не знает, – засмущалась Анна Викторовна и обняла подругу.
– А я уже говорил, что мне с бандерами не по пути, – вставил вернувшийся со своего наблюдательного поста Александрович. – Мой батя жизнь за Одессу положил, я сам был офицером Советской Армии, и теперь начну фашистов славить? Не бывать этому, хоть режь меня на куски.
– Ладно, Александрович, успокойся, лучше скажи, что на площади? – перебила его эмоциональную речь Анна Викторовна.
– Есть положительные сдвиги. Появились Омоновцы, двигаются к зданию, а оттуда уже никого не выводят. Наших, которые еще движутся, грузят в милицейские автобусы и куда-то вывозят. Может, и нам пора спускаться?
– Нет! – закричали хором женщины. – Когда все успокоится, тогда и пойдем.
– Мне холодно, – пискнула Ира, но Викторовна крепко прижала ее к себе:
– Лежать! Тебе вообще показываться нельзя. У тебя, небось, еще и русский паспорт к сумочке.
– Да, он со мной, мы билеты ходили менять, но не смогли. Вокзал близко, Петя решил брата с собой забрать, а меня на вокзале футбольные фанаты спугнули. Я побежала к Пете на Куликово поле, вот и оказалась тут с вами.
– А кто Петин брат?
– Саша, фамилию не знаю. Он в Морской Академии учится, девятнадцать лет.
– Я знаю Сашку, хороший парень, правильный, – обрадовался Александрович, – значит, это по его вине вы сюда попали?
– Петя у меня тоже очень идейный, но Сашка за Путина, а Петька – против.
– Против Путина, да ты что? – удивилась Викторовна. – Да о таком президенте только мечтать можно!
– Наша интеллигенция его не любит, говорят, что сел на трон и не слезает.
– Они бы лучше на Назарбаева посмотрели, вот кто присел и не слезает, а ваш всего четырнадцать лет, разве это срок? Хотя русской интеллигенции лишь бы критиковать, знаю я их, – сказал старый вояка. – Пойду-ка я еще посмотрю, что там делается.
Он добрался до смотровой щели и прижался к ней. На Куликовом поле, все еще густо засеянном народом, появились новые действующие лица: сквозь толпу вереницей пробивались омоновцы в касках, бронежилетах и со щитами. «Слава богу, сейчас нас вызволят», – отлегло у Александровича от сердца. Прошло буквально минут десять, как он услышал тяжелые шаги по крыше и понял, что незамеченным ему вернуться в свое укрытие не удастся. Вжавшись в стену здания, так чтобы из-за козырька крыши его было не видно, он затих. Вскоре над его головой раздались голоса:
– Тут чисто. Попалась навстречу только группа этих бесноватых с желтыми и красными повязками, но их сказали не трогать. Надо забирать только гражданских с георгиевскими ленточками, – басовито сказал кто-то.
– Странный какой-то приказ. Мы же должны народ защищать от бандитов. Как еще этих бесноватых назвать? Вон, сколько народа положили. Страх смотреть, весь дом в покойниках, вся площадь крови и продолжают бить, не обращая внимания на ОМОН.
– Ты бы попридержал язык, мало ли кто услышит, – послышался другой голос, – хочешь на коленях постоять, как наши братья Беркутовцы на Западенщине?
– Я бы не встал, – ответил басивший.
– А что бы ты сделал?
– Не знаю, сдох бы, но не встал. Как потом жизнь доживать, если на коленях перед мразями валялся?
– Это ты сейчас так говоришь, а прижало бы, тоже встал. Ведь можно потом подняться, отряхнуться, дождаться момента и их заставить ползать на коленях. Я, например, из этого исхожу и поэтому спокойно несу свою службу.
– Повезло тебе, ты украинец, а мне хреново – слишком много непокорной русской крови в жилах, – пробасили в ответ говорившему.
– Я вот одного не пойму, на кого они все эти смерти спишут, ведь море покойников. Причем это же чистейшее убийство, не подавление бунта войсками, а просто реальное истребление. Вон на Майдане сто человек постреляли, и наших теперь судят, не разбирая, они или не они стреляли. Здесь милиция стояла в стороне, а нацики убивали куликовцев. Кто за это ответит? Опять мы?
– Найдут виноватого, главное, нам с тобой в их число не попасть. Ладно, идем, никого тут нет. Наверняка нацики всех с крыши согнали, – опять раздался басовитый голос и шаги стали удаляться.
Выбравшись из своего укрытия, Александрович пробрался к женщинам.
– Ну, что там? – зашептали они. – Мы слышали, кто-то ходил и разговаривал на крыше.
– Тихо вы, дамочки, все и хорошо, и плохо. На площадь высадился десант ОМОНа, они осматривают здание, но ищут не бандер, а нас, чтобы задержать. Я подслушал разговор двух омоновцев. Они сами удивляются, зачем им ловить нас, мирных. На площади по-прежнему идут избиения, так что предлагаю еще потерпеть до прояснения ситуации. Рассказывать о множестве погибших Александрович не стал.
– Боже, как это можно вынести, я просто околела, – с отчаянием сказала женщина-психолог.
Ира, прижавшись к теплому животу Анны Викторовны, промолчала, хотя ей тоже было холодно и страшно. В голове непрерывно крутились одни и те же мысли: как случилось такое, что она сидит здесь в чужом городе, на крыше чужого здания в обнимку с чужой женщиной и вся надежда на спасение у нее связана с такими же перепуганными, как и она сама, людьми. Очень хотелось ущипнуть себя, чтобы очнуться от этого кошмара, но даже на это простое действо сил не было. Так прошло еще два часа, в течение которых Александрович непрерывно ходил на свой наблюдательный пункт на разведку. К этому времени у всех сидельцев замерзло уже не только тело, но остыл и страх. Им хотелось только одного – согреться любой ценой.
– Вы как хотите, а я сейчас постараюсь спуститься. Должен же быть здесь какой-то выход, – заявила Психологиня. – Хватит дрожать, так можно себе воспаление легких заработать. Пусть уж лучше забьют. Предстану перед богом не как тварь дрожащая, а как страдалец за правду и справедливость.
– А нам что делать? Тоже погибать? – рассердился Александрович. – Я тебя не пущу.
– Мне тоже надоело ждать, идемте, – завила Анна Викторовна. – Помирать так с музыкой. Я пойду, гляну, что там деется.
Вернувшись от заветной смотровой щели, она заявила:
– Тревожно, народу осталось мало, но все время кого-то бьют, милиция бездействует. Одна надежда, что нас, женщин, не тронут.
Ира, оставшаяся без теплого бока активистки, уже не просто дрожала, а сотрясалась всем телом.
– Гляньте на это дите, она же просто погибнет тут от холода. На, возьми мою куртку, мы с Александровичем поищем выход.
Однако поиски активистов не увенчались успехом. Дверь на чердак пристройки была наглухо закрыта.
– Может быть, ты в свой матюгальник крикнешь, чтобы нас забрали? – предложила Викторовна, кивнув на висевший на плече Александровича мегафон.
– Я уже думал об этом, но это верная смерть. Все бандюги сюда кинутся, еще небитых громить.
– Этого не может быть! Мы ничего не сделали, чтобы нас громить! – пролепетала Ира и из ее огромных глаз опять полились слезы.
– Ну, прости меня, доченька, старого дурака! Это я так сказал, не подумав, просто надо еще подождать, может, разойдутся. Столько времени беснуются, пора и передохнуть, перекусить, например.
– Странно, что вообще еще не все разошлись, футбольный матч должен был начаться в восемь. Зачем фанаты ехали, чтобы нас погонять? – удивилась Викторовна.
– Фанаты наверняка ушли. Я смотрел, толпа поредела, но еще много идиотов осталось. Похоже, майдановцы от Дюка, я многих узнал, но полно и чужаков. Крепкие все такие, видно, из спортсменов. Сдается мне, что они все в брониках, слишком толстые в груди. Кто это такие? Непонятно, – размышлял вслух Александрович.
– Наверное, киевские майданутые с гастролями приехали, – ответила ему Анна Викторовна. – Говорит же женщина, – кивнула она в сторону Психологини, – что ими все загородные пансионаты заселены. И все же, надо как-то вылезать отсюда, мне не только холодно, но ужасно голодно.
– Возьмите куртку, – сняла с себя красное богатство Ирина, – я уже согрелась.
– Давай, мочи нет, холодно, только опять лезь ко мне под бок, – предложила сердобольная активистка.
– Так, девоньки, наверное, вы правы, думаю, все же надо уходить отсюда. Иначе мы тут все померзнем, – заявил Александрович. – Как сюда забрались, так и выходить будем.
– Как это? – удивилась Викторовна.
– Да, так, сейчас все вместе поставим эти мостки и по ним заберемся на крышу. Сейчас темно, в здании тоже света нет, заберемся, сориентируемся и засядем на чердаке. Там теплее.
Предложение отставного военного было принято с воодушевлением и женщины, включая окончательно оцепеневшую от холода Ирину, с большим трудом подняли мостки, а потом по одному забрались на крышу головного здания Дома Профсоюзов. Помня дорогу отступления, они смогли найти двери и залезть на чердак. Там было совершенно темно, но значительно теплее.
– Так, садитесь на то, что нащупаете, а я пойду на разведку, – приказал Александрович.
– Я с тобой, – заявила Викторовна.
Они отправились в темноту, натыкаясь на чердачные балки. Когда глаза привыкли к темноте, они нашли открытый люк.
– Сюда, – позвала Анна Викторовна, – идите на мой голос, – и стала тихо повторять: «сюда, сюда, сюда...»
Когда все собрались у люка, в разведку на этаж вызвалась сходить женщина-психолог. Через некоторое время, она вернулась и предложила всем спуститься, заверив, что никого поблизости нет. Однако стоило последнему беглецу спуститься с чердака в кромешную тьму коридора пятого этажа, как вспыхнул свет нескольких направленных на них фонарей, и прозвучала команда:
– Мордой в пол, руки за спину!
Понял команду один Александрович. Он тут же лег, уткнувшись лицом в пол и закинув руки назад.
– Вам что, отдельное приглашение надо? – раздался из темноты грозный голос. – На пол, я сказал!
Перепуганные насмерть женщины бросились на пол, уткнулись лицом и, забросив руки за спину, тут же почувствовали холод металла на своих запястьях и характерный щелчок наручников.
– Встали – и вперед, на выход по лестнице, – скомандовали из темноты, направляя фонари на лестничную площадку.
– Я тебе говорил, что надо подождать, начнут сами выползать изо всех щелей, – раздался из темноты веселый голос. – Жаль, что практически одни бабы, что с них возьмешь?
– Кто вы? – спросил Александрович.
– Милиция. Ловим тут вас, террористов, делать нам больше нечего! Сидел бы ты, дед, на печи, и нам бы не мешал настоящих преступников ловить, – ответил все тот же голос.
– А мы и не террористы, – ответил Александрович, – мы патриоты.
– Так, ладно, следствие покажет, кто тут террорист, а кто патриот. Спускаемся, смотреть под ноги! По сторонам смотреть не советую, много тут ваших нетеррористов лежит, не споткнитесь.
Стоило прозвучать этой фразе, как луч света выхватил лежащую на площадке скрюченную фигуру человека в обгоревшей одежде с черным обугленным лицом.
– Ну вот, первый негр, обходим, – скомандовал опер в ответ на вырвавшийся из груди женщин возглас: «Господи!».
Потом обгорелые трупы пришлось обходить на каждой лестничной площадке, на каждой ступеньке. От окружавшего их ужаса женщины онемели, они не кричали, не рыдали, душа замерла, экономя силы для того, чтобы вырваться из этого ада. Мозг механически фиксировал жуткие картины и делал отметки: вот лежит афганец, сжимая в руках обгорелое древко гитары, вот парочка, вроде, Ленка со своим парнем, батюшку тоже убили, это очкарик-доцент, так и умер, не снимая очков, вот мальчик наш, с которым сидели в комнате, да он, бабушка рядом, ноги голые. Их-то за что? Вдруг в этой жуткой преисподей зазвучал позывной КиевСтар. Опер, покрутив головой, обрадовался:
– Надо же, жмурику звонят! – пошел он в угол лестничной площадки, где вниз лицом, раскинув черные обгорелые руки, лежал парень, в заднем кармане джинсов которого звонил мобильный телефон, просвечивая через несгоревшую ткань.
Опер без всякого содрогания забрался в карман покойника и, включив телефон, сказал:
– Оперуполномоченный Сенчук слушает! – а потом, выслушав звонившего, ответил. – Заберете завтра тело вашего сына в морге Приморской больницы, он погиб.
– Все матери сумасшедшие, – сказал он, пряча телефон в свой карман, – чего теперь выть? Надо было правильно воспитывать парня, чтобы не лез, куда не надо.
– По-моему, вы чудовище! – вдруг подала голос Психологиня.
– Поговори у меня, сейчас тебя вашим приятелям-бандерам отдам. Они тебе объяснят, кто чудовище, а кто нормальный человек, находящийся при исполнении служебного долга. Знаешь, я этих покойников каждый день вижу, и мне они давно не интересны, как гинекологу голая баба. Телефон жмура нужен для проведения следственных действий. Вы тут бузите, а нам голову ломай, кто прав, а кто виноват. Вы – сумасшедшие – пожар устроили в государственном здании и сами сгорели, а нам теперь смотри на этот кошмар.
Дальше до самого выхода из здания шли молча, переступая и обходя лежавшие по всей лестнице тела. «Сашка», – пролетело в окоченевшем мозгу Ирины, когда у одной из трех сгоревших дверей здания она увидела обгоревшего человека, ноги которого были обуты в яркие желтые кроссовки, засветившиеся ярким пятном в свете луча фонарика. Ирина пыталась крикнуть: «Саша!», но ее скованный страхом рот издал какое-то непонятное мычание.
– Чего мычишь, онемела от ужаса, подруга? А нечего революционерку из себя корчить, сидела бы дома, трещала бы с подружками по Скайпу, нашла бы себе папика и жила бы без проблем, – прокомментировал ее возглас опер Сенчук.
Ирина посмотрела на него затравленным взглядом, и опустила глаза. Сопротивляться свалившейся на нее беде она была уже не в состоянии.
– Так, останавливаемся у входа, сейчас за вами придет почетный караул ОМОНа и проводит к машинам. Выпустить вас на свободу, значит, отдать на растерзание толпе, – объявил Сенчук. – Тут кто-то меня чудовищем считает, а я все сделал, чтобы вывести вас из этого ада. Думаю, что экскурсия будет вам полезна, и никто после этого не захочет больше играть ни в какие революции.
На крыльце стояли омоновцы во всем снаряжении и со щитами. Окружив вышедшую группу, они повели ее через уже значительно поредевшую, но все еще жаждущую расправы толпу.
– Быстро, ко мне под щит, – услыхала Ирина над головой басовитый голос, и сразу поняв, что ей предлагают, нырнула под щит, который практически полностью скрыл ее тоненькую невысокую фигурку.
Передвигаться со скованными руками в стесненных условиях было сложно, но она шла, понимая, что это единственное ее спасение. Обрадовалась, когда смогла вытащить свои узкие запястья из колец наручников и, чтобы не привлекать внимания своего стражника, несла их сзади в руках. Другим ее сотоварищам так не повезло. Они шли между двух рядов омоновцев, не защищенные со всех сторон, как Ирина. В результате бросаемые в них из толпы камни, плевки и удары палок часто достигали цели. ОМОН, по заведенной Майданом традиции, толпу не трогал, не отгонял резиновыми дубинками, не стрелял из травматики, и толпа, зная о своей безнаказанности, лютовала. Особенно сложно было высокой Анне Викторовне. Ее голова была на уровне касок омоновцев и принимала на себя удары мучителей. Один из беснующихся ультрас дотянулся до нее и, схватив за волосы, вытащил из-за омоновских щитов. Анна Викторовна пыталась отбиться, но пинки и удары палками сыпались на нее со всех сторон. Помощь пришла неожиданно. Ее подруга – в жизни тихая и застенчивая женщина – наклонив голову, с криком: «А ну, отпусти!», бросилась на мужика, державшего Анну за волосы. Она боднула его головой с такой силой, что тот не устоял на ногах и упал, выпустив волосы своей жертвы, но тут же Анна получила удар по голове, а второй удар обрушился на голову ее подруги. Парик свалился с головы заступницы, явив на свет седые жидкие кудряшки, которые тут же обагрились кровью. Удар был нанесен бейсбольной битой и сделан был с замахом из-за головы, что раскололо голову несчастной. Она умерла сразу, упав в неистовствующую толпу, которая принялась топтать бездыханное тело. Омоновцы не стали отнимать у толпы погибшую, пытаясь уберечь от расправы других подопечных. К тому моменту, когда Викторовна очнулась от удара, от ее подруги остался только комок окровавленной плоти.
От крыльца до дороги, где стояли милицейские машины, было около ста метров, но они показались вечностью. Однако и этот путь был, в конце концов, пройден, а впереди задержанных ждали распахнутые дверцы автозаков, в которые загоняли пойманных куликовцев. Ира дошла до машины, потихоньку семеня за щитом омоновца. Она слыхала лишь отзвуки тех баталий, которые происходили вокруг. Страха и отчаяния уже не было, а было оцепенение, которое не дает разорваться сердцу, и концентрирует голову на единственной мысли: «Выжить!» Возле автобуса она услышала над своей головой все тот же басовитый голос: «Все, прибыли, заходи в автобус», и почти шепотом: «Храни тебя Господь, малышка». Поднявшись по ступеням в салон автобуса, Ира горестно вздохнула: «Вот и я попала в автозак», и тут же сердце радостно забилось в груди: «Жива!»
– Убили Зинку, убили, – застонала сидевшая рядом Викторовна. – Какая подруга была! Мы с ней с вечернего техникума вместе. Правда, я замужем, а она так и осталась одна. Деток моих любила, внуков. И они ее любят. Что я им скажу? Да так и скажу, спасла вашу бабушку, а сама погибла!
– Вот к чему она Вам в подвенечном платье приснилась, – заметила, шмыгая носом, Психологиня. – Это хорошо известная трактовка сна про подвенечное платье.
– Странно, – заметил Александрович, – свадьба – это счастье, что же она тогда к несчастью снится?
– Кому и счастье, а кому и горе на всю оставшуюся жизнь, а самое главное, неизвестность, как и смерть, – заметила Психологиня.
– Разговорчики! – послышался окрик сидевшего в машине милиционера.
Все замолчали, размышляя о своей дальнейшей судьбе. Ира сидела молча, пытаясь вспомнить, когда начались ее несчастья. В голове вдруг всплыла картина, как она бежит вместе в Петей мимо автозаков, припаркованных у Дворцовой площади. Это было буквально в первые же дни их знакомства. Эти воспоминания вытеснила картина ее непередаваемого счастья рядом с любимым. Невозможно было поверить, что не прошло еще и суток, когда они лежали рядом, любуясь друг другом и наслаждаясь ласками. «Неужели этого никогда уже не будет?» – закралась в голову предательская мысль и долго сдерживаемые слезы полились рекой.
– Поплачь, поплачь, – гладила ее по плечу всхлипывающая Викторовна, – нам еще долго плакать придется, чтобы вымыть из себя этот кошмар.
Всхлипывая и подвывая, не понимая, куда ее привезли, Ирина вышла из машины, неся в руке наручники.
– Вот, возьмите, – протянула она их первому же милиционеру, стоявшему у автобуса.
– Откуда они у тебя? – строго спросил он.
– Свалились, – ответила Ира и опять зашлась в плаче.
– А чего выть? Опять оденем, – радостно заверил ее милиционер. – Эка проблема!
– Одевайте, – протянула ему Ира свои тонкие ручки.
– Да, ладно, иди, – снисходительно ответил милиционер, – без толку на эти цыплячьи лапки браслеты одевать. Все равно спадут. Не убежишь?
– Нет, – помотала головой Ира и опять залилась слезами.
– Раньше надо было плакать, когда революцию решила устроить, а теперь придется отвечать по закону.
– Ты чего к дитю пристал? – выступила вперед Викторовна. – Она вообще тут ни при чем, мимо шла, и затолкали ее ваши бандерлоги в Дом Профсоюзов. Она здесь в гостях. И вообще, почему вы мирным людям, которых спасли от бандитов, одеваете на руки наручники, а бандерлогов, которые людей убивают на Куликовом поле, оставляете на свободе? По какому такому праву?
– Так, тетка, сдай назад, мы разберемся, кто тут бандерлоги, кто гости, кто мирные жители. Проходите в здание ОВД.
В фойе отделения милиции было полно народа. Судя по их измученному виду, по рваной одежде и закопченным лицам, всех их привезли сюда из Дома Профсоюзов. Александровича, который так и не решился расстаться со своим мегафоном, ссылаясь на то, что он казенный, тут же отделили от остальных задержанных и куда-то увели. Ирину и остальных женщин из ее группы провели на второй этаж и предложили разместиться в длинном коридоре без лавок и стульев. Народа тут было много. Люди сидели прямо на полу.
– Кому нужен туалет, он дальше по коридору. Там же вода, – бросил на ходу милиционер.
– Мы кушать хотим, – опять подала голос Анна Викторовна.
– Ресторанов тут нет, это вам не санаторий, потерпите до выяснения личности.
– Как скоро это случится? – опять спросила женщина вслед уходящему милиционеру.
– По одному вызывают, занимайте очередь, – ответил ей сидевший на полу мужчина лет сорока в грязном спортивном костюме. – Ждать долго, присаживайтесь. Пол не холодный.
– Почему нас привезли сюда, а не отпустили по домам? – спросила, ни к кому не обращаясь, Викторовна.
– Виноватых ищут. Народ побит, Дом Профсоюзов сгорел, нужно на кого-то это повесить. Что тут неясного? – отозвалась женщина, сидевшая на противоположной стороне коридора вытянув ноги в грязных разорванных на подошвах колготках, рядом с ней стояли туфли на высоком каблуке. – Я вот, пошла погулять по парку в праздничный день и от нечего делать подожгла Дом профсоюзов, а чтобы было не убежать с места преступления специально надела туфли на шпильках. Спрашивает меня следователь: «Как вы попали на Куликово поле?» Гуляла, отвечаю, праздник на дворе. «Зачем, говорит, гуляла в этом районе?». Отвечаю: «Он рядом с моим домом, шла в парк Шевченко, где должна была встретиться со своим другом». Потом пошли вопросы про друга, не он ли меня затащил в террористическую организацию «Куликово поле»? Видела ли я, кто из куликовцев поджигал здание? Я ему говорю, что вообще ничего не знала о существовании такой организации, что по телику смотрю только сериалы и никогда не занималась политикой, а он требует своего: «Кто поджег здание?» Откуда я знаю, кто? Сидели в одном из кабинетов здания с подругой, которую я встретила возле палаток на площади. Время до свидания еще было. Я и остановилась поболтать, а тут эти идиоты на нас побежали, мы в Дом. Комнату нашли, закрылись. Потом дым пошел, крики, чуть не задохнулись. Странно, что выжили. Кашляла, кашляла… Да разве бы я одела эти проклятущие туфли, которые так и проносила в руках, если бы пошла на баррикады сражаться. Скажите, люди добрые? – взывала она к сидевшим в коридоре.
Люди молчали, глядя перед собой, не понимая, что происходит, почему они, вырвавшись из рук разбушевавшейся толпы, не имеют возможности вернуться домой, чтобы прийти в себя.
– Кто поджег? Да они и подожгли, эти Псы с фанатами. Сама видела, как бутылки бросали в окна. И в нашу комнату забросили, – подала голос Анна Викторовна. – А милиция что, не видела, она же за их спинами стояла?
– Все они видели, – раздался глухой голос мужчина в спортивном костюме. – И я все видел. Я все это время лежал на карнизе лицом вниз. Я видел то, что человек не должен видеть даже в страшном сне, даже в самых навороченных блокбастерах, а тем более, наяву. Я видел настоящий ад. В нем людей унижали, истязали и убивали собственные сограждане, превратившиеся из безобидных мальчиков и девочек, симпатичных и всем довольных мужичков и дамочек в самых настоящих чертей, лишенных элементарных человеческих чувств. Их даже зверями назвать нельзя: зверь убивает, чтобы насытиться, а эти хотели уничтожить безоружных людей, просто для того, чтобы уничтожить! Тоненькие симпатичные девчушки разливали в бутылки горючую смесь. Их такие же тощенькие от первой юности дружки метали бутылки в окна здания, где спасались люди, а ребята покрепче забивали палками тех, кто выпрыгивал из горящих комнат на улицу. Известно, что палачи никогда не убивают преступников, сорвавшихся из петли, полагая, что их спас господь. Эта вчерашняя детвора размалывала палками и битами кости выживших при падении с верхних этажей, прыгала на бездыханных телах, убивая только за то, что взгляды жертв отличаются от их взглядов. Хруст костей, глухие удары бит, стоны раненых и зверский рык толпы будут преследовать меня всю жизнь. Я давно уже тут сижу, меня привезли одним из первых. Пожарные сняли меня с карниза, будучи уверенными, что я давно умер. Когда я посмотрел на их обезумевшими глазами, они чуть дух от страха не испустили и ахнули: «Ты живой?» Да, живой, я и не знаю, как выжил, но уверен, что бог даровал мне продолжение жизни, чтобы я мог рассказать об этом людям. Я принялся рассказывать об этом следователю, но он сказал, что это плод моего больного воображения, что мне надо успокоиться, тогда я пойму, что мне все это только приснилось. Как это приснилось? Я это видел своими глазами!
– И я, и я, и мы, – стали раздаваться голоса сидящих в длинном коридоре людей.
– А кто знает, что за женщина так страшно кричала на третьем этаже? – спросила Викторовна, ни к кому не обращаясь.
– Я знаю, – ответил сидящий у стены молодой парень в изорванной окровавленной одежде. – Это служащая Дома Профсоюзов, беременная. Она пыталась позвонить в милицию, чтобы пришли спасать Дом и людей в нем, но в кабинет ворвались нацики, и стали ее избивать и насиловать, опрокинув на стол. Потом задушили телефонным шнуром.
– Откуда ты знаешь? – удивилась ошарашенная его рассказом Анна Викторовна.
– Я многое слышал из другой комнаты, куда она меня, избитого и окровавленного, спрятала, закрыв двери на ключ. Потом слышал разговор ментов, которые меня вытащили из этой комнаты. Теперь следователи требуют, чтобы я сознался, что это я ее убил. Я им говорю, что если бы я мог выйти из комнаты, я бы сейчас лежал рядом с нею мертвый, так как бросился бы ее защищать. Они все свое твердят. Отпустили меня подумать и сознаться, чтобы сократить срок.
– Да, они все пытаются свалить на нас – куликовцев – и поджоги, и убийства, – опять заговорил мужчина в спортивном костюме. – Поэтому им такие свидетели, как мы с этим парнем не нужны. Я рассказываю вам то, что пережил, и уже не надеюсь, что такого свидетеля, как я, оставят в живых. Однако если кто-то из вас выживет, пусть расскажет миру о том, что видели мученики Дома Профсоюзов.
– Но почему нас должны убить? Мы же не поджигали Дом Профсоюзов, мы не убивали людей! – раздался визгливый женский голос.
– Потому что захватившая власть в Киеве хунта сделает все возможное, чтобы отвести от себя подозрение в том, что расправа над куликовцами – дело их рук. Неужели вы не поняли, что нас заманили в этот Дом, чтобы убить всех разом? Помните, мужичок с мегафоном уговаривал нас заходить в дом? Еще какие-то активисты метались. На меня напали, едва я заскочил в один из кабинетов. В это время еще входные двери были закрыты. Хорошо, что владею рукопашной борьбой. Вот и уложил нападавших. Были они там, ждали и со многими расправились. Кто их в засаду посадил, если не менты? Как у этих девчонок-разливальщиц оказались в руках канистры с бензином для коктейлей Молотова, если молодежь просто вышла на демонстрацию? Где сразу набрали столько бутылок и запальников, если не принесли с собой? Кто были эти бойцы в повязках, которые напали на маршировавших по улицам футбольных фанатов? Это были не куликовцы. Наши не идиоты, вдесятером нападать на двухтысячную толпу не стали бы. Это или Псы, или сами менты. Я – бывший мент, меня выгнали из органов за то, что хотел справедливости. Я уверен, что все это было организовано местной властью по просьбе власти киевской. Так они решили сделать прививку остальным одесситам против пророссийских симпатий. Так что, мой вам всем совет, не рассказывайте следователям, что было с вами, говорите, что попали на Куликово поле случайно, что ничего не видели и не слышали. Потом расскажете, когда выберетесь отсюда, и не случайным людям, а тому, кто вас не предаст. Поверьте, Одессу, да и всю Украину, захватили фашисты. Какой-то дьявол ловко придумал уничтожить властное ворье руками нацистов.
Ира сидела у стены рядом с Викторовной, поджав колени и обхватив их обеими руками. Так было уютнее и теплее. Страшные сцены пережитого проносились перед ее глазами: озверевшие лица беснующейся толпы под окнами здания, перекошенные лица преследователей на крыше и обугленные тела погибших на центральной лестнице Дома Профсоюзов. Она услышала все, что сказал мужчина, но поняла только одно, если вызовут на допрос надо ото всего отнекиваться. «Допрос» – от одного этого слова все внутри занемело, настолько это понятие было из какой-то другой жизни или очередного криминального телесериала. Теперь это понятие напрямик коснулось ее самой, Ирины Румянцевой.
Она была девочкой из благополучной семьи, росла послушным ребенком, не имела сестер и братьев – главных преподавателей правды жизни и уроков жестокости, – училась в престижной школе с адекватными учениками. У нее никогда не было врагов, по крайней мере, никто не претендовал на эту роль, беды ее обходили стороной. Самым тяжелым испытанием для нее стал поиск Пети в милиции. Но то, что свалилось на нее в Одессе, тянуло не просто на стресс или жестокое испытание. Это было тем, что ломает веру в добро, справедливость и в самого человека, тем, что лишает молодую душу всех иллюзий о совершенстве мира. Такие события оставляют тяжелый отпечаток на всю жизнь, не давая забыть ни одну из страниц пережитого ужаса. Можно оправдать любое преступление тем, что преступник – человек порочный или душевнобольной, можно понять, что есть недобросовестные служители порядка или продажная власть, но смириться с тем, что толпы разъяренных людей преследуют, издеваются и убивают других своих сограждан на глазах у бездействующей милиции, ни понять, ни оправдать нельзя. Пережив такое, человек живет, дышит, рожает и воспитывает детей, но его всегда преследует мысль о том, что кругом могут быть враги и дай только им шанс, они вцепятся тебе в горло и жизнь твоя пресечется по чужой злой воле. Только инстинкт самосохранения позволяет людям со здоровой психикой пережить такое и продолжать жить дальше, скрывая от окружающих, что душа, где должны жить нормальные человеческие чувства: вера, надежда и любовь – мертва.
– Кто следующий на дознание? – прозвучала резкая команда из распахнутой двери, в проеме которой стоял молодой вполне симпатичный парень без милицейской форменной одежды.
– Ну я, – сказала Викторовна, тяжело поднимаясь с пола.
– Проходите!
Ее не было больше часа, и все это время Ирину сотрясал озноб: и от того, что она была лишена поддержки, и от той неизвестности, которая ее ожидала за дверями, которые закрылись за ее опекуншей. Когда, наконец, дверь открылась и на пороге появилась Анна Викторовна, все взгляды обратились на нее.
– Ну что? – выдохнули из себя сидельцы.
– Да ничего, – махнула та рукой, – один вопрос: зачем я подожгла Дом Профсоюзов? Я говорю, что на крыше сидела, ничего не видела, а он: зачем подожгла? В конце концов, я перестала отвечать, и меня выставили за дверь.
Устроившись рядом с Ирой, она тихо стала ее инструктировать:
– Ни в коем случае не говори, что ты приехала из России, настаивай на том, что шла мимо и ничего не видела. Поняла? Они меня замучили, видела ли я активистов из России? Им это важно. Хотят, видимо, Россию во всем обвинить.
– Как же я смогу утаить то, что я гражданка РФ, у меня же паспорт с собой? – расстроено сказала Ирина. – Спросят, где живу, что говорить?
– Ой, не знаю! Я ото всего отказывалась. Как говорит моя подружка-хохлушка: «Умей соврать, а правду ты всегда скажешь!» Хотя человеку, не приученному к брехне, соврать сложно. Иди сейчас, иначе так тут настрадаешься, еще сболтнешь чего лишнего.
Ира зашла в кабинет, как только на пороге с каменным лицом появилась вернувшаяся с допроса Психологиня.
– Держись, – шепнула она Ирине, – и не болтай.
В небольшой комнате стояло два стола, за каждым из которых, уткнувшись в свои бумаги, сидели следователи. Ирина в нерешительности остановилась возле двери.
– Проходи, чего стоишь, – строго глянул на нее молодой человек, сидевший за ближайшим к двери столом.
На его широком как блин лице не было ни злости, ни радости, ни сострадания, ни даже интереса. Он был при исполнении. Подойдя к столу и пытаясь сесть, Ира вдруг почувствовала, что земля уходит из-под ног, и все плывет перед глазами. Очнулась она в объятиях второго милиционера, а дознаватель брызгал ей в лицо водой.
– Так, жива. Не пойму, как такая кисейная барышня могла записаться в революционерки? – сказал он.
– У меня гликемия, – тихо вымолвила Ирина, – я уже почти сутки не ела, сахар в крови упал.
Школьницей она нередко падала в обмороки, если вдруг забывала поесть. Любая нагрузка на голодный желудок приводила к потере сознания. За три года учебы в университете обмороков не было, и вот опять. Была ли эта дурнота от голода или от страха перед допросом, после которого мог случиться арест, понять было сложно. Тюрьмы Ира боялась панически. Даже смерть, которая только что смотрела ей в глаза, не так ее напугала, как возможность оказаться в тюрьме. Все последние годы тема Золушки в российских сериалах перемежалась с темой девушек, попавших в тюрьму, где они подвергались истязаниям сокамерниц и охранников. Сидя у телевизора, Ира не раз примеряла на себя судьбу этих несчастных и каждый раз решала, что ничего страшнее этого на свете быть не может. Мысль о том, что она вынуждена доказывать свою непричастность в поджоге Дома Профсоюзов, чтобы не попасть в тюрьму, была невыносима.
– Слышь, Жорик, налей барышне чаю и дай печенье, она с ног от голода валится, а мне допрашивать ее надо. Чай сделай послаще, чтобы сахар в крови сразу поднялся, – попросил следователь другого милиционера.
Потом, осторожно посадив ее на стул, и взяв бумагу, казенным голосом произнес:
– Имя, отчество, фамилия.
– Ирина Дмитриевна Румянцева, – ответила Ирина, беря дрожащими руками чашку чая, поставленную перед ней шустрым Жориком.
– Документы, – продолжая писать, потребовал следователь.
«Вот оно, – подумала Ирина, – сейчас арестуют». Она все же нашла в себе силы протянуть следователю извлеченный из глубин сумочки паспорт.
От волнения она смогла только пригубить чай, а печенье, о котором мечтала, сидя долгую ночь на холодной крыше, даже не надкусила.
– Ага! Поймали зачинщицу беспорядков! – радостно воскликнул следователь, открыв ее паспорт. – Это вовсе не кисейная барышня, а засланная в Одессу россиянка для устройства смуты. Вот, кто поджег Дом Профсоюзов! Так что, будем сознаваться или запираться?
Он говорил это весело, как говорят с расшалившимися, но очень милыми детьми, управу на которых найти совсем не сложно, стоит только дать легкого шлепка по попе. Однако его вопрос достиг цели и ввел Иру в истерическое состояние. Всхлипывая и шмыгая носом, она вывалила следователю все. Как приехали с Петей в Одессу на его родину, как поселились у родни, как гуляли по Одессе, как случайно забрели на Куликово поле, как перепугались бегущей навстречу толпы фанатов, забежали в Дом Профсоюзов, как потом спаслись от пожара на крыше, как спустились на пристройку, потеряв Петю, как их нашла милиция. Она рассказала все, кроме тех ужасов, которые пережила, не выражая возмущения ни по поводу бездействия милиции в этой ситуации, ни по поводу задержания их, натерпевшихся ужасов мирных граждан. Как смогла она, находясь в нервном состоянии, упустить все то, что могло ей повредить, одному Богу известно. Ее сбивчивая речь была настолько искренна и бесхитростна, что лицо следователя по мере того, как она говорила, становилось мягче, лишаясь издевки и наполняясь сочувствием.
– Ответь мне, Ирина Румянцева, на такой вопрос, – сказал он, выслушав ее, – почему вы с парнем не приехали в Одессу летом, когда можно купаться и загорать, а отправились весной, когда море еще холодное?
От такого простого вопроса у Иры даже слезы высохли, и она уверенно сказала:
– У него сборы летом, он бакалавратуру заканчивает, потом три месяца военные сборы, так что ехать летом невозможно, а на майские очень хотелось куда-то съездить. Денег хватило только добраться до Одессы…
– Так понятно, а Одесса тебе понравилась? – спросил следователь вполне миролюбиво.
– Похожа на Питер, только светлее и теплее, – ответила Ира и поняла: пронесло.
– Да ладно, был я в вашем Питере прошлым летом. Красота редкая! А Петергоф, а фонтаны, а Царское село? Я в Екатерининском дворце зашел в тронный зал и просто прибалдел от этой красы. Одним словом, не город, а сказка. Чисто, дома отреставрированы. Нам до вас еще тянуться и тянуться. Так, Жорик, оформляй этого питерского глазастого партизана на выход. Нутром чую, она действительно попала к этим сепаратистам случайно. Надо силы на других поберечь. Там еще целый коридор их сидит.
– Как парня твоего зовут, – обратился следователь к Ирине, – сейчас по нашей базе его пробью.
– Петр Андреевич Шкодин, – ответила Ирина и вся сжалась.
– Нет, такого, не задерживали, – сказал следователь, быстро просмотрев базу данных задержанных. – Или он уже у родни портки застирывает, или ищи его в больницах и моргах. Мало ли, сорвался с крыши и разбился, а пока я провожу тебя до выхода. Всякое может быть.
Ира шла по коридору в сопровождении следователя, боясь смотреть, на сидящих на полу людей.
– Арестовали? – не утерпела Викторовна.
– Нет, – помотала в ответ головой Ира и быстро прошла мимо: за ней попятам шел следователь. Выведя ее на крыльцо, он тихо произнес:
– Считай, что тебе повезло, что на меня попала. Очень хочется сделать что-нибудь приятное красивой девушке самого красивого города на свете – Питера. А сейчас руки в ноги и бегом к родне. И чтобы вечером тебя в городе не было, начнутся облавы, попадешься второй раз, не выкрутишься. Своего не вздумай искать, заметут. Если живой, сам найдется, а мертвому все равно. Себя спасай. Деньги есть?
– Да, – кивнула Ира.
– На такси и к родне. Помни, что я сказал. Сейчас всего семь часов утра, но в городе все равно неспокойно. Вперед!
Такси подвернулось быстро, но адреса, кроме того, что дом находится на границе Слободки и центра города, она не знала.
– Вы езжайте, а я постараюсь найти дорогу. Меня туда привозили, так что я не запомнила адреса, – сказала она пожилому усатому таксисту.
– А ты часом не их Дома Профсоюзов сбежала? – спросил ее водитель.
– С чего вы взяли? – удивилась девушка.
– Видела бы ты себя в зеркало, тоже бы так подумала. Грязная, испуганная, как мышь из мышеловки выглядываешь. Не хочешь говорить – не надо. Такого в городе натворили, люди боятся из дома выходить. Фашисты, одним словом. Я на 9 мая собирался на парад идти. Теперь не пойду, пусть мои ордена отдохнут. Я ведь отставник, в чине майора службу закончил. Так что довезу, не бойся.
Сашин дом она нашла быстро, но вот заставить себя надавить на звонок было страшно. Кто ее там
ждет? Пока она стояла в раздумьях, дверь неожиданно распахнулась, и на пороге показался мужчина, взглянув на которого Ира сразу поняла, что это отец Саши, так они были похожи. От неожиданности Ира отпрянула, но сдержала себя и, стараясь говорить спокойно, произнесла: «Здравствуйте!»
– Ты кто? – удивился мужчина и вдруг обрадовался. – Ты девушка Петьки? Ира, кажется, а ребята где?
От этого вопроса уже высохшие за дорогу слезы опять хлынули из глаз девушки, а узкие плечики затряслись от рыданий.
– Что ты, что ты? – прижал ее голову к своей груди Григорий Иванович – отец Саши. – Вы были на Куликовом поле? Скажи только, они живы?
– Я не знаю, – ответила сквозь слезы Ира, – не знаю…
– Мать, иди сюда! – крикнул, распахнув дверь, хозяин дома. И тут же на крыльцо выкатилась, иначе не скажешь, круглая как шарик женщина с перепуганным лицом, похожая и на Сашку, и на Петю.
– Что такое? Кто это? – закричала тетя Галя перепугано.
Одного взгляда на девушку ей хватило, чтобы понять, что случилась беда, которой она так боялась. Случилось то, что заставило ее бросить дачу и ночью примчаться в город, едва она узнала от соседей, что в городе разгромили лагерь на Куликовом поле. После этой страшной новости она непрерывно звонила на мобильный телефон сына и слушала казенный голос, который говорил, что абонент находится вне зоны доступа. Как не успокаивал ее муж, что все будет в порядке, что Саша, быстрее всего, убежал и выключил телефон, чтобы его не засекли, она не находила себе места и уговорила соседа отвезти их с мужем домой. Пока ехали до города, в душе еще теплилась надежда, что Саша уже дома, и она сейчас увидит его родное лицо с ясным взглядом и светлым чубчиком над высоким лбом, но дом был пуст. Мысль о судьбе племянника и его девушки не приходила ей голову, но когда она поняла, что и их тоже дома нет, сердце стало буквально вырываться из груди от тяжелого предчувствия. Теперь, глянув на эту залитую слезами худенькую девушку, она все поняла и завыла:
– Убили, убили! Санечку убили!
– Что ты голосишь? – перебил ее муж. – Она же ничего не знает! Рано еще голосить. Надо искать парней. Может быть, в милиции или больнице, а может, прячутся где-нибудь. Идемте в дом, там будем думать, что делать дальше.
– Я не видела их мертвыми, – первое, что сказала Ира, зайдя в дом. – С Сашей мы расстались в фойе Дома Профсоюзов, откуда он отправил меня и Петю на этажи. Петя помог мне и другим женщинам спрятаться на крыше пристройки и убежал, наверное, искать Сашу. Мы и на Куликово поле попали, потому что Петя переживал за Сашу и хотел увести его оттуда.
– Он же мне обещал не пускать младшего брата на эти сходки! Обещал! – опять заплакала тетя Галя.
– Петя пытался его остановить, но Саша не послушался, – заступилась за друга Ира.
– Да, она всегда был у нас упрямый, все за справедливость сражался, – вставил слово отец, – ты, дочка, расскажи, как все было, чтобы понять, куда бежать и что делать. Мы ведь только знаем, что эти сволочи разгромили лагерь куликовцев и Дом Профсоюзов сожгли.
Ира, сбиваясь и перескакивая с одного события на другое, рассказала родителям Саши о том, что произошло с ней, Петей и Сашей в трагическом вчера, при этом стараясь оставить надежду на то, что их сын жив. Сказать им, что видела убитого человека, лежащего у дверей в таких же желтых кроссовках, какие носил Сашка, она не смогла.
– Мне в милиции сказали, что Петр Шкодин в числе задержанных не значится. Я бы спросила и о Саше, но не знала вашу фамилию, может быть, он и у них.
– Так, все понятно, – поднялся с кухонного табурета отец Саши, – надо ехать в милицию, а потом объезжать все больницы и морги. На какое число у вас с Петькой билеты?
– На сегодня, поезд отходит в шесть вечера, – ответила Ира.
– Значит так, мы с матерью поедем искать мальчишек, а ты оставайся дома. Тебе опасно сейчас выходить на улицу. Хватит, натерпелась. Из дома ни ногой. Вечером отвезу на вокзал, а пока покушай и спать.
Что-то нехотя пожевав, умывшись и переодевшись, Ирина легла и попыталась уснуть, но от усталости и пережитого стресса сон не шел. Чуть только она закрывала глаза, появлялись картины пережитого: беснующаяся толпа под Домом Профсоюзов, обугленные головы погибших в фойе и желтые кроссовки на ногах мертвеца. Чтобы отвлечься она стала смотреть в окно на виноградную лозу, вьющуюся по стене соседнего дома. Почки на ней за прошедшие сутки значительно увеличились, а кое-где даже распустились зелеными листочками. «Ну вот, зародилась новая жизнь, а ребят нет», – пришла в голову мысль, которая опять заставила ее хрупкое тело содрогаться от рыданий. Потом пришло тяжелое забвение. Очнулась она от шума в коридоре.
– Держись мать, держись, – причитал голос Сашкиного отца, – не падай, мне же тебя не поднять будет.
«Нашли», – мелькнула в голове мысль, и девушка кинулась в коридор. Мать Сашки, бледная и окаменелая, не стояла на ногах и только благодаря поддержке мужа, крепко державшего ее за плечи, не падала на пол. Увидев выскочившую в коридор Ирину, она завыла горестно и страшно:
– Убили, убили, убили моего Санечку, сыночка убили…
Ирина, глотая слезы, помогла довести женщину до спальни и уложить на кровать, а та все твердила свои страшные слова.
– Нашли мы Сашку в морге городской больницы, – заговорил охрипшим от горя голосом Григорий Иванович. – Я не узнал бы, голова и туловище обгорели, да мать нашла родинку у него на бедре. Всегда шутила, что ты у меня не потеряешься, вот и накликала… Говорил я ему: не лезь ты в это дело, без тебя разберутся. Вот и разобрались. Фашисты! Там много народа было, все своих искали, думали, они на дискотеке, раз не звонят, а они вот оно что…. Мать там была одиночка, сына нашла с невесткой. Говорит, в обнимку лежали, тоже обгорелые. Все удивляются: как так, горели только двери здания, ведь в коридоре гореть нечему, одни стены, а дети обгоревшие? Причем только сверху, а внизу целые. Почему не убежали от пожара на этажи, на крышу, ведь горело только в фойе и в некоторых кабинетах, остальной-то дом цел. Как же так? Менты говорят, куликовцы сами себя сожгли, в знак протеста. Оставшихся в живых хотят заставить заплатить штраф за сожжение государственного имущества. Как это, ты мне скажи?
Ира пыталась ответить ему, но убитый горем отец не ждал ее объяснений. Это был его стон, который рвался наружу в виде горькой исповеди.
– Даже бандитов судят, даже в делах садистов, маньяков всяких вначале разбираются, следствие ведут, вину устанавливают, а потом сажают. У нас же договор с Европой не казнить, а тут убили, сожгли и их же еще и обвиняют. Как это? Ты говорила, что арестовали только куликовцев, все остальные на свободе, ни одного фашиста не взяли. Как такое может быть?
Ира, только что пережившая этот кошмар, ничего не могла сказать убитому горем отцу, да и что тут ответишь? Ей очень хотелось спросить, а не нашли ли они Петю, но было страшно услышать, что его тоже уже нет среди живых и неловко, что она лезет со своими проблемами. Вспомнила о Пете мать Саши и, на минуту прервав свои причитания, выдавила из себя:
– В моргах Петеньки нет, только Сашенька, – сказала она и опять завыла.
– Да, не нашли мы Петьку, все кругом объездили, в последнем морге только нашли Сашку, а племяша там не было.
– А в больницах смотрели? – несмело спросила Ирина.
– Конечно, смотрели, как не посмотреть, вначале там. Много народу покалечили эти нехристи, лежат в больницах полумертвые. Врачи говорят, что два парня в критическом состоянии, вот-вот умрут, сильно избитые и обгоревшие. Нам даже поговорить с ними не дали, да и не могут они ничего сказать, лежат неподвижно.
– Так, может быть, один из них Петя? – воскликнула Ира.
– Нет, мать еще в себе была, глянула, говорит: «Нет, не он». Какой-то высокий слишком и чернявый, а Петька русый. Из одежды ничего, тело сплошной синяк, лицо опухшее и все в белом креме от ожогов. Нет, не похож.
– А можно мне на него посмотреть? – с надеждой спросила Ира.
– Оно, конечно, можно, но как я брошу мать? Как бы она с собой что-нибудь не сделала.
– Вези ее, пусть посмотрит, я дождусь, обещаю, – прошептала неожиданно тетя Галя.
– Хорошо, поехали, только я соседку на всякий случай позову, пусть за тобой присмотрит.
В горе всегда так: кто сильнее, тот и тащит на себе остальных, раздавленных трагедией. Так и Сашин отец, зажав свою беду глубоко в сердце, продолжал жить и помогать другим. На такое способны обычно только мужчины. Возможно, именно от непролитых слез, от копящихся в душе стрессов, их век короче женского? Пока ехали к больнице на стареньком «Форде», на котором Саша встречал их с Петей, Григорий Иванович непрерывно рассказывал о том, как уговаривал он сына не ходить на майские праздники на Куликово поле, как узнали они о трагедии в Доме Профсоюзов, как ездили с женой по больницам и моргам, как увидели Сашкины желтые закопченные кроссовки, а потом его, похожую на жука, родинку на ноге…
– Вот скажи ты мне, зачем, для кого нам с матерью теперь жить? Мы ведь люди еще не старые, чуть за сорок. Было бы побольше, руки бы на себя наложили, чтобы не мучиться, но ведь жажда жизни еще не угасла, не позволит ничего с собой сделать. Как без него? Он такой славный парень был: честный, справедливый, с матерью ласковый, со мной мужественный, учился хорошо. Зачем его убили, кому он мешал? Разве это плохо, что он чтил подвиги своих дедов? Что плохого в том, что он не хотел, чтобы его будущие дети изучали эту бредовую укропскую историю и почитали тех, кого осудил Нюренбергский процесс? Он правильный был. Наверное, зря я его так воспитал, может, был бы сволочью, родства непомнящей, сейчас бы жил, а мы бы с матерью мечтали о том, какие внуки у нас будут. Не будет их уже, не будет…
– Вы же с тетей Галей не старые еще, может быть, еще получатся дети, – желая утешить, сказала Ира.
– Да нет, какие дети? У нее что-то там перевернулось родами. Так что детей больше не получится, да и зачем, лучше Сашки нет и не будет, а его... Завтра отдадут, надо еще похороны готовить.
– Может быть, я останусь? – несмело спросила Ирина.
– Нет, тебе надо уехать немедленно. Следователь знает, что говорит, не стоит искушать судьбу. Утром, как приехали, включили телик, а там этот козел из Рады говорит: «Колорадов зажарили». Ни слова сочувствия, сожаления, извинений – все только радуются. Как это можно? Значит, это политика такая, значит, будут всех прессовать. Им надо задушить тягу одесситов к России. Ради этого они никого не пожалеют.
В больницу, где лежали два неопознанных парня, их долго не пускали, ссылаясь на то, что там идут следственные действия в отношении некоторых пострадавших. Однако за сто гривен, презентованных санитарке, она провела Ирину с Григорием Ивановичем через черный ход в корпус больницы, обрядив в медицинские халаты и шапочки.
– Зайдите к дежурному доктору, он у нас сознательный, проведет в реанимацию, где эти бедолаги лежат. Страх и ужас, а ведь были вчера нормальными хлопцами, – сокрушалась санитарка. – Это вам повезло, что сегодня еще праздничный день и персонала мало. Да и следователей пока нет.
Дежурного доктора – молодого чернявого парня – нашли в ординаторской.
– Я, конечно, не имею права давать вам возможность видеться с пострадавшими, пока их не допросил следователь, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, идемте, иначе можете их в следующий раз и не застать…
– Умрут? – перепугалась Ира.
– Быстрее, увезут их из больницы, ищи потом. Уже четверых из тех, кто был на ногах, забрали, а этих не берут, видимо, надеются, что уже не заговорят. Меня же предупредили, что если я кого-то еще приму, не поставив их в известность, то они меня, жидовскую морду, вздернут. Не знаю, как жив остался, навалились, за горло брали, орали, плевались в лицо – фашисты, одним словом. В милицию жаловаться бесполезно, они со вчерашнего дня трубку не снимают.
Проведя посетителей по длинным коридорам, врач привел их в палату реанимации, где стояли две кровати с неподвижными телами пострадавших. Опознать их было невозможно, так были они забинтованы, загипсованы и залиты ожоговой пеной. Оставшиеся открытыми части тела были покрыты гематомами и ссадинами.
– Судя по зубам, это два молодых человека не старше 25 лет, – сказал доктор, – но как вы их узнаете, непонятно. Лица не видно, а тело обезображено.
– Петя, Петя, – стала метаться между двух кроватей Ира в надежде, что раненые ее услышат и откликнутся.
– Они вас не услышат, – сказал доктор. – Того, который ближе к двери лежит, мы в кому ввели, чтобы не умер от болевого шока. Он на искусственной вентиляции легких находится. Совсем плохой. Сотрясение мозга, переломаны конечности и все ребра. Одно ребро вошло в легкое, отбита селезенка, совершенно черная мошонка. Надо только Богу молиться, чтобы он выжил. Мы практически бессильны сделать что-то еще. Тот, второй, полегче, тоже избитый, есть ожоги, перебиты ноги и руки, кровь в моче, сотрясение, но не такое тяжелое, как у первого. Вкололи ему обезболивающее и снотворное, но дышит сам.
Вдруг человек, о котором только что говорил доктор, подал голос:
– Пить!
Врач тут же бросился к нему и, поднеся к его губам стоящий на столе стакан с водой, пытался его напоить. Парень, пригубив воду, опять откинулся на подушку и тихо позвал:
– Подойдите.
Все кинулись к его кровати.
– Я должен рассказать это, пока еще не умер, зашелестел голос парня, – вы должны знать то, что знаю я один, остальные мертвые. Я видел, как нас убивали…
Устав, он замолк и закрыл глаза.
– Давайте уйдем, – предложил доктор, – ему нельзя говорить.
– Можно, – опять заговорил парень, – они специально заманили нас в Дом Профсоюзов, чтобы убить. Они ждали нас там. Мы стали драться, запахло хлором. Наши стали падать. Я был в балаклаве и не так надышался газом, как они, и не погиб. Они убивали упавших битами, а батюшке, который не отдал им икону, отрубили руки пожарным топором, чтобы отнять ее. Потом они стали поливать на голову избитых бензин и поджигать. Сильного пожара в Доме не было. Это они сжигали тех, кого убили или ранили. На меня осталось мало бензина, так что я только немного обгорел. Огонь потух сам. Вы должны рассказать…
Сказав это, парень замолк и опять впал в беспамятство.
– Наверное, дали не слишком большой наркоз, а у парня была высокая мотивация, чтобы очнуться и рассказать, хотя, возможно, он говорил это в бреду, – сказал доктор.
– Теперь понятно, почему Сашка – мой погибший сын – обгорел только с головы до пояса, а ноги целы. В морге все такие. Значит, поджигали уже после того, как убили, или тех, кто не мог сопротивляться. Изверги! Как такое возможно? – возмущался Григорий Иванович.
– Вы не узнали голос парня? – спросил доктор у Ирины, стоявшей уже возле другой кровати.
– Нет, это не Петя. Парень говорил с украинским акцентом, – ответила Ира, что-то разглядывая на обезображенной руке второго пострадавшего. Его руки, синие от побоев, с загипсованными кистями рук лежали поверх белой простыни. Смотреть на них не было сил, но Ирина вглядывалась, стараясь вспомнить какие руки были у Пети. Люди так устроены, что помнят чаще всего лицо любимых, не уделяя внимания остальному.
– Этот парень, – подошел к ней доктор, – обгорел не так сильно. Только на лице какие-то странные ожоги полосами. Мы залили все Пантенолом. Тело у него не обгорело, но избито сильнее. Все кости переломаны, даже пальцы на руках, наверняка топтались по ним. По кусочкам собирали.
– Это он, это он! Петя! – вдруг радостно воскликнула Ира. – Видите, вот на этом предплечье написано «Ирис», – стала она водить пальцем по изуродованной обширной гематомой руке парня, – Ирис... «Ирис», понимаете, это значит «Ирискин» – мой – поцелуй! Он вчера на пляже сделал себе тату. Там были губы и сверху «Ирискин поцелуй», а внизу «Одесса». Точно, смотрите, вот «О», а тут две «С». Это он! Понимаете, он! Разбудите его, пусть он знает, что я здесь. Мы его сейчас заберем, я увезу его в Питер.
– Господь с вами, девушка, какое «увезу»? Не известно, выживет ли? Ему, как минимум, еще несколько дней на искусственной вентиляции легких быть, пока из комы не выйдет. Операцию делать надо по извлечению ребра из легких, селезенку подшивать. У вас что, реанимобиль есть?
– Нет у меня ничего, но везти его надо в Питер, там и лечить! – настаивала Ира, отказываясь слышать, что ее друг может остаться здесь, в этой ужасной Одессе. – Поймите, там высокий класс медицины. Я у отца попрошу денег на самую хорошую клинику, все там сделают.
– Я понимаю, Питер – есть Питер, но и вы поймите, его нельзя сейчас тревожить, не до конца ясно, что там еще отбито у него внутри. Вот придет в себя, даст Бог, тогда посмотрим, а пока я предлагаю вам покинуть палату. Раненым нужен покой.
Ирина, поцеловав Петю в руку, в то самое место, где нашла тату, и перекрестив на прощание, вышла в коридор вслед за мужчинами.
– Доктор, я не хочу вас обидеть, но нет ли у вас врача поопытнее, чем вы? – спросила она уже в ординаторской, куда привел их доктор.
– Есть, конечно, ответил откровенно обиженный доктор. Самый лучший здесь врач – наша заведующая, Изабелла Авраамовна, но она сейчас недоступна.
– Как это недоступна? Доставим, только скажите, откуда, – заявил Григорий Иванович.
– У нее, как и у вас, горе. Вчера в Доме Профсоюзов погиб ее сын, Марк. Парень учился в Морской Академии.
– Марика убили? – воскликнул ошарашенный отец Саши. – Два друга – Сашка мой и Марик – погибли? Как же это? Им же по девятнадцать всего было!
– Да, погиб. Его родители сразу нашли, еще у Дома Профсоюзов. Его затоптала толпа на площади, видимо, в одно время с вашим Петей. Он успел позвонить отцу, что сидит в Доме, родители кинулись туда, обрывали телефоны милиции, деньги Омоновцам в руки совали, чтобы те спасли их сына, но никто не решился, пока команду не получили на штурм. Изабелла Авраамовна в шоке. Звонила, говорит, завтра похороны.
– Надо их рядом похоронить, – загорелся Сашин отец, – вместе сражались за правду, вместе и полегли.
Сказал и вдруг зарыдал по-мужски, громко и страшно. Потом, решительно вытерев слезы, сказал:
– Поехали, тебя отвезу, Сашку похороню, а там… Я знаю, что надо делать.
Всю дорогу, пока они ехали на вокзал, Григорий Иванович, как в бреду, повторял:
– Я вам этого не прощу, не надейтесь, сучьи сыны.Я знаю, что делать, я знаю.
Ира, сжавшись на заднем сидении, боялась произнести слово. Она множество раз слышала от родителей, что если с ней что-то случится, то и им не жить, поэтому понимала, что горе, свалившееся на родителей Саши, огромно, их не успокоить. Затащив Иринин огромный черный чемодан с оранжевыми отметинами в вагон, Григорий Иванович, глядя ей в глаза почерневшим от горя взглядом, опять как заклинание произнес:
– Обещаю, я им этого не прощу, я знаю, что делать…
Народу в вагоне было довольно много, но в отличие от обычной шумной посадочной суеты все были сосредоточенно молчаливы. Все мысли пассажиров были заняты одним: «Скорей, скорей из этого страшного города».
– Ирочка, это вы? – услыхала Ира за спиной женский голос. Повернувшись, она увидела перед собой знакомое лицо, но не сразу сообразила, откуда она его знает.
– Мы ехали с вами в Одессу тридцатого апреля, – напомнила ей женщина, – а где же ваш Петя?
Ах да, да, это была та самая Ихтиологиня, с которой они разговаривали всю дорогу в Одессу. Это был человек из прошлой, еще совершенно мирной жизни, которая закончилась сутки назад, провалившись в страшную одесскую бездну.
– Что с вами? Ирочка, почему вы одни? Петя остался? Что с вами случилось?
Собрав всю волю в кулак, заморозив слезы, чтобы не привлекать к себе внимания, Ира ответила тихо, чтобы никто, кроме ее знакомой, не слышал:
– Мы были в Доме Профсоюзов, Петя в больнице.
– Что с ним? – одними губами спросила женщина.
В ответ на это Ира только слегка заметно покачала головой, но по ее лицу было не сложно догадаться, что с Петей плохо. Она каким-то десятым чувством поняла, что нельзя здесь в этом вагоне говорить о том, что она знает, что было в Одессе. Где гарантия, что рядом с ними в соседнем купе не едет очередной Сатир, который с радостью сдаст ее в полицию как зачинщицу беспорядков.
– Все понятно, – взяла девушку за руку женщина, – садись вот тут у окна и, если сможешь, отвлекись.
В их купе было относительно просторно. Пустовало Петино место, и не было еще одного пассажира на верхней боковой полке. На полке над головой Ирины лежали чьи-то вещи, но самого пассажира не было, только вот на нижней боковой сидела полная женщина с крутой химической завивкой на небольшой голове, которая казалась непропорционально маленькой на фоне крупного тела. Глаза соседки смотрели настороженно и недобро.
Ира села у окна, радом с нею устроилась Ихтиологиня, взяв в свою руку хрупкую ладошку девушки.
– Когда захочешь выговориться, скажешь, а пока молчи, – сказала вполголоса бывшая попутчица, – сейчас принесут постель, тебе лучше лечь и уснуть.
– Я не могу закрыть глаза, – прошептала Ира, – только закрою, а у меня перед глазами этот кошмар встает. Заметив заинтересованный взгляд второй соседки, она замолчала.
– Що ты така не весела, дивчина? Мабудь, хвора? – явно желая раскрутить Иру на разговор, спросила та.
– Вона стомылася, – ответила за Иру Ихтиологиня, на всякий случай, перейдя на украинский язык.
– А вона що, москалька?
– Чому москалька? З Питера, – уже сердито ответила ученая дама соседке.
– Вы мабудь, чулы, що поробылы ци кляти москали у Одесси? Мий кум казав, що цилый дворець учора спалылы. Я сама не з Одессы, а з села, еду до сестры у Бердичив.
Дискутировать с пассажиркой по поводу того, кто спалил Дом Профсоюзов, было бесполезно, и Ира, постелив постель, легла на влажноватые застиранные простыни.
– Может быть, чайку попьем? – предложила Ихтиологиня.
– Извините, лучше скажите, как вас зовут, – вместо ответа спросила Ира.
– Татьяна Вениаминовна. Может, все же по чайку?
– Нет, Татьяна Вениаминовна, я лучше полежу, мне подниматься не хочется.
Она лежала на спине, глядя на опущенную над ней верхнюю полку. Потом позвала:
– Татьяна Вениаминовна, сядьте, пожалуйста, рядом, – и, взяв своей ладошкой запястье соседки, притянула ее к себе. – Ведь он мне приснился накануне, я должна была отговорить его не ходить на улицу, но я не сделала этого. Я виновата, что так все получилось, я, я…– шептала Ира сухими губами на ухо соседке, не понимая того, куда девались слезы. Они как-будто пересохли, голова гудела, язык прилипал к зубам, а те, в свою очередь, стучали, выбивая дробь.
– Послушай, да у тебя жар, – воскликнула Ихтиологиня. – Рука горяченная.
– Может быть, я перемерзла сегодня ночью.
– Ты была там всю ночь? – удивилась попутчица.
– Да, под утро только вышли.
– Господи, – ахнула спутница и полезла в чемодан за градусником.
– Я всегда вожу с собой градусник и лекарства, мало ли что. Я ведь человек водный, часто попадаю в переделки, – объяснила такую запасливость Ихтиологиня.
– Много, – ответила она одними глазами, на немой вопрос воспаленных глаз девушки.
– Шо, температура у дивчины? – спросила тетка с боковой полки. – Я ж кажу, хвора.
– Да, заболела, – ответила Ихтиологиня, – высокая температура, грипп, наверное.
Она сказала это без всякой задней мысли, но тетка вдруг засуетилась и побежала в сторону купе проводницы. Вернулась она вполне довольная и, схватив свою сумку, доверху набитую вещами, за связанные носовым платком ручки, сказала:
– Я хвориты нэ бажаю, пиду вид вас, мэнэ в другэ купэ пэрэводять.
– Да ради бога, мы не в претензии, – ответила ей вслед Татьяна Вениаминовна, – я тут за девочкой присмотрю, мы с ней старые знакомые.
По всей видимости, тетка ей откровенно мешала, и она была рада избавиться от неприятного человека, к тому же Ире нужен был покой. Температура у девушки была не шуточная: 38,2, но имея опыт врачевания дочек, Татьяна Вениаминовна знала, что давать жаропонижающее еще рано, надо дождаться еще более высокой температуры. Чтобы как-то помочь больной, она стала обтирать ей лицо мокрым полотенцем. Видимо, это помогло, и девушка, уже впадая в полузабытье, вдруг села на полке.
– Мне же Паше позвонить надо, чтобы он встретил.
– А родители? – удивилась Ихтиологиня.
– Им об этом знать не надо.
Набрав номер Петиного друга, Ира услыхала в трубке казенный голос:
– Извините, но для совершения этого звонка на вашем счету не хватает средств.
Бессильно опустив руки, девушка опять стала проваливаться с сон, но спохватившись, сказала:
– Прошу вас, дозвонитесь со своего телефона на номер «Паша», пусть он меня встретит, – и, откинувшись на подушку, впала в забытье.
Татьяна Вениаминовна, набрав несколько раз Пашин номер, наконец, дозвонилась и, услышав голос парня, сказала:
– Звоню по поручению вашей знакомой Иры из поезда «Одесса – Санкт-Петербург». Они с Петром попали в беду, вы, наверно, догадываетесь, о чем я говорю. Она едет домой, ее надо встретить.
– А Петька, Петька, где? – звучали встревоженные слова в трубке.
– Он остался в Одессе. Вагон семь, – строго сказала женщина и положила трубку.
Всю ночь Ирина металась, что-то бормоча себе под нос. Татьяна Вениаминовна не отходила от нее. Когда температура перевалила за 39, она дала ей жаропонижающее, а под утро заставила выпить еще одну таблетку. Через полчаса температура упала, и девушка уснула, а вслед за нею забылась тяжелым сном и ее сиделка. Весь следующий день Ира температурила и, в основном, спала. Ее пришлось будить, чтобы пройти границу.
Украинец-пограничник пристально рассматривал ее документы, расспрашивал, зачем она ездила в Одессу. На что Ирина ответила, что надо было проведать живущую там бабушку, потому что родители – частные предприниматели – постоянно заняты, даже в праздник. Она – студентка – смогла поехать, но сглупила и полезла купаться в холодное Черное море, в результате простудилась. Говорила она это тихим голосом, не имея сил полностью открыть глаза. Она рассказала легенду, которую ей нашептала Татьяна Вениаминовна, догадавшись, что на границе могут быть проблемы. Пограничник забрал Иринин паспорт и ушел. Потом долго шептался о чем-то с проводницей. Все это время Татьяна Вениаминовна молила бога, чтобы Иру не задержали, так как любое потрясение или не вовремя оказанная медицинская помощь могла погубить девушку. Наконец, после того, как подошедший к ним украинский таможенник тщательно обыскал чемодан, паспорт Ире был возвращен, и поезд тронулся в путь.
– Это вам еще повезло, что девушка больная. Поверили, что она не террористка, а так бы сняли с поезда, – порадовала их сообщением зашедшая в купе проводница, – а в соседних вагонах много наловили подозрительных мужчин и парней. Куда-то повели, и правильно. Женщина, что с вами ехала, говорит, нельзя доверять русским. Приехали, нагадили в Одессе и назад. Слышали, что они там чуть ли не целый квартал сожгли? Не будь я проводницей, написала бы Турчинову, чтобы границу закрыл.
– Скажите, вы специально это говорите, чтобы обидеть меня, русскую? – подняла на проводницу строгий взгляд Татьяна Вениаминовна. – Вам из русских кто-нибудь что-нибудь плохое сделал, что вы так к нам относитесь?
– И ничего хорошего тоже не сделали! – с вызовом сказала проводница. – Вечно права качают. То почему чай дорогой, то почему в туалете грязно и туалетной бумаги нет.
– А, действительно, почему? – перебила ее Татьяна Вениаминовна.
– По кочану! – крикнула ей в лицо проводница и пошла по вагону, напевая известный мотив: «Червону руту не шукай вечорами…»
– Во, хохлы распоясались! – выглянул из соседнего купе пожилой мужчина, – то ли еще будет, если всякая кикимора может позволить так себя вести.
Потянулся длинный поездной день, в течение которого Ирина то просыпалась, то опять впадала в забытье. К вечеру опять поднялась высокая температура, и начался сухой кашель, сотрясавшей все ее больное тело. Имевшийся у Татьяны Вениаминовны запас таблеток не помогал, она буквально считала минуты, чтобы поезд скорее дополз до Питера, и Ирину можно было показать врачам. Поезд подъехал к питерскому перрону в пять тридцать утра. Татьяна Вениаминовна сидела рядом с больной, на которую она натянула все теплые вещи, которые нашла в ее большом чемодане. Она сразу заметила на перроне трех парней. Один из них высокий, в джинсовой куртке и очках, другой – щуплый паренек в строгом застегнутом на все пуговицы пальто, а третий – высокий и плечистый – бросался в глаза не столько аккуратной стрижкой на голове, сколько полосками тельняшки, видневшимися между отворотами его просторной куртки. По встревоженным лицам парней Татьяна Вениаминовна сразу поняла, что это друзья Ирины и Петра. Они вбежали в вагон, как только освободился проход от торопящихся на выход пассажиров. Ирине было так плохо, что она даже не удивилась, увидев мальчишек, а только едва кивнула им головой.
– Где Петька? – стал тормошить ее Павел.
– Он ранен, – едва слышно пошелестела Ира, – его надо оттуда забирать.
– Вот телефон, – протянула она потную ладошку. – «Григ. Ив.» – его дядя, ему звоните. Моим родителям не говорите, что мы были в Одессе, – сказала девушка и, истратив все силы на эту речь, опять провалилась в забытье.
– Я понесу, – отстранил ребят Глеб. – Устану, заберете. Пошли, – и, подхватив Иру на руки, быстро понес ее к машине.

ОПЕРАЦИЯ СПАСЕНИЯ
Оставшись с попутчицей Иры, Павел и Роман попытались расспросить ее о том, что произошло в Одессе, но она знала практически то же, что рассказывали все каналы российского телевидения, смогла только поделиться впечатлениями от прохождения границы.
– Петр, по всей видимости, сильно избит и обгорел. Так я поняла по бессвязному бреду Иры. Его необходимо оттуда вывезти, но имейте в виду, могут снять с поезда на границе, как и многих ребят из нашего состава. Думаю, что вам надо, во-первых, отвезти Иру немедленно в больницу скорой помощи, а тому, кто знает, где она живет, вызвать родителей и, конечно, связаться с родственниками Пети. Потом действовать по обстоятельствам, вы уже взрослые, придумаете, что делать, только разрешите мне иногда позванивать вам. Телефон у меня есть. Для меня теперь Ира и Петя как родные. Я очень за них переживаю. И еще ребята, запомните, Одесса – это только начало. Неонацизм в Украине поднимает голову, я в этом уверена. Впереди еще много беды, Петра надо оттуда выручать.
Ребята отвезли Ирину в отделение ближайшей больницы скорой помощи. Диагноз был плохим – двухстороннее воспаление легких, и брать такую тяжелую больную не хотели, настаивая на том, что надо везти ее в больницу по месту прописки.
– Скажите, а хуже ей не станет, пока мы возим ее по городу? – раздраженно спросил Павел.
– Может, но это уже не наша проблема. Пусть ей занимаются в их районе, нам чужих тяжелых не надо, – ответила, пожав плечами, осматривавшая девушку молодая докторша.
– Где у вас главврач? – выступил вперед Глеб.
– Его кабинет на втором этаже, но у вас все равно ничего не получится, это именно он дал такое распоряжение: тяжелых не брать, – сказала докторша и величественно удалилась.
– Ждите меня здесь, – бросил Глеб товарищам и уверенно пошел штурмовать главврача.
Он отсутствовал минут пятнадцать, но вернулся не один. Вместе с ним шел, судя по начальственному виду, сам главврач.
– Где больная? Ее в палату рядом с моим кабинетом! Я сейчас зайду – осмотрю, – сказал он следовавшей за ним старшей медсестре.
Сдав Иру на попечение врачей, Паша и Рома с удивлением спросили друга:
– Как тебе удалось сломить сопротивление такого строгого мужика?
– Я сказал ему, что являюсь заместителем секретаря Коммунистической партии России по Санкт-Петербургу, и если он не возьмет Ирку в свое отделение, мы через свою фракцию в Заксобрании выставим депутатский запрос о его соответствии занимаемой должности, нарушении клятвы Гиппократа, и т.д., за то, что он не хочет лечить одного из первых борцов с неонацизмом – нашу Иру, пострадавшую в Одессе. Не знаю, что на него подействовало: слово «Одесса», запрос или компартия, но он согласился, – с достоинством ответил им Глеб, гордо подняв свою красивую голову.
– Ни фига себе, ну ты и загнул! – удивился Пашка.
– Ты что реально второй секретарь КП? – поинтересовался Рома.
– Нет, но буду. Мне батя всегда говорил: авторитетом дави, и, главное, жестко смотри в глаза тому, к кому обращаешься, и он сдастся.
– Ну, ты боец, – покрутил головой Пашка, – а раз так, едем к родителям Ирины, надо еще их уговорить и успокоить. Ты, оказывается, это умеешь, только не ляпни, что она – первая жертва фашизма. Думаю, надо соврать, что мы ее привезли из лагеря, где она свалилась вместе с Петькой в ледяную воду залива, когда каталась на яхте. Мол, Петьке еще и по голове штоком подлетело, он в травме.
Вывалив все это на голову перепуганных родителей Ирины, друзья поехали вместе с ними в больницу, где их вранье открылось немедленно, стоило войти в приемный покой, чтобы узнать, в какую палату поместили Иру.
– А это девчонка, которую в Одессе избили? – спросила словоохотливая медсестра. – Вот изверги, детей не пожалели! Она махонькая такая, красивая, я ее принимала.
– Нет, наша простудилась загородом, – ответил отец Иры, искоса взглянув на стоящих поодаль ребят, и, заметив смущение на их лицах, спросил:
– Как фамилия девушки из Одессы?
– Сейчас посмотрю, – ответила медсестра, листая журнал записи, – а вот, Ирина Дмитриевна Румянцева.
– Что это значит? – повернулся к ребятам отец Иры.
– Она просила вам не говорить, – вышел вперед Павел, – чтобы не пугать. Они с Петром ездили на майские в Одессу, и попали в этот кошмар. Она не избита, но простудилась, у нее воспаление легких, а Петя сильно пострадал, его надо спасать.
– Чтобы его черт побрал, вашего Петю! – раскричался отец Ирины. – Я запрещал им ехать в Одессу, а он все же увез ее туда! Обманули нас. Загород с компанией! Спасайте его сами, я пальцем не пошевелю, мне дочь спасать надо. Знаете ли вы, что такое единственная дочь, идиоты? Мать, пошли быстрее к Иришке, – повернулся он к насмерть перепуганной жене.
– Да, неприятно чувствовать себя трепачом, – сказал щепетильный Рома, когда друзья вышли из больницы. – Но, с другой стороны, мы сказали то, о чем нас попросила Ирина.
– Так, кончай мучиться угрызениями совести, мы сделали все правильно, – перебил его Паша. – Представь, пришли бы к ним и сказали: ваша Ирка была в Одессе, попала там под раздачу, теперь чуть живая лежит в больнице. Да ее припадочного парашу тут же удар бы и хватил, а так они по дороге подготовились, что она в больнице, простудилась, с кем не бывает. Неприятные известия должны поступать по очереди, по принципу: «а в остальном прекрасная маркиза…» Не об этом сейчас думать надо, а сосредоточиться на том, как Петруху спасать. Не к ректору же идти? Так, Ромка, давай звони его родне в Одессу, узнавай, что да как. Может быть, все как-то рассосалось, а мы тут паримся…
– А почему я? – спросил Ромка, беря протянутый ему Пашей телефон.
– Потому что я за рулем, а Матрос начнет лозунги провозглашать типа: «смерть фашистам», «коммунисты не сдаются». А тут нужна конкретика: что, где, когда? Понял?
– Понял, – буркнул Роман и набрал списанный у Иры номер телефона Петькиного дяди.
Когда после нескольких длинных гудков на той стороне ответили, Роман представился другом Пети и поинтересовался его состоянием. Потом он долго молчал, выслушивая собеседника, и изредка вставляя свое степенное «понятно», а затем твердо, по-мужски заверил:
– Не волнуйтесь, мы все сделаем, – и, повесив трубку, посмотрел на друзей глазами, полными тревоги.
– Там все плохо. Убили Петькиного двоюродного брата – сына этого Григория Ивановича, сегодня похороны. Петьку прооперировали, извлекли из легких ребро, если до завтра доживет, будет жить дальше, но надо вывезти его как можно скорее. Всех, кто начал поправляться, куда-то забирают, и никто не знает, где они. В больницу приходили нацики и спрашивали о Петьке. Врач сказал, что он при смерти, обещали проверить. Еще он звонил Петькиному отцу в Якутию, там распутица. До аэродрома можно будет добраться не раньше, чем через неделю. Так что, спасать Петьку придется нам.
– Спасем, – уверенно заявил Пашка, – едем в общагу, надо с народом перетереть.
Весть о том, что двое студентов универа попали в одесскую бойню, быстро облетела всю общагу, и в Петькину комнату стали стекаться оставшиеся на праздники студенты. Кого-то Пашка сразу отправлял, как людей бесполезных, а кое-кого оставлял со словами: «Ты можешь пригодиться». Вариантов эвакуации попавшего в беду друга было множество: от «собрать боевую бригаду и отбить Петьку у одесситов», до обращения в посольство Российской Федерации за помощью в спасении соотечественника.
– По поводу бригады – это полный бред. Видели по телику, – махнул Паша в сторону стоявшего на тумбочке телевизора, где по каналу Россия 24 постоянно показывали случившуюся в Одессе трагедию, – там была бригада антифашистов, всех побили. И нас побьют. Если обратиться в посольство, то пока до дела дойдет, Петька уже коньки отбросит. Нет, тут надо делать все быстро и по-тихому. Раз нельзя вывезти официально на поезде, о самолете вообще речь не идет: слишком тщательный контроль. Вывозить придется машиной. Моя не подойдет, маленькая, его лежа вести надо. Какие будут предложения?
– У меня кореш – студент последнего курса Первого медицинского, на Скорой сейчас работает. Я ему позвоню, может быть, можно как-то скорую помощь выписать, все же Петька гражданин нашей страны, – предложил один из оставленных в комнате гостей.
– Это идея, давай звони, – одобрил Паша, – а вы, девчонки, – обратился он к сидевшим в комнате девушкам, – пройдитесь по общаге и соберите денег, кто сколько даст, на поездку в Одессу. Расходы, я думаю, будут не шуточные.
Девчонки были когда-то подружками любвеобильного Петьки, но измену с питерской Иркой ему, веселому симпатяге, уже давно простили и теперь с готовностью кинулись исполнять данное им Пашей поручение.
– Славка-медик говорит, что машину скорой помощи для вывоза Петра никто не даст, можно даже не спрашивать, они все на счету. Нанять частную скорую помощь, которых в Питере множество, никаких денег не хватит, но все же он пошел поговорить с начальством, – доложил результаты переговоров с приятелем Пашкин порученец.
Через некоторое время Слава позвонил и сказал, что машину, понятно, не дадут, но если ребята зафрахтуют какой-нибудь микроавтобус, то начальство выделит им старые списанные носилки и опору под них для перевозки больных, но при условии, что никогда и нигде их имя в этой истории не засветится.
– Так, это мы им гарантируем, теперь надо искать машину, – авторитетно заявил Пашка. – Впрочем, у меня есть одна идея. Ты, Терминатор, остаешься за старшего. Ты, Матрос, бери этого добровольца, и езжайте в Скорую с медиком переговорить и посмотреть на носилки, а я мотнусь тут в одно место. Встречаемся максимум через два часа. Время не ждет, вернее, Петька может не дождаться, а такого быть не должно.
Заправив свой автомобиль на ближайшей к общаге заправке, Пашка поехал в пригород, где жили его дальние родственники. Он знал, что на соседнем участке на постройке большого коттеджа работала бригада украинцев. Они давно уже отказались от всех видов транспорта ввиду его дороговизны и перемещались из Ужгорода, где жили их семьи, до Питера, где работали с начала развала Союза, на собственном микроавтобусе, который вмещал всю их бригаду. На Первое мая Павел был у родни и видел белый микроавтобус строителей, стоявший во дворе соседа и рабочих, копошившихся весь праздник на стройке. Он еще удивился, что на дворе праздник, а они работают.
– Да, Первое мая им не праздник. У нас-то его уже не слишком жалуют, а у них совсем забыли, – пояснил ему дядя, – они только церковные признают. Недавно домой на Пасху ездили, дня три, как вернулись.
– Это точно, – подтвердила Пашина тетя, – они на церковные праздники, которые «святами» называют, всегда домой ездят, и никогда не работают по воскресеньям. Мы тут как-то со свояченицей пришли в воскресенье в нашу поселковую церковь, а там вся эта бригада стоит на коленях и молится. Здоровые молодые мужики, а все на коленках! Попробуй, нашего заставь! Прийти в церковь, свечку поставить, кое-как перекреститься еще можно уговорить, а вот так, на колени, и истово молиться – этого не дождешься. Видимо, они с детства приучены.
– Мне ребята говорили, что святая вера сохранила их народ среди чужого западного мира, – задумчиво сказал дядя. – Я был как-то на Рождество в санатории в Моршине еще при советской власти. Удивился, как они его красиво справляли: ряженые ходят, колядки поют, пшеном посыпают, мне понравилось. Люди соблюдали свои обычаи даже в атеистической стране. Третьего мая, когда сообщили о том, что произошло в Одессе, я ходил к строителям с претензией: как так могло статься, что их верующий народ заживо сжег столько людей? На это строители, сняв головные уборы, перекрестились и сказали, что это не их народ сделал такое безбожное дело, а жиды, которые взяли власть в Украине. Тем более, это произошло в Одессе, где живут одни иуды. Они же народ закарпатский, даже не украинцы, а русины, и не имеют ничего общего с этой властью. Закарпатье еще в 91-м году проголосовало за независимость, но никто их не услышал.
События в Одессе родственники Павла обсуждали все праздники и между собой, и с постоянно заходившими в гости соседями. Павлу было не до этих переживаний, он, как и большинство студентов, решил с первого мая взяться наконец-то за ум и начать всерьез готовиться к бакалаврской работе, по крайней мере, хотя бы стронуть с места этот неподвижный груз. Кто бы мог подумать, что проблема Одессы коснется его напрямую и заставит не только определить отношение к ней, но и лично участвовать в этих трагических событиях.
Разговаривать со строителями он пошел сразу, как только доехал до поселка. Разговаривал с бригадиром, зная по своему бизнес-опыту, что ни один гастарбайтер не станет вести деловые разговоры через голову бригадира. Бригадир – невысокий коренастый дядька лет пятидесяти – сказал Павлу, когда тот представился:
– Да, знаю тебя, хлопець, ты цього сусида, Васыля, родыч. Я тэбе уси ваши свята у виконце бачу, ще хлопцам казав, гляньте, як треба навчаться, щоб не рукамы працюваты, а головой. Зрозумив?
– Понял, конечно, – улыбнулся Паша, – но только я сел за учебу, как опять дела зовут.
– А що скоилося? – поинтересовался бригадир, не считая нужным переходить на русский язык, раз его и так понимают.
– Не хотите ли вы съездить со мной на Украину за моим другом, попавшим в беду? – спросил Павел.
Потом он коротко рассказал о том, что его друг Петр случайно попал в одесскую мясорубку, и его необходимо срочно оттуда вывезти.
– Ты, розумиеш, во що ты нас тягнеш?
– Понимаю, но что тут такого: доехать до Одессы, забрать раненого и вернуться? Я же не бесплатно прошу.
– Ну, гроши – це теж важна справа, я про друге. А як зупынять на границе, посадят нас чи машину видберуть, – продолжал набивать цену бригадир, хотя по его хитрым глазам Павел видел, что его предложение хохлу понравилось.
– Так называйте цену, и будем думать, что дальше, – ответил парень твердо.
– Зараз я с сыном побалакаю, це його машина, – сказал бригадир и потрусил на стройплощадку.
– Туды тысяча, назад тысяча и на бензин.
– Тысяча рублей? – удивился Павел.
– Та хто тут про рубли розмовляе? Баксов, – ответил бригадир.
– Ну, ты, мужик, даешь! Две тысячи долларов! Я тебя что, в Ниццу прошу меня отвезти? Всего-то в Одессу и назад, а ты цену ломишь, за которую я могу три раза в Нью-Йорк слетать. Ладно, пойду в другом месте поговорю, – сказал Павел и решительно развернулся, чтобы уйти.
Отработанный в бизнесе прием – отказываться от сделки в самый решительный момент – возымел действие, и бригадир тут же позвал его.
– Що ты не торгуешься? Бач, який горячий! Твоя яка цина?
– Моя цена – тысяча, все мои издержки и два друга вместе со мной.
– Треба с сыном домовытыся, згоден чи ни, я не знаю.
Конечно, сын согласился. Три дня за рулем и заработок целого месяца, его устраивал, да и понимали, наверняка, что со студента больше не выжмешь. Стали говорить, что понимают проблему, сами возмущены бойней в Одессе. Договорившись, что половину обещанной суммы водитель получит перед выездом, а вторую половину – после возвращения, Павел отправился в общагу. Девчонкам удалось собрать двенадцать тысяч рублей с копейками.
– Представляешь, почти половину этой суммы дал наш Хипстер. Он пришел в гости к одной девчонке, а когда узнал, что случилось, достал из кармана смятую пятитысячную купюру и говорит: «Берите!» Мы прибалдели, а он, мол, меня родители послали за свет по дороге заплатить. Свет подождет, а Петька нет. Одним словом, странный-странный, а человеком оказался. Остальные давали, кто сколько мог, некоторые просили записать даже выданные сто рублей, но остальные давали просто так.
– Не густо, но все же, – пересчитал деньги Павел. – Будем надеяться, что хватит.
– Ты же говорил, что тысячу баксов надо только на машину, – удивился Рома.
– Остальные у меня есть. Вы же знаете, я на машину коплю. Вот и понадобились.
Паша сказал это так, что стало ясно, что в своей готовности расстаться с накопленными деньгами он не видит ничего такого.
– Глеб, а у тебя что?
– У меня тоже все отлично, – ответил Глеб. – Показали мне носилки и станок под них, обещали с собой дать медикаменты и научить, что делать в случае чего.
– Ну, что же, осталось позвонить в Одессу и узнать, можно ли забирать Петруху. Звони, Терми.
Григорий Иванович порадовал ребят тем, что Петьку уже отключили от системы искусственной вентиляции легких, и доктор надеется, что он пойдет на поправку, но когда можно будет его перевозить, сказать сложно.
– В любом случае, надо ехать, – подвел черту Павел. – Посидим у палаты, чтобы никакая сволочь его не уперла. Кто едет со мной?
– Я, – ответил, ни минуты не сомневаясь, Рома, – у меня первый разряд по восточным единоборствам.
– Я, – ответил Глеб, – у меня первый юношеский по боксу.
– Класс! У меня разряда нет, но в ухо заехать могу, кому угодно, – сказал Пашка. – Девчонки, бегом в магазин, купите нам чего-нибудь в дорогу пожрать, вызываю водилу, и едем.
Приятный сюрприз ждал друзей при встрече с медиком. Во-первых, порадовало то, что носилки легко устанавливались в кузов машины, а также и то, что сам Слава тоже собрался ехать с ними в Одессу.
– Еду с вами. Как раненого без медицинского сопровождения перевозить? Беру с собой все необходимое, и вперед. К тому же, мои предки живут в Белоруссии в Гомеле, это на полпути в Одессу. Можно будет у них отдохнуть и затариться, ну и я с ними повидаюсь. С работы меня отпускают, мало того, наш главный врач связался с Военно-медицинской академией, все изложил. Там ждут вашего друга. Не поверите, события в Одессе всех вздернули, даже наши циничные и притерпевшиеся к чужому горю врачи кипят и рвутся в бой. Одним словом, едем!
Водитель вначале поныл, что на четверых пассажиров он никак не рассчитывал, но, в конце концов, согласился и поехали: Павел и Слава на переднем сидении рядом с водителем, а Роман с Глебом в плацкарте, как они окрестили салон машины, где один из них очень комфортно устроился на носилках, а второй улегся рядом в спальнике.
– Ну, вот, – вздохнул лежавший на носилках Глеб, – хотел на праздниках за учебу взяться, а тут Петька со своей Одессой.
– Все идет, как надо, – поддержал его Рома, – если хочешь поучиться, ляг, поспи и все пройдет.
– Точно, – ответил Глеб и в следующую минуту уже захрапел своим знаменитым матросским храпом.
До украинской границы добрались без происшествий, сделав недолгую остановку у родителей Славы-медика.
– Ой, не знаю, хлопцы, как я вас через границу провезу, – нервничал водитель Богдан, – могут тормознуть. Я на украинском сайте читал, шо правосеки теперь вместе с погранцами границу охраняют. Вас, четверых молодых и здоровых бугаев, могут за десантуру принять.
– А ты думай! Провезешь – получишь вторую половину гонорара, нет – гудбай, – строго отвечал ему Павел.
– Може, вам лучше самоходом границу пройти, а на той стороне встретимся и поедем?
– А как это, самоходом? – поинтересовался Павел.
– Ну, по одному пешим порядком.
– Ну, что же, давай попробуем.
Не доезжая до границы, Роман, Глеб и Слава вышли из машины и пошли к границе пешком. Через некоторое время Глеб и Роман вернулись.
– Славку пропустили, у него белорусский паспорт, а нас нет. Говорят, москалей не пускаем, они бучу в Одессе устроили. Людей заживо пожгли, – возмущенно рассказывал Глеб. – Представляете, русские их пожгли! Ирка с Петькой поджог устроили, а эти гады (стоят все в черном с балаклавами на мордах) – несчастные пострадавшие. Привязались ко мне, говорят, ты морской пехотинец, потому что в тельняшке. Хотели даже задержать, но я быстро на нейтралку сбежал.
– Поделом тебе, – буркнул Павел, – от тебя за версту революционным матросом несет: тельняшка, клеша, еще бы бескозырку одел и пулеметными лентами перепоясался. Я в Питере обратил на это внимание, но что-то отвлекло.
– Я же в Одессу ехал, там все моряки, – повел широкими плечами Глеб.
– Понимаешь, мода там теперь другая. Там вышиванки носят, а не тельняшки. Я бы на твоем месте тельник снял, чтобы самому не подставляться и нас не подставлять.
– Так и быть, – буркнул Глеб.
– Теперь давайте подумаем, что делать дальше? Как границу переходить? Не одному же Славке Петруху спасать?
– А можно самоходом пройти, – предложил водитель.
– Мы уже ходили самоходом, – огрызнулся Глеб.
– Та, ни! То не той самоход, можно мимо поста, як наши хлопцы, колы у них трехмесячный срок выходил. Они так русских погранцов обходят, а вы – украинских.
– Чего же ты молчал, дурья голова? Мы столько времени потеряли, – возмутился Пашка.
– Так то ж за гроши, – пожал плечами водитель.
– И сколько?
– По двести гривней на брата, где-то по восемьсот рублей. Колы треба, я позвоню.
– Треба, конечно, хоть и дорого, но надо идти. Я могу выделить денег только на двоих. Сам попробую пробиться с машиной. Звони давай.
Проводник, взявшийся провести ребят через границу, жил в соседнем с погранпунктом селе и, не дожидаясь темноты, повел ребят в обход.
– Та шо тут идти? Там скризь наше село. Мы кожен день один до одного ходим.
– Так чего же ты тогда деньги за это берешь? – возмутился Глеб.
– А за то и беру, шо если ты одын пидешь, то ровно до первой хаты, а дальше ментам в руки. А так я веду, вы мои люди, я плачу дань ментам. Бизнес, розумиеш? У нас очередь на перевод через границу. Сьогодни моя черга, завтра кума, пислязавтрева, свата, и так дали…
При таком налаженном бизнесе границу прошли легко, без проблем, а та той стороне их в условленном месте уже ждала машина с остальными Петькиными спасателями. На вопрос о том, были ли проблемы перехода границы у Павла, тот ответил:
– Я спросил у Богдана, что свято для хохла? Он говорит – Бог, родители и ненависть к москалям. Вот от этого и плясали. На границе сочинили легенду, что я – русский предприниматель – решил поставить красивый мраморный памятник своим дедушке и бабушке, а эти безрукие москали не умеют ничего делать, руки-то у них из одного места растут. Вот мне друг Богдан и присоветовал сделать памятник у них в Закарпатье, где живут настоящие умельцы. Памятник готов, и мы едем за ним. Водила для уважухи перевел эту трогательную речь на украинский язык, я только поддакивал, что москали – уроды, ничего путного сделать не могут. Угостил их сигаретами, и они нас пропустили.
– А ты не боишься дедов хоронить? Дурная примета, – спросил Слава.
– А чего мне бояться, они давно лежат рядышком на нашем сельском кладбище, – грустно ответил Паша. – Крест деревянный на могиле. Вот я разбогатею и поставлю им настоящий памятник, они же все время были со мной, пока мама тетрадки проверяла.
В Одессу приехали около восьми часов вечера. Сашин отец встретил их на въезде в город и отвез домой поесть и отдохнуть. Дорогой он рассказывал ребятам, что в Одессе очень тревожная обстановка. Официально говорят о полусотне погибших в Доме, но люди шепчутся, что погибло втрое, а то и вчетверо больше. На следующий день после разгрома Дома Профсоюзов под давлением друзей и родственников, собравшихся под отделениями милиции, арестованных куликовцев выпустили, а буквально к вечеру их стали забирать из дома Псы. На другой день двоих нашли убитыми на улицах города. Такое у всех впечатление, что идет охота за каждым из участников тех событий. Утром звонили из больницы и сказали, что Петр пришел в себя, и его могут в любую минуту забрать правосеки или милиция.
В доме Петиных родственников ребят ждала тетя Галя. Одетая во все черное, она напоминала сдувшийся воздушный шарик, обвисший и сморщенный: за дни, прошедшие с гибели сына, она ничего не ела. Но когда узнала, что за Петей едут его друзья, заставила себя встать с постели и приготовить гостям борщ.
– Спасибо, ребята, что приехали. Надо Петеньку вывозить отсюда, он у нас с Ольгой один на двоих остался, – горестно сказала она, и заплакала. – Сашенька теперь рядом со своим другом лежит. Такие два красавца были: наш светленький, пониже, а этот чернявый повыше. Марик влюблен был в девчонку, она его в революционеры и затащила. Она была на похоронах, качало ее ветром. В тот ужасный день у нее ангина была, она ее и спасла от гибели. Девчонка рыдала, ругала себя, зачем послала Марика на Куликово поле? А наш Сашка так и погиб нецелованным. Мальчик был, понимаете? – заглядывала женщина в глаза ребятам, – молоденький совсем. Он ушел, а меня с собой не взял. Мы с родителями Марика теперь как родные, горе сблизило. Мама его вам поможет. Мы с ней уже поговорили. Говорит, что хоть Петенька еще плох, но забирать его надо как можно скорее. Сегодня она дежурит в ночь, заберете у нее моего племяша. А мать его лежит в реанимации. Как узнала, что с нашими детьми случилось, так и слегла. Сердце у нее всегда было больное. Сергей – Петин отец – только послезавтра возвращается домой. Если вывезете Петю, он к нему уже в Ленинград прилетит.
Говорила женщина тихо, выдавливая из себя каждое слово. Сказав фразу, она останавливалась и сидела некоторое время, опустив голову и положив руки на колени, а потом опять начинала рассказ. Ребята, оглушенные горем родителей, ели молча, не зная, что сказать и не желая перебивать горестный монолог матери, похоронившей сына.
– Идите, поспите часика три, ночью за Петенькой поедем. Мы вас с отцом разбудим.
Приезд ребят явно взбодрил ее. Тете Гале даже стало казаться, что опять дом полон друзей Сашки, и он сам, боевой и задорный, вот-вот войдет в гостиную и усядется с друзьями наворачивать борщ.
– Сейчас пойдем. Но нам бы хотелось понять, как такое стало возможным, чтобы в праздник среди белого дня на глазах у милиции было убито столько народа? – спросил Павел у Петиного дяди. – Почему народ не защитил людей, почему не вышел на улицы на следующий день, как оправдали власти это убийство?
– Я сам все эти дни ломаю голову, как такое могло произойти? – ответил Григорий Иванович, – и вот до чего додумался. Все эти двадцать три года независимости Украина готовилась к расправе над теми, кто помнил и любил советское прошлое. Ведь в 91-м году как получилось? Объявили нам после Беловежской Пущи, что Союз распустили, что все мы теперь независимые и пускаемся в открытое плавание, каждый сам по себе. Народ долгое время надеялся, что это шутка такая, поэкспериментируют, а потом опять объединятся и будут строить светлое будущее, но нет. Наши правители занялись дележом того, что вся страна вместе наживала, а образовавшуюся пустоту в головах людей, где раньше жили идеи социалистического равенства и братства стали заполнять, тем, чего каждому народу не хватало: русским предложили стать купцами, а всем остальным внушили вспомнить, что они украинцы, эстонцы, литовцы, узбеки и прочие. Все это делалось для того, чтобы народу голову заморочить и ограбить незаметно. Обычно воры в толпе толкаются, шумят, чтобы отвлечь внимание жертвы, а сами к ней в карман лезут. Так и в Украине правители и олигархи воровали, а народу вбивали в голову, что все беды от России и социалистического прошлого. Отправили русский язык в утиль, а на нем вся наука и техника разговаривала, все военное и морское дело велось. Сколько денег ушло только на то, чтобы документы перевести! Когда Ющенко к власти пришел, буквально охоту на все русское объявили, голодомор вспомнили, украинских фашистов героями нарекли, а Россию врагом номер один назвали. Сами в это время воровали, воровали и воровали. Брали все подряд: от российского газа, до украинского металла. А народу в этих условиях ничего другого не оставалось делать, как выживать, не вникая в политику. Мы успокаивали себя: «Шухевич – герой? Да ладно, это только для западенцев. Бандера – главный идеолог? Ну, это только для них, а у нас свои герои!» Не подумали, что всем этим детей пичкают. Наш Сашка, на свою беду, умным оказался, память деда чтил, читал много, а остальные всю эту антирусскую гадость глотали и усваивали. К тому времени, когда второй майдан грянул, уже многие верили в то, что это Россия во всех украинских бедах виновата. Януковича- уголовника в президенты навязала и теперь поддерживает. В Европу к богатой жизни не пускает. Крым отняла, смуту в Донбассе провоцирует. Одним словом, к маю месяцу даже в Одессе набралось всего несколько сотен тех, кто был за Россию. Вот их и побили. Власть на следующий день не постеснялась прямо сказать «зажарили колорадов». Дали, так сказать, людям сигнал, что сепаратистских настроений не потерпят. Народ напуган, сидит по квартирам.
– Гриша, что ты ребят держишь, им поспасть надо, дорога впереди тяжелая, – перебила мужа тетя Галя.
– Сейчас пойдут, – отмахнулся от нее дядя Гриша, – я только им сказать хочу, что наше поколение виновато в том, что на Украине поднял голову фашизм. Наши отцы ему хребет сломали, а мы дали ему восстановиться и убить их внуков. Ну что же, теперь наша очередь биться с фашизмом. Вот вас провожу и поеду…, – махнул Григорий Иванович рукой куда-то в пространство, – а пока идите спать.
Тетя Галя разбудила ребят в час ночи. Быстро собравшись, они сели в машину, и двинулись следом за машиной хозяев дома. Вскоре остановились в соседнем с больницей квартале, и дядя Гриша пошел на разведку. Вернулся он с неутешительными новостями.
– У входа в больницу стоят на посту два Пса в намордниках. Не дадут Петьку вынести. Я звонил Изабелле Авраамовне, она говорит, что у нее нет ключей от черного хода, да и нет надежды, что и во дворе не стоит дозор.
На некоторое время в машине воцарилась тишина, которую первым нарушил Павел.
– Я придумал. Оставляем тетю Галю в машине, вы дядя Гриша, ложитесь на носилки, мы вчетвером с Богданом несем вас больницу. Он объясняет на входе, что наш украинский патриот может погибнуть от аппендицита, и ему требуется срочная операция. Мы заносим вас в отделение, там меняем на Петьку и выносим его, мол, отправили в другую больницу. Тетя Гала садится рядом с Богданом и показывает нам дорогу из города, чтобы мы попусту не петляли, а вы утром уйдете домой. Надеюсь, врач найдет, где вас спрятать.
– А как Галина одна останется ночью на улице? – стал возражать дядя Гриша.
– Молчи отец, останусь, не девушка, такси вызову по мобильнику. За меня не переживай, мне теперь ничего не страшно.
На том и порешили. Богдан сделал круг и с разгону остановился у подъезда больницы.
– Хлопцы, – закричал он охранникам, не вылезая из машины, – у ликарни хтось е?
– Е, а що?
– Та у нас тут така справа. Гуляли с хлопцами, и раптом одному дуже погано стало. Мабудь вмирае, надо его швыдко до ликаря. Крычить от болю, страшнэ! Мабуть, аппендицит.
– Нэсыть, – ответили охранники и двинулись к машине.
– Та ни, мы тут уси, як гулялы так и прыихалы, – остановил их Богдан. – Давайте, хлопци, тягните цього бидолашного.
Ребята вчетвером быстро выволокли из машины стонущего изо всех сил дядю Гришу и понесли его в больницу, а Богдан устроился поболтать с охранниками.
– А если он нас сдаст? – спросил Слава, – он же хохол, с ними заодно.
– Не сдаст, во-первых, потому что не все еще деньги заработал, а, во-вторых, его отец работает у нас. Я ему об этом намекнул, когда договаривался, что если вдруг чего, папаша у нас в руках.
– А что, его там караулят? – удивился Рома.
– Эх, Рома, никогда тебе с твоим правдолюбием не стать миллионером. Блеф в любом бизнесе дело святое! – ответил Пашка, затаскивая носилки с дядькой на второй этаж здания больницы.
– Вы от Галины Александровны? – спросила вышедшая к ним на встречу доктор.
– Да, Изабелла Авраамовна, – ответил, садясь на носилках, Григорий Николаевич. – Мы так решили обмануть стражников, которые стоят при входе. Я на место Петьки, а его ребята унесут. Как он?
– Ну, вы выдумщики, – мелькнула улыбка на скорбном лице врача, – идемте…
В палате, где лежал Петр, было довольно светло: прямо напротив окна стоял яркий уличный фонарь. Однако и в этом неярком свете было видно, как страшно изуродован лежавший неподвижно парень. Его лицо уже не было покрыто белой пеной лекарства, оно было покрыто коркой ожога, руки, лежавшие поверх белой простыни, были в огромных ссадинах и начавших желтеть кровоподтеках. Кисти рук были загипсованы. Представить себе, что это их веселый неунывающий друг Петька, было невозможно.
Доктор подошла к раненому и тихонько позвала:
– Петр!
Ответа не последовало, и она сказала:
– Он спит. Сегодня открывал глаза, пить попросил, но мы ему опять снотворное укололи, чтобы боли не мучили. Давайте его осторожно на носилки, а вы, Григорий Иванович, идите за мной в ординаторскую, там поспите.
Ребята, боясь потревожить раненого друга, осторожно положили его на носилки и, накрыв с головой простыней, понесли на выход.
– Накройте его одеялом, чтобы не мерз. Он в одной рубахе, да и ту с большим трудом на него натянули.
– Перевязку ему делать? – спросил Слава.
– А вы умеете? – удивилась доктор.
– Да, я в интернатуре, специально для медицинского сопровождения приехал, и материал для перевязок у меня с собой, – ответил ей Слава.
– Ну, что же коллега, это хорошо. Конечно, перевязки нужны, у него шов на груди. Идемте, я вас провожу, – сказала Изабелла Авраамовна.
Она первой вышла на крыльцо и строго сказала стражникам:
– Зачем вы пропустили этих граждан? Они пришли не по адресу,
им в вытрезвитель надо было ехать, а они его сюда притащили. Раз вас сюда поставили, надо внимательнее следить за порядком, иначе придется вашему начальству доложить, что вы пренебрегаете своими обязанностями.
Она была так сердита, что стражникам даже в голову не пришло заглянуть под простынь, того ли больного выносят. Друзья, воспользовавшись этим замешательством, быстро вкатили носилки с Петькой в машину и, захлопнув дверцы, уехали. В салоне автомобиля рядом с раненым остались Паша, Роман и Слава, а тетя Галя и Глеб устроились на переднем сидении.
– Слава богу, вынесли, теперь бы довезти его живого до Питера, – довольно громко сказал Пашка.
– Чего ты меня хоронишь? – раздался тихий голос из-под простыни.
– Петька, сволочь, ты живой! – закричал Пашка, отбрасывая простынку с лица друга.
– Живой, хоть и не очень, не вопи… – ответил Петька, и его покрытые ожоговой коркой губы скривились в улыбке. – Куда вы меня тащите?
– В Питер, куда еще? – радостно сказал Ромка.
– Домой едем, братуха! – завопил с переднего сидения Глеб.
– А Ириска? – спросил тревожно Петька.
– Жива твоя Ириска, она в Питере, приболела немного, но нас в поход снарядила. Скоро встретитесь. Тетя Галя тут с нами. Помогает тебя эвакуировать.
– Петенька, я тут, – отозвалась тетя.
– А Сашка?
– Нет, Сашеньки, Петруша, убили Сашеньку, вчера похоронили.
Эта страшная новость шокировала парня, но не удивила. Все то время, пока он был в коме, в его воспаленном мозгу мелькали картины ада, в котором он побывал. Там он все еще бежал по длинному темному коридору, пытаясь открыть хоть какую-то дверь, но они были закрыты, и только одну из них ему открыл Сашка, сказав: «Не ходи сюда, тут живет смерть, она меня забрала, беги дальше на свет!» И вот буквально минуту назад он добежал до этого светлого пятна, открыл глаза и увидел перед собой белую простынь и услышал голос друга. Этот голос был из ясного и понятного питерского мира, где все были живы. Вот теперь он понял, что добежал. Рядом были его питерские друзья, и надо было сосредоточиться, чтобы помочь им вытащить его из этого ада. Он чувствовал, что должен вспомнить что-то очень важное, то от чего многое зависит. Ах да…
– У меня же паспорта нет. Как ехать через границу? – сообщил Петр.
– А где он? – удивился Пашка. – В больнице отобрали?
– Я его в Доме Профсоюзов спрятал, чтобы не узнали, что я русский.
– Так, это осложняет дело. Не потащим же мы тебя на носилках через границу? А так не пустят. Тетя Галя, покажите, как проехать к этому чертовому Дому, – тут же принял решение Павел.
– Да, что вы, ребята! Там же страшно, темно, света нет, да и закрыт он, наверное, на ночь. Мы там были утром с мужем, цветочки носили на место, где погиб Сашенька.
– Как можно закрыть дом, который сгорел? Показывайте. Едем! – отдал распоряжение Павел.
– Ой, хлопцы, мы так не договаривались. Сказали только забрать, забрали – едем, я на пепелище, где люди погибли, не поеду, – заныл Богдан.
– Так, не ной, бонус будет, да и не поедешь ты туда, постоишь, пока мы с тетей Галей сходим, – строго ответил ему Павел.
– Почему с тетей, я пойду с тобой, – вызвался Рома.
– Потому, что два парня, шляющиеся по ночам, это подозрительно, а вот женщина с племянником, это нормально. Тем более, у тебя нет отметки о пересечении границы. Вдруг там охрана? – жестко ответил Павел. – Петька, говори, где спрятал паспорт?
– Комната 405, четвертый этаж, слева от лестницы, в шкафу у окна под стопкой папок, – медленно, но четко ответил Петр.
– Ты ничего не путаешь? – спросил Павел.
– А почему я должен путать?
– Выглядишь ты, брат, как говорящая мумия, вдруг мозги тоже прихватило? – пошутил Павел.
– Дай мне только подняться, посмотрим, у кого чего прихватило, – ответил ему друг и все облегченно вздохнули: Петька шутит, значит, будет жить.
Остановились на одной из улиц, ведущих к Дому Профсоюзов, и Павел с тетей Галей пошли к чернеющему в темноте майской ночи зданию.
– Не страшно? – спросил у спутницы Павел.
– Я уже ничего не боюсь. Знаешь, что самое страшное на свете? Это похоронить своих детей. Мне кажется, что я уже и не живу вовсе, понимаю только, что Петеньке надо помочь. А случись что, так я и рада буду опять с сыночком встретиться, – ответила семенящая рядом с парнем женщина. – Отец его решил мстить за сына, в Донбасс собирается. Я воевать не могу, но и не боюсь ничего. А тебе скажу, и ты не бойся этого Дома. Что там страшного? Еще девять дней не прошло, души убиенных там летают и Санечки моего…
– Стой, кто идет? – раздался окрик, когда они уже подходили к зданию. Им навстречу вышли две фигуры, по контурам которых было понятно, что милиционеры.
– Ребята, это мы с племянником, – смело ответила тетя Галя.
– Кто мы? – раздался грозный голос и в лицо засветил луч карманного фонарика.
– У меня тут сынок погиб. Позавчера похоронили, – начала тихим голосом тетя Галя. – Уж какую ночь снится, что зовет меня, мол, я живой, забери меня. Я лежу в Доме Профсоюзов на четвертом этаже.
– Тетка, что ты мелешь, кто тебя зовет? Похоронила – помяни, свечку поставь и перестанет звать.
– Вот и я говорю, что это все ей только кажется, а она свое: пойдем да пойдем! – вступил в разговор Павел.
Услыхав его русский говор, тетя Галя тут же подстраховалась:
– Это мой племяш, Павлуша, в Питере учится, приехал на похороны брата, но опоздал.
– Предъявите документы! – строго сказа милиционер, осветив Павла.
Пока милиционер разглядывал паспорт, тетя Галя непрерывно просила пустить ее в дом. Мол, посмотрю только и уйду, иначе жить не смогу.
– Ну что мне с вами делать? – развел руками милиционер. – Петренко проводи их на этаж, да обыщи вначале.
– Обыскать обыщу, а с ними не пойду, – ответил второй постовой. – Может, там и впрямь привидения ходят. Я на улице стою, а дрожу. Бабка говорила, что невинно убиенные всегда приходят на место, где их убили.
– Не ты же их убил, тебе чего бояться? – с сомнением в голосе сказал старший. – Мы с тобой тут вообще не при делах. Нам приказ был не вмешиваться, мол, разберутся сами, вот и разобрались. То покойников выносил, теперь родня пошла. Вы бы постояли тут сутки, с ума бы сошли, – обратился он с раздражением к пришедшим, – все идут, рассказывают свои истории, как дети погибли, а мы слушай. Теперь еще и тетка со своими голосами. Я уже рапорт хочу писать об увольнении. Нет сил все это терпеть, но где в этой долбанной Одессе работу найдешь? Начальство кашу заварило, а мы расхлебывай.
Он явно наговорил лишнего, но вместо того, чтобы прогнать пришельцев, сердито сказал:
– Идите, если вам не страшно, только никого вы там не найдете…
– А фонарик не одолжите? – осмелел Павел.
– Надо свой иметь, – сердито сунул фонарь ему в руки милиционер.
– Вы молодец, тетя Гала, надо же такое придумать! – сказал Павел, когда они вошли в холл Дома Профсоюзов через черный проем сожженных дверей.
– А я ничего не выдумывала. Он, действительно, меня каждую ночь зовет. Я уже мужа просила со мной сходить, он сердится. А тут такая оказия, – смиренно ответила женщина.
– Странно, что они нас пустили, – сказал Павел, отыскивая лучом фонарика лестницу, ведущую на этажи.
– У нас на Украине народ верующий. В такой просьбе побоятся отказать, тем более, наши одесситы. Они что, не понимают, какую беду тут эти фашисты сотворили?
В Доме пахло гарью, луч фонарика выхватывал из темноты головешки от сожженных деверей, стены со вздувшейся масляной краской и обвалившейся штукатуркой, обугленные остатки мебели, и цветы, разложенные на ступенях лестницы.
– Сашенька, ты меня слышишь, я пришла к тебе, – вдруг заголосила тетя Галя, от чего у Паши буквально мороз по коже пошел, но он побоялся обидеть женщину и промолчал. Тетя Галя попыталась рассказать погибшему сыну, что приехали друзья Пети спасти его, а они с мужем им помогают. Она говорила это так, как рассказывают на кладбищах домашние новости, стоя у могилы почивших родственников. Потом, спохватившись, замолчала и позвала Павла:
– Идем, нечего время тянуть. Саша нас поймет.
С трудом переставляя ноги от свалившегося на нее горя, она пошла за парнем в вверх по лестнице, тяжело вздыхая.
– Странно, что люди сгорели. Ведь сгорело только фойе здания, а коридоры практически не тронутые. Разве нельзя было убежать от огня? – удивился Павел, заходя в коридор четвертого этажа.
– Люди говорят, что их вначале убили, а потом подожгли, – ответила ему скорбно тетя Галя.
– Очень похоже на правду, – заметил Павел, заходя в комнату под номером 405. – Все целое, только развалено.
Да, в комнате был развал, но цветы как стояли, так и остались на своих местах, было даже ощущение, что кто-то их недавно полил: земля в горшках, которую зачем-то потрогал Павел, была мокрая. Все папки лежали на месте в шкафу у окна, и Паша без труда нашел твердую корочку Петькиного паспорта, который тот засунул в самый дальний угол.
– Ну вот, аусвайс нашли, можно идти, – прокомментировал свою находку Павел, и они пошли обратно по темным коридорам и лестнице, где, по мнению тети Гали, все еще летали светлые души защитников русского мира города-героя Одессы.
– Спасибо тебе, Паша, и за Петю, и за Сашеньку. Я сделала то, что он просил, он теперь успокоится, – приговаривала женщина, идя следом за парнем.
– Ну что, нашли, что искали? – спросил милиционер.
– Да разве найдешь, – горестно вздохнула тетя Галя, – но я сделала то, что просил сын и теперь мы с ним будем спокойны. Спасибо вам!
Она проводила ребят практически до выезда из города и напоследок заглянула в салон уазика, чтобы попрощаться с Петей.
– Извините меня, тетя Гала, что не уберег я его, – тихо шепнул ей племянник и, с трудом подняв свою забинтованную руку, положил ее на ладонь плачущей тети. – Я к вам приеду, как только поправлюсь.
– Ты, главное, поправляйся, Петенька, – сказала тетя и, перекрестив на прощание племянника, осталась одна на темной улице ночной Одессы.
– Ну, вот и побывали в Одессе, – вздохнул Глеб. – Я даже улиц не разглядел, сидел в кузове, когда вчера по городу ехали.
– А запах Одессы ты почувствовал? Она же пахнет весной, у нас такого запаха не бывает, – сказал Рома. – У нас в Питере весна всегда в тумане и дождях, а в самое красивое время, когда цветут черемуха и сирень, всегда холодно, и запах сирени дождь смывает.
– А для меня Одесса теперь навсегда будет ассоциироваться с запахом гари в Доме Профсоюзов, – перебил его Павел.
– А мне, наверное, до конца дней будет чудиться запах горелой плоти и моей, и чужой, – тихо вымолвил Петр. – Ни забыть, ни простить этого нельзя.
– А мэни хлопци у ликарни казалы, що цэ сепаратисты сами себя у тому доми пидпалылы, типа в знак протеста, що не хотять единой Украины, – вставил свое слово Богдан.
– Идиоты они, твои хлопцы. Ну, я понимаю, один ненормальный себя мог поджечь в знак протеста, но зажечь толпу людей, это невероятно. Я сам по телику видел, как с улицы ультрас забрасывали Дом Профсоюзов коктейлями Молотова, – строго одернул водителя Павел. – Откуда они, эти умники?
– Они со Стрия, це у Львовской области. Они с Правого Сектора, их сюды на свята багато прислали. Живуть пид Одессой в пансионатах. Казалы, треба идеалы Майдана захищать.
– Тебе, Богдан, вредно общаться со своими. Пока ехал с нами, полностью на русский перешел, теперь опять забалакал. Ты что не слыхал, что нам рассказывал Григорий Иванович? Казалось, что понял, кто эту бойню устроил, а с этими придурками пообщался, опять за свое: казалы, Майдан, захищать, – передразнил Павел водителя. – На дорогу смотри, по-моему, это не дорога, а танкодром.
– На Украине все дороги такие, – перешел на русский Богдан, – сейчас в Белоруссию въедем, там Батька такие дороги сделал, что не качнет нигде.
– Скорей бы уже, каждая кочка в моем теле болью отзывается, – не сказал, а буквально прошелестел Петр.
– Сейчас я тебе обезболивающее и снотворное вколю, отдохнешь, – успокоил раненого Слава, – остановись, Богдан, где-нибудь на обочине.
Когда уколы были сделаны, Слава предложил:
– Надо нам подстраховаться. Возможны проверки на дороге. Сделаем вид, что инфекционных везем. Мы с Павлом легальные на Украине, сядем на первое сидение санитаров изображать. У меня с собой есть два халата, шапочки и маски, а вы, господа нелегалы, ложитесь по обе стороны носилок. Спальники у вас есть. Вам вместе с Петей достаются роли пораженных инфекцией людей. Если менты машину остановят, сразу начинайте стонать, мол, до ветру хочется на рвоту тянет. Рома, следи за Глебом, чтобы этот зараженный вдруг не всхрапнул своим богатырским храпом.
Предложение всем понравилось и дальше машина пошла увереннее. Впереди сидел врач с санитаром, в салоне лежали «зараженные», самый тяжелый из которых, Петр, перед тем, как уснуть, прошептал:
– Как же я вас люблю, черти…
Маскарад оказался не лишним, уже на рассвете постовая служба милиции заставила машину остановиться. Богдан, протягивая документы милиционерам, предупредил:
– Будь ласка, сразу руки помыйте, бо в нас якась хвороба непонятна. Везем троих в район до ликарни.
– Надо было сразу предупреждать, – с раздражением буркнул ему милиционер, – открывай салон, посмотрим, что за хворые.
– Смотрите, – распахнул створки салона выскочивший из машины Слава, и стал перечислять симптомы болезни. – Этот уже совсем плох, откинул он простыню с лица Петра.
В свете восходящего солнца его изувеченное огнем лицо произвело на милиционеров такое впечатление, что они остальных осматривать не стали и отпустили машину. Пересекать границу решили через другой пропускной пункт из опасения, что на прежнем могут их опознать и вспомнить легенду про памятник для любимых дедов Павла. Для прохода нелегалов у Богдана нашлись нужные люди и на этом пропускном пункте, так что Павлу пришлось в очередной раз раскошелиться, а Роме с Глебом идти километров пять пешком. Легальные граждане России и Белоруссии поехали через пропускной пункт. Про Петра сочинили новую легенду, что он был на праздники в гостях в селе под Николаевом. Во время праздника в доме начался пожар и он, спасая родню, сильно обгорел. Пришлось ехать за ним на машине из Питера. Для пограничников с украинской стороны этой легенды хватило, тем более, паспорт у Петра был, а того факта, что он, изувеченный огнем, был неузнаваем, проникшись трагизмом его положения, решили не замечать. Контролеров из Правого сектора на выезд из Украины на границе не было. Они толпились у въездного пункта пропуска. На белорусской стороне пограничники сразу поняли, в чем дело:
– Пострадавший из Одессы? – полувопросительно заявила женщина-пограничник, заглянув в кабину Уазика. – Вот сволочи, что с народом делают! Не вы первые, да, думаю, и не последние. Бегут люди из этой фашистской страны.
– Не понятно, как нас украинцы пропустили? – удивился Павел.
– Что они, не люди? Не понимают, что произошла страшная трагедия. Если бы не эти черные Псы, всех бы пропускали. Они только их боятся. А вы, ребята, молодцы. Студенты? – спросила пограничница.
– Да, это наш друг, родители его далеко, брат погиб в Одессе.
– Ну, езжайте, везите его подальше отсюда. Мы сами боимся, как бы нас всех ночью не вырезали эти псины, но, даст Бог, обойдется. За нами Батька, – сказала на прощание пограничница.
Подхватив по дороге нарушителей государственной границы Украины и Белоруссии – Рому и Глеба – друзья помчались в Гомель, чтобы немного отдохнуть от переживаний и дороги. Родня Славика встречала их, как героев. Несмотря на то, что на дворе был поздний вечер, их ждала банька и хороший обед. Петра занесли в дом и положили на хозяйскую кровать.
– Отдохни, милый, выздоравливай, – склонилась над ним мать Славика, стараясь не смотреть на обезображенное лицо парня.
За это время корка растрескалась и поднялась на лице, собираясь отвалиться. Вид у Петра был, мягко говоря, жутковатый, но говорить он мог.
– Скажите, у вас молока нет? – спросил он хозяйку.
Та засуетилась, побежала к соседям и скоро на столе стояла трехлитровая бутылка парного вечернего молока, банка сметаны и пакет с творогом.
– Вот, соседка дала, у нее корова есть, – радовалась мать Славика, – завтра еще принесет.
Петька сел с помощью ребят и, пока не выпил полную кружку молока, не мог оторваться.
– Теперь можно жить дальше, – удовлетворенно сказал он и, откинувшись на мягкие подушки, уснул.
Наутро, когда стали собираться в дорогу, соседи родителей Славика завалили ребят продуктами: кто тащил молоко и сметану, кто домашнюю колбасу, кто сыр, кто копченое мясо.
– Ешьте, ребята, и в дорогу возьмите. Вы заслужили, друга от фашистов спасли. Белорусы знают, кто такие бандеры. Нам запрещали говорить, что белорусов во время войны жгли украинские каратели, служившие Гитлеру. Страшный народ, чтоб им… Они у нас сотни деревень сожгли. Теперь внуки этих фашистов народ в Одессе замордовали. Недаром Одессу уже все «второй Хатынью» называют, – говорил отец Славы ребятам. – Вы когда-нибудь слышали про подвиги бандеровцев?
– Да нет,– ответил за ребят Павел, – в школе учили, что это немцы белорусских партизан уничтожали.
– Вот и плохо, об этом надо было кричать во весь голос, фильмы снимать, как только на Украине стали поднимать голову бандеровцы. Был один фильм про Хатынь, но там не было ни слова о том, что сожгла село бригада «Нахтигаль», которой командовал Шухевич – ярый бандеровец, а теперь герой Украины. Мы, белорусы, возмущались, как такое возможно? Почему молчат наши власти, почему так безразличны к этой теме в России? Вот и дождались, фашизм на Украине возродился и стал государственной политикой. Что дальше, война?
– Папа, ну что ты ребят пугаешь? – перебил отца Слава. – Какая война? Кто воевать будет?
– Кто-кто, вот вы и будете, не дай Бог. Вы понимаете это, молодежь?
– Надо, значит, будем, – твердо сказал Роман.
– Увы, это народу не надо, это надо тем, кто хочет на войне денег нажить. Им на народ наплевать, у них деньги важнее. Не знаю, чему вас в школе учили, а нам с первого класса внушали, что война нужна тем, кто производит оружие, что две мировые войны разожгли немецкие капиталисты – владельцы металлургических заводов Круппа. Война – это металл. Вот и сейчас, когда в мире упал спрос на металл, наверняка, кто-то из металлургических магнатов заказал эту бойню. На Украине как раз все сошлось: олигархи, в большинстве своем, металлурги, Порошенко, кандидат в президенты, говорят, несколько военных заводов имеет. Он сделает все, чтобы бюджетные деньги потекли на металлургические заводы и на его предприятия. Своих не хватит, американцы помогут. Они на двух мировых войнах поднялись, теперь тоже застой в военно-промышленном комплексе, а тут такой повод попросить денег на спасение демократии на Украине. В Америке давно уже у власти представители оружейных магнатов сидят. Только одна война затухает, США сразу другую поджигают. Свой народ грабят, чужой убивают, а капитал растет.
– Отец, откуда ты это все знаешь? – удивился Слава.
– Из так называемых, средств массовой информации и интернета. Я же в интернете сижу не для того, чтобы поинтересоваться, любит меня мать или нет, как вы, молодежь. Я же его включаю не с той целью, чтобы посмотреть какой-нибудь прикольный ролик или поиграть в стрелялки, а для того, чтобы новости читать, держать, так сказать, руку на пульсе истории. Наше поколение на идее гонки вооружений воспитано. Всю холодную войну с Западом, только о ней и слушали. Это сейчас все расслабились, мол, нас любят на Западе, и воевать никто не хочет, и оружие теперь нам ни к чему, нужны машины, тряпки и турпоездки, причем, чем дальше, тем лучше. А в результате не заметили, как целое фашистское государство на наших границах образовалось, причем, из бывших советских людей.
– Нам некогда об этом думать, мы работаем и учимся, – заступился за свое поколение Павел. – Хотя кое-кто из на наших тоже интересуются политикой. Вот Глеб, например, у нас коммунист, он труды Ленина читает, а Роман – монархист, изучает труды Кропоткина, а Петька на демократические митинги ходит. Я «Капитал» Маркса прорабатываю.
– Капиталистом хочешь стать? – удивился Славик.
– А почему бы и нет? – расплылся в улыбке Пашка. – Деньги – это всегда хорошо.
– А вам не кажется, что идеи этих мыслителей в наше время устарели?– спросил Славик.
– Почему устарели? Я, например, теперь знаю теорию прибавочной стоимости. Чем меньше работникам платишь, тем она выше и выше прибыль.
– Вот он – подрастающий эксплуататор, – напал на друга Глеб.
– Ребята, это хорошо, что вы классиков читаете, но и мировыми новостями надо интересоваться. Гитлер доказал всем, что фашист не любит и коммунистов, и монархистов, и демократов. Яркий пример тому – Петя: поехал в страну победившей демократии, как ее на Западе называют, а попал в руки к фашистам. Они не спросили у него: «За кого ты: за белых или за красных?». У них любимый цвет коричневый. Они его в такие тона и окрасили, – вздохнул отец Славика, кивнув на кровать, где виднелось коричневое от ожогов лицо Пети.
– Отец, ты зачем ребят мучаешь? Им спать пора, – рассердилась на мужа мать Славы.
– Я их не мучаю, я им говорю, что в мире запахло войной.
– И что они должны делать?
– Должны не только об этом не забывать, а обязаны говорить об этом на всех перекрестках, должны митинговать, протестовать против войны. Вот ведь, что в России, что в Белоруссии ни одного митинга не было в осуждение событий в Одессе. Никто не выступил против украинского фашизма. Ребята случайно с этой бедой столкнулись. Помогли, молодцы, а ведь могут забыть, все на несчастный случай списать, не понимая, что война уже дышит им в лицо.
– Я не забуду, – вдруг отозвался со своей кровати только что мирно посапывавший Петя.

Я ТАК РЕШИЛ
Обратная дорога от Гомеля до Питера полетела за окнами Уазика. Петр был доставлен в Военно-медицинскую академию и с большим вниманием там принят. Не было в госпитале человека, который бы не хотел на него взглянуть и расспросить об Одесских событиях, но лечащий врач запретил ему давать интервью, чтобы не продолжать жить в чудовищных воспоминаниях.
– Не успокоишь душу, и тело не пойдет на поправку, – внушал он Пете. – Тебе надо много сил, чтобы выйти из стресса и восстановить изувеченный организм. Как твои органы еще работают, не пойму? Ведь все отбито, ребер целых нет, сотрясение мозга, руки-ноги поломаны, лицо обожжено. С лицом – это мы решим, применим новые препараты, те, которыми лечили Филина…
– Лесного? – поинтересовался Петр.
– Какого еще лесного? Филина, главного балетмейстера из Большого театра, его кислотой облили, не слыхал?
– Наверное, слыхал, сами говорите, сотрясение, вот и стряхнулось в голове что-то, мозга за мозгу зацепилась, – опять пошутил Петр, стараясь скрыть свою непросвещенность.
– То, что шутишь – это хорошо, мое дело – привести тебя в порядок, но без твоей помощи в этом вопросе не обойтись. Настраивайся на оптимистический лад.
– Не поверите, но все говорят, что я человек веселый.
– Поэтому видимо и выжил, что веселый, грустный бы преставился только от пережитого стресса.
– Да нет, помирать мне некогда, дел полно и должников много в Одессе осталось…
– Надумал мстить?
– Я не знаю, что я надумал, но уверен, что не прощу…
– Ладно, Аника-воин, давай лечиться, мстить будешь потом.
Посетителей у Петра было множество. Во-первых, уже на второй день в Питер прилетел отец и взялся выхаживать сына. Понятно, приходили друзья, потом потянулись все его прежние подружки, которых по его просьбе не пускали в палату. Однажды, когда ожоговая корка уже почти сползла с лица, оставив под собой шрамы, покрытые новой розовой кожицей, неожиданно пришла к нему преподавательница, Мария Сергеевна и, почти с порога начала плакать. Так что, не она утешала Петю, а он ее.
– Ну, не плачьте, все будет хорошо, – говорил он, – я поправлюсь, лампочки в коридоре универа вкрутят, третья мировая не начнется, ваш Данька станет отличником, а еще я перестану болтать у вас на лекциях.
– Шкодин – вы просто невыносимый человек, даже в таком состоянии шутите, и причем тут мой Данька? – улыбнулась сквозь слезы преподавательница. – К тому же, на мои лекции вы уже не попадете, осталось две последние, а вы здесь.
– Шутить мне прописал доктор для скорейшего выздоровления, а про внука я вам сказал, потому что уверен, что для бабушки большего счастья, чем внук-отличник не бывает. По крайней мере, моя бабушка об этом мечтала.
– Болтун вы неисправимый, но сегодня мне это нравится. Не пойму только, что понесло вас в Одессу? Как такая история могла произойти с таким веселым и легким парнем, как вы?
– Обижаете, Мария Сергеевна, я не легкий, я – политический тяжеловес. Здесь ходил на митинги, в Одессу поехал своими глазами взглянуть на становление украинской демократии. Вы же сами такая, никто из преподавателей не пришел взглянуть на жертву фашизма и выразить ей свою солидарность, а вы пришли.
– Ох, Шкодин, если бы это была не больница, если бы мне ваш батюшка, с которым мы сейчас разговаривали в коридоре, не рассказал о ваших травмах, я бы решила, что вы меня разыгрываете. Обмазались гипсом, нанесли грим на лицо и смеетесь над сентиментальной дамой.
– Да не верьте вы этому папаше, он же тоже Шкодин, наговорит, только слушай. На самом деле, во-первых, я прошел курс огневого пилинга. Видите, старая кожа на лице сползает? Во-вторых, решил больше походить на мужчину и попросил сделать мне легкую кривизну ног, а они рады стараться: поломали, загипсовали. В-третьих, прошел курс лечебного массажа путем битья бейсбольными битами и, наконец, принял курс недельного голодания для выведения шлаков из организма.
– Несносный вы тип, Шкодин. Как можно шутить в такой ситуации? – усмехнулась сквозь слезы Мария Сергеевна.
– Но вы же повеселели, значит, можно. Хотя я не для вас, а для себя старался, мне доктор одни положительные эмоции прописал, а тут пришла любимая учительница и плачет, это вредно действует на мой больной организм.
Одним словом, ушла Мария Сергеевна от Петра уже улыбающаяся, сказав парню на прощание, что поможет ему сдать сессию, если будут проблемы. Когда преподавательница ушла, на сердце у Пети было тепло и грустно. Приятно было, что его проведал практически чужой человек – преподаватель, а грустно от того, что не было возле него любимой. Понятно, болеет, но даже телефонный диалог с нею не налаживался.
Он позвонил ей еще на подъезде к Питеру, взяв телефон у Паши: собственный телефон потерял еще в Одессе.
– Я слушаю, – услышал он в трубке слабый голос подружки.
– Это я, как ты? – сказал Петя, ожидая бурных эмоций.
– Ты уже здесь? – ответил равнодушный голосок и тут же послышался тяжелый кашель.
– Подъезжаем к Питеру, – ответил он, стараясь говорить бодро и громко.
– Как ты?
– Живой. Пришлось напрячься. Мы же решили жить долго-долго и умереть в один день. Спасибо, что спасла.
– Это не я, это ребята. Я просто рассказала…
Пете стало не по себе, ему казалось, что он разговаривает не с любимым человеком, пережившим с ним вместе все тяготы Одессы, а просто с давней знакомой.
– Мне сказали, что у тебя воспаление легких?
– И не только, – опять послышался в трубке заглушаемый кашлем голос.
– А что еще?
– Да не все ли равно?
– Почему мне должно быть все равно? – удивился Петр. – Ты поняла, кто тебе звонит?
– Поняла… Рада, что ты выбрался из этой проклятой Одессы. Позвони завтра. Не могу говорить, кашель.
Он позвонил на следующий день с нового телефона, который купил ему отец.
– Привет, Ириска, мне показалось или ты на меня обижена?
– Ну, причем тут, обижена? Я больна, мне плохо, я кашляю, температура не спадает, еще придатки воспалились, одним словом мне не до обид. Поправиться бы, – сказала она с раздражением и опять зашлась в кашле.
– Ну, извини, понимаю, что виноват, но так получилось, – пытался оправдаться парень.
– Да ладно, все, проехали, сам поправляйся…
После этих слов в трубке послышались короткие гудки.
Петя отложил трубку и уставился в потолок. Конечно, он понимал, что виноват. Зачем потащил на Украину? Почему не выяснил, как и что? Но ведь он наказан, почему она этого не понимает?
– Позвонил? – зашел в палату отец.
Он был таким же рослым и светлым, как сын, но его волосы уже отливали сединой, а юношеская стройность давно сменилась мужской осанистостью. Когда он узнал о случившейся с сыном беде, его и без того начавшая белеть голова, за одну ночь стала еще светлее. Жена совсем слегла, у нее было больное сердце. Приехать к сыну не смогла, да и не следовало ей видеть его в таком виде, не выдержала бы. Отец поселился в общежитии на месте сына, компенсировал ребятам, как они не отнекивались, все потраченные на поездку деньги. Ребята рассказали ему об Одессе все, что знали. К сыну он с расспросами не приставал.
– Позвонил, – ответил Петя, не отрывая взгляда от потолка.
– Плохо поговорили?
– Нормально, давай, не будем об этом.
– Ты ее тоже пойми. Девчонка, а тут на нее такое свалилось. Видимо, плохо себя чувствует, начнет поправляться и защебечет. Женщины, они такие.
– Понял, – ответил сын и закрыл глаза, давая понять, что говорить на эту тему ему не хочется.
На следующий день он опять позвонил Ирине.
– Как ты? Температура есть?
– Есть субфебрильная, – ответила Ира непонятным термином.
– Какая-какая? – удивился Петя.
– Небольшая, но держится. Воспаление еще не прошло. Как ты?
– Я облезаю, все тело в цветах украинского флага: сине-желтое. Однако, это очень хорошо, что пока нам плохо, – решил пошутить Петя.
– Почему?
– Потому, что все, что нас не убивает, делает нас сильнее.
– Может быть, тебя, а у меня такое впечатление, что жизнь закончилась и впереди одни болезни.
– Что ты такое говоришь? – удивился Петя. – Мы остались живы в этой мясорубке, а, значит, будем жить дальше. Кстати, как вы выбрались тогда с крыши?
– Не знаю, возможно, ты и будешь жить дальше, а у меня все время эти обгоревшие труппы перед глазами. Ночью мы опять забрались на крышу главного здания и по центральной лестнице спустились вниз, а там трупы, трупы, трупы… И все обгорелые. Они мне снятся…
– Я их тоже видел. Жуть! Но мне они не снятся, а снишься ты, но все время вполоборота. К чему бы это, Ириска?
– Откуда я знаю, может быть, потому, что я умираю?
– Ну, что ты такое говоришь, моя хорошая? Мы выжили, мы будем жить. Я бы сейчас к тебе помчался, но ноги пока в гипсе, – уговаривал Петя девушку. – Может быть, тебе с психологом пока пообщаться?
– Я не сумасшедшая! – закричала девушка. – Все, пока!
– Нервничает? – спросил Петю отец. – Может быть, мне сходить ее проведать?
– Хорошая идея! – воскликнул Петр. – Сходи, ребята знают, где она лежит. Возьми цветы, соков, фруктов, конфет шоколадных, она любит, и еще пакетик ирисок от меня.
Он ждал возвращения отца от Ирины, каждую минуту поглядывая на часы.
– Ну, как она? – оторвал Петр свое больное тело от подушек, как только отец переступил порог больничной палаты.
– Да ничего, поправляется, сегодня уже и температура почти нормальная. Личико только бледненькое.
– Она тебе понравилась?
– Хорошенькая, конечно, ничего не скажешь, – отводя глаза в сторону, ответил отец.
– Рада была?
– Как тебе сказать? Немного удивилась, но сразу признала, что я твой отец. Цветы взяла, сама в банку поставила, уже встает потихоньку.
– Обо мне спрашивала?
– Конечно, спрашивала. Я ответил, что понемногу восстанавливаешься, ириски передал.
– Она хоть улыбнулась, увидев их?
– Улыбнулась, конечно, поблагодарила.
– Папа, что-то ты не договариваешь, – рассердился Петя, – неужели она ничего не сказала?
– Передала привет, но мы были не одни, ее родители и днем, и ночью ее опекают, так что разговора не получилось.
– Наверное, она на меня обиделась. Не могла она не обрадоваться, увидев тебя и ириски.
– Понимаешь, сын, там не она определяет свое настроение, там родители ее прессуют. Толком поговорить не дали, мол, она устала, ей надо отдохнуть.
– Понятно, не могут простить, что мы обманули их. Но кто знал, что все так получится?
– Петя, в жизни всякое бывает и, если она тебя любит, она все поймет и простит. Хотя за что тебя прощать? Ты же хотел, как лучше. Мне кажется, тебе надо подождать, пока все утрясется, а там, может быть, и сам на нее другими глазами посмотришь. Знаешь, что говорится в клятве молодоженов: «Я готов любить тебя и в горе, и в радости». Это очень важно. Одно дело, лежать в постели да целоваться и совсем другое – жить вместе, вместе радоваться и вместе плакать. Тут рядом должен быть не декоративный цветок, а сильное плечо, в которое и поплакаться не грех, и поцеловать приятно.
– Я понял, она тебе не понравилась, – расстроился Петя.
– Почему не понравилась? Понравилась, но мне показалось, что она себя любит больше, чем тебя, а это настораживает. Если ты согласишься это терпеть, тогда да, но, боюсь, тебе это быстро надоест. Мы же, мужики, эгоисты и требуем жертвенной любви от своих женщин. По крайней мере, я.
– Зачем мне жертвенная любовь? Я сам готов для нее все сделать, но пока не могу. Что родители говорят про ее здоровье?
– Родители не захотели со мной общаться, – ответил отец, не желая посвящать сына в тот тяжелый разговор, который состоялся у него с родителями Иры.
Мать молчала и только согласно кивала своему мужу, который извергал злобу, проклиная Петра, нисколько не стесняясь того, что перед ним стоял его отец, а сам Петя лежал изувеченный в больнице.
– Пусть он оставит в покое нашу дочь! Зачем ей такой ненадежный и непредсказуемый человек? Потащил девчонку в пекло! Не защитил, сволочь, как это можно?
Вставить слово о том, что Петя сам чуть не погиб, что погиб его брат, что Одесса – это трагедия целого города, Петиному отцу не удалось.
– Он что, за Украину, представитель нашей, так сказать, пятой колонны? – спросил отец у сына.
– Какой еще колонны? – удивился Петр.
– Тех, которые против нашей страны, тех, кто оправдывает украинский майдан.
– Да нет, он совершенно аполитичный человек. Правда, когда наши Крым присоединили, он очень радовался. Даже выпили вместе.
– Радовался, когда напрягаться не пришлось, а чуть прижали – на попятную. Тех, кто готов напрягаться, на земле мало. Ладно, сын, спи, чем больше спишь, тем быстрее поправишься. И запомни, если мужик хочет, он всегда добьется женщины, не взирая ни на какие препоны, а для этого силы нужны.
Однако дни шли, силы прибывали, а вот договориться с Ирой не получалось. Она по-прежнему отвечала на его звонки односложно, общалась без интереса. Часто сама прерывала разговор, ссылаясь на то, что устала и надо поспать.
Ира сама не понимала, что с нею происходит. Она помнила, какая радость охватила ее в момент, когда она нашла своего друга живым в одесской больнице, как перепугалась за его жизнь, как надеялась, что он поправится. Однако потом болезнь совершенно вымотала ее, притупила интерес ко всему происходящему, ввергла в тяжелую депрессию, усугублявшуюся тяжелыми воспоминаниями об одесских кошмарах, которые часто приходили во сне. Димедрол, который кололи вместе с антибиотиками, ввергал ее в тяжелый беспокойный сон, после которого она просыпалась с ломотой во всем теле и больной головой. В таком состоянии прийти в хорошее расположение духа было сложно, в таком состоянии человек постоянно недоволен всем и желает только одного, чтобы его оставили в покое. Даже родители, неотлучно находящиеся возле ее кровати, не давая остаться в одиночку со своими мыслями, раздражали ее. Стоило ей только проснуться, как тут же сыпались расспросы: «Как ты? Тебе лучше? Где болит? Позвать врача? Что бы ты поела?» Когда она стала поправляться, они, списав ее депрессивное состояние на тоску по другу, стали уговаривать ее забыть этого легкомысленного парня, по вине которого она попала на больничную койку.
– Знаешь, китайская мудрость гласит, – назидательным тоном проповедовал отец, – что женщина должна принадлежать тому мужчине, который решит все ее проблемы и не создаст новые. Зачем он потащил тебя в Одессу? Показать родину? Потащил потому, что денег на Бали или хотя бы Египет не было. Мол, вот девушку вожу по курортам, а на самом деле повез к родне и в мае. Нет денег – сиди дома, а не пускай пыль в глаза. Дешевый фраер, как говорят в Одессе.
– Папа, зачем ты так? Он работает, сколько может, столько получает. Отец у него не бизнесмен, а военный, приходится жить за заработанные деньги.
– Вот я и говорю, что ни на что он не способен. Когда узнал, что он работает, думал деловой, а он из семьи военных. Кто его папа, генерал? Ах, нет! Значит заурядность, сын тоже таким станет, – напирал папаша.
– Но ведь не генералы защищают страну, а офицеры и солдаты, – слабо отбивалась Ира.
– Суворов говорил, что плох тот солдат, которые не мечтает стать генералом. Значит, его папаша ни к чему не стремился, и сынок будет таким же. От осинки не родятся апельсинки. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше будет для тебя. Ты девчонка хоть куда, найдется и тебе деловой и любящий человек.
Все эти слова ложились на удобренную страданиями почву, вытравливали в ней все иррациональные чувства, оставляя только самое рациональное из всех – любовь к себе. Сложно было в это гламурное время, в котором выросла Ира, стать декабристкой. Когда в школе изучали тему о декабристах, судьба их жен была непонятна большинству девчонок в классе. Они удивлялись, что те, оставив сладкую жизнь в столицах, отправились вслед за мужьями на каторгу и жили потом в крестьянских избах, в холоде и бедности. Как ни старались учителя истории и русского языка внушить, что декабристки совершили подвиг, отправившись за мужьями, в школе, где учились дети обеспеченных родителей, эти идеалы отзвука в сердцах учениц не находили. «Наверняка, были крокодилихи, – рассуждали одноклассницы, обсуждая между собой эту тему, – были бы нормальными, других бы мужей себе нашли. Олигархов тогда не было, но ведь были помещики, аристократы, просто богатые люди, чего за этими в Сибирь переться?» Культ женской красоты и возможностей покорять ею вершины благополучия был в постсоветской России в моде, и эта мода вытеснила из большинства девичьих голов понятие о простых человеческих чувствах: любви, преданности, патриотизме. Любовь предполагалась только с богатым, а патриотизм вообще вызывал смех. Большинство девчонок из класса мечтали о том, чтобы сразу после окончания учебы «свалить из Рашки», или выйти замуж за олигарха.
Когда Ира встретила Петю – парня из другой среды, предпочитающего зарабатывать на жизнь самостоятельно, живущего среди нормальных ребят из регионов большой страны, она была поражена и увлечена его неординарной личностью, его интересными друзьями и той жизнью, которая кипела вокруг них. Она с головой кинулась в эту жизнь и, казалось, была готова продолжать так и дальше, но выпавшие на ее долю одесские испытания сломили ее и заставили опять полюбить себя. Нет, конечно, такие настроения были неосознанными, не сформулированными, они находились где-то на уровне подсознания, но именно они постепенно охлаждали ее любовь к Пете, а под разговоры родителей он вообще стал казаться человеком случайным в ее жизни. Она вышла из больницы через три недели, похудевшая, побледневшая, но с жаром принялась ликвидировать накопившиеся в университете задолженности. Для того, чтобы посетить Петра в больнице, надо было найти время и сделать над собой усилие. Перед глазами постоянно возникал его ужасающий одесский облик: безжизненное синее от побоев тело с загипсованными руками и ногами, с белой маской крема на лице. Она боялась уродств и всегда отводила глаза, когда видела что-то неприятное. Она боялась, что ей не удастся скрыть свой испуг, если вдруг окажется, что Петр непоправимо искалечен, что ей придется обнять и поцеловать его такого. И все же она позвонила ему и пришла. К ее радости, выглядел Петя вполне нормально. На голове отрос сантиметровый ежик светлых волос, лицо совершенно очистилось от ожоговой корки, синяки на теле прошли, гипс остался только на одной ноге, но он, расписанный хозяином, скорее веселил, чем заставлял ужасаться. Петька перед приходом подружки разрисовал гипс фломастерами, изобразив на его белом поле цветочки, рыбки, сердечки со стрелами и надпись: «Ириска, я тебя люблю!» В этом был он весь: веселый неунывающий Петя. Увидев Ирину, он расплылся в улыбке, от которой пошла морщинами тонкая молодая кожа, появившаяся на месте ожогов. При этом стало отчетливо видно, что ожог имел вид буквы «М». Верхний угол буквы размещался на высоком лбу парня, а ножки пересекали глаза и заканчивались у подбородка. К счастью, ожог был не глубокий и рубца не оставил.
– Здравствуй, Ириска, – привлек Петя девушку к себе. – Видишь, теперь никто не ошибется, что я «москаль», – прочертил он рукой у лица букву «М».
– Чем это они тебя так? – спросила ошарашенная Ира. – Я думала, просто огнем обожгло. Все лицо было в пене.
– Нет, это затейник-татушник, постарался. Помнишь, тот, который мне на Лонжероне тату нарисовал? Он мне на лице букву зажигалкой выжег, художник от слова «худо».
– Как зажигалкой?
– Да вот так, вначале голову осмолил, а потом букву выжег. Давай, не будем об этом. Все прошло, и до свадьбы заживет. Когда у нас свадьба, Ириска?
– Какая свадьба, ты выздоравливай вначале! – отшатнулась от него Ира
– Да я пошутил, чего ты так разволновалась? – все еще улыбаясь, ответил Петя. – Все, что надо для свадьбы, не пострадало, не беспокойся.
– Ну что ты такое болтаешь? – возмутилась Ирина. – Мы не одни, – обвела она взглядом палату, где на соседних кроватях лежали еще двое больных: молодой парень и пожилой мужчина.
– А что такого? Как только я в себя стал приходить, они же меня первым делом спросили, с этим-то как?
– Ох, и болтун он у вас, девушка, – заулыбался пожилой сосед, – только глаза открыл, тут же давай хохмить.
– Да, приколист Петруха знатный, – поддакнул ему парень, – редко такого встретишь, зато весело. Унывать не дает.
– А зачем унывать? На поправку пошел, уже даже все пальцы руке, растоптанные этими уродами, гнутся, один только указательный, – поднял Петька правую руку, – еще нет, но я не грущу, так даже лучше, проще в носу ковыряться, – потянулся Петя к своему носу под хохот своих соседей.
– Ну вот, Ириша, чего их смешить? Палец покажи, а они уже хохочут несерьезный народец, – прокомментировал Петя.
– Он теперь так и не будет сгибаться? – поинтересовалась Ира, которую совсем не рассмешила Петина шутка.
– Будет, куда он денется? – уверенно ответил Петька. – Ему еще надо на курок жать, как для такого дела не согнуться.
– На какой еще курок? – перепугалась девушка.
– А ты что забыла, что мне военные сборы в это лето предстоят, стрелять придется, да и пятиборец я, а стрельбы у нас один из зачетных видов.
– Ааа, – успокоилась Ира, – а я-то думала…
– Ладно, Ириска, пойдем к коридор, иначе этот Неунывающий начнет тебе глазки строить, а я не потреплю, – сказал Петька, поддевая здоровой ногой тапок и, взяв в руки костыли, поскакал в больничный коридор, увлекая за собой девушку.
Они расположились в холле травматологического отделения на мягких просиженных диванах напротив старенького телевизора.
– Ну, рассказывай, – повернулся Петр к Ирине.
– Что рассказывать? – пожала та плечами.
– Рассказывай, почему ты меня разлюбила? Обиделась, перепугалась, другого нашла?
– Ничего и не разлюбила, – слегка отодвинулась от Пети девушка. – Просто я никак не могу стать прежней, у меня откровенная депрессия. Удивляюсь, чему ты радуешься?
– Я радуюсь тому, что живой. Разве этого мало? – довольно резко ответил Петр. – Сашки нет, его друга Марика, с которым меня свела судьба в этом проклятом Доме, тоже нет, нет еще десятков мужчин и женщин, молодых и старых, тех, кто был тогда на Куликовом поле, а мы с тобой есть, и это здорово! Что же тут в депрессию впадать?
– Странно, когда ты полтора года назад провел ночь в милиции, ты умирал от стресса, а теперь, когда смерть случайно тебя помиловала, ты весел.
– Ничего странного, – ответил Петр. – Мне как-то отец по физиономии въехал, за то, что я, шестнадцатилетний, пришел домой навеселе. Я был оскорблен, ведь я же уже взрослый, и тут такой произвол! Однако в конечном итоге отошел, помирились. Зла друг на друга не держали, свои же люди. Наши менты – тоже не чужие, они при исполнении были, тем более их воспитательные меры по обузданию несогласных на фоне перековывания одесситов в бандеровцев, это все равно, как детский лепет на фоне площадного мата. Эти фашики убивали нас просто за то, что мы не такие уроды, как они. На такое не обижаются, за такое сдачи дают, а для этого силы нужны, а они не придут в депрессивное тело. Так мой доктор говорит.
– Господи, ты, им мстить собрался? – возмутилась Ира.
– Ира, давай не будем трогать эту тему, не хочу выглядеть перед тобой трепачом. Поживем – увидим, что дальше делать. Ты спросила, я ответил.
– Тогда ответь мне, пожалуйста, а почему ты не спустился вслед за нами на крышу пристройки? – задала давно мучающий ее вопрос девушка. – Мне так было страшно и холодно там без тебя.
– Отвечаю. Выскочили на крышу нацики, я бы и сам не успел спуститься и вас бы выдал. Пришлось сбросить помост на крышу пристройки, а самому бежать, чтобы отвлечь внимание. Понятно объяснил?
– Понятно… Но теперь такой вопрос, я его не успела задать там, в Доме Профсоюзов, зачем ты пошел туда, оставив меня на вокзале? Что тебе там надо было?
Петр рывком снял руку с плеч девушки, немного отодвинулся, и, тяжело взглянув на подружку, сказал:
– Смерть Саши ответила на твой вопрос. Его надо было оттуда забрать, это я и хотел сделать. Если бы я пришел немного раньше, то сумел бы его уговорить уйти, он был бы сейчас жив, тетя Галя и дядя Гриша были бы счастливы, а мы с тобой уехали бы вместе домой, оставив одесситов разбираться друг с другом, но я промедлил и все случилось так, как случилось.
– Я поняла, что брат тебе дороже, чем я, и поделать с этим ничего не могу, – крикнула Ира с истеричной ноткой в голосе, вскочив с дивана.
– Да, Ира, иди домой, будем считать, что разговор у нас с тобой не состоялся. Отложим его до лучших времен, – ответил ей Петр и, чмокнув подружку в щечку, заковылял на костылях в свою палату.
Несколько дней Ира не звонила другу. Молчал и он. Но случай заставил ее это сделать, и она с облегчением им воспользовалась. Ей позвонила Татьяна Вениаминовна – Ихтиологиня, которая время от времени проведывала ее по телефону. Поинтересовавшись здоровьем Петра и узнав, что он поправляется, она предложила встретиться, как только Петя выпишется из больницы.
– Понимаете, Ирочка, я немного пишу, ну там, записки, рассказы, а эта одесская история меня так поразила, что я хочу написать на ее основе небольшую повесть. Мне очень было бы интересно поговорить с непосредственными участниками этих событий, а где их в Питере найдешь, кроме вас?
Ира не смогла отказать и, воспользовавшись оказией, позвонила Пете.
– А, привет, Ириска, – как ни в чем не бывало ответил ей веселый голос Петра. – Как ты, все еще хандришь, или уже в порядке?
– Захандришь тут, если сплошные зачеты и экзамены. А как ты?
– Ну, я вообще молоток! Везет же идиотам, не поверишь, но у меня уже практически все зачеты и большая часть экзаменов в зачетке проставлена. Не обманула Мария Сергеевна, да и ребята не подкачали, дали возможность закончить герою Одессы бакалавратуру без хвостов. Мне преподы задали кучу рефератов написать, ребята притащили ноутбук, и я, сидя ночами в ординаторской, где есть интернет, накропал необходимое и даже сделал две курсовые работы. Хорошо все же заниматься там, где тебе не мешают, не храпят на ухо и не отвлекают всякие Ириски.
– Получается, что я зря позвонила, – слегка обиделась Ирина, – но у меня есть повод – нас зовут в гости на борщ с пампушками и голубцами.
– Ничего себе, где это такая роскошь? – уже искренне обрадовался Петька.
– Не поверишь, наша одесская попутчица – Ихтиологиня – хочет с нами встретиться. Мы назад с ней ехали, она меня опекала всю дорогу. Теперь изредка звонит, а вчера пригласила в гости.
– Позвони и скажи ей, что придем в субботу. Мне завтра гипс срезают, а через два дня отпустят. Жаль, конечно, с этим произведением искусства, которым восхищается весь госпиталь и мой лечащий врач (строгий, между прочим, дядька), расставаться, но борщ и пампушки с голубцами того стоят.
Был теплый июньский день, столь редкий для питерских широт. Обрадовавшись теплу, на улицы вывалили толпы молодежи, одетые совершенно по-летнему. Несмотря на то, что на градуснике было не больше 20 градусов и ветерок, дувший с Балтийского залива, был еще студен, многие парни были в шортах, а девчонки в топах на бретельках. Во всех дворах Питера цвела сирень, столь любимая в этом северном городе. Согретая выглянувшим солнцем, она запахла, наполняя город ароматом северного лета. Они встретились у метро. Ирина по случаю теплого дня была в юбке и тонкой бежевой кожаной куртке, из-под которой выглядывала светлая голубизна водолазки. Ее стройные длинные ножки в темных прозрачных колготках устойчиво держались на высоких каблучках. Она понимала, что хорошо выглядит. Это радовало и давало надежду на то, что и Пете она понравится. Его недельное молчание задело ее, и в связи с этим очень хотелось предстать перед ним во всем своем великолепии. Все получилось, как и было задумано.
– Привет, Ириска, какая же ты все же няшечка! – подкрался сзади Петр.
– Это тебе! – протянул он ей большой букет белой сирени. – Извини, пока сирень. Денег на цветы еще не заработал. Наломал у нас в общажном дворе.
Петя тоже был одет по-летнему: в футболке, светлых джинсах и бейсболке с большим козырьком. Раньше он никогда не носил головных уборов и даже зимой предпочитал ходить с непокрытой головой, в случае непогоды натягивая на голову капюшон от куртки. Поймав удивленный Ирин взгляд, Петя пояснил:
– Мне нельзя лицо солнцу подставлять, иначе ожоги навсегда останутся на лице в виде коричневых полос. Вот, купил бейсболку. Мне идет?
– Идет, очень даже мило, – заверила его Ира, подумав про себя, до чего же все-таки симпатичный этот ее непредсказуемый дружок, и сердце опять радостно дрогнуло. «Наверное, я его все же люблю»,– подумала она, а вслух сказала: – Надо еще кремом от загара лицо мазать. Я тебе подарю. За сирень спасибо. Ты не обидишься, если мы подарим ее Татьяне Вениаминовне? Все равно, до дому не довезти, завянет.
– Нет, конечно! Идем! – ответил Петя и, заметно прихрамывая, повел подружку в метро.
Татьяна Вениаминовна жила в новом доме напротив Пискаревского парка. Она встретила их, гостеприимно распахнув двери в свою небольшую однокомнатную квартиру.
– Заходите, ребята! Можно было бы, конечно, встретиться в каком-нибудь кафе, но там толком не поговоришь. Идемте на кухню, я уже стол накрыла. Петя, вы, наверняка, голодны.
– Спасибо! Голоден не по-детски, а совершенно по-взрослому, аппетит возвращается, и это здорово! – совершенно не смущаясь, ответил Петя, проходя в просторную кухню.
– Да, и вы, Ирочка, заметно похудели, но как говорится, были бы кости, а мясо нарастет, не так ли?
– Нет, нет, не надо ничему нарастать, мне так нравится, – забеспокоилась Ира.
– Понятно, женщины есть женщины, все хотят быть худенькими, хотя часто это их совершенно не красит, но вам идет. Такую красу испортить сложно. Правильно я говорю, Петя? – улыбнулась Ихтиологиня.
– Ой, и не говорите, Татьяна Вениаминовна, Ириска лучше всех! – ответил Петя, но в его тоне Ира заметила какую-то отчужденность. Раньше он обязательно добавил бы «моя» и чмокнул ее в щеку или прижал к себе. А сейчас даже не глянул в ее сторону.
– Садитесь, ребята, за стол. Я приготовила вам постный борщ по своему рецепту и испекла пампушки с чесноком. Сто лет уже ничего не готовила. Моя дочка с зятем и внуком живут отдельно, я редко для них готовлю, а за пампушки уже сто лет не бралась, но ради таких важных гостей все же решилась.
– Какие мы важные гости? Мы – важные свидетели, – пошутил Петя, принимаясь за борщ, – свидетели Одесской Хатыни, как называют сейчас тот замес, в который мы случайно попали с Ириской. Я когда начал подниматься в больнице с кровати, стал ходить в холл смотреть новости по каналу «Россия 24». Честно говоря, я и не подозревал раньше о его существовании. В общаге, если и включают телик, то смотрят какую-нибудь хрень типа «Дом– 2» или бесконечных «Уральских пельменей», которые так любит мой сосед, несмотря на коммунистические убеждения, а тут, оказывается, новости идут целый день, где все расскажут и покажут. Честно говоря, многое из того, что я узнал, стало для меня откровением. Оказывается, я вообще ничего до этого не знал об Украине, хоть я там и родился и почти каждое лето отдыхал. Оказывается, то, что случилось, произошло с нами не случайно, оказывается, все годы независимости моей Родины, она доказывала своим гражданам, что Россия, где я прожил основную часть жизни, ей враг, и всячески старалась привить нелюбовь ко всему русскому. Что власти Украины рады тому, что люди, которые в Одессе были за Россию, были, как сказал один чиновный гад, «зажарены как колорады». Что никто из тех, кто нас убивал, не был задержан. Арестовали только сотника Миколу, который стрелял в нас, когда мы шли по карнизу Дома Профсоюзов, но вскоре отпустили, а в тюрьме маются десятки куликовцев. Ты видела это, Ириска?
– Нет, я не смотрю телевизор, – опустила глаза в тарелку Ирина.
– Как не смотришь, неужели тебе не хочется разобраться, за что мы пострадали? – удивился Петька.
– Не хочется. И родителям запретила говорить на эту тему. Они опять свои сериалы и спорт смотрят.
– Странно, – пожал плечами Петя.
– Ничего странного нет, я хочу все быстрее забыть. Не было этого, понимаешь, не было! – с вызовом сказала Ирина.
– Ну, вот, а я расспросить вас хотела о тех событиях, – загрустила Татьяна Вениаминовна. – Они меня так потрясли, что я повесть задумала на эту тему написать. Я должна вылить эмоции на бумагу, проанализировать события и, возможно, найти способ спасти мой свихнувшийся народ от той чумы, которая поразила страну. Как ученый, я всегда находила ответы на мучающие меня вопросы, начиная описывать проблему. Уже много материалов собрала, но все это теория, а нужны рассказы очевидцев – жестокий, но личный опыт, который может подтвердить или опровергнуть теорию.
– Не переживайте, Татьяна Вениаминовна, я вам все расскажу, – успокоил женщину Петр. – Мне не раз приходилось это делать в больнице. Как выяснилось, вся Россия потрясена этими событиями и все хотят узнать: неужели те ужасы, которые показывают по телевизору, происходили на самом деле? Я говорю народу, что все, что они видят на экране, не отражает и десятой доли того кошмара, который пережили мы в Одессе. Я готов кричать об этом на каждом углу, странно, что еще пресса меня не нашла, а если кому-то не приятно это слушать, есть возможность уйти в другую комнату и посмотреть очередную мыльную оперу, – выразительно посмотрел Петя на девушку.
– Рассказывай, для этого шли, – ответила та сердито.
Петя начал рассказ с того момента, как они расстались на вокзале, и до той самой минуты, когда сознание покинуло его под сыплющимися ударами беснующейся толпы на погружающемся в вечерние сумерки Куликовом поле. Постепенно включилась в рассказ и Ира, вначале дополняя друга, а потом достаточно подробно описала все то, что пришлось пережить ей.
– Если мой рассказ как-то позволит вам представить картину этой жуткой Куликовской битвы, я буду рада, – сказала Ирина, заканчивая свой рассказ. – Но больше никто и никогда не заставит меня вернуться к этим воспоминаниям.
– Ну, а если я напишу книгу, вы ее прочитаете? – спросила Татьяна Вениаминовна.
– Извините, но нет. Пусть читают те, кто этого не пережил, потому что рассказ всегда мягче, чем реальные события, о которых я действительно хочу забыть, – очень по-взрослому ответила Ира.
– А вы Петр, прочтете? – посмотрела хозяйка дома на парня.
– Я прочту, но при одном условии, если в этой книге будут ответы на мучающие меня вопросы.
– И что же это за вопросы? – заинтересовалась Татьяна Вениаминовна.
Парень немного помолчал, а потом, как-будто собравшись с духом, начал сыпать вопросами, постепенно срываясь на крик.
– Вот вы скажите мне, пожалуйста, за что они нас убивали? Что сделала им эта несчастная горстка людей, отстаивающая право на свой язык и свою историю? Что сделал им мой брат, идеалист и романтик Сашка, та несчастная бабушка с внуком, которые случайно попали с нами в этот страшный Дом и были растерзаны? Что сделали им мы с Ириной, совершенно левые в этом деле люди? Почему, за какие такие грехи безоружных людей так безжалостно жгла и убивала разъяренная толпа? Как можно было добивать тех, кто, выпрыгнув из окна, остался жив? Выпавших из петли даже палач милует, а эти добили! Тогда я смотрел на озверевшие лица фашистов и не понимал, за что, так и теперь смотрю на их жаждущие крови рожи на экране телевизора и опять не понимаю. Среди них ведь были не одни майданутые Псы и отмороженные ультрас из футбольных фанатов, среди них были вполне приятные, на первый взгляд, парни, как этот наш Татушник, который рисовал потом на мне зажигалкой. Там были вполне интеллигентные люди, но с искаженными злобой лицами. Чего они добивались, убивая нас? И второй вопрос: почему украинские власти отдали людей на растерзание толпе, почему это происходило с молчаливого согласия милиции, на глазах зевак, на глазах корреспондентов, которые, наверняка, были там, на площади, по крайней мере, те кадры, которые я потом видел на ТВ, вполне профессионально сняты. Я даже нас с Ириной на карнизе дома разглядел.
Еще меня очень интересует, почему одесситы не вышли освободить нас, запертых в горящем доме? Ведь все, кто был в нем, звонили домой, друзьям и просили их спасти. Почему никто не пришел? Ведь если бы пришли родственники, друзья, соседи и просто неравнодушные люди из миллионного города, разве бы они не отбили куликовцев из рук этих зверей? И, наконец, меня очень удивило отсутствие адекватной реакции нашей российской и мировой общественности на эти события. Да, наши СМИ твердят об этом постоянно и по всем каналам, да, народ живо интересуется тем, что произошло и негодует, но так между собой, на своем рабочем месте, на кухне или в спальне. Где тысячные демонстрации, которые мы видели, когда к России присоединяли Крым? Где жесткие заявления наших правителей? Мне кажется, вся их реакция свелась к простому: ай-ай-ай, так нельзя! Запад же, как говорят наши СМИ, вообще молчит и не желает этого замечать. Не видят этих зверств и те, кто в первую очередь должны видеть: ОБСЕ, ООН и прочие защитники человечества. Где они? Как этого можно не замечать? Ведь у всего мира на глазах неофашисты убивали ни в чем не повинных людей! Как можно об этом молчать?
– Я постараюсь ответить на ваши вопросы, Петр, – начала Татьяна Вениаминовна, когда парень замолчал, – но имейте в виду, что изложу чисто мое видение проблемы. Я его выработала на основании своих наблюдений за новейшей истории Украины, вначале в качестве гражданки этой республики, и потом, живя в России. О многом я уже говорила в спорах с нашими попутчиками, когда ехали в Одессу. Наверняка вы в тот момент, как сейчас говорят, были не в теме и реагировали, в основном, на выпады этих ура-патриотов Украины в адрес России, не понимая, что это не их частное мнение, а политика нового государства, которую они насаждают в стране со дня независимости. Эта политика навязана большой и разнообразной Украине людьми, живущими на Западной Украине – западенцами, как их называет остальная часть страны. Западная Украина – значительный кусок земли, оторванный от Великой Руси татаро-монгольским нашествием, слишком долго жил под гнетом тех, кто ненавидел Россию и прививал эту нелюбовь своим вассалам. Вначале им внушили, что они – самостоятельная нация, не имеющая с русским миром ничего общего, а потом убедили, что их соседи – агрессоры, от которых добра не жди. Понятно, европейским соседям так было проще удерживать Галичину и Волынь в сфере своего влияния и принуждать, оторвавшийся от своих корней народ, воевать против своих северных братьев. Сами же хозяева не слишком баловали своих подданных, а, по сути, даже за людей не считали. Они называли украинцев быдлом, то есть чем-то средним между человеком и скотиной. Что формирует такое отношение у человека? Злобность, комплексы и желание от них избавиться, став самостоятельным. Как говорил Толстой, кто счастлив сам, другому зла не желает. Причем, особенно усердствовали в унижении украинцев поляки, наши вечные противники, обиженные на Россию за три передела Польши между великими европейскими империями, не простив нам этого даже после Второй Мировой войны, когда мы их спасли от полного уничтожения фашистами и восстановили страну практически в ее прежних границах. Да, им пришлось расстаться с Волынью и Галичиной, но вряд ли это была большая потеря, так как проживающие на этих землях украинцы их ненавидели и во время войны устраивали польские погромы. Чего только Волынская резня стоит, когда были уничтожены до сотни тысяч поляков! Присоединение этих земель к Союзу радости нам тоже не принесло. Польша в очередной раз надулась, а Галичина с Волынью своими так и не стали, сколько бы денег мы не вливали в экономику этого края. Главное, чего они не могли простить советской власти, так это того, что мы отняли у них законную мечту любого холопа – стать паном. Кроме этого, безбожные советы замахнулись на их святыни: веру и церковь, которые дали им возможность сохраниться как нации. Таким образом, став частью СССР в виде Украинской Советской Социалистической Республики, западенцы не переставали мечтать о самостийности. Однако теперь оккупантами они стали считать не австрияков и поляков, а русских или москалей. После обретения независимости в девяностые годы они предпочли не заметить, что Россия отпустила Украину в самостийность мирно и совершенно безвозмездно. За это России никто из украинских президентов спасибо не сказал. Наоборот, все они неизменно винили нашу страну во всех своих грехах, разливая желчь ненависти к России, копившуюся на Западной Украине, по всему государству. Эта отрава просачивалась в СМИ и при Кравчуке, и при Кучме, а при Ющенко полилась потоком. Если при Кучме был снят совершенно антирусский фильм про алкоголика Петра Первого, то при Ющенко страна упивалась темой голодомора, устроенного, по их мнению, русскими, чтобы уничтожить украинцев. Да, голодомор был, но не только в Украине, он лютовал на всех хлебопашеских территориях Советского Союза, где грузин Сталин вымел все закрома для индустриализации страны. Если бы Россия вовремя поняла, что происходит на Украине, включила бы свою пропаганду, и начала бы рассказывать, кому обязана Украина своим появлением на карте мира, кто такие Бандера и Шухевич, что будет с экономикой Украины, разорви она экономические связи с Россией, возможно, и не было бы этого кровавого Майдана. Возможно, и не удалось бы привить украинцам мысль о том, что главным их врагом является Россия, ведь в то время русское телевидение не было запрещено на Украине. Однако наши средства пропаганды решили промолчать или вяло отмахнуться от этой проблемы, считая, что все само собой рассосется. Но не случилось, а, наоборот, запрыгало с новой силой под крики: «Кто не скачет, тот москаль!» Желчь западенской ненависти разлилась по всей стране и наполнила рты большинства украинцев горькой слюной, которая брызжет теперь из открытых украинских ртов под крики: «Слава Украине! Героям слава!» Эта желчь и управляла разъяренной толпой на Куликовом поле. Они, убивая пророссийски настроенных граждан , были убеждены в том, что убивают врагов своей Неньки. Вот отсюда ярость, жестокость и безжалостность.
– Извините, Татьяна Вениаминовна, – перебил женщину Петя, – но неужели за годы советской власти в Западной Украине, а они длились практически сорок пять лет, эта ненависть к русским у них так и не прошла? Ведь все у них было: города, заводы и санатории. Мы были как-то во Львове с семьей, и все нормально. Неужели эта ненависть так глубоко засела в них?
– Все мы родом из детства. Я, например, с большой опаской отношусь к китайцам, а почему? Потому что все студенческие годы, выпавшие на культурную революцию в Китае, слушала радио про ненависть китайцев к нам. С той поры миновало сорок лет, а в голове осталась фраза, якобы взятая из библии: «Ждите войны с китаями!» Так что народная память – штука долгая, а если ее еще и постоянно освежать, что делалось в Украине со времен объявленной Горбачёвым гласности, становится понятно, что взрастить на Украине ненавистников России, было делом времени. Ведь и майданщики, и те, кто убивал куликовцев в Одессе, выросли в годы независимости Украины.
– Так, с западенцами понятно, а остальная Украина, она с чего вдруг озверела? Говорят, среди напавших на нас ультрас было много одесситов, харьковчан, они же не западенцы. Их ведь никто не притеснял, комплексы у них развиться на этой почве не могли, почему же наш коренной одессит – татушник – издевался надо мной?
– Но ведь ваши мучители, в основном, молодые люди. Они выросли на новых учебниках, на антирусской пропаганде. Однако не вся молодежь Одессы вышла вас убивать. Семена ненависти приживаются только на порочной почве, она дает всходы только в агрессивных душах, склонных к садизму, и не стоит считать, что такие души бывают только украинскими. Когда Германия стала гитлеровской, и в этой высоко цивилизованной нации нашлись садисты, придумавшие концентрационные лагеря, газовые камеры и саму идею уничтожения людей другой национальности. Не так давно, и десяти лет не прошло, как и в России появилась проблема нацизма и ксенофобии. Ходили наши фашисты маршами, (сама однажды такой толпой была окружена, едва выбралась), делали тату, свастики, зиговали, брили головы, читали «Майн Кампф», но главное, били инородцев из Средней Азии и Кавказа. Где они теперь? Возможно, в подполье, но их не видно, так как общественность и власть объявили им войну. Я к тому, что экстремистов хватает в любом народе. Украинское правительство не смогло или не захотело подавить националистические течения. Почему? Да потому, что им нужна была внутри страны русофобская сила, которая в любую минуту могла бы раскрутить антирусский шабаш и обвинить в просчетах и коррупции правительства северных соседей. Всем правителям самостийной Украины было выгодно очернить русский народ, а как иначе оправдать развал Союза, который по живому разрывал связи с нашими народами? Только оболгав Россию, только превратив ее во врага, можно было убедить украинцев, живущих за пределами западной части страны, что все беды в стране от собственных братьев, что, только оторвавшись от них, страна расцветет. Только отделившись от северных варваров и войдя в Европейский Союз, украинцы станут уважаемыми европейцами и заживут сыто и богато. Это у большинства русских счастье не в богатстве, а у любого из украинцев, где бы он ни жил, желание стать богатым и знатным, то есть паном, является основной национальной идеей.
– Я не могу понять, а куда смотрела Россия? – удивился Петя. – Прижали бы как-нибудь.
– Были попытки, но кто правит в современной России? Бизнес, ему все равно, что думает о его стране покупатель, главное, чтобы брал газ, нефть, лес и прочие российские товары. А народ молчал, как и промолчал по поводу Одесской трагедии. У нас принято выступать или за правительство или против него, а вот против того, что и так понятно, например, с осуждением фашизма или любого другого злодеяния никто на улицу до команды правительства не выйдет. Почему такой команды не последовало? Возможно, сочли этот повод недостаточным и решили, что покипит разум возмущенный и успокоится. Даже когда произошла Одесская трагедия, погрозили пальчиком с экрана, пошумел наш представитель в ООН, и достаточно. Мировая общественность, представленная в этой организации проамериканскими силами, предпочла этого не заметить, не желая разбираться, кто кого сжег в Одессе. Не в их интересах обращать внимание на жестокие шалости своих любимцев. Вот если бы это произошло в России, тогда бы можно было и пошуметь.
– Ну, а народ Одессы почему не защитил нас? – не унимался Петр.
– Я помню, что ты уже об этом спрашивал. А вот скажи мне, если бы это все случилось с тобой не в Одессе, а в Питере, кому бы ты позвонил с просьбой о помощи?
– Ребятам: Пашке, Терминатору и Матросу, извините, Ромке и Глебу.
– Понятно, своим близким друзьям, которые наверняка были бы там вместе с тобой, как Саша с Мариком. А стал бы ты звонить просто знакомым? Вряд ли, просто знакомый с места не сдвинется. Да и некогда было молодежи звонить. Судя по вашим рассказам и по тому, что показывали по телевизору, они сразу приняли бой и в большинстве своем погибли в первый час схватки. Кто из взрослых людей ходит на такие сходки? Как правило, народ либо одинокий, кого остановить некому, либо семьями. Таким образом, звать куликовцам было особо некого.
– Точно, – вставила свое слово Ира. – У нас на крыше сидели все одинокие, кроме Анны Викторовны. Она хотела позвонить сыну, но не стала его подвергать опасности.
– Да, мир так устроен, что родители лучше погибнут, чем станут детей звать на верную смерть. К тому же, мнения в Одессе разделились, я это по участникам конференции заметила. Она проходила в загородном отеле. В подавляющей массе участниками были одесситы. Утром третьего числа, когда стало известно, что произошла бойня на Куликовом Поле, одни из них говорили, что так и надо сепаратистам, и косо поглядывали в мою сторону (больше ученых из России не было). Другие в кулуарах подходили ко мне и уверяли, что пророссийски настроенных в городе много, но они запуганы, и что город наводнен правосеками. Их якобы заранее завезли из Киева и поселили в загородных пансионатах для создания проправительственных сил с целью подавления народных выступлений на майские праздники. Наверняка и в этих условиях кто-то пришел все-таки на подмогу куликовцам, как, например, родители Марка, но их было откровенно мало. На следующий день всего около тысячи смельчаков собрались возле СИЗО с требованиями освободить задержанных куликовцев. Но что эта горстка людей могла сделать на Куликовом Поле с беснующейся толпой, с которой даже милиция не связывалась?
Немного помолчав, она спросила, посмотрев на Петю.
– Ответила я вам на вопросы?
– В принципе, да. Я понял, что должного наказания этим фашистам ждать не приходится. Одни равнодушные, другие трусливые, третьим это на руку. И что же теперь нам всем, недобитым на Куликовом поле, утереться и жить дальше, простив бандитам их злодеяния? – с вызовом спросил Петр.
– Петр, как вы думаете, кто вершит историю во всем мире? – внимательно посмотрела на парня Ихтиологиня.
– Власти, – ответил Петя.
– Нет, историю творит народ, так что в его силах либо заставить власть покарать убийц, либо, объединившись, сделать это самостоятельно. Другого пути нет. Как в песне поется: «Никто не даст нам избавления: ни Бог, ни царь, и ни герой, добьемся мы освобождения своею собственной рукой». Я распевала эту песню все детство и молодость, она вошла в сердце нашего поколения на всю оставшуюся жизнь.
– Я вас понял, – сказал Петр. – Спасибо вам за прием и за беседу. Надо это все осмыслить. Мы, наверное, пойдем…
После этого тяжелого разговора гулять не хотелось, и Петя поехал проводить Ирину домой. До самого дома он молчал, не замечая косых взглядов подружки. Наконец, она не вытерпела и спросила:
– Что ты молчишь?
– Я думаю, – коротко ответил Петр.
– О чем?
– Я думаю о том, что наши с тобой страдания и страдания остальных куликовцев, смерть Сашки с Марком, этого мальчишки с бабушкой и многих других, так и останется не отомщенной и даже должным образом не осужденной, а это не порядок.
– Петя, неужели ты так и будешь теперь думать только об одесских ужасах? Неужели не можешь отвлечься на что-нибудь другое? Это, по крайней мере, странно! Не виделись давно, а ты идешь и не обращаешь на меня никакого внимания, – возмутилась Ирина.
– Прости, Ириска, я сам не знаю, что со мной. Пока выздоравливал, как-то забылось все, повеселел, а теперь, когда я чувствую себя уже почти здоровым, я не могу думать ни о чем другом. Мне не интересно ничего, кроме телевизионных новостей, где я пытаюсь услышать, что украинские фашисты арестованы, наказаны, мир возмущен и прочее, но ничего этого нет. Мои друзья тоже уже этой темой не интересуются. Глеб, по-прежнему, норовит своих дурацких Пельменей посмотреть и поржать, Пашка погружен в свой бизнес, Ромка проводит пропаганду здорового образа жизни, а меня все это бесит. Я не знаю, что с этим со всем этим делать, как с этим жить дальше?
– Зачем об этом думать? Все это уже позади, все это в далекой Одессе. Мертвых не вернуть, а выжившие поправятся. Надо самим жить дальше. Давай завтра съездим в Петергоф? Полечимся тамошней красотой. Фонтаны уже работают.
– Фонтаны – это, конечно, здорово! Может быть, и съездим, а пока поедем ко мне. Глеб сегодня на весь вечем уехал со своей Анютой к ее родне.
– Ой, нет, я не могу, меня родители сегодня ждут, у нас будет гости, – отказалась Ира, сочинив, первую пришедшую в голову причину. Близости с Петей ей не хотелось, она сама не смогла бы ответить, почему.
– Гости, говоришь? Иди, конечно, развлекай гостей. Надеюсь, ты доберешься до дома без приключений, уже белые ночи, светло, а я ногу натрудил, поковыляю домой, – произнес Петя ровным голосом и, чмокнув Иру на прощание, похромал к остановке метро.
Он позвонил ей через неделю и предложил встретиться возле университетского фонтана.
– Поздравь меня, – сказал он весело, но его полуприкрытое веко говорило, что Пете совсем не до смеха.
– С чем, экзамены сдал?
– Да! Все я со всеми рассчитался. Я свободен!
– У тебя же еще три месяца военных сборов.
– Правильно, Ириска, вот туда я завтра и отправляюсь.
– А где вы будете служить?
– Есть на свете один славный городок под названием Славянск, там я и освою военную науку под командованием подполковника Стрелкова.
– А где в России такой город? И кто такой Стрелков? – удивилась Ира.
– А это не в России, а на Украине. Ты что же, не слышала, что под руководством отставного русского офицера в Донбассе идет война?
– Вас что, туда посылают? – ужаснулась Ира.
– Нет, я еду добровольцем, а военку в следующем году пройду. С военной кафедрой уже договорился.
– Ты что, ненормальный? Зачем это тебе? – спросила потрясенная Ира.
– Нет, я абсолютно в своем уме. Ты помнишь, что говорил нам на Приморском бульваре старичок? Быть большому хипишу, быть битве с фашистами. Тогда я ему не поверил, а зря. В том, что на Украине произошел именно фашистский переворот, я убедился, как говорится, на собственной шкуре. Одесса – это только начало. Впереди долгая борьба. Я должен в ней участвовать, я должен быть с теми, кто решил сражаться с фашизмом, чтобы он не расползся вначале по Украине, а потом по России и всей Европе. Люди в Донбассе поднялись против фашизма, потому что больше некому. Одни чиновники деньги берегут, другие – честь мундира, простому человеку нечего беречь, кроме своей жизни, поэтому мое место среди них. Пока я не отомщу за всех нас, я не вернусь. Там меня уже ждет Сашкин отец, он записался в ополчение. Я с ним вчера разговаривал.
– Он говорил, что пойдет воевать, когда провожал меня на поезд, но его можно понять. Сын убит, а без него потерян смысл жизни, но зачем это тебе? Я не понимаю, – с жаром сказала Ира.
– Я так решил, так что придется это понять. Хотя тебе все это уже ни к чему. Проклятые фашисты убили не только Сашку, но и твою любовь ко мне. Я еще и за это должен поквитаться с ними. Так что прощай, на всякий случай. На войне все может быть…
И не успела девушка что-нибудь возразить, как Петр, прижав ее на мгновение к себе, ушел и вскоре скрылся в проеме дверей метро.

Санкт-Петербург, Декабрь 2014 г. 09.12.2024

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.