Волга-мачеха 2 А

Из рассказов Ефимыча
На подходе к Конакову кэп наставляет:
- Держись подальше от красных буев. Здесь мель глинистая. Если на песчаную залезешь, с нее сползти можно, а к глине баржа прилипнет – дно-то у неё плоское – два речных не стянут.
- Иду я как-то ночью в этом же месте, вон там, поближе к землесосу, смотрю – Речной идет, встречный. Предлагает разойтись левыми бортами. Я мимо него прохожу, а он вроде как на месте стоит… Пригляделся, а он на мели сидит! Я ему предлагаю помочь с мели сползти, а он мне по рации отвечает: «Откуда ещё слезте?!» Я иду нормально, с тобой вот разошелся… Отстань!... Ну, вижу, капитан косой в дупель!
Подошли мы к МП-5-му, а они говорят, что этот речной уже полчаса так идет. Посмеялись над пьяненьким капитаном, решили, ладно, пусто до утра «плывет», а там протрезвится и сам с мели слезет.
Стоим на погрузке. Приходит Волгодон, тоже предлагает речному помощь. Тот опять за свое: «Да что вы ко мне привязались!? Я иду по створам, по судовому ходу, некому не мешаю. Идите все к черту!» А сам лыка не вяжет, лапочет, не поймешь как.
Так и шел он всё по этим же створам до 4 утра, пока другая вахта не сменила капитана. Тут же позвали два проходивших Речных – те еле стащили его: всю ночь на полных оборотах заползал все дальше и дальше на мель…
Из инструкции по технике безопасности: «В ночное время плавание без бортовых огней запрещается».
Гномик дает наглядную картинку к этому пункту.
-Как-то ночью шел по Волге катер с 80 человеками на борту. Как на грех перегорели предохранители сигнальных огней. Пока разбирались и чинили, на них навалился грузовой теплоход. Его рулевой не заметил катер и вдавил его в воду, пустил на дно. С катера спасся только капитан: Все остальные утонули.
На другой день к этому капитану направилась толпа родственников утопших – растерзать его. Пришлось вызвать усиленный наряд милиции. Еле удалось рассеять толпу. А на завтра капитана вместе с семьёй перевезли в другой город, никто не знает, куда. Потом дали ему 12 лет, а рулевому теплохода – ничего, его вины не было, шел по судовому ходу.
Или вот ещё был случай. Дело было в начале зимы, 7 ноября. Вечером народ из гостей возвращался, пришли к берегу, чтобы переехать на ту сторону. Все суда уже на приколе стояли, навигация кончилась, на плаву оставался один катеришко, дежурный. Народ пошел домой к начальству катер попросить. Начальство перевозку разрешило. Зашли к капитану, он по отказывался, но уговорили, из-за праздничного стола увели.
Спаслись только мужчина с дочерью, которые в момент катастрофы гуляли по палубе. Они потом рассказывали: Сначала все наши огни горели, потом вдруг все погасло, а на нас шел большой пароход. Он нас и ударил.
Катер от удара чуть не пополам раскололо.
Когда подняли катер со дна, в рубке оказался посторонний человек, бутылка водки, колбаса. Капитана в рубке не было, его нашли позже, вне судна. Пассажиры так и плавали в пассажирском салоне… Предположение было такое: в рубку пришел кто-то из пассажиров – угостил капитана с праздничком и отблагодарил за то, что согласился на перевозку. В этот момент отказали огни. Капитан, очевидно, отдал руль этому человеку, а сам пошел в машину устранять неисправность со светом. Когда он вылез из машинного отделения на палубу – произошел удар и его выбросило за борт. Катер перевернулся и затонул. Теплоход тут же остановился, опустил шлюпку, но в ледяной шуге плавали только те мужчина с дочкой, что на палубу были.
Начальник, который дал согласие капитану на перевозку людей, отказался от своих слов, дескать, людей не видел, ни с кем не говорил. А кто докажет? – все на дне! Капитан утонул, наказывать некого, так дело и кончилось ничем.
Кэп:
- Судоходство в тумане запрещено – становись на якорь и пережидай. Подошли мы как-то вечером к Калинину и уже в березовой роще неожиданно лег густой туман. Не хотелось терять время – мы были первыми на разгрузку, но с туманом шутки плохи. Стали на якорь. Постояли всю ночь. Утром посветлело, туман поредел и мы увидели впереди несколько сотен лодок. Перегородивших всю Волгу: в этом месте в июне, когда идет лещ после нереста всегда полго рыбаков. Лодки стояли на якорях ещё с вечера, и если б мы пошли ночью в тумане, много бы душ утопили…
Из воспоминаний капитана Ефимыча! Около Видогощенских островов: Решили мы раз ночью попытаться зацепить сеть кошкой. Просили пошку за борт, она сзади по дну волочится за нами. Идем на малых оборотах. Дернуло – зацепили. Подняли сеть, тянем ее. А она всё ближе к берегу нас подводит, к самым кустам… Нет, думаю, сейчас из кустов в два ствола как шарахнут по рубке – ищи потом кто стрелял!... Обрезали мы посети, сто уже на палубе лежали с рыбой и подались в сторону от греха подальше. Вторую половину сети жаль, бросать было в воду – рыбы там полно билось…
В другой раз вон за тем островом шли мы с аханом – тралили. Зацепили браконьерскую сеть и не заметили, что зацепили. А с острова нам фонариком сигналят, дескать, сеть нашу поймали. Сидел, видно, мужик в кустах, рассвета ждал, чтобы сеть вытягивать. Тут мы смекнули, что к чему. Обсудили: ахан поднимать, чтобы сеть вернуть? А зачем? Мы и сами браконьерствуем, потому что рыбки хочется… да идет он к черту, этот мужик – мы знать ничего не знаем про его сети.
А мужик по острову бежит, орет, фонарем нам светит. Мы – нуль внимания. Остров кончился- бежать ему больше некуда!... Мы за поворот ушли и стали трос из-за борта выкидывать. В ахане совершено пусто было, зато сеть, очевидно, долго постояла и в ней – лещи огромные, судаки, щуки!...
А на подходе к Городне у рыбнадзора трос протянут под водой. Мы его как то раз аханом зацепили. Рыбнадзор сначала к нам потихоньку подошел на лодке, обошли нас 2 раза, потом прожектором осветили и всё вокруг нас ползали, в упор из бинокля разглядывали. А у нас трос от ахана прицеплен между носом и баржей – висит и не видно. Покрутились они и отвалили. Нет думаю, знаю я вас, ребятки – вы просто так спать не уйдете. Ахана не подымаем, дальше идем. Уже три поворота прошли смотрю - вот они голубчики, в кустах лодка стоит без огней. Ждали, что мы пойдем немного и успокоившись, ахан будем где-нибудь здесь вытаскивать…
Мы его ещё километров 30 в воде тащили, только на рассвете подняли, когда убедились, что на берегу никто не сидит с биноклем…
Кэп говорит так: «Ты уже пообедавши?» «У нас котел не включивши»… Это и называется – полуграмотный человек.
Кеп говорит всю вахту на пролет – 6 часов!... Чуть только замолчал – тут же засыпает, неважно, день это или ночь, за рулем он или нет…
Кэп уже повторяет свои истории по второму и третьему разу. Скажешь, что уже слышал это от него – обидится.
С Ефимычем я однажды пошутил, так он принял шутку за насмешку над самим собой. Мне пришлось долго оправдываться, что не имел ничего такого в виду. Михалыч – этот настолько дремуч и угрюм, что с ним и шутить то боязно.
Капитан играет в рубке в шахматы с четвертым помом. На единственную свободную табуретку поставили доску. Сесть не на что, сижу на столе. Почему бы им в каюте не поиграть.? – оба свободны от вахты. Он мне при случае откапает соответствующий & устава, запрещающий сидеть на столе и не будет слушать, что в этот день все кресла и табуретки были заняты шахматным турниром.
Несколько раз попросил у капитана своё свидетельство моториста-рулевого, которое порт выписал в апреле и отдал не мне в руки, а капитану.
Он говорит:
- Работай, после навигации отдам…
Это тоже один из способов закаливания. При царизме крестьянин не мог никуда уехать, не получив у помещика «пачпорт». Паспорта колхозников и сегодня хранятся в сейфах колхозного начальства – способ удержания крестьянина на земле.
Кэп решил удержать меня свидетельством, думает, что, если мне что-то не понравится и я надумаю уйти, он покажет мне фигу вместо свидетельства и скажет:
Уходи, но тебя без свидетельства никуда не возьмут…
Или на тот случай, если я буду закрываться и нарушать дисциплину. Но на всякого мудреца довольно просты. Когда кэпа не было, я зашел в его каюту и спокойно взял из стола свидетельство, а заодно и медицинскую книжку. Там не лежат свидетельства остальных двух мотористов – прикованы ребятки. А матросиков и приковывать не надо: они практиканты из ПТУ, не сбегут, им в училище осенью возвращаться, очевидно, с отзывом капитана об их работе. Вот так мы и привязаны к борту судна. Будь, капитанова воля, он бы и паспорт у меня забрал и военный билет. Естественно, что комсостав нечего стеснять себя в выражениях и в действиях, незачем с нами цацкаться и миндальничать.
Теперь я совсем уже надумал уйти.
Можно было бы назвать эту книгу «Не в своих санях» - по поговорке.

Милиция
Пониже Городни есть пос. Радченко. Здесь шоссе Москва – Ленинград стоит забегаловка. Как-то раз я заехал сюда выпить пива. Лодку оставил у берега. За пивом народу битком, в кафушке не повернуться. Я с кружкой пива присел на край столика.
На шоссе остановилась Волга, в кафе вошел что называется «солидный мужчина». За ним – милиционер. Солидный взял что-то без очереди и выходя из кафе, сделал мне рукой, мол, слезь со стола. Ему я не мешал, а этот барский жест мне не понравился – я тоже махнул ему рукой, ступай, дескать своей дорогой… Он сказал что-то милиционеру, оба подошли ко мне и, подхватив под руки, выволокли на шоссе и запихнули в Волгу. Сопротивление милиции уголовно наказуемо и я упираться не стал – ну подержат в милиции, прочтут нотацию и отпустят.
Привезли меня в отделение, в поселок, Редкино. Приказали выложить все, что есть в карманах на стол. Я выложил сигареты, деньги… Велели снять перстень. Я объяснил, что он снимается очень туго. Два сержанта, не говоря ни слова, вывернули мне обе руки и чуть не с мясом содрали перстень. Меня затолкали в каталажку с решеткой на окне и держали без курева и воды всю ночь. Без матраса и одеяла я пролежал ночь на деревянных нарах. Утром меня заставили подметать и мыть все отделение милиции. Когда я говорил, что у меня лодка осталась на берегу без присмотра, милиционеры смеялись и говорили, что это моё личное дело. Потом меня повели в парикмахерскую и сельский цирюльник отстриг меня почти наголо и сбрил бороду, которую я отращивал несколько лет. Уплачено было из моих денег. В каталажке меня продержали зачем почти до вечера – это специально, чтобы мою лодку угнали подальше. Если б у них было хоть малейшее обвинение против меня, меня отвезли бы тут же в суд и влепили минимум 15 суток, а то и 2 года за хулиганство, но то, что я махнул на милиционера в гражданском рукой еще не повод даже для советского суда. Милиционеры всё караулили, когда я выйду из себя в справедливом возмущении и они истолкуют это, как буйство в милиции и злостное хулиганство. Тогда у них было бы шикарное обвинение против меня. Но я знаю прекрасно этих бандитов и не произнес ни слова, ни когда меня хватали, ни когда выворачивали руки, ни лежа в каталажке, ни когда меня издевательски брили, ни когда мыл милицейские полы. Лишь 2 раза в вежливой тихой форме я сказал, что у меня могут угнать лодку или ее унесет волнами и просил хатябы затащить её подальше на берег. Зная всю бесполезность своих слов, я уже не говорил, что в лодке у меня рукопись книги, фотографии, документы на лодку, одежда…
Когда меня выпустили я чувствовал себя полупомешанным от бешенства. Лодки на берегу, конечно, не было.
Через неделю поисков мне сказали, что видели оранжевую резиновую лодку с Нептуном у дебаркадера Турбазы Лисицкий бор. Я поехал туда, отпросившись с работы с огромным трудом – только что получил выговор за прогул в милиции. Но лодки на турбазе уже не было, ее забрала редкинская милиция, якобы с целью охраны. Вспомнили, что надо охранять! Снова я ездил к сволочам, которые издевались надо мной, написал гору заявлений и просьб вернуть мне лодку, представил кучу документов подтверждающих, что лодка мною куплена в магазине, а не украдена, как им хотелось. Много дней дополнительной нервотрепки. А они с издевательской улыбочкой поглядывали на меня и топили в бумажной волоките.
В конце концов отперли гараж и выкинули мне лодку – в боку дырка, специально прорезанная ножом, мотор умело выведен из строя. Рукопись не вернули – содержание предосудительное, мы её в прокуратуру отправили. Но прокурор так и не вызвал меня на беседу, но и рукопись не вернул. Фотографий моих как не бывало, все удочки переломаны о колено…
Назв:
«Социально опасен».

Работа
Поставив свою баржу под погрузку, подхватим то пустую баржонку Шлюзового, то горячева и, не ожидая, когда кончат разгружать нашу, бежим вниз, выигрывая то три часа, а то и все 18.
С планом выправилось. Скоро сделаем месячный и останется девять дней – на прогрессивку. Утюжим воду день и ночь, туда-сюда – сутки оборот. Портовому начальству не нравится успех Речных: боятся перерасхода фонда зарплаты на прогрессивку. По слухам хотят поставить разгрузочный кран крямо около Конакова и таким образом лишить нас тонно-километров. Тонны-то мы сделаем, но километров не будет.
Наш комсостав прикидывает, что нам могут дать выполнить план на 103%, а потом прикрыть лавочку.
Толкаем без передыху этот плавучий пляж, а оплатят ли – неизвестно.
Для моториста есть ещё одна опасность – прогресс выйдет, да сгорит вдруг, тебе на вахте какой-нибудь насос и вычтут из тебя прогресс за стоимость нового. Такие случаи уже бывали – кэп рассказывал.
На баржу тянешь от земленаряда длинный тяжелый стальной трос-чалку, тащишь от середины баржи на нос, другой трос – на корму, упираешься, скользя по песку. Чуть не так повернулся – хрясь! Хрустнул больной позвоночник, боль парализовала спину, хоть вой – а чалиться надо… Теперь боль не остановишь ни лежа, ни сидя, ни стоя. Дня на три мучений собачьи обеспечены.
Дали мне третью группу инвалидности, да через год сняли. А болезнь осталась. С 60-ти рублевой пенсией я мог бы хоть немного беречь спину, не наниматься на тяжелую физическую работу. Самый страшный период для моих гнилых позвонков был, когда я работал грузчиком в магазине, перетаскивал по 70 ящиков с водкой и ставил в стопки, поднимая верхние ящики выше головы, как штангист.
Мне бы писать, полулежа в мягком удобном кресле, в тихой комнате, оберегая спину, а я тяжести ворочаю, треща от натуги… И некому пожаловаться. Скажут: «Ищите работу не физическую, кабинетную – вы же переводчик, вот и переводите что-нибудь за столом.»… А где ее взять, не физическую? Где взять переводы? Где взять стол?!... Я бы с удовольствием.
Название: «Носом на берег»

Ночь, огни.
Днем берега веселенькие, зеленеющие. Ночью они тянуться черными мрачными полосками, сливаются, переплетаются. Поворотов много и все время кажется, что заехал в тупик, выхода не просматривается.
Ночь. Перемигиваются огоньки створов и буев – белые, красные, зеленые. Берега кругом черные, темно-серые. Берега окружают со всех сторон, как на озере.
Самих буев и створов не видно, только огоньки – вспыхнет и исчезнет.
Буи и створы включают фотоэлементы с наступлением темноты. На рассвете выключают.
На правом берегу стоят красные створы, на левом – зеленые. На буях красных – мигалки красные, на белых – белые. Красный берег и зеленый берег…
Ночь. Створы далеко-далеко, участок прямой. Огоньки створов прямо-таки незримые, как если бы в черной бумаге прокололи иголкой две точки. Только в бинокль их и нашаришь.
При поворотах огоньки смещаются, появляются другие, надвигается красный, зеленый, белый - немигающие. Это встречное судно. У нас и у него вспыхивают на левых бортах голыбые мигалки.
Голубыми молниями вспыхивает в темноте лампа отмашки.
Сижу за рулем. Берега еле различимы. Если ещё не появится следующий створ, то и не знаешь просто, куда дальше плыть.
В семидесяти метрах впереди меня клотиковый огонь на носу баржи – его надо вертикально совместить с двумя огоньками створов, которые сначала тоже надо поставить друг над другом, а они стоят в десятке метров один позади другого. Это как при стрельбе – совмещается порозень целика, мушка и яблочка мишени.
Ночью кэп ориентируется на Волге, как в собственной квартире без света. Да еще рассказывает, какой Речной в каких кустах «ночевал». А я и кустов-то не вижу…
Смотрю, как капитан ведет по крохотным огням судно в ночной черноте и прикидываю, что не могу даже вообразить, как ему удается это. И тут же кэп говорит:
- Садись-ка, попробуй…
Высказываю сомнение по поводу своих талантов, но сажусь… Он дремлет сзади в кресле. Проснется – подскажет:
- Правее держи, иди точно по створам.
Ориентируюсь по мигающим белым лампочкам буев левого берега, по красным – правого… Появляются огоньки створов: мигалка и постоянный огонь.
Огни деревень путаются под ногами, мешают выискивать дальние точки нужных мне цветных ориентиров:
Баржа тяжеленная, плохо слушается: То никак не вывернуть её в право, то сама вдруг бежит влево…
Левыми бортами разошелся с Р-325-м. Мы идем снизу и я должен предложить расхождение:
- Речной сверху, предлагает левыми, - я включил синюю мигалку на рубке.
- Добро, принимаю левыми… - помигал он синим.
Мимо проплыли его цветные бортовые огни.
Не успел я уйти за поворот, обернулся зачем-то, а 325 стоит своими огнями поперек Волги.
- В кусты залез ночевать, - захихикал проснувшись кэп.
Не в первый раз он смеётся вот так над чужими неудачами.
Иду по красным створам. Слева, из-за мыса замерцали не крупнее песчинки зеленые огоньки створов. Понемногу начинаю поворот.
Идешь на огоньки, неотрывно смотришь на них и они начинают дрейфовать – один в право, другой в лево… Мерещится. Отвожу глаза, отворачиваюсь, смотрб на темный берег, стоящий в боковых окнах рубки. Несколько секунд глаза отдыхают. Возвращаюсь к своим огонькам. Клотиковый баржи успел свалиться влево. Перекидываю стрелки аксеометра вправо на 3 градуса.
Заканчивая поворот, принимаю, какие в следующем повороте будут бакены, какого цвета створы… Многие повороты помню ночью уже наизусть. Перед Конаковым, например, если идешь сверху, справа сначала будет глинистая отмель, огороженная тремя красными буями, дальше – зеленая мигалка белого буя, заметная лучше белой на фоне городских огней, потом поворот на красные створы и – ещё одна зеленая мигалка белого буя. Затем выходишь на зеленые створы – уже левого берега и здесь держись правее створной линии, подальше от белых буев, где стоит 17-ый землесос – совсем мелко.
По Волге бегает катер Орел, следящий за освещением знаков судовой обстановки. Повстречался нам у Коромыслова и мы по рации сообщаем, что на судимирских створах нижний огонь горит, а верхняя мигалка не включена.
- Ладно, спасибо… Сбегаем посмотрим.
На подходе к Конакову сверху стоят против друг друга по обеим берегам две высоковольтные мачты с пятью рядами красных огней по всей высоте. Поодаль возвышаются три трубы ГРЭС – на них по 9 колец красных лампочек. У подножья труб белые городские огни. Ночной индустриальный пейзаж.
Белый хлеб в Конакове бывает с перебоями.
Конаковские трубы отражаются в воде черными карандашами с красными ребрами, но оптически – кольцами: обман зрения…
Огни расположены рядами не только горизонтально, но и вертикально, а когда подходим ближе, лампочки разделяются и черные отражения труб в чуть рябящей воде похожи на дотлевающие головешки дров.
У каждого типа судна своя комбинация ходовых огней – у Волгодона, у Скворца, у танкера, у нас. Стояночные огни у всех только белые, но тоже в разных комбинациях.
Прошли Конакова, а огни на трубах долго провожают нас то справа, то слева…
У поселка Радченко шоссе проходит на самой кромке берега и две световых полоски от фар бегут к нам по воде из-под самых колес машин.
Предрассветная темень. Кэп дал мне держать на зеленый створ, сам дремлет сзади в кресле. Я спокойно иду, покуриваю… Вдруг капитан вскакивает:
- Ты что, не видишь, что давно влево надо брать?!... Сейчас в кустах будем!... – Схватил руль, а руль не работает: на электрощите в машинном отделении как на грех вырубился привод правой насадки. Кэп удрал зачем-то вниз. Я левым рулем начал потихоньку поворачивать: появился, наконец, слева красный створ. Прилетел Кэп:
- Беги вниз, включи привод насадки!...
А куда он сам бегал, я так и не понял.
Я просвистел в машину и включил насадку. Свернули тихо, спокойно, без опоздания. Можно было бы обойтись без паники. Но просто со сна, не разобравшись, перепугался.
Прошел час. Кэп успокоился, опять дремлет сзади. Держу судно, как велено, без всякой самодеятельности, на створ. Неожиданно:
- Ты что?! Куда держишь! Там же залив, - и схватил руль, круто берет влево, - Волга-то вон куда поворачивает! Не видишь?!...
А я и вправду не вижу. Все кругом черно, слилось, только створы светят и манят к себе, как сирены.
Михалыч берет пример с капитана – спит за рулем. Вечером смотрит ТВ вместо того, чтобы спать, а ночью кемарит на вахте. Положить руль вправо на 5 градусов – баржа подумает, подумает и клотиковый огонь начинает отклоняться вправо – медленно, потом с ускорением… Вот уже забегает за линию, дозволенную красными буями… Давно пора останавливать раскатывание!... Смотрю в недоумении на Мих. и вижу, что дублерские усы поникли на грудь.
- Михалыч, - говорю, - ты не хочешь взять влево?...
Спохватился, принялся выправлять курс.
На следующем повороте усы опять никнут, баржа лихо забирает в сторону мели. Подхожу к пульту управления – останавливаю раскатывание, переложив руль влево на 10 градусов, потом сбрасывают до нуля и на пяти градусах выхожу белый клотиковый огонек баржи на судовой ход.
Просыпается Мих. Чтобы не дремал, подсовываю ему сигарету:
- Закурим, что ли?...
Московское радио: «В Таджикистане – плюс пятьдесят, в Антарктиде – минус семьдесят»… Погода планеты…
Утром берега бархатные от молодой светлой травки. Идилический пасется десятка полтора деревенских коров вперемешку с овцами и козами.
Весь май погода простояла отвратительная: холодно – три-девять раз выглянет солнце, серые берега пожелтеют, позеленеют, проглянет голобизна среди больших белых облаков – глазам станет приятнее. Но это ненадолго, опять сплывутся серые набухшие пласты туч и – серость, угнетающая серость кругом…
Пасмурно. И вода и небо набухли асфальтовой тяжестью.
В серую погоду и утопиться не обидно.

Я
На месяц растянул пачку кофе. Пью только на ночных вахтах, чтобы не спалось, дорогое это удовольствие – кофе пить: стапятидесяти граммовая пачка стоит 3р. 30 коп.
Напеваю про себя по-английски и португальски. Вслух не пою: во-первых на вахте петь не положено – мигом Михалыч мне рот заткнет, во-вторых, какие подозрения возникнут под его форменной фуражкой, если он услышит, как свободно я перехожу с одного иностранного языка на другой: у меня же десять классов!...
Я вот уже десять лет безработный. На кусок хлеба подрабатываю где придется и кем придется. В правдивой анкете я написал бы о себе «специальность - переводчик» «профессия - безработный».
Я – безработный, то есть, человек, отвергнутый обществом по всем статьям. Парий. Пособия по безработице, как известно, у нас его платят. Нищий. Отверженный – тот же прокаженный, все от него шарахаются, в друзья никто не просится … Один.
А я по натуре отнюдь не авантюрист, не любитель путешествий по стране. Наоборот – человек, склонный у тихой кабинетной работе: писать, переводить… В вечных скитаниях я не могу позволить себе роскоши обзавестись твердыми. Привычками, неменяющимися ритмом жизни…
Я не могу позволить себе даже такую простую человеческую роскошь, как чувство собственного достоинства.
Человек творчества чувствителен к внешним раздражителям, к окружающей действительности. Не могу вообразить гениального мастера, который спокойно засыпал бы при орущем репродукте, подобно маргиналам. Душа настоящего, честного, талантливого писателя легко уязвима и ранима. Он неизменно уйдет оттуда, где на него орут матом.
Даже отчества себе не заработал!...
Главная моя мечта – работать одному, без всяких коллективов.
Я видел только две радости в своей жизни: когда пьёшь водку и когда пишешь книгу – две радости опьянения: алкогольного и творческого. В эти минуты мне даже хочется жить.
У меня система: что бы я ни планировал, в жизни все получится с точностью да наоборот.
«Подведение итогов»
Это – более менее полный конспект моей биографии.

Сельский учитель
Я –человек, доведенный до отчаяния, а также люди социально – опасны. Дожил…
В школе я был един во всех лицах: Преподавал, колол дрова, носил уголь, воду, стирал простыни и одежду, гладил, мыл полы, варил, возился со скотиной, разводя себе мясо, косил, скирдовал и возил сено, возил на санках обрат для поросят из сепаративной, где тайком, унизительно выпрашивал его за бутылку, копал, полол и поливал огород, перетаскивая из колодца по тридцать ведер воды в день, белил комнату, когда ягненок наступил на колючку и у него под копытом завелись черви, я сделал операцию и каждый день ветеринарил, меняя повязку с мазью и подорожником, резал и разделывал скотину, солил и коптил мясо… Горел бы он огнем, этот крестьянский труд! Я интеллигент, а не лапотник!
В школах я преподавал английский, нач. воен. Подготовку, даже немецкий, которого не знаю, географию, основы государства и права, историю, литературу и русский. Каждый ученик надо предварительно самому усвоить – мы учились по другим, составить поурочные и тематические планы… Непросто мне было учительствовать, да и не учитель я по образованию.
В деревне сиживал по 10-12 дней без бани. Прачечных на селе не предусмотрено – стирал сам, столовая есть не в каждой деревне – сам себе готовил. Если находил, из чего готовить. Сидел годами без женщины!... Ей богу, тюрьмой меня не удивить.
В казахстанской Сухарабовке отвели мне комнату. Стены дома были двойные – из двух рядов листовой сухой штукатурки. Между рядами проложены связки камыша. И все. В ветхой штукатурке повсюду были щели, в которые ветер задувал 40,30,40 и 50 градусов мороза. Печка была неплохая, но тепло быстро уходило через щели на улицы, так что топил я не избу, а улицу. В том же доме жило еще несколько семей, а уборной поблизости не было. Соседи научили меня отправляться в ведро с печной золой в сенях… Колодец был чуть не в километре от дома. На внутренние стенки сруба из ведер проливалась вода, тут же замерзая, и этот лед то и дело приходилось складывать багром, иначе ведро не пролезало в прорубь.
В Репине жил в углу слесарно-столярной школьной мастерской, за дощатой перегородкой. Торцом мой закуток примыкал к школьной столовой. Шума, гвалта, криков хватало и из мастерской, и из столовой… Ел со школьниками в этой же столовой, кормежка была копеек на 40 в день, мясом и не пахло.
Когда топишь печку углем, сначала надо разжечь дрова, а когда они хорошенько разгорятся, насыпать на них уголь. Уголочек учителям привозили плохой: мелкий как пыль. В печке на огне он схватывается коркой, через которую не проходит ни воздух, ни пламя и не горит. Надо все время дробить корку кочергой. Угольная пыль забивает колосники и воздух в печку не поступает. Щелястую избу надо топить круглые сутки, иначе среди ночи закоченеешь насмерть. Ночью то и дело вскакиваешь кочегарить. От угля много мелкой золы. Выгребаешь её из печки, а она разлетается по всей комнате, оседает на постель, на стол, на пол. Если по ней пройтись валенками в оттаивающем снегу, на полу остаются черные следы. А если механизаторы на своих валенках с голошами еще и мазута натащут, отмывать пол – пытка… Каждый день мыть пол, таская воду за километр не станешь и жить приходиться просто-напросто в грязи, особенно когда здесь же в комнате на соломе в углу – овца с двумя новорожденными ягнятами, которые в промороженном сарае передохнут в тот же день. Поросят месяцев до полутора тоже держат в доме зимой.
Сельсовет забывает во время завозить учителям уголь из кучи возле котельной магазина…
В Васильевке за ночь двор заносило сугробами двухметровой высоты и утром в уборную на огороде, я пробивался с лопатой.
В Сибири одолевали мыши. Спасибо, кошка выручила.
В деревне появился новый человек – холостяк, своя комната. Через пару вечеров придет какой-нибудь механизатор:
- Мой Петька у вас учится… как он там, не шалит? Он такой…
И бутылку на стол ставит для разговора. Отказаться неудобно – обидишь.
Назавтра Петькин батянька заявляется снова без приглашения – уже по старой дружбе и ведет с собой другого тракториста.
Опять распили.
Назавтра тащится вчерашний тракторист, друг Петькиного батяньки с какими-то двумя.
Распили.
День прошел – идут уже совершенно не пойму кто:
- Вчера у вас наши были… мы вот тоже… это, на огонек…
А огонек кончается тем, что один из этих троих засыпает на полу, двое о чем то базарят, забыв о тебе, а ты сидишь на краешке стола, занятого ими и пытаешься сосредоточится и составить планы уроков на завтра.
- Раз пришли такие же вот полузнакомые и хвастают, как они сейчас около клуба азербайджанцев – строителей били. Распахивается дверь и строители тут как тут в полном составе – человек тринадцать. Каждый хвастает кто по стулу, кто по кочерге и – на этих придурков!... Драка, вопли… За кем-то из троих уже жена прибежала, да войти боится, орет на улице, на помощь зовет…
- Скоты! – бормочу я, выскакиваю из своей комнаты и ухожу в сарай спать в тулупе на сене.
На утро приезжает милиция и меня таскают с уроков спрашивать, кто, когда, зачем… Судя по деревенским сплетням, мне дадут самый большой срок, как зачинщику драки.
Вот твк комната приезжего холостяка превращается в общедеревенскую распивочную.
Десять лет барахтался, лишь бы окончательно не утонуть, хоть и жил «на дне».
В один из периодов беспросветного отчаяния как-то раз с подоконника свалился Автопортрет и разбежался страницами по полу. Какие-то пьяные трактористы – мои собутыльники наступали на листы сапогами в солярке, оставляя ребристые следы, а мне было глубоко наплевать – зачем это я совался в литературу!?... гори она ясным огнем.
Но «Ничто на земле не проходит бесследно».

Придирки
23/5. Четыре тридцать утра. Отчаливаемся от крана. Пустил двигатели, пошел на баржу отдавать чалки, выбирать якорь. Обычно делаем это вдвоем с матросом, но его разбудить звонком не удалось, а времени бежать за ним вниз в каюту не было.
Исполняю свои баржевые обязанности – подключаю кабель, включаю питание, отдаю тяжеленные тросы, потом, отдав винтовой и ленточные тормоза брашпиля, выбираю контроллером якорь. Возвращаюсь на т/ход. Здесь надо набить автосцеп, т.е. притянуть к т/ходу мощными болтами баржу намертво. Но Мих. уже начал циркуляцию и болты сейчас не провернуть, надо ждать, пока выйдем на прямую. Иду сбросить спасательный жилет. Поднимаюсь в рубку, а тут, откуда не возьмись – кэп: проснулся при пуске двигателя и с недосыпа начинает меня грызть:
- Ты почему автосцеп не набиваешь!?... вечно ты от работы отлыниваешь, очень много у тебя замечаний… плохо работаешь. Объявляю тебе официально замечание, дальше будет выговор.
И так далее.
Оправдываться бесполезно.
Придурок.
В девять утра, за час до сдачи вахты начинаю уборку в рубке. Сел перекурить. Мокрый, вымытый пол, по углам веник, совок, швабра… Входит кэп:
- Почему уборку не делаешь?...
- А это что?
- Давай убирай хватит курить. Долго ты шевелишься…
Если продолжить эту беседу, он все равно докажет мне свою правоту - что к уборке я и не приступал, а то и переделывать заставит.
Самодур.
Когда кэп разорется, если сделать ему замечание, чтоб был повежливее, он еще пуще свирепеет:
- Ты же мне и перечить будешь!... Обнаглели, скоро на голову сядете! Совсем распустились!... Ишь, наглый какой, он еще и огрызается!...
Спустился из рубки посмотреть машину. На нижней палубе перехватил меня капитан:
- Возьми изоленту, плоскогубцы, нож и давай на баржу.
Я взял, пришел. На барже кэп собрал матроса, меня, себя и третьего помощника:
- Надо срастить вот эти два конца кабеля и подключить вон туда…
Стоим, он зачищает концы, сращивает, заматывает изолентой и т.д. Матрос держит нож в готовности подать кэпу, третий помогает держать плоскогубцы. Мне держать ничего не доверил, стою в холостую. Я перед этим промочил ногу и повесил носок сушиться. Стою в одном носке и в старых домашних шлепанцах. Холодно – плюс три, сильный ветер, моросит. Я в одной тельняшке. Кэп заранее надел бараний полушубок. Видит же сволочь, что у меня одна нога синеет и зубы стучат… Робко намекаю:
- Меня Михалыч послал в машину коллектор посмотреть…
- Мне твой Михалыч не указ! Всё бы вам ни хрена не делать… На вот, держи.
Держу изоленту.
С полчаса так мурыжил, пока не подключил кабель. Зачем был нужен этот консилиум с ассистентами!... Поручил бы мне, я бы одолеть потеплее и сделал.
Самодур.
Это русский стиль работы: надо заколотить один гвоздь, так соберут десять человек, чтобы никто вроде как не бездельничал в одиночку. На эту тему у меня есть рассказ «Гвоздь».
Срочно послали на баржу. Наскоро надел сапоги, спасательный жилет, схватил рукавицы.
Вернулся с баржи – тапочки, которые я в спешке не убирал в шкафчик в раздевалке, брезгливо отброшены в уборную. Сразу видно хозяин – барин.
16 часов. Принял вахту, курю в рубке. Вбегает кэп с уставом корабельной службы в зубах и лает:
- Вот прочти этот параграф, - сует мне книжонку.
А параграф гласит: «Все члены судовой команды должны ходить в предусмотренной для них форме одежды».
- Чтобы я тебя не видел больше в тапочках. Устав тапочки не предусматривает! Тебе ботинки и спецовку дали? – вот и носи, нечего тут домашний вид разводить!... Много у тебя нарушений.
По-моему, это уже предел маразма.
Переобулся. Казенные кирзовые ботинки сразу наполнили рубку казарменной вонью…

Они
Всю жизнь – тяжелая обывательская, мещанская атмосфера провинциальных городов и деревень. Жизнь сводится к тому, чтобы кого-то подсидеть, что-то урвать, достать, с экономить на Жигули. Автомашина – венец мечтаний, её покупке посвящается и подчиняется вся жизнь! Других интересов, мыслей нет.
Уважают они людей, прорвавшихся на хорошую должность, умельцев делать деньги, богатеев-торгашей, владельцев автомобилей. Всех остальных презирают. Любимая тема разговоров – о работе и покупках. Капитан любой разговор свернет к теме «Эх, скорее бы подошла моя очередь на Запорожец!»… Ему кажется, что там-то уж точно наступит век полного счастья.

Работа
31 апреля кеп, будучи на берегу встретил начальника порта. Терехин обязывает его завтра, 1 мая придти на демонстрацию. Кэп пытается отпереться:
- Да некогда мне… через 2 дня на судно, а надо ещё к матери в деревню съездить, дровишек ей напилить.
- Ты план-то хочешь выполнить?
- Как же не хотеть, хочу…
- Если придешь на демонстрацию, дам тебе на 1 рейс вторую баржу, сразу норму двух рейсов выполнишь.
На таких условиях кэп согласился.
Во время погрузки в 5 утра послали меня в машину промывать топливные фильтры, или, как они говоря – фильтра… двигателя, дизеля…
Промываю эти самые фильтра в ведре с солянкой. Работа слесаря самого низшего разряда. А промывать эти фильтра переводчик – референт высшей квалификации, владеющий высшим пилотажем перевода – синхронным переводом.
Синхронно перевожу с португальского на русский, с русского на португальский, с английского на русский и обратно, с португальского на английский и обратно. Владею последовательным переводом с листа без подготовки, не говоря уж о письменном переводе на оба языка и обратно и ещё с пяти языков… Кроме того, я, - автор восьми художественных книг… Очень мне обидны эти фильтра.
Не нашлось мне на матушке Волге лучшего применения.
Протирал двигатель. Тряпка магически исчезла из руки. Её намотало на вал генератора. Если б пальцы запутались в тряпке – так и подхватило бы мгновенно руку, как пуля из-за угла.
Моя записная книжка грязная, страницы заляпаны машинным маслом. Записываю, где придется – в рубке, в машине, на палубе, на барже. Это запись делаю в 4.20 утра после вахты, сидя в гальюне. Иду спать.
Еда плохая в колпите. Живот пучит, газуешь, как реактивный. На полтинник в сутки от щей из кислой вонючей капусты далеко не отойдешь. А готовить себе дополнительно некогда: вахта – сон, да и не из чего.

Ночь, огни
После захода солнца Ник. Передает руль мне или третьему помощнику- практиканту. Похоже, что у Ник. Куриная слепота. Ночные вахты в темное время он тоже не стоит, их принял на себя капитан.
Ночью подходим к Калинину . Над ним подсвеченный городскими огнями купол облаков. Дождь накрапывает. Завтра обещают +3 со снегом. Въехали в купол, высвеченный огнями предместий.
Отражаются в реке огни ночной Твери.
Черная глухая ночь. Спать бы. Сижу за рулем.
Пробую править ногой в носке. Никакой разницы, что ногой, что рукой – это просто пижонство речников.
Ночью в рубке. Вглядываюсь в темноту – в свою жизнь…
Ночные впечатления записываю тут же в темноте рубки. Хорошо бы купить ручку с подсветкой…
Иной раз, если надо записать много, иду вниз – посмотреть, всё ли порядке в машинном отделении / вахтенный это приветствует/, а заодно пописать. С трех утра, как забрезжит, пишу в рубке, держа блокнот в сторону востока.
Бегают пассажирские колесные пароходы на дизельном топливе. На них установлены форсунки, которые греют котлы. Так что я перенимаю эстафету колесников от самого Марка Твена. У него Миссисипи, у меня Волга. Поменяться бы…
Стоим на погрузке под 17-м. Сильный ветер залепляет с левого борта окна рубки большими влажными хлопьями снега. Близкий берег еле виден сквозь густой снегопад. На барже намело местами сугробчики.
Ночь. Практически всю вахту я сам веду судно. Кэп храпом храпит позади в кресле. Сядет за руль, но тут же заснет:
-На-ка, Валентин, подержи…
И опять я держу баржу на судовом ходу.
Кэп вдруг встрепенется, даст совет держать левее. Он ходит последнюю навигацию. Выдвигает разные причины для ухода с судна, но мне кажется, причина одна – старость надвигается, спать за рулем, а это уж последнее дело.
Спит кэп за рулем. Проснется, кинет 10 гр. влево и снова носом заклевал. Баржу раскатит. Очухается, крутанет 10 вправо. И опять головой назад заваливается.
Я осторожно, но погромче намекаю:
- Что это баржа рыщет?...
Кэп в кресле заерзает:
- А черт её знает…

Сельский учитель
В деревне сплетня, родившись на одном конце села, перекатится в другой, потом вернется обратно, уже обросшая такими ж «подробностями», что перестаешь окончательно понимать, о чем и о ком шла речь в начале – не то кого-то из учителей съела корова, не то директор школы сжег хозяйство соседки…
Приезжему человеку они должны сразу сделать свою оценку: Если приехал с деньгами, с машиной, с вагоном мебели – будем уважать /такие, правду сказать, в деревню не едет/. Под разными предлогами бабы заходят к новому человеку в дом – кто «по доброте» квашеной капусты миску принесет кто, якобы насчет учебников для сына… А сами так по углам и зыркают, достаток ищут, цену тебе определяют. А, по углам-то пусто!... Стало быть – цыган перелетный: мебелишки нету, деньжат, верно, тоже, избы своей у него нет – поселился в казенной, скотину держать не собирается, потому что не умеет. Цыган, да и только!... Этот у нас надолго не задержится.
Та-ак… А почему ж он из города уехал? Видать, работать не любит, вот его отовсюду и выгнали.
Следующий этап – смотрят, берешь ли ты в магазине водку. Берешь – значит алкоголик. Не берешь – стало быть, или чефиришь, или самогонку гонишь.
А теперь разберемся, как он на счет женского полу… Если заводит себе в деревне бабешку – он бабник. Это ж какой пример этот самогонщик и бабник будет нашим детишкам в школе показывать!?... А не заводит бабу – не тянет по этой части, а это повод для бесконечных насмешек и сплетен.
Не-ет, этот у нас не задержится, нам таких не надобно…
Такова их система ценностей в определение людей.
Бабешку-то я и рад завести, да молодежь сразу после школы в город убегает – учится в ПТУ, в техникуме, шоферить или работать на стройке.
А от имеющихся прокисших вдовых теток под 50 меня тошнит.
Сами-то крестьяне в каждом доме самогон выгоняют регулярно, мужики деревенские все без исключения – пьянь на пьяни. Водки в магазине мало покупают: Своя кашаса дешевле обходится. Но свое пьянство – это свое, свое дерьмо не воняет. А вот с нашей больной головы мы переваливаем на свеженького приезжего. С него-то самый и спрос, тем более – директор школы.
Директорствуя в школе, с учителями я уживался: и они ко мне старались приспособится по рабской привычке повиновения, и я конфликтных ситуаций избегал, чтобы не настроить их против себя. Особенно их радовало то, что в мое директорство среди учителей исчезли склоки, подсидничество. Я сам не склочник и в других этого не приветствовал.
- Это у нас первый такой год из последних лет семи. Директора-то каждый год меняются, да всё женщины, да злые, завистливые: от одной муж ушел, у другой детей нет, у третьей хозяин – пьяница, посмешище всей деревни, хоть сегодня из учителей увольняй…
Деревня приезжего человека обсудит, косточки перемоет и осудит. Своим же, местным прощается все.
Учителя – сельская интеллигенция. В этой деревне родились, в этой школе учились, в этом доме управлялись со скотиной и пололи огород. Отучились в педучилище в городе и опять сюда же – к своему навозу, к родительской корове. В первую очередь они – крестьяне, прожившие свои 40-50 лет в избе, где в углу кухни зимой коза котится, а весной на печи чирикают новорожденные цыплята. Учительского в них мало: кое-как дают уроки по старинке, ничем не интересуются. У всех я посещал уроки – кислое это зрелище, с детьми она по казарменному груба. Я не знаю не одного человека, который поступил бы в институт после деревенской школы – слишком низок уровень преподавания.
Интересы учителей тоже самые крестьянские – бытие определяет сознание. Разговоры – о скотине, огороде, сроках сева и уборки. Так же, как бабы-скотницы, они распускают сплетни и упиваются ими… Уровень интеллигентности у этих учителей – на уровне табуретки. Общаться с ними, вести разговоры о хозяйстве мне было не интересно.
В свободное время я предпочитал развлекать себя и школьников самодеятельностью и различными конкурсами – на лучший рисунок или поделку, комнатных цветов, песен; привозил из райцентра фильмы по географии – цветные, озвученные – и мы о вечерам затевали «Клуб кинопутешествий», объехали с ними Африку, и Австралию, и Европу и весь Советский Союз и что угодно… Ставили спектакли, третий-шестой классы в полном составе играли у меня в кукольном театре: поставили мы с ними штук семь пьес. Наладил я им библиотеку. На полу большого коридора делали разметку проезжей части дороги с поворотами, развилками и, расставив большие, яркие дорожные знаки, играя, изучали правила дорожного движения: каждый фырча заводил «автомобиль» и с гудением бежал по шоссе, соблюдая все дорожные знаки и правила…
Эти игры в школе были для меня единственным развлечением: почитать в деревне нечего, фильмы в клуб редко привозят путные, поговорить не с кем, пойти некуда и переспать не с кем…
От непонимания окружающих я давно ушел в себя, говорю мало, кажусь, очевидно, замкнутым, необщительным. А что толку в общении, если никто не верит, что я – безработный, что я – бездомный, что я – писатель, что я владею многими языками. Простые доказательства этому не вынешь из кармана и не сунешь в нос, пощупать они этого не могут, а русский человек, пока не пощупает – не поверит ни собственным глазам, ни ушам. Для них я – пустой звук, мыльный пузырь, нечто аморфно-расплывчатое. Да и зачем убеждать их в своей правоте, навязывать свои взгляды!?... Сегодня объяснять одному в пожарке, другому завтра - в деревне… Талдычить одно и тоже и оправдываться в грехах, которых не совершал? Зачем? У них свои дела, свои закостеневшие понятия и мнения. К чему им менять свои мнения из-за одного-единственного подозрительного типа, попавшего им в жизни. Который и так много на себя берет и считает себя дюже грамотным и умнее всех. Они бесконечно далеки от жизни и забот советской интеллигенции, мы для них какие-то марсиане. Обывателям проще отделиться от меня, чем понять, а тем более – помочь. Я для них просто дерьмо в проруби, перекати-поле, летун, да еще с заскоками. Однако человеку требуется общение и я привык общаться с бумагой. Она не коситься на меня недоверчиво, не хамит, не унижает, не обзывает дураком и неудачником, не игнорирует моё мнение, принимает мои обиды и, может быть, жалеет меня немного. Спасибо тебе, мой единственный и преданный друг, бумага. Тебе можно довериться и поплакаться.
В термопаре эл. ток возникает из-за резкой разницы температур на противоположных концах. Вот и я живу, словно эта самая термопара, сотрясаемый разрядами, рождающимися между жаром желаемого и могильным холодом действительного. Может быть, технически это и неточно, но поэтически – верно.
Название: «Волга-мачеха»

Придирки
Чувствую, что капитан ищет в уставе параграф, запрещающий мотористам делать посторонние записи в блокноте во время вахты. Вот был бы для него праздник если б нашел!...
Капитан снова вернулся к тем же тапочкам:
- Не смей ничем выделяться, ты должен быть, как все – никто не ходит в тапочках, и ты не ходи!... это неуважение к окружающим!...
А началось так:
- Ты почему утром не включил котел? – я замерз.
- Не было приказа вахтенного начальника. Я ему доложил, что вода – 20 градусов.
- А ты что, сам не мог догадаться?...
Делаю ход его же конем:
- Устав гласит: «Никакие работы на судне не производятся без приказа вахтенного начальника»!
- Ты мне устав не суй!...
- Вы мне – я вам.
- А я тебе говорю – не суй! Тебе же хуже будет…
И пошло, и поехало…
Есть очень точная поговорка, порожденная советской действительностью – «Прав не тот, кто прав, а тот, у кого больше прав».
Неделю назад был такой же скандал, но с противоположным уклоном:
- Ты какого черта котел включил!?...
- Так холодно же в каютах…
- Ты на вахте поменьше по каютам шляйся. Зачем его включать на ходу судна, когда утиля от трубы воду греют!
- Они давно греют, а температура всё – 30. С котлов быстрее температуру нагонишь.
- Больно, смотрю, много стал в котлах понимать…
И т.д.
А на борту есть автомат, поддерживающий заданную температуру воды в системе отопления. Капитану автомат – это не интересно, ему интересно меня из угла в угол погонять.
Самое примечательное в этом маразме то, что запрет распространяется только на ношение тапочек. Капитан отнюдь не обязывает меня носить спецовочные штаны и куртку. Только форменные башмаки!... Такого соблюдения формы одежды я еще не видел.
Когда сойду со створной линии, Михалыч издевается надо мной. А тут сам Михалыч сошел и сидевший в рубке кэп теми же словами, которыми Мих. крыл меня, кроет Михалыча.
Пять утра. Подходим к Праге. Михалыч не подрасчитал и заходит не в доль борта з-соса, а под прямым углом. Злится. Я с носа баржи кидаю легость. Первый раз сорвалось, второй – недолет. Михалыч срывает на меня свое зло через матогальник. Причем дикция у него, как таковая отсутствует и из динамика просто несется грохот. Разбираю только: «Сколько раз тебя учить бросать легость!...» Ну, мат выходит поразборчивее…
Вернулись с матросом в рубку. Михалыч опять на меня:
- Я тебя как учил!?
- Да никак.
- Я же проводил с вами занятия.
- Очевидно, я был на берегу в это время.
- Нет, ты был на занятиях.
Однако при помощи матроса выяснилось, что он-то на занятиях был, а меня, действительно не было.
- Ты, - говорю, - Михалыч, на меня орешь, целое общее собрание
Волги устроил. А как ты под прямым углом к землесосу подходишь?!...
Капитан за рулем заснул – сели на мель. Виноваты оказались мотористы и матросы. Баржу проткнул – тоже на нас орал. Зачем же крайнего искать, если сам просчитался, зло на нас срывать?!...
Есть тут мода отыграться на нас, наорать за неловкость, обвинить в своей же ошибке, перевалить с больной головы на здоровую. Кэп забыл купить сахару на колпит – устроил всем, кто был в рубке скандал на тему «Почему не напомнили мне!?...» Веду вчера судно, Михалыч сзади сидит и с издевкой хихикает:
- Кто же тебя учил так судно водить?... Ты же со створов вправо ушел…
- Я расходится левым бортом с Москвичем.
- Больно уважительно ты ему дорогу уступаешь.
- Интересно вы учите – каждый по своему: Ефимыч говорит – держись днем просто посередине реки, Николаич толкует – держи правее на случай расхождения, у тебя – третий вариант…
Злится, неразборчиво лопочет, с каким судном расходится уважительно, а для кого и с курса не сходить…
Ефимыч мои просчеты держит в памяти:
- Тогда-то ты мне то-то перепутал, а тогда-то вот это неправильно сделал.
В небесной канцелярии взвешивался на точных весах соотношения наших грехов и добродетелей. В земной же, у ефимычей подсчитывается только промахи. Это называется «на всякий случай готовить человека к увольнению. В выискивании придирок к подчиненным – основа работы сов. Начальников».

Я
Часто приходили мысли о самоубийстве, я больше не мог жить этой собачьей жизнью. На правой ладони у меня шрам от ножа, которым я рубанил по венам. В последний момент судьба отвела руку. Когда в Сатке мне отказали в квартире и надо было увольняться и ехать неизвестно куда, я решил – хватит с меня. Приготовил веревку, я пошел в магазин за бутылкой – первой за предыдущие три года, когда я спиртного в рот не брал. Решил напоследок попрощаться с самим собой. Выпил стакан Зубровки, втянул забытый дым сигареты – я тогда не курил тоже. Задумался. Опьянел и неожиданно пришел в веселое расположение духа – от водки. Веревку выкинул в окно и через час уже встречал с работы свою любовницу. И смех и грех!.
Теперь у меня этих мыслей больше нет. Закалился я в невзгодах, прошел все, меня уже ничем не испугаешь. Если сорвется публикация на Западе подам не выезд в ОВИР. Если посадят – отсижу и снова подам.
Лучшая часть жизни раздавлена как червяк каблуком судьбы, разменяла жизнь золотой червонец моей молодости на грязные, нищенские медяки.
Хорошо бы хоть вторую половину прожить по-людски…
Снег идет. Стоим у пятого землесоса. К нему подошла эмка, развозящая смену. На борт землесоса лезет пьяный-распьяный моторист. Руки не держат, ноги не стоят, качает его бедного, на море. Даже удивительно, как ему удалось влезть на борт, не свалившись в воду между бортами. Молодой парень, лет 25-ти. Алкоголизм – повальный бич калининского флота. Да и по стране в целом среди работяг и крестьян это самая распространенная болезнь.
Кстати, почти весь плавсостав – вчерашние крестьяне. Они или родились в деревне или их родители переехали из села в город. Это так называемые маргинальные слои: люди переходящие из одной социально-классовой группы в другую. Уже не крестьяне, но еще не пролетарий. Эти слои – рассадник преступности, пьянства и всяческой подлости.
Я же – интеллигент во втором поколении. Мой отец по образованию юрист, мать была экономистом. Образование у меня столичное, привилегированное. И вот эта разница между мной и маргиналами приводит к тому, что между нами непреодолимый барьер, между нами практически ничего общего – даже подходящих тем для разговора. Единственная общность – все мы русские, так что живу я среди них как эмигрант на чужбине, всем чужой и не понятый. А непонятное злит, а где злость, там и ненависть. Между нами социальная несовместимость.
Вот и вся социальная психология. Как я к ним ни подлаживаюсь, все равно – белая ворона. Для меня серый цвет самый ненавистный, хочется выть и от серой погоды и от серых людей.
Стремился я получить высшее образование, теперь вынужден скрывать его.
Не было в жизни месяца, чтобы я сводил концы с концами – доживал от аванса до получки. Как получал я в ВВИЯ стипендию 95р., так за всю жизнь и не смог подняться выше этого уровня: то за квартиру тридцать отдай, то долги надо заплатить – на еду и одежду в лучшем случае останется 95. Месяцами не видел мяса, вся жизнь прошла на картошке. Что бы мы без неё делали?!...
У меня никогда не было собственной мебели. Все книги написал за чужими столами, на казенных стульях…
Обнашивался до бахромы понизу рукавов пиджака и брючин…
Никому я не нужен: взять с меня нечего, я нищий, вот и не нужен. Оно бы и неплохо, что никакая дурра не зарится на мою честную жизнь, но с другой стороны и нечего хорошего… Одинок я.
Друзья уважали меня, когда я в очередной раз возвращался из-за границы. То, что у нас называют уважением, я назвал бы точнее – завистью.

Придирки
Выполняю какую-нибудь работу и все время жду окрика – не так делаешь! Собачье состояние. А ведь знаю, что делаю-то правильно. Но придираться при желании можно к чему угодно.
Михалыч придрался:
- Сними плащ, дождя-то нет.
А дождь-то крапает, но доказывать бесполезно, все равно он упрется и будет доказывать свое полное отсутствие дождя, разозлился, сощурился, потом отомстит.
- Да что ты, Михалыч, все смотришь, сколько раз я в душ хожу, что надеваю.
Сам не мальчик, разберусь.
Ему 29, а он мне бытовые советы дает… Чурка.
Мих. презрительно смотрит на меня:
- Нет, службы ты еще не понял.
Из-за таких вот мудаков я ушел из армии, они тоже любили говорить, что я службы так и не понял. Понял, ребятки, и службу вашу и вас понял насквозь – вот и тошнит меня и от вас и от вашей службы.
В юности унижения ножом врезались в душу. Позднее втыкались как иголочки, потом стали восприниматься как мелкие занозы. Скоро вовсе перестану их чувствовать. Моё самолюбие и гордость будут истерты в порошок, в дым. Да и этот дым рассеют по ветру…
Утренняя вахта. Чисто подмел мостик, ни песчинки.
- А ты прошвабрил? – спрашивает вахтенный Мих.
- Сегодня не надо, чисто совсем.
- Давай, давай…
- Да после швабры только полосы останутся, будет хуже.
- Бери швабру драй, пыль там.
- Откуда? – пыль-то ветром сдувает, ее здесь отродясь не бывало.
Но для него теперь уже вопрос принципа – заставить меня швабрить. Нехорошо на меня смотрит. Да подавись ты этой шваброй!...
Прошвабрил.
Ушел в машину делать уборку. Звонят два звонка – меня требуют в рубку. Михалыч нашел песчинку где-то в темном углу мостика и заставил меня швабрить все заново.
Садист.
Получилась целая уборочная страда. Аракчеевщина какая-то. Рожу по неделе не бреет, моется два раза в месяц, зубов отродясь не чистил, а песчинку найдет. Ишь, гигиенист!.. На конюшню бы этого мужика грязного, да возжами там поучить.
Вчера Мих. послал меня за матросом в каюту. Вылезаем снизу на палубу – стоит капитан:
- Я же запретил мотористам во время вахты находиться в каютах!...
И пошел, и пошел!... И ничего не докажешь.
- В прогрессивку накажу тебя.
Казарма.
Сойду на берег, спрошу в кадрах, нет ли где вакансии на других судах. На этих козлов я смотреть больше не могу. Пытался шутить с ними, Николаич смотрит на меня как на идиота и молчит перепугано.
Тут же, утром Михалыч продолжает придирки:
- Что-то ты подозрительно быстро Чешку запускаешь. Давление масла-то поднимаешь?
Рассказываю подробно порядок запуска – что и когда делаю. Все правильно, крыть ему нечем. А ему-то хотелось продолжить то, что началось с легости – плешь мне проедать.
Ну и утро!... – перед сменой забежали в кухню кружку воды из под крана перехватить. Там капитан обедает. Такой мне хай устроил!... как орал!... Мотив – не ходи на кухню в рабочей одежде. Стало быть, чтобы попить, надо надеть чистое белье, смокинг и галстук…
Кажется, эта травля скоро мне надоест…
Двадцать дней простоял на вахте с Ефимычем, три дня с Николаичем промолчали, семь дней с Михалычем – он-то меня и достал, донял.
Не только ночами, но и на зорях не бывает ветра.
Шесть утра. Прохладно, но будет солнце. Вода гладкая-гладкая, темный сосновый бор на высоком берегу во всех подробностях отражается на полреки. В лесу, в тишине звонко и громко бьет соловей.
Соловья слушаю с носа баржи, куда не долетает гул двигателей. Принимаю чалку у матроса землесоса.
Кончилась десятидневка. Сошел на берег в Новомелкове. В лесу, оказалась, трава стоит высокая, листочки на деревьях большие, а мы издалека и не видели.
Сел в автобус до Калинина. Народ едет с букетами черемухи – я тоже не видел, что она уже цветет.

Экипаж
Несовершеннолетних матросиков вопреки КЗОТу поднимают по ночам на работу – швартоваться: один моторист тяжеленный трос не дотянет.
Нет, у нас эксплуатации детского труда! Ну, нету – и всё!...
В рубке полно народу – пересменка. Одна вахта сменила, другая заступила. Пять минут, когда две смены бывают вместе.
Капитан спрашивает меня:
- Что значит слово «дилетант»?
Объясняю – любитель, непрофессионал. Матросик за спиной почему-то хихикает, а капитан вспоминает:
- Был у нас в мореходке один такой… с прибабахом, ходячая энциклопедия. Все с увольнения к девкам бегут, а он – в библиотеку, книжечки читать.
Историей увлекся, художественную литературу всю перечитал, я названий-то таких не слыхал, какие он книжки читал. В математике плохо соображал, но зато в остальном, что ни спроси – все знает… энциклопедия. Смеялись мы над ним: ложились вечером спать, а мы у его койки пружины сняли, сетку на ниточках повесили. Он как трахнется на пол!- Вот смеху-то!...
Экипаж дружно ржет.
Они бы и мне с удовольствием что-нибудь такое учинили, да комсоставу не к лицу, а конфетные матросики побаиваются угрюмого дядьку – меня.
Радио сообщает о присвоении второй звезды героя Шолохову. Я на вахте с Николаичем. Вспомнили работы Шолохова. О сомнительности его авторства на Тихий Дон Николаич и не слыхивал. Кроме Горького, Пушкина, Шолохова он, похоже, и не читал ничего. Так что, сказать пару слов о Пикули, Шукшине и Катаеве, я умолкаю, чтобы не ущемлять его самолюбие нечитающего человека.
Я на иностранных языках говорю и пишу правильнее, чем комсостав на русском.
Я никогда и ни с кем не скандалил, в жизни ни с кем не дрался – не умею делать ни того, ни другого. А когда на меня начинают цыкать, я просто говорю: «Не наступайте, пожалуйста, мне на хвост. Иначе я уйду.» И в конце концов ухожу, волоча свой растоптанный хвост, за который меня никто не удерживает…
Я всегда был кротким: полковничья рука с детства задавила меня, попытки к самостоятельности. Но последних года два, как выпью, хочется взять автомат и забежать в гости к некоторым официальным и частным лицам. 23.05.2014

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.