Я прошла это… Рассказ очевидца. (История с географией одной ссыльной семьи) Каракозова З.А., Козловский Э.А.

Предисловие

Зою Андреевну Каракозову (девичья фамилия – Полякова) 1924 года рождения, очень скромную, интеллигентную, щупленькую женщину, как называют, “божий одуванчик”, мы перевезли из Волгограда к нам в Москву после перелома бедра. Родственников у 81-летней бывшей учительницы там не оказалось. Бог не дал ей детей - здоровье не позволяло, но наградил уникальной памятью и умением излагать свои воспоминания. Она помнит имена, даты рождения и судьбы всех своих родственников. Родственников же у Зои Андреевны было и осталось очень много, и судьбы у каждого разные. Помнит большую часть своих учеников по имени и фамилии, насчитывающих около тысячи человек. И мы уговорили Зою Андреевну рассказать про свое житьё-бытьё: чего зря время терять, лежа на кровати.

А жизненный путь у нее, как и у миллионов репрессированных, был крайне не легок. Всю жизнь она скрывала от всех, что была репрессированной. Даже своему мужу, с которым прожила 40 лет, рассказала об этом Зоя Андреевна лишь перед его смертью, в 1985 году. Невозможно представить себе, какой силы страх руководил ею, каких усилий воли стоило столь долгое молчание этой маленькой женщине.

Лишь из Астраханской области в списке “Мемориала” числится 12000 репрессированных. Ко всему населению области это составляло около 2-х процентов. Казалось бы - какая мелочь. Но сколько судеб исковеркано, сколько слез и крови пролито, сколько людей физически и морально уничтожено. Для чего???

А лучше ли было тем, кого не “забрали”?
В голодовку 1933 года в Союзе, особенно на Украине и в Поволжье, люди умирали миллионами. У колхозников отбирали хлеб не только колхозный, но и личный. До последнего зернышка!!! Отбирали, якобы, излишки.

Итак, купили диктофон, нарисовали семейное дерево, и вот я, Козловский Эдуард Александрович – муж племянницы Зои Андреевны, считываю перенесенные с диктофона на компьютер записи, наговоренные ею, набираю текст, вношу уточнения. Решили начать с описания ее жизни. А дальше – как пойдет, и будет ли востребовано.
Решать Вам, дорогой читатель.

И если Вам это будет не интересно, то останется память о предках нашим внукам и правнукам. Уже сейчас внукам крайне любопытно, откуда же они произошли, кто их прародители, какова их судьба.


Глава 1. 1927 год. НЭП - новая экономическая политика

В дельте Волги между судоходным притоком Табала и узким притоком Банновка, в 60 километрах от Астрахани находилось большое зажиточное село Каралат, оно и сейчас существует. В нем в 30-х годах проживало более тысячи жителей, занимавшихся рыболовством в Каспийском море-озере. В основном ловили рыбу осетровых пород: белугу, севрюгу и осетра. Из других пород оставляли только сазана да судака. Все другие породы рыб считались сорными, их выбрасывали обратно в море. Заготавливали также воблу, которую вялили для еды зимой. Пойманную рыбу возили в Астрахань и сдавали “торговцам”. На вырученные деньги от продажи рыбы приобретались необходимые продукты и вещи.

На одном из подворьев села у моего дедушки Полякова Ивана Ивановича и бабушки Екатерины жили три сына с семьями, имея общее хозяйство: Василий Иванович, Андрей Иванович – мой отец и Степан Иванович – младший брат. Всего в семье насчитывалось 18 человек. Были у них ещё две сестры, которые жили у мужей, и два брата. Четвёртый брат Федор Иванович с семьей некоторое время жил вместе с ними, но после гражданской войны отделился. Потом отделился и пятый брат Иван Иванович с семьей.

После смерти родителей оставшиеся в подворье три брата решили поделить нажитое за многие годы имущество. К этому времени в подворье недалеко друг от друга было построено 5 домов. Было принято, что младшему брату, как наследнику, передавался дом отца. Старшему брату Василию Андреевичу досталось два дома: в одном, находящемся внутри двора, жила его семья; другой, выходящий на улицу, сдавался учителям – недалеко была школа.

Моим родителям, имевшим к тому времени уже пятерых детей, после раздела имущества достались два предварительно выстроенных новых дома. Второй дом предназначался для моего старшего брата - Сергея, когда тот женится. Кроме того, каждой семье досталось по корове, по лошади и имущество для хозяйства. Одна лошадь оказалась лишней, но она пригодилась, так как нашу лошадь нечаянно утопила зимой в Волге моя сестра Таисия.

Обычно каждый дом был разделен как бы пополам. В одной половине жили, в ней была русская печка. В другой - находились амбар и летняя кухня, к ним примыкала терраса под будущую веранду. Дома снаружи и изнутри были покрашены голубой масляной краской, потолок, окна и двери – белой. В большом доме жили зимой. В начале весны перебирались в меньший дом. Веранда в нём пока еще была не застеклена, но кушали мы всегда только на веранде, закрываясь от жгучего солнца парусами.

В амбаре хранились рыболовные снасти для осетровых рыб и сети, которые назывались “оханы”. Там же были лари, отведенные под продукты для кормления большой семьи: ржаная, пеклеванная и белая мука, крупы и овощи. Всё это у нас не выращивалось - привозилось из Астрахани. На так называемых “вешалах” чердака висела вяленая вобла. Там же вялилось и мясо. Икра и свежая рыба хранились в “ледниках”. У каждого брата были свои хлев для коровы, конюшня, баня и рыболовецкое судно. Ледник был общим.

Двор у нас был большим, почва – глинистая. В дождик двор становился слякотным, обувь очищали о вбитые в землю скобы и мыли в корыте. В доме ходили в чакчурах – домашней обуви. В жаркое время глина превращалась в асфальт, и часто перед засыханием мы, дети, делали на ней узоры, которые держались по нескольку недель.

Отец был отличным хозяином, всё знал, всё умел. Со старшим сыном Сергеем они часто “убегали” в море на ловлю рыбы, бывая там иногда и по месяцу, на своем плашкоуте или “подчалке” - так называлось парусное рыболовецкое судно. В нём была каюта для отдыха и люки для хранения рыбы. Моторов и весел не было, имелся лишь шест для отталкивания на мели.

Женщины обычно нигде не работали, занимались домашним хозяйством и детьми. Детей в каждой семье было много. О контрацепции не знали, да и церковь не разрешала предохраняться. Так, у моих родителей было восемь детей - два сына и три дочки, ещё три девочки умерли в младенчестве от различных инфекций. Было бы и больше, если бы не забирали воевать сначала на первую мировую, а потом и на гражданскую войны. Мама была, как она говорила, семь лет солдаткою. В гражданскую войну отец воевал на стороне “красных” в районе Кутаиси. На войну забирали и всех остальных братьев. В это время участникам войны выдавали пособия, но их было недостаточно, и женщины работали на бахче, выращивая и убирая арбузы, дыни и тыквы.

Единственной обязанностью женщин, касающейся рыболовных дел, была заточка напильниками металлических крючьев со снастей, на которые “ловили” осетровых рыб. Все крючья должны были быть очищенными от ржавчины, блестеть и быть очень острыми, так как крючья должны были зацепить осетра за любое место. “На ржавчину” никакая рыба не шла. Крючьев же было на снастях не¬сколько сотен. В устьях рек, куда осетровые шли на нерест и обратно в море, снасти висели на “балберках”, которые служили для удержания снастей и наблюдения за ними. В 30-х годах этот крайне браконьерский способ ловли был запрещен. Разрешалось ловить лишь сетями. Но даже и в наше время браконьеры, особенно в пределах узких границ Калмыкии на Волге, ловят осетровых на крючья в больших количествах.

Вставали обычно в 8 часов. Раньше всех вставала мама – ей надо было напоить и накормить корову, лошадь и куриц - другой живности не держали. Затем готовила в печке еду для всей семьи на целый день. Как правило, готовилось несколько блюд: щи или суп; запечённое картофельное пюре, замешанное на яйцах – “дрочёна”; каша, чаще пшенная; ну и, конечно, обязательно ставили самовар.

Пили почти всегда (если было молоко) “калмыцкий” плиточный чай. Это - когда плотно прессованные вместе с ветками чайные листья завариваются в воде пополам с молоком, добавляются по вкусу немного соли и масло сливочное или жидкое сало. Впервые попробовавшим, этот чай не всегда нравится. Но постепенно к нему привыкнув, понимают, что более сытного и вкусного чая не бывает. К чаю давался пирог из чисто белой муки. Самыми любимыми были пироги с ка¬пустой и осетром, которые выпекались в печке.

Мясо подавалось в щах или супе только по праздникам. В дни постов готовилась постная пища. Великий пост очень строго соблюдался. Перед каждым приемом пищи перед иконой молились сначала взрослые, а потом дети, но это от нас не очень требовали. Позже вешать иконы в доме стали запрещать. Взрослые и дети кушали за разными столами. Каждому ставились отдельные тарелки, давали деревянные ложки, что свидетельствовало о достатке в доме. С общего блюда ели только икру. Пирогами и рыбой делились с соседями, особенно с вдовами, потерявшими в прошедшие войны своих мужей. Они с благодарностью все принимали.

На ужин, если не оставалось или не хватало подготовленной на день еды, на стол ставилось блюдо свежепросоленной, черной зернистой икры и нарезался хлеб. Чаще подавалась ястычная (в жирной оболочке) икра. Хотя она и считалась третьесортной, но была очень вкусной. Зернистая, очищенная от ястыка икра, хранилась в бочках и шла на продажу. Особенно ценилась паюсная икра, годная для длительного хранения.

У каждого ребёнка в семье были свои обязанности: сходить туда-то, к тому-то, купить что-то и т.п. Любимым нашим блюдом была вяленая вобла. Очень умел наш отец её не только посолить, выдержать, но и провялить. Вобла развешивалась на чердаке, который назывался “подловка”. Вобла была излюбленной едой в семьях рыбаков, поэтому её заготавливали всегда очень много. Из неё готовились и суп и пироги, её ели и вяленую и отварную. Отправляясь куда-либо, мы, дети, поднимались на чердак, отбирали несколько самых лучших вобл, шли на кухню, отрезали ломоть свежеиспечённого мамой ржаного хлеба, и где-нибудь во дворе с великим удовольствием съедали эту воблу, а потом запивали волжской водой из бочки, стоявшей на телеге посреди двора. Ни о каких санитарных предосторожностях мы тогда и понятия не имели. Поев воблы, мы уходили гулять.

Нас, дошкольников, особенно ни в чём не ограничивали. Наказаний особых не было - дети слушались и почитали родителей. Лишь однажды, когда я, видать, сильно пошалила за столом, отец молча взял меня за руку и отвел в темный амбар, посадил в угол и закрыл его. Я, конечно, плакала, кричала, как всегда. Но никто не промолвил ни слова, никто не заступился, и, главное, мама. Не помню, кто меня освободил из этого плена.

Я очень любила сладости, часто проникала в чулан и таскала конфеты, которые от меня прятали. За это меня мама иногда отшлепывала. Даже будучи в лагерях отец меня никогда не наказывал, и если что-то было не так, всегда говорил: “Ух…”. И этого было достаточно. Был он очень добрый.

В нашей семье родилось 8 детей. У меня было 2 сестры, старшая - Таисия (1910 г.) и младшая - Галя (1925 г.) и два старших брата – Сергей (1912 г.) и Михаил (1919 г.). Галя была очень красивой девочкой, похожей на отца. Она прожила всего 3 года, и отец по ней очень тосковал и часто говорил:
- Боже! Как мне хочется выцарапать Галочку из земли.

Еще три сестры умерли от инфекции почти сразу после родов до моего рождения. Мы все часто болели. Перенесли почти все детские инфекции: корь, дифтерию, скарлатину и т п. Михаил был самым слабым мальчиком. И когда однажды сильно заболел, решили перед смертью его окрестить, как требует православие. Своих мужиков в доме не было – все ловили рыбу. Шёл по селу Абрамыч, так звали одного селянина. Женщины затащили его в дом и уговорили быть крёсным. Так и окрестили. Выжил Миша.

Сергей учиться любил. В 12 лет окончил начальную школу (другой в Каралате не было). Учительница была одна на все 4 начальных класса. Учиться дальше в Астрахани отец не разрешил – надо было помогать по хозяйству.
Таисия очень хотела учиться, но были младшие братья и сёстры, за которыми надо было ухаживать, и ей не удалось закончить ни одного класса школы. Ей исполнилось уже 17 лет, была “на выданье”, очень видная, и за ней увивалось много поклонников. Приехал однажды свататься один довольно состоятельный бухгалтер, работавший на промысле, который принадлежал одному из рыбовладельцев. Но отец ему отказал:
- Мы же не привыкли жить так вот, с чемоданами, переезжая с места на место. Мы – люди с хозяйством. Нам хозяин нужен.
У Таисии же был на примете другой, с богатым отцом, имевшим несколько магазинов. Однако в 1929 году пришла в дом сваха, предложившая посвататься за Сергея Дербасова, тоже не из бедной семьи, старше Таи на восемь лет. После её согласия начались приготовления к свадьбе.

Помню, пришёл к нам жених. Принято было перед свадьбой продавать косу невесты. Меня, как самую маленькую, 5-летнюю сестру посадили на стул напротив жениха, дали в руки плетку или что-то вроде этого, чтобы я стучала ею, если жених дает за косу мало денег. Начались торги. Жених даёт за косу рубль, мне шепчут:
- Говори: «Мало»! Проси больше.
Я машу плёткой и кричу:
- Мало!
Так договорились до какой-то суммы. Жених даёт мне эти деньги, а я чувствую себя очень гордой, что тоже участвовала в свадебных приготовлениях. Деньги положила в копилку - “кошку” с прорезью на спине. Обычай продавать косу, видимо, сохранился с дальних времен, когда невесте перед свадьбой обрезали косу, и женщины носили всегда платки. В наше же время девушки носили одну косу, а после замужества заплетали две. Обычай носить платки постепенно утратился.

Свадебное платье Таисии шила лучшая портниха Каралата – мать жениха. Она была специалисткой по свадебным платьям. Перед свадьбой на телеге через всё село перевозилось к жениху приданое невесты: сундук с отрезами и носильными вещами, которые со слезами на глазах укладывала мама; мебель – резное красивое трюмо и такой же буфет, стол со стульями, тумбочки под цветы; а главное, постель с периною, одеялом и подушками. Все это покупалось заранее и стоило дорого. Правил лошадьми младший брат и был очень горд этим.

В церкви назначалось время для венчания. Перед венчанием жених ждал невесту у входа в церковь. Меня на венчание не взяли, и я из-за этого горько плакала. Из церкви шли пешком – карет в Каралате не было. Невеста, как было принято, шла жить в дом мужа. А дом у него был очень большой и богатый. Обстановка в доме была близка к городской – видимо, потому, что сестры Сергея Дербасова учились и жили в Астрахани. Братьев и сестёр у него было также много – два брата и три сестры. Одна из сестёр даже училась в одном классе с Давидом Ойстрахом.

Свадьба продолжалась целую неделю. И у невесты, и у жениха были по¬строены огромные шатры, обтянутые парусами. Родни было много, человек до 70. Столы ставились буквой “Т”, вокруг столов – скамейки. По периметру шатра также ставились скамейки - для любопытных, им раздавали сладости. Любопытные выглядывали и из промежутков между парусами. Подарков от гостей не требовалось, главным было – оказать честь хозяевам своим присутствием. Столы “ломились” от угощений. Из Кизляра (Дагестан) была привезена бочка красного вина “Чихирь”, закуплены сладости, консервы и прочее, приготовлено огромное количество рыбных блюд.

Гуляли через день то в семье жениха, то в семье невесты. Очень хорошо пели русские народные песни. Частушек не было. Плясали, веселились, били посуду “на счастье”. Играл гармонист, а то и два. Гармонисты на селе были очень уважаемыми людьми.

В общем можно сказать, что жили мы по тем временам зажиточно.
Отец с Сергеем обычно с хозяйством справлялись сами. Лишь на некоторое время нанимали работника, помогавшего по хозяйству и в рыбной ловле, и няню, ухаживающую за детьми. В дальнейшем это обернулось трагическими последствиями – живших в одном подворье всех трех братьев с семьями, нанимавших работников, репрессировали. Таисию, имевшую мужа и носившую другую фамилию, а также двух братьев отца - Федора Ивановича и Ивана Ивановича, не очень успешных в хозяйстве, не тронули.

Несколько слов о моих предках.
Прадед мой со стороны отца Поляков Иван Иванович, родился в 20 годах 19 столетия в Нижегородской губернии. В 50-е годы переехал (или сбежал?) в Каралат, где стал заниматься рыболовством. Там и женился. Его дело продолжили сыновья (в том числе мой дед, тоже Поляков Иван Иванович, около 1850 г. рожд.) и внуки. К последним относится и мой отец 1885 года рождения.

По материнской линии известен лишь дед - Егор Макаров, около 1850 года рождения, довольно зажиточный купец. Хоть и считался пьяницей, но вошел в историю Каралата как достойный меценат. Жена его Дарья, калмычка, тоже 1850 года рождения, воспитывалась у очень богатого предпринимателя Бурлакова, и посему была достаточно образованной. Бывало, и попадало ей от мужа. Умерла в 1931 году, пережив мужа на 16 лет.

Следует отметить, что калмыцкие “корни” (черные волосы, скуластость и особый разрез глаз) оказались очень сильными, а некоторые из них проявились даже в четвёртом поколении, у праправнуков.

У Макаровых было 10 детей: 5 сыновей и 5 дочерей. Двух “купеческих” сыновей “красные” расстреляли в 1919 году, в этом же году бык заколол третьего сына, четвертого расстреляли в 1937 году. Лишь один сын дожил до 1956 года и умер своей смертью. У дочерей судьба сложилась чуть полегче. Одна - 19-летняя красавица, пытаясь “выбраться” вместе с мужем из России в Иран, а затем в более зажиточную Америку, утонула вместе с кораблем во время шторма. Мать мою вместе с Поляковыми и со мной отправили в ссылку, где она и умерла. Остальные дочери умерли своей смертью в 50-60 годах.

Ох, как не сладко жилось всем не расстрелянным «купеческим» и «кулацким» детям в советские годы! О мытарствах их потомков пойдёт разговор в следующих главах.



2. Ликвидация кулачества как класса. Ссылка.

В конце 20-х годов стало в селе как-то неспокойно. Начали создавать колхозы. Я помню, сидя на печке, как проходило собрание в нашем доме, как самом вместительном, о вступлении в рыболовецкий колхоз. Вышло Постановление Совета Народных Комиссаров “О ликвидации кулачества как класса” от февраля 1930 года. Более зажиточные семьи уже стали высылать в спецпоселения у города Каспийска Астраханской области.

Судьбы каралатцев решали сельские активисты - наиболее бедные и не особенно желавшие и умевшие трудиться. Заходили во двор, описывали всё имущество, а после ареста всё отбирали. Скот, а иногда и дом, доставались колхозу. Имущество забирали активисты или раздавали.

В 1929 году репрессии дошли и до нас - арестовали моего дядю Степана и его семью. Дядю расстреляли в Астрахани – ведь он проходил военную службу в Петрограде в охране царевича Алексея. Его жену и 16-летнего сына Константина в 1930 году выслали в спецпоселение Астраханской области. Жена сошла с ума, её поместили в «психушку», а Константина решили отправить подальше от Астрахани - сын врага народа всё-таки. Уже стали высылать на север Европейской части: в Великий Устюг, Мурманск, на "Соловки".

Отобрали дом у Дербасовых – семьи Сергея Михайловича – мужа Таисии. Их не сослали, а предложили переселиться в сарай типа «землянки», который в дальнейшем использовался как туалет. Но они там жить не стали. Незамужние сёстры перебрались в Астрахань к старшей сестре, имевшей маленькую комнату. Сергей Михайлович с семьей пожил сначала у нас. Но так как наши дома были уже описаны, то они перебрались к друзьям в татарское село Яксатово, где их и приютили на зиму. К лету они также переехали в Астрахань к старшей сестре. Ссылали многих, и в Астрахани появлялось свободное жилье. Устроившись работать начальником снабжения в трамвайное депо, Сергей Михайлович быстро получил разрешение на заселение в свободную квартиру и нашел такую на улице Ходоят Эмель-бекле (потом Епишиной).

В предчувствии ареста многие зажиточные семьи, бросив всё свое хозяйство, “убегали” в соседние республики или в очень отдалённые места России и там обосновывались в качестве “вольных”. Некоторые и не зажиточные просили у соседей денег, сколько могут, и тоже уезжали. Их доводилось встречать и в Тобольске и в Надыме. Сбежавшая в Махачкалу сестра отца предлагала это сделать и ему, но он отказался:
- Куды? Хозяйство всё же!

Многие из нашего села иммигрировали из России или пытались это сделать ещё в гражданскую войну. Кому-то удавалось добраться сначала до Ирана, а затем и до Америки или другого государства, кому-то нет. Как уже говорилось, один из кораблей (шхуна) с эмигрантами затонул во время шторма на Каспии недалеко от Махачкалы. Погибли все. После войны какая-то связь с иммигрировавшими родственниками была, но потом прекратилась.
Наступил 1931 год. Вроде немножко как бы позатихло в селе, меньше стали, как говорили, “забирать”. Ну, например, арестовали четырёх зажиточных братьев Кузнецовых – дома у них были большие, кирпичные. Арестовали моего дядю Василия с женой, дочкой и 5-месячным сыном. Однажды, выбежав со двора на улицу, я увидела идущую по ней шеренгу людей. Спрашивают:
- Девочка, где двор Андрея Ивановича Полякова?
Я им показала, а сама помчалась к своей лучшей подружке. Оказывается, что это была комиссия, которая произвела у нас повторную, более тщательную опись имущества.

До нас доходили слухи о том, что, в соответствии с Постановлением СНК все более-менее зажиточные, те, у кого было описано имущество, уже были арестованы и высланы. Отец несколько успокоился было, а, может быть, нас успокаивал, и в начале июля 1931 года он со мной и Мишей, сестрой Таисией с мужем и дочерью поплыли отдыхать на баркасе под парусом в село Яксатово, в так называемые «сады» - там росли плодовые деревья. В Каралате деревьев не было, фруктов не сажали, вокруг – голая глинистая степь. Только после войны стали сажать виноград, персики, яблоки и другие фрукты и овощи - посёлок стал зелёным. В Яксатово же после войны садов не стало - всех татар оттуда выслали, село опустело и зачахло.

В это время маму вызвали в сельсовет и сказали, что нас выселяют. Маме, конечно, стало плохо, т.к. не было ни мужа, ни детей. На неё кричали и требовали сказать, куда скрылись муж и дети. О том, что они в гостях, ей не очень поверили. Тут же собралась комиссия, и ей с братом и сыном приказали быстро собираться. Погрузили на катер и повезли по направлению к Яксатово. А мы в это время воз¬вращались обратно и вдруг услышали, как со встречного катера раздался истерический крик женщины. Это кричала мама. Нас, кроме семьи Таисии, стали пересаживать на катер.

11-летний брат Михаил, который закончил 4 класса, и уже представлял себе все последствия этого события, бросился в Волгу, поплыл к камышам и скрылся там. Милиционеры бросились в погоню. Мы кричали, чтоб он вернулся, но напрасно. В конце концов его всего мокрого поймали и швырнули на катер. Родители стали его упрекать. Это было 12 июля 31 года. Было голубое, голубое небо, и светило ослепительно яркое, палящее солнце. Жара.

Привезли нас в районный центр Камызяк, высадили, построили и повели «под ружьем» в отделение милиции. Люди выбегали с дворов на улицу, и слышно было: «Ведут, ведут…». Нас жа-лели. Кто-то из толпы пытался нам что-то передать. Милиция не разрешала. Привели нас в контору ОГПУ, доложили, видимо, о хорошо проделанной работе, всех переписали и отправили снова на катер.

Остановились в Астрахани, на причале Эллинг, заложенном ещё во времена Петра 1. Здесь был сборный пункт. Это был огромный инфекционный городок, построенный в конце 19 века греком для изоляции больных при вспышках холеры. Во множестве бараков находилось уже большое количество раскулаченных со всей Астраханской области.
Отец нашел здесь своего брата Василия. Тут же оказался и племянник - Константин. Городок был окружён высоким забором, входящим далеко в Волгу. Купаться разрешалось – стояла сильная жара, и мы, дети, купались целыми днями.

Взрослых мужчин отвозили куда-то на работы. Женщины оставались с детьми. Питались, кто как может. Делились с соседями. У единственного выхода из городка стояла охрана. Разрешали свидания. Метрах в тридцати от проходной стояли родственники и перекликались со ссыльными. Крик стоял оглушительный. Приносили передачи, в основном пшено и сухари. Приходили и к нам родственники.

Однажды пришла моя сестра Таисия. Маме как-то удалось выйти вместе со мной за проходную, но когда мы стали удаляться, охранники закричали:
- Гражданка, вернись…, гражданка, вернись!
Маме пришлось вернуться. На меня не обратили внимания, и я добежала до Таи. Она повезла меня в Астрахань.

Приехали на трамвае на рынок «Большие Исады». Я впервые увидела город и трамваи – всё было так интересно, в диковинку. А, главное, я увидела циркачей. Особенно понравился мальчик, который так сильно изгибался, что голова оказывалась между его ног. Я пыталась потом это повторить – не получилось. Тая сытно накормила меня в столовой. Побродили ещё по Астрахани, и, что-то купив в магазине, она привезла меня обратно. Очень просила маму оставить меня с собой, но мама подумала, подумала и сказала:
«Нет, я её тебе не оставлю. Уж если что-то случится – будем вместе».

Второго августа нас погрузили на баржу и отправили на железнодорожную станцию Астрахань-2. Там стояли вагоны – “теплушки”. Погрузили в вагоны. Как не просились братья, чтоб им разрешили погрузиться в один вагон - не позволили. Кого куда и с кем – всё было расписано.

Самое сильное впечатление осталось у меня от момента, когда тронулся эшелон: крик, плач и падание на колени женщин. И вот этот крик, душераздирающие вопли я до сих пор помню. И даже много лет спустя, когда я подъезжала к Астрахани, у меня перед глазами всегда всплывала эта картина.

Поехали. Нас ни чем не кормили, воды не давали. Почему-то состав долго кружился около Астрахани. Некоторые ссыльные при проезде станций из окон вагонов выбрасывали записки, чтоб их отослали по почте по указанному адресу. Однажды я, сидя на нарах и глядя в щелочку, увидела, что всё вокруг бело, и закричала: «Ой, снег, смотрите, снег, верблюды!». Оказалось, что это был Баскунчак, солевое озеро.

В конце концов оказались в Тамбове. В нашем вагоне было семей 5-6. Две-три семьи рас-полагались на верхних нарах, вещи лежали внизу. Поступила команда получать питание. Отец пошел за ним. Оказалось, что выдавали листья капусты “с гнильцой” и воду. От капусты все отказались. Знали, что будут отправлять, и многие запаслись продуктами: хлебом, сухарями и т.п. Но готовить никто ничего не мог, не на чем было.

Туалета в вагонах не было. В чистом поле, но не в лесу и не на станции, чтоб не сбежали, поезд периодически останавливали. Охранники вставали вдоль состава. Поступала команда: «Выходи». Все быстро выпрыгивали из вагона и строились в один ряд. Проходила проверка. Умерших в пути выносили из вагонов и складывали вдоль путей, не зарывая в землю. По команде: «Оправиться» все снимали штаны, и, не обращая внимания друг на друга, оправлялись. По команде: «По вагонам» - все быстро залезали в вагоны. Воду брали лишь на водокачках.

Охранники жили в трёх зеленых пассажирских вагонах. Их сильно боялись. Чего боялись – неизвестно. Боялись всего: расстрела или еще более сильного наказания? Очень запуган был советский народ за прошедшие годы.

Постояли в Тамбове, а затем вдруг повезли обратно, к Волге. Видимо, хотели везти на Соловки или на Европейский Север, но раздумали. Через Волгу переправляли не по мосту, а ночью, на пароме, по нескольку вагонов. Некоторые не спали и смотрели, как это делается. Потом, проехав через Уральский хребет, через весь Урал, до конца железнодорожного пути, остановились на станции Тавда.

Выгрузились. Группу ссыльных вместе с семьёй моего дяди – Василия Ивановича Полякова отправили из Тавды раньше нас. Их посадили на пароход, вещи погрузили в трюм. Отец решил схитрить – перенес наши вещи на пароход, думая, что таким образом нас всё же отправят вместе. Но не тут-то было. Нам, как не умоляли, не разрешили переезжать вместе с братом на новое место жительства. Ни в коем случае! Были строго определены вагоны-теплушки, кого куда направляют. Пароход ушел вместе с нашими вещами, и Василий Иванович с женою, дочерью, двумя племянниками и внуком, которому было 5 месяцев от роду, были направлены на самой нижней палубе парохода неизвестно куда.

Через несколько дней подогнали баржу. Мы погрузились на нее, и буксир направился по рекам Тавда и Тобол до города Тобольска, расположенного на Иртыше, в месте впадения в нее реки Тобол.

Выгрузились на площадке, огражденной высоким деревянным забором, спускавшимся прямо в Иртыш. Там уже были люди, которые прибыли раньше. Нас посадили на телеги и повезли через Тобольск вверх на гору. Помню лестницу, спускающуюся к Иртышу, построенную, как говорили, еще шведами. На горе находилась бывшая тюрьма, которая была превращена жителями в общественный туалет. Сказали:
- Очищайте камеры и живите в них.

Ссыльные были в основном не грамотными, послушными – ОГПУ и ВЧК умели работать. Но тут все взмолились:
- Лучше нас держите на открытом воздухе, на траве, чем заставлять нас чистить эти туалеты и жить там. Мы так жить не можем, лучше нас уничтожайте, чем подвергать такому унижению.
Разрешили. Тут же около тюрьмы, на взгорье мы и расположились. У нас с собой, кроме постели, подушки, одеяла и какой-то посуды, ничего не было.

И вот живём мы под открытым небом, ждём отправки. Через несколько дней даётся команда спуститься опять к реке. Посадили нас на пассажирский пароход. Расположились кто как мог рядом с машинным отделением. Вверху, видимо, были каюты.

Я из любопытства решила однажды ночью, когда все спали и охрана в том числе, походить по пароходу и заблудилась. Стала плакать. Вышла из каюты какая-то женщина и стала водить меня по пароходу и спрашивать, из какой я каюты. Я, плача, показываю пальцем, что живу внизу. Она не верит, так как я была более-менее прилично одетой. В конечном итоге меня нашли обеспокоенные родственники. Мама стала причитать: «Ведь посадят, и отца, и меня…».

И снова никто не знал, куда нас везут. Запомнился водораздел при впадении Иртыша в Обь – слияние коричневой и прозрачной воды.

Ночь. Отец решил покараулить, чтобы последние наши вещи никуда не исчезли. В кармане брюк в кошельке, как у нас называли, «гаманке» он прятал все деньги – 26 рублей. И уснул, видимо. А утром, проснувшись, обнаружил, что кошелек исчез. Он знал, что рядом с ним сидела какая-то девушка. Когда он обратился в сопровождающую милицию, и даже к капитану парохода, ему ответили:
- Да, ехала, но мы обыскивать её не будем, мы не имеем таких прав. Она комсомолка. Великое это было звание в 31 году.

И вот нас, несколько семей, подвезли к высокому берегу Оби и привели в посёлок, так называемый Чёрный Мыс. Там уже были поселения. Некоторые спецпереселенцы, как нас называли, прожили там год и более. Как потом узнали, невдалеке, на другой стороне реки находился городок Сургут. Жили здесь и “вольные”. Запомнилось, как одна женщина, которая надеялась встретить кого-нибудь из своих знакомых и, не встретив их, подошла к нам и стала угощать пирогом с картошкой.

Был уже конец сентября, наступала зима. Шли дожди вперемежку со снегом. Мы остались практически без одежды и без денег. Стали распределять кого куда. Нас – несколько семей, которые ехали ещё с Астрахани в одном вагоне, привели к бараку, а точнее, просто к бревенчатому срубу без крыши, потолка и пола, и сказали: “Достраивайте и живите, устраивайтесь и кормитесь, как можете”.

Мама положила на пеньки от срубленных деревьев половые доски, накрыла клеёнкой и сделала временное укрытие, где мы питались и жили. Дожди шли почти непрерывно, а потом начались и заморозки. Так началась наша первая зима.

Потом, конечно, в срубе положили крышу, потолок и пол. Стали делать русскую печку из глины. Глину сбивали кувалдами. Кирпича не было. Достали где-то несколько кирпичей, чтобы можно было чугуны на печку ставить, готовить. Сделали общие нары. Все семьи вплотную располагались на этих нарах. На ночь расстилали на нарах всё, что у кого было, на день сматывали эти постели к изголовью. Позже разделились по семьям: две семьи жили в одной комнате, две – за стенкой. К зиме было наскоро построено несколько рядов бараков. За водой ходили на Обь - до-вольно далеко. Черпали воду ведрами и несли их на коромыслах.

Печка была нашим убежищем. Там хранились продукты и мы согревались. Дом был продуваемым, стены и потолок промерзшими. Топилась часто и “буржуйка”- железная печка для согревания воздуха, на ней тоже готовили. Тогда с потолка капала вода, как дождик. Только следующим летом на потолок насыпали землю, и “дождь” прекратился, утеплили дом, сделали “завалинки.

Очень беспокоился за всё отец. Он всегда принимал главное участие во всех делах. И вот он узнает, что брат его Василий находится на поселении в Верхнем Мысе, в 80 км от нас. У него были наши вещи. Кто-то должен был туда поехать. Отец работал, ловил рыбу – надо было кормить семью. Стал ходить в милицию, упрашивать. Упросил. Разрешили поехать маме. Поплыла она на катере, который ходил по Оби. Нашла Василия с семьей. «Ох, и замучался я с Вашим сундуком» - сказал Василий при встрече.

Поговорили, погоревали. Племянника, Константина, с которым он прибыл на поселение, отослали еще дальше на север в поселок Новый Порт, куда затем выслали и семью Василия. Как позже узнали, в 37 году Константина забрали в тюрьму. Видимо, что-то не то сказал или сделал. Миша случайно увидел Константина в Салехарде - заключенных вывели убирать снег на улице. У Кости в тюрьме украли сундучок со всеми вещами, и он работал в одном пиджачке. Миша предложил ему свои вещи, но тот отказался:
- Меня всё равно расстреляют, а у тебя самого, как я вижу, нечего одеть.
В Салехарде его, 23-летнего парня и расстреляли.

Василий помог погрузиться на катер. Приехала обратно. Мама открыла сундук и стала с любовью вытаскивать из него вещи, которые в спешке успела взять при аресте – кастрюльки, чугунок, кухонные приборы и одежду. Мы все заахали, перебирая каждую вещицу, и были такие счастливые. Наконец-то у нас хоть что-то появилось.

Работать заставляли всех. Летом отец с бригадой забрасывали с лодки невод, а зимой ставили сети через проруби глубиной до метра и более. Летом, кроме того, каждый трудоспособный должен был заготовить определенную поленницу дров и выкорчевывать пни для очистки территории для следующих бараков – ссылки только начинались.

Зарплату платили мизерную. Она почти вся шла на уплату пайков, которые выдавали по карточкам: по 4 кг ржаной муки с отрубями в месяц на иждивенца и по 12 кг муки работающему, а также кусочек мыла, немного крупы, сахара и т.п. Полагалось выдавать еще что-то, но чаще всего не выдавали – не было, не завозили. Карточная система была отменена в 35 году.

Спасала тайга, по сути, она кормила нас. Были в ней и орехи, и ягоды, и грибы. Последние у нас, астраханцев, не очень-то почитались. За ведро сданных ягод выдавали 1 м. кв. фланели, из которой шили одежду. Но главными были кедровые орехи. Били палками по стволу кедра, шишки слетали, их собирали в мешки, высушивали, катали, отделяли орехи от скорлупы, просеивали на ветру и клали на печку.

От Сургута мы были отделены речкой. Там был рынок. Но, чтобы попасть туда, нужен был пропуск. За нашей стенкой жил перевозчик через реку, он и помогал нам кое-что продать и купить на рынке. Чтобы купить хлеба, продавали даже последние рубашки и кальсоны.

Мой брат, 12- летний Миша, узнав, что в поселении нет 5-го класса, всё время пропадал в тайге, ставил капканы на зайцев, собирал ягоды - кормил семью. Приходит однажды с белым зайцем под ремнем, а мама спрашивает:
- Где ты взял зайца, ты его наверно из чужого капкана вытащил? Не может быть, что ты сам поймал…
Зайца мы съели, а из шкурки сделали мне воротник.

И вот он заболел брюшным тифом. Ни врача, ни фельдшера в поселении не было. Маме как-то удалось положить Мишу в Сургутскую инфекционную больницу и навещать его – она уже болела сыпным тифом в 21-м году и знала что это такое. Врачи были опытные, пожилые и категорически запрещали приносить с собой любую еду. Однажды, после криза, на 13-15 день болезни мама достала где-то 3 печенинки и угостила все-таки Мишу. Болезнь обострилась, и ей сильно до-сталось от врачей. Миша все же выздоровел.

А умерло от тифа тогда много людей. Некоторые и здоровые хотели бы умереть – к чему такая жизнь!? Изощренной была ссыльная политика в нашей советской стране: южан отправляли на крайний север, а северян - в жаркие пустынные районы, чтобы погубить побольше и побыстрее «кулацкое отродье».

Мне было шесть с половиной лет и очень хотелось учиться. И вот я увязалась за соседской девочкой, третьеклассницей, в школу, где учили лишь до 4-го класса. Школы, по сути, не было. Было что-то вроде сарая, где временами собирали спецпереселенцев, а днем в нём учились дети. Ни парт, ни учебников, ни тетрадок не было. Мы садились все вместе на очень длинные скамейки. Доской служили закрашенные краской доски. Это и было наше учебное пособие.

Учителей тоже не было. Уроки проводил ссыльный, так называемый “избач”. Спрашивал, умеет ли кто из нас что-либо написать. Ну, например, мой сосед Витька Зелинский сумел написать слово “лапа”, что меня сразило. Мы становились на колени напротив скамейки, она и была нашей партой. Что-то писали. Таков был урок письма. Потом был урок чтения. Кто умел читать, что-то читал, а мы просто сидели и слушали. Учились в любую погоду 6 дней в неделю. В морозы, которые доходили до 40 градусов, закрывали всё лицо платками, оставляя только глаза.

Строилась школа, и вскоре мы перебрались в недостроенную школу. Это был уже второй класс. Почему меня перевели во второй класс, я не знаю. Я еще ничего не умела. Со мной дополнительно занимались и папа, и мама, и братья. Помню, как мама учила меня писать слово “самовар”. У нее был «химический» чернильный карандаш, и на какой-нибудь книге между строк я училась писать. Но мне ничего не давалось, всё было так трудно, так как ни букваря, ни других пособий не имелось. Не хватало терпения у братьев и все называли меня бестолковой:
- Боже мой, что с ней будет? Господи, что из неё получится? Она совсем ничего не понимает.
Иногда кончалось и подзатыльником. Михаил, закончивший 4 класса ещё в Астрахани, был по тем временам очень грамотным человеком, он то и давал мне подзатыльники.

В новой школе уже появилась первая учительница по образованию, моя тезка, Зоя Ивановна. И меня ребята стали дразнить “Зоей Ивановной”, особенно Витька Зелинский, который, приплясывая, припевал:
- Зой Иванна, щи кипят, каша пригорела, дети плачут, есть хотят. - А мне какое дело?
Мне было обидно.

С учительницей я и научилась читать. Уже были контрольные работы по арифметике. Во всех классах я всегда была самой маленькой, самой худой и самой молодой. Сажали меня всегда на первый ряд, а на физкультуре – стояла последней. Но я хорошо прыгала и хорошо бегала.

Население было почти всё неграмотным. Было принято постановление о сплошной ликвидации неграмотности, и нас, учеников, посылали учить поселенцев грамоте. Мы ходили по баракам и домам, выискивая тех, кто был неграмотным. Кроме того, нас заставляли искать и снимать в бараках иконы. Некоторые нас выгоняли, другие начинали учиться. Непослушных сначала вызывали к коменданту – низшая ступень начальства, а затем и «в органы», с которыми шутки плохи. Начинали ходить в школу «как миленькие».

Вышел закон сначала о всеобщем начальном образовании, затем о неполном среднем образовании. И в 1932 году в школе открыли 5-й класс. В принудительном порядке всех 30-летних и старше переростков собрали в этот класс, даже из близлежащих поселков. Пошел в 5-й класс и мой брат Миша.

Уже появились более грамотные учителя – подвижники. Приехала из Восточной Сибири семья учителей – очень образованные педагоги. Многому от них я научилась и, главное, полюбила литературу. Все девочки нашего класса в дальнейшем пошли учиться в педагогические училища. Да рано умерли эти педагоги. Сначала, в 40 лет, сильно болевший туберкулёзом муж – математик и мастер на все руки. Он своими руками делал спортивные снаряды, оборудовал все классы. Вскоре, в 35 лет, умерла и его жена – директор школы, прекраснейшая учительница русского языка и литературы, оставив пять девочек от 4 до 16 лет.

Обычно вечерами мы, дети, сидели на печке и грызли кедровые орехи. Внизу стояла буржуйка. Однажды мама решила меня искупать и поставила на буржуйку кастрюлю с водой. Вода почти закипала, а я решила попрыгать через веревку. Веревка зацепилась за кастрюлю, и она опрокинулась прямо на меня. Страшно обварилась. Досталось больше всего ногам. Пока мама снимала чулочки, кожа вся осталась на чулке. Как я орала, боль была дикая. По-бежала мама искать что-нибудь - соду или постное масло – не нашла. Завязали мне ноги тряпками.

Слышали, что в посёлке вроде бы открылась амбулатория. Отец посадил меня на спину и понес туда, а в амбулатории, кроме марганцовки, ничего не было. Негде было ни сесть, ни лечь. Стояла посреди маленькой комнатки только одна скамейка. Поставили меня на колени, чтоб лучше было видны раны, помазали марганцовкой ноги и завязали какими–то белыми тряпками. Вот и всё. Через 3 дня снова перевязка. Не приведи бог испытать кому-либо боль, когда срывают повязки. Я дико орала. Опять мочили тряпки марганцовкой и обматывали ими ноги. Раны заживали очень долго и плохо. Видимо, слаба была, не было сопротивляемости организма.

Наступил 1933 год, голодный год.

Поселение Чёрный Мыс все более разрасталось. Всё время поступали новые ссыльные. Бараки стояли уже в 4 ряда, занимая огромную территорию. Постепенно часть ссыльных отправляли в разные точки Обской губы. Вся Обская губа была нашпигована ссыльными.

Отбирали для работы по вылову рыбы наиболее крепких по здоровью ребят и мужчин. Вызывали всех спецпереселенцев по очереди. Была дана команда – принести все имеющиеся на руках документы, справки о болезни, службе в армии и т.п. Всё отбирали. Никто не должен был оставлять у себя ни одного документа! Чтоб не было даже повода для реабилитации. Мы были «никто».

Отбирали и все ценности, вплоть до обручального колечка. Если обнаруживали что-либо запретное, не сданное – сажали даже в тюрьму. Так, посадили в тюрьму и моего дядю Василия, заподозрив, что он скрыл имевшееся у него золото, хотя он и в жизни-то его не видел. Поняв, что отобрать у него уже больше нечего, отпустили. И он голодный с группой охраняемых ссыльных прошёл из тюрьмы обратно 80 километров в 40-градусный мороз по льду Обской губы, с грыжей и радикулитом, нажитыми от тяжёлого рыбацкого труда ещё на Каспии. Пришёл весь ободранный и худой. В 54 года Василий выглядел 80-летним стариком, впрочем, как и все его ровесники. Мы предложили ему взять немного низкосортной крупы, но он её не взял:
- Не дойду я с ней до дома, сил не хватит.

Его с семьёй вскоре перевели в Шугу, а затем в Новый порт на Обской губе, что почти на берегу Карского моря. Через год он и умер от болезней, оставив жену и дочь с полугодовалым ребенком. Перед смертью бредил, жалел, что не взял тогда крупу для своей семьи.

В июне 33 года нас и ещё несколько семей посадили на шаланду и буксиром привезли в один из посёлков на речке Шуга, впадающей в Обскую губу со стороны Ямальского полуострова. В «посёлке» стояло 3 чума и сарай, поэтому жили мы прямо на шаланде в большой длинной каюте, где находилось более 30 коек. Для одиноких девушек была выделена отдельная каюта. Весь нижний этаж шаланды занимали трюмы.

Отец с сыном Сергеем были поставлены на приемку рыбы. Катер возил их судно по разным рыбацким бригадам, где они загружали выловленную в Обской губе рыбу и доставляли к шаланде.
Шаланда представляла собой рыбообрабатывающий комбинат. Женщины разделывали рыбу. Работали и девочки с 12-летнего возраста – по трафарету краской надписывали бочки. Я тоже хотела работать, но меня, 8-летнюю, не брали. Мужчины солили рыбу, плотно упаковывали её в бочки, которые герметично закрывали и спускали в трюмы. Вёлся строгий учёт и нумерация всей продукции. Очень строго следили, чтоб не пропала ни одна рыбина.

Михаил, как самый грамотный, был назначен выдавать «талоны» на обед (деревянные до-щечки с надписями - бирки). Без бирок не кормили. После обеда бирки снова возвращали ему. Обед состоял из похлёбки из третьесортной рыбы, которая не шла на обработку. Завтрака и ужина не было – питались, кто как мог.

Мама устроилась вытапливать рыбий жир. На берегу стояли котлы, и в них из рыбьих внутренностей вытапливался жир. Затем он тщательно процеживался, заливался в бутыли и применялся в медицине. Единственное, что разрешалось использовать ссыльным – отходы после вытапливания жира. Мама пекла пироги из этих отходов. Сначала мы ели с охотой, но потом организм не стал их принимать, было противно.

На берег привозили новых ссыльных. Бывало так, что от голода они еле выбирались из шаланды. Некоторые без помощи не могли идти. Много ссыльных умирало в дороге. В одной семье из пяти человек до Шуги добрался лишь один дедушка, да и тот вскоре помер. Мама выходила им навстречу и давала рыбные отходы, они с жадностью всё съедали.

Вскоре вышел приказ: в целях исключения воровства запретить нахождение посторонних лиц на шаландах. И всех женщин и детей, не принимавших активного участия в переработке рыбы, направили за 18 км от шаланды в поселок Хе. Это было вольное поселение, где жили зыряне, бе-жавшее от англичан в гражданскую войну с берегов Белого моря, и несколько семей ссыльных. Нас всех поселили в нескольких комнатах на почте, так как почтой использовалась только одна из комнат. Работы никакой не предлагалось, просто живите и всё. А как жить без продуктов и денег – не-известно. Мама ходила по домам и искала хоть какую-либо работу. Изредка удавалось помыть кому-то пол, постирать бельё. За это её кормили, иногда приносила еду и мне.

Через некоторое время почтовое начальство возмутилось - не место спецпереселенцам в государственном учреждении. И нас отправляют через Обскую губу шириной около 80 км в поселок Ныда. Там был только сарай без дверей, с разбитыми окнами и с длинными рядами нар, закрытых сеном, видимо, бывшая конюшня. Пробыли мы с мамой здесь не очень долго. Нас снова отправили в Шугу, где работали отец и братья. Нас, уже всех вместе, и еще несколько семей посадили на баржу и отправили, как говорили, на постоянное место жительства в посёлок Аксарка, что восточнее Салехарда километров на 80 по течению Оби.

Приплыли. Нас снова направляют в недостроенный барак с длинными рядами нар. Но там была уже крыша и пол. Наступала зима, и барак был весь промерзший. С окон свисали сосульки льда. В нашем бараке разместили 6 семей. На одной стороне барака была русская печка, для обогрева других семей выдавали «буржуйки».

Вокруг была тундра, леса не было. Для топки буржуйки искали и использовали любой прутик, любую щепочку. Местами были кустарники, их срезали и тоже использовали для топки. Бараки достраивались, на крышах было много щепок. Однажды я забралась на крышу, чтобы набрать щепок, но меня сразу же окликнул часовой:
- А ну, быстро слезай отсюда, а то сброшу с крыши.

При топке буржуйки мы не находили места, где бы спрятаться от «дождя», падавшего с потолка. Подставляли под капли всё, что могли подставить. На нарах я и прожила до 1938 года.

За аренду места на этих нарах приходилось платить – ежемесячно высчитывали 360 рублей из мизерного жалования отца. Денег оставалось лишь на хлеб.

Как я не любила и боялась мыть пол под нарами! Но приходилось. Отец придирчиво всё проверял. Однажды комиссия присвоила нашему бараку первое место за чистоту и порядок. Наградили кусочком земляничного туалетного мыла. Отец пришёл с собрания и вручил его мне.

Периодически устраивали проверки. Строили всех, выкрикивали фамилию и давали расписаться, в том, что ты на месте, т.е. не сбежал. Хотя за всё время ссылки не было ни одного побега, бежать было некуда.

1933 год – это не только голодный год. Начался ещё и страшный брюшной тиф. Сначала заболела я. Мама сидела со мной. Помню, как отец где-то раздобыл кусочек пирога, принёс его мне и положил рядом на подушку. Я смотрела на пирог, но есть его не могла, не хотела. Мама всё плакала и говорила:
- Если только ты умрешь, то я не выдержу. Я уже похоронила четверых детей, больше – не смогу.
Выходила она меня. Я была очень слабой и не могла ходить без помощи. Училась ходить, держась за ухват, – других палок не было. Когда я стала чуть-чуть подниматься и понемногу ходить, заболела мама.

Больных становилось всё больше. Объявили строгий карантин и около каждого барака поставили активистов – не разрешалось переходить из барака в барак. Помогала милиция. Ни врачей, ни амбулатории не было. В один из бараков стали собирать всех тифозных больных. Там был единственный ссыльный фельдшер. Мама уже болела тифом в 21-ом году, когда вымирало Поволжье, и знала что это такое. Поэтому, уходя в больницу, она сказала всем присутствующим:
- Прощайте. Я, наверное, сюда не вернусь - это были последние слова, которые я слышала от мамы.

Заболевает и брат Миша. Он в прошлом году уже переболел тифом. И поняв, что он заболел тоже, стал плакать. Я уговорила его идти в больничный барак. В то время как он лежал там без сознания, буквально за марлевой перегородкой умирала мама. Когда пришел в сознание, соседский парень ему и говорит:
- Мишка, а твоя мать умерла.

Старшего брата в Аксарке не было. Его послали ремонтировать рыболовецкую технику в Ямбуре, что в 80 км севернее от Аксарки, в устье Обской губы. Отпустили его в Аксарку только через несколько дней после смерти мамы.
Надо было хоронить маму - ее приказали убирать из барака.

Было 24 декабря. Самые сильные морозы. Земля насквозь промерзшая. Остались мы вдвоем с отцом. По сути, на ногах был только он один, да и то сильно контуженный в 1-ую мировую войну. Отец стал упрашивать всех, чтобы помогли вырыть могилу. Вроде и соглашаются соседи, но ведь все были истощенные болезнями и недоеданием. Еле нашли доски, чтоб смастерить гроб, с огромным трудом сняли верхний слой земли для могилы – так и захоронили. Отец упал на могилу и долго плакал. А я стояла рядом и умоляла, теребя его за полушубок:
- Папа, папа, ну пошли. Папа пойдем…

Пришли в барак и сели за стол. У отца был круглый хлеб. Отец, сидя за столом, стал на коленях резать этот хлеб и раздавать по кусочку всем, кто принимал участие в похоронах. Другого абсолютно ничего не было. В этот день мне исполнилось 9 лет.

До конца 34 года была карточная система. На талоны выдавали за деньги муку. Печь хлеб приходилось самим. Сначала отец попросил соседку испечь нам хлеб. Один раз она испекла его, но на второй раз отказалась:
- Дядя Андрей, я вам печь хлеб больше не буду. Пеките как-нибудь сами.
И отец, ни разу не пекший хлеб, и, не зная, что такое квашня, начал это дело. Я, со слабыми после болезни ручонками, и он, с трясущимися от переживаний и контузии руками, стали месить тесто. Сидевшая рядом соседка, у которой были муж и пятеро детей, нам ничем не помогала. Тесто всё же замесили, разделили на караваи. Надо насадить на лопату. Тут и возникли проблемы: хлеб растекался, куски теста свисали с лопаты и падали на пол. Что-то все-таки получилось.

Приехал Серёжа из Ямбура. Я в это время приклеивала кожуру картошки к металлической буржуйке и к трубе. Сергей крутит во все стороны головой и спрашивает:
- А где мама?
Я ничего не могла сказать. Ответила сидевшая рядом на нарах соседка:
- Сергей. А мать умерла.
И я вижу, как лицо его песерело и стало похожим на лицо смертельно раненого человека. Мне стало его так жалко, и я, не зная, что делать, предложила ему поесть испекшиеся кожурки:
- На, поешь. На, поешь. Они вкусные.
Долго он так стоял, потом молча опустился на сундук. Через два дня уехал обратно.

Пришел к нам как-то комендант и говорит отцу:
- Андрей Иванович. Ты один, больной, дети еще малолетние. Можно я к вам подселю одинокую женщину. Она в семье мачеха, и взрослые сыновья, обзавёвшиеся своими семьями, выгоняют её из своего барака. Ей деться некуда. Возьми её к себе.
И она приходит к нам. Оказалась приличной женщиной, и все домашние дела взяла на себя. Хорошо относилась ко мне, не обижала. Звали мы ее «Кузьмовна», видимо, Кузьминична. Соседские ребята говорили даже:
- Дядя Андрей, ну женись на ней, ты же одинокий.
Было отцу в то время 48 лет. Но он говорил:
- Нет, жениться я не буду. Не надо мне другой жены.
Прожила она у нас около полугода, но затем устроилась в более подходящем для нее месте – кто-то из начальствующего состава пригласил её помогать по хозяйству. Конечно, ей было у одинокого вдовца управляться гораздо легче. Позже к ней переехали две её дочки.

Отец с бригадой неводом ловил рыбу. Он был в бригаде как бы главным – тащил на себе так называемую мотню, находясь иногда по пояс в ледяной воде. Остальные вытаскивали невод на берег. Рыбу сортировали. Больше всего попадался муксун, редко осетровые, которые в основном забирало начальство. Тут же стоял плашкоут, куда вперемежку со льдом засыпали пойманную рыбу для дальнейшей переработки на рыбокомбинате в Салехарде. Работали каждый день, без выходных. Никаких средств защиты от ледяной воды, конечно, не было. Рыбу ловили в своей повседневной и, чаще всего, единственной одежде. Это в конечном итоге и вызвало у отца гангрену ног.

Я иногда стояла недалеко от рыбаков и смотрела, как они ловят рыбу. Бывало, что, когда отвернётся начальство, кто-нибудь бросал мне рыбину. Подняв, я быстро прятала её под одежду и кругами, чтоб никто не видел, уходила домой. Выживали, кто как умел. Ведь даже удочкой рыбу не разрешалось ловить, хотя жили на широченной Оби, где было полным полно всякой пресноводной рыбы.

В 34 году отменили карточки, и хлеба можно было покупать сколько угодно. Появилась даже теплица - стали продавать картофель. Но денег не было - зарплату иногда задерживали до 9 месяцев. Всё же жить стало немного полегче.

Но отцу становилось все хуже. Он попросился, получив справку от фельдшера, на более легкую работу. И его переводят в «пожарку» «отбивать часы» - стучать по железной балке в соответствие с количеством часов – часов-то ни у кого не было. Работа посменная.

Дочь Василия – Валентина - вышла замуж за аксаркского ссыльного и вскоре с дочкой, двумя детьми и матерью переехала в Аксарку. Жить им оказалось негде, и они переселились к нам. Потеснились, отец выделил им отгороженный закуточек в нашем углу барака.

Семья стала большой, и надо было что-то добывать на еду. Плыла как-то баржа с картошкой, картошка замёрзла, сгнила, и её выбросили на берег. Я с Мишей брали саночки, вооружались ножом и железкой и выковыривали изо льда эту картошку. Набирали с тазик. Это так нас спасало. Картошку размораживали в горячей воде, варили, отбрасывали гнилье, чистили, толкли, поливали подсолнечным маслом, если такое было, и ели. Как же это было вкусно, да ещё, если давался кусочек рыбы! Отец сделал ямку под полом, куда заложил мешок картошки и соленый балык, который приготавливал сам.

Через год перевели с Нового Порта в Аксарку и мужа Валентины. Часть жителей барака перевели в Салехард, освободилось место, и семье выделили угол. Валентина с семьей поспешно собрались и перебрались в свой угол. Видимо, они понимали, как тяжело было их содержать.

Своё, приобретённое ещё на Каспии, искусство солить рыбу, делать балык и вялить отец передал Сергею, и тот, будучи 22 года в ссылке, из них 20 лет на крайнем Севере, «ублажал» начальство балыками из муксуна, сырка и других ценных рыб. Зная, что у него самые вкусные балыки, начальники, чтобы угостить нередко приезжавших проверяющих, приводили их к нему на плашкоут. Если он говорил, что балыка нет, они начинали искать его во всех люках плашкоута, где хранились соль, лед и рыба, и все-таки находили. Видимо, «в благодарность за это» Сергея с семьёй долго не отпускали и продержали в ссылке после постановления об освобождении ещё лишних 7 лет, до смерти Сталина. Когда ему дали паспорт, он спросил:
- Скажите теперь, за что вы продержали меня здесь 22 года?
Ему ответили:
- Как специалист высокой квалификации Вы нам нужны, и мы Вас не отпустим.
Тогда он вынужден был идти к врачам, чтоб те подтвердили, что он уже серьезно болен и что больны и все его шестеро детей. Его отпустили.

В 1936 году Миша закончил 7 классов, пропустив 2 года из-за отсутствия 7-летней школы. Ему исполнилось 17 лет. С 12 летнего возраста каждое лето он работал постоянным матросом по приемке рыбы вместе с Сергеем, который закончил в Салехарде училище при рыбокомбинате, и был уже специалистом. Надо было ездить по Оби и принимать рыбу у артельных рыбаков на тонях. Рыбу носили на носилках. Как рассказывал позже Михаил:
- Я уставал так, что не мог двигаться, убегал в лес, залезал на дерево – прятался – и плакал. Сергею же одному никак не удавалось справиться с носилками, и он кричал: «Миша! Миша! Где ты? Помоги мне»! Я слышал Сергея, но не мог ничего поделать, не было сил. Кто-нибудь из рыбаков всё же помогал Сергею.

Миша одновременно с работой сдал экзамены в педагогическое училище, в сентябре поступил и перебрался в общежитие в Салехарде. Мы остались с отцом вдвоём. Отцу становилось всё хуже и хуже. Когда отец дежурил, я оставалась одна, боялась и часто приглашала одноклассницу ночевать со мной, тем более что у нее в бараке было очень тесно. Однажды ночью наш барак заполнили какие-то люди. Я не спала и всё слышала.

Оказывается, отец шёл на работу, у него сильно поднялось давление, и его начало качать из стороны в сторону. Он стал напевать молитву. Гулявшая поблизости молодёжь, увидев это, посчитала:
- Ну и напился же дядя Андрей, да ещё и поёт!
Отец упал. Когда они подошли ближе, увидели, что здесь не в пьянке дело, и привезли его к не очень грамотному фельдшеру в медпункт. Фельдшер посмотрел на него и сказал:
- Нет, таких больных мы в больницу не принимаем, везите его домой.
Ребята его домой и привезли, захватив по пути родственницу, жену Василия – Прасковью. Утром пришел фельдшер, ничем не помог и снова грубо подтвердил:
- У нас в больнице не старческий дом, мы Вас принять не можем, лечитесь, как хотите.

Работать отец уже больше не смог, видимо перенёс инсульт. Работал и обеспечивал нас лишь один Сережа, да и того на зиму посылали работать на ремонтный завод в Ямбуру. Я хотела устроиться на работу, но отец не разрешил – надо закончить 7 классов. Тяжёлое это было время: Миша учился, Сергей уехал, я ходила в школу. И отец часто плакал от беспомощности. Я за ним ухаживала.

Наступил 1938 год. В 13 лет я заканчивала 7-й класс и всё-таки очень хотела из Аксарки уехать. Однажды приходит к нам молодая женщина и говорит:
- Зойка. Ты, говорят, собираешься уезжать отсюда, учиться?
Я подтверждаю.
- А с кем же останется отец? Пусти на квартиру, мы с мужем будем за ним ухаживать.
Пустила. Ухаживали они за отцом хорошо, и я поехала в Салехард сдавать экзамены в педагогический техникум. Сдала отлично. Приняли. Стала жить в общежитии. Выдавали стипендию 105 рублей, из них 100 рублей высчитывали на питание, а на мыло, баню и другие расходы оставалось 5 рублей 30 копеек в месяц.

Сергею шел уже 26-й год, пора было жениться. Однажды он приехал в Аксарку, и его начали сватать к одной женщине, уже имевшей ребенка. Женился. Жена - Ольга, оказалась вполне порядочной, хорошей женщиной. Разобрала нары, переоборудовала наш уголок, под её руководством разобрали старую печку и сделали новую с отдельными плитами на две семьи. Навела порядок. И отец был под присмотром. Ухаживавших за отцом молодожёнов попросили искать другое место для жилья. У отца началась влажная гангрена ног, «заражение крови», он сильно страдал и кричал.

Перед смертью отец говорил нам:
- Дети, вы обязательно отсюда уедете. Вас освободят, и вы поплывете на большом белом пароходе 1-ым классом.
Не сбылось: Мишу забрали на войну, я из ссылки сбежала, а Сергея на долгие годы задержали на заполярном Севере.
Умер отец в январе 1940 года. Похоронили рядом с мамой. В эту же могилу хоронили и не-сколько умерших детей Сергея. Сейчас на месте кладбища в Аксарке построен новый микрорайон. Все могилки ссыльных снесены. Не осталось ни одной таблички, ни одной записи о том, кто здесь был похоронен.

При обращении в архивы разных силовых структур о моих ссыльных родственниках мне отвечали: «Такие-то в списках, не значатся». Как будто и не было этих миллионов людей. А раз не было – и «взятки гладки». Только в Астраханской областной прокуратуре мне ответили: «Семья Поляковых, состоящая из 5 человек, сослана в Казахскую республику», где мы никогда и не были.
А мы кричим на весь свет о кощунстве эстонцев, перенёсших памятник советским погибшим войнам из центра города в другое место, на кладбище! Не фарисейство ли это? 29.01.2015

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.