Мамины записки

МАМИНЫ ЗАПИСКИ
Это я надоумил написать нижеприведенные заметки свою маму, Валееву (в девичестве Гатину) Раису Каримовну. С детства помню, как она, не сдерживая слез, частенько рассказывала нам, своим детям, о том, сколько ей пришлось вынести во время коллективизации, войны, в послевоенное время. Как-то я приехал к маме на юбилей в Хабаровский край, где она в то время жила в семье моей сестры Розы. Маме исполнилось 80, но она по-прежнему была бодра, жизнерадостна. Однако как только дело коснулось воспоминаний – все, опять слезы, пожелания «никому не пережить такого». Вот тогда я и сказал: «Мама, а ты запиши свои воспоминания и пришли их мне. А я подумаю, что с ними можно сделать. И мама согласилась.
За два неполных года она исписала и прислала мне 29 общих школьных тетрадей. Я представляю, как непросто далась ей эта работа. Во-первых, образование у моей мамы – четыре класса татарской школы (больше закончить не успела – в 1938 году вся мамина семья бежала из своей деревни от страшного голода в Баку, а там уже было не до учебы, надо было работать, и русскую грамоту она освоила самостоятельно). А во-вторых – все же возраст… Вот тут ей было плохо, видно по тому, как почерк изменился. Вот здесь она всплакнула, и строчки расплылись под ее слезами. Но она сделала это – написала свои воспоминания, и заново пережила всю свою жизнь в этих 29 тетрадках. А я потом переработал их, и получилась самиздатовская книжка с немудреным, но емким названием «…Не поле перейти» объемом в 62 странички и с 40 главками, в которые уместилась ее вся такая бесхитростная и в то же время очень непростая жизнь, и эту книжку я и подарил ей на очередной день ее рождения.
Она не героиня, моя мама. Она простая российско-татарская, женщина, на долю которой, как и на долю миллионов ее сверстниц, выпало много тягот и лишений. А в «награду» ей долго не хотели засчитывать в пенсионный стаж ее колхозный период, тяжкий труд на мобилизационных работах. Но справедливость все же восторжествовала, и моя мама официально была признана ветераном ВОВ, награждена рядом юбилейных медалей. Она немного не дожила до 65-летия Великой Победы и до своего 85-летия, скончавшись 20 апреля 2010 года.

Марат ВАЛЕЕВ.


Буран скрыл все следы
Я начинаю свои воспоминания с 1930 года. Мы жили в деревне Старая Амзя Тельманского района (потом – Октябрьского). Нас, детей, у мамы с папой было пятеро, и мама ходила еще и с шестым ребенком. Я часто слышала, как родители разговаривали шепотом, что скоро у всех все будут забирать». Тогда я впервые услышала это трудное слово «коллективизация».
Папа у нас был очень работящим и хозяйственным, и потому мы никогда не знали, что такое нужда. У нас дома было четыре лошади и два жеребенка, три дойных коровы, два больших уже теленка и здоровенный племенной бык, много овец (я даже не знаю, сколько), полный двор птиц – гусей, уток и кур, были и ульи с пчелами. У нас было два дома, один старый, в котором была папина мастерская, где он столярничал, и большой пятистенок, в котором мы и жили, а также два двора со всякими хозяйственными постройками.
Под навесом у нас, кроме рабочей телеги и саней, стоял выездной лакированный фаэтон, который еще с французской войны привез мой прапрадед, и когда папа выезжал куда-то по делам, то на дуге фаэтона весело звенели медные колокольчики.
И вот мы как-то сели ужинать, и тут в дверь начали стучать. Залаяла собака, четверо людей с оружием приказали убрать ее, а то, сказали, застрелим. Папа закрыл собаку в сарае. В дом вошли трое русских милиционеров или солдат, и с ними татарин-переводчик. Папу стали расспрашивать, как его зовут, сколько у него всего скота в хозяйстве. Папа ответил, что зовут его Карим Мухамметгатин, назвал, сколько у нас есть лошадей, коров и всего остального.
Ему наказали никуда ничего не девать, сказали, что все забирать у нас не будут, так как у нас семья большая (к тому времени у нас народился еще и братик Анварчик). А папе сказали, что поручат работать на колхоз, потому что он мужчина крепкий, хозяйственный.
Потом все вместе пошли во двор. Когда папа вернулся, то сказал, что записали и посчитали не все. Переводчик шепнул ему, чтобы папа за ночь прибрал для себя птицы и баранов столько, сколько надо, только чтобы следов не было. И папа той же ночью тайком зарезал штук пять своих овец, а также несколько уток и гусей, чтобы нам было, что зимой покушать. Как раз начался сильный буран, отец обрадовался, потому что снег повалил очень густой. Он запряг лошадь, мы все – мама, моя старшая сестра и я, помогли отцу загрузить всю забитую живность в плетеную кошевку.
Было уже два часа ночи, когда папа выехал со двора. Мы тихо проехали через переулки к речке, а там по заснеженному льду – к водяной мельнице. Там работали и жили папины знакомые, бедные люди, у них было всего несколько коз. Папа их разбудил, поговорил с ними, и мы все вместе перетаскали бараньи туши и мешки с забитой птицей на мельницу, и спрятали там, чтобы они замерзли. В эту ночь папа еще раз съездил на мельницу, увез туда и спрятал еще и семь мешков зерна. А буран занес все следы от саней. Так папа обеспечил свою большую семью на эту зиму.

Шагом марш в колхоз!
Скоро папа и старшая сестра стали ходить на работу в колхоз. Они и другие, кого записали в колхоз, строили ферму для дойных коров и загоны для лошадей. А для кошар и птичника материала у них не было, и потому овец и птицу пока под отчет оставляли у хозяев. И так незаметно наступил новый 1931 год.
Ближе к весне в одно из воскресений в мечети назначили общее собрание. На него пошли папа с мамой и старшая сестра Асия. Их не было до самого вечера. Первой пришла мама, вся измученная и заплаканная, затем и папа. И мы узнали, что в этот день из нашей деревни в район увезли 47 человек - тех, кто отказался записаться в колхоз. Мама нам еще рассказала, что папу предложили в бригадиры строителей, и за него все голосовали. Потому что все знали, какой он грамотный и спокойный человек и на все руки мастер. Папа знал русскую грамоту, еще до революции учился у одной русской семьи. Во время революции и гражданской войны он служил с 1917 по 1921 год, строил в Сарапуле бетонный мост через реку. Как он рассказывал, всего их занято на этом мосту было 27 солдат. Однажды их очень сильно обстреляли из пулемета белые, и тогда 18 человек из них убили, а папе прострелили шапку. Мост этот они сдали этот за год и восемь месяцев – в два раза быстрее, чем планировалось, за это папу даже наградили какой-то медалью. И потому папа наш был уважаемым человеком. Сделали колхозными начальниками и двух маминых братьев – Сагдиевых Сахибуддина и Сайфетдина.

Как нас раскулачивали
Снова пришла весна. Уже закапало с крыш, на улицах стало грязно. Как-то папа приехал с работы и сказал, что ферма построена, и для нее вот-вот должны забрать скот у тех, у кого все описали, в том числе и у нас. И скоро к нам домой поздно вечером пришли шестеро – четверо военных и двое наших деревенских, братья из самой бедной семьи, в которой было 9 детей. Они жили на самом отшибе, у них дома не было даже забора, вот так они жили, без всякого своего хозяйства, всегда пасли чужой скот. А сейчас пришли забирать наше.
Один из братьев, его звали Муксин, потянул на себя с нас, маленьких, одеяло (мы, дети, все спали вместе на деревянных полатях под одним большим одеялом). Папа спросил, зачем он это делает? Муксин сказал, что теперь у них праздник, потому что они первыми записались в колхоз, и почему его дети должны спать почти голыми? А его брат, у него в руках было ружье со штыком, увидел на вешалке папину каракулевую папаху – ее папе прислали из Джелалабада в 1930 году братья, а нам – детские пальто и летнюю обувь. Он прямо штыком подцепил эту папаху, снял с себя свою старую дырявую шапку и бросил ее под ноги, и надел папаху.
Кроме того, у нас забрали из дома часы с кукушкой, один из трех самоваров, две перьевые подушки, фетровые «чесанки» с лакированными головками и галошами, пальто с каракулевым воротником, еще что-то, я все не помню. Все это связали в узлы, папа запряг лошадь, и они повезли наше добро в колхозную контору. Когда папа вернулся, то сообщил: завтра будут забирать в колхоз коров и лошадей, а маленьких телят и баранов оставят до лета, потому что для них пока нет места. И я случайно увидела, как папа, когда вечером вышел управляться по двору, обнял Звездочку за шею и молча плакал. Потом он пошел на колхозное собрание, с которого вернулся уже поздно вечером. После ужина он рассказал, что ему поручили отвечать за кузницу и две мельницы - водяную и ветряную. Мама испугалась: «Как же ты один будешь на трех работах?» «Да ничего страшного, - сказал папа. – Как-нибудь справлюсь». А Асия рассказала мне потом, что за папу голосовала вся деревня, а председатели колхоза и райисполкома поздравили его.


Первый раз в первый класс
А колхоз уже вовсю работал. Доили коров, папа как бригадир молоко принимал и отправлял на сепаратор. Каждое утро специально выделенная машина с вооруженным охранником ездила по всем окрестным деревням – Альметьево, Новая Амзя, Русская Амзя, забирала сливки во флягах и увозила на маслозавод в Селенгуш. Там делали масло, творог и отправляли в Чистополь. Всех собранных у людей птиц – уток, гусей, кур отвезли в чувашскую деревню Турдалуф, там есть озера, вот там и построили птицеферму. А все, кто смотрел за птицей (туда отправили и мою 14-летнюю сестру Асию) жили там же, в специально построенном общежитии. Всего там работали 37 человек из нашей деревни. Мама для всего колхоза дома пекла хлеб, я ей помогала – смазывала формы, растапливала печь. За день мы делали по две выпечки хлеба. И нам в день на двоих выписывали 5,5 трудодней – полтора на меня, остальные на маму. Папа молол муку, дробил зерно на корм скоту.
Первого сентября 1932 года я пошла в школу (24 июля мне исполнилось шесть лет). У меня был красивый ранец, который мне прислали из Джелалабада наши родственники, на мне было красивое платье, в косах – красная лента, голову я повязала шелковой косынкой. Школа была в бывшем байском доме, на первом этаже – детский сад, куда я отвела наших троих малышей, а классы – на втором этаже, куда я и поднялась. Там стояли большие столы, скамейки, за которыми сидели много детей, некоторые были совсем большими – по 10-12 лет. Дети стали смеяться, когда меня увидели, такую маленькую. Рассмеялась и учительница. Это была двоюродная сестра моей мамы Марфуга-апа, она приехала из Казани.
«Как тебя зовут?» - спросила она, не переставая улыбаться. «Вы что, меня не помните? – обиделась я. – Вы в прошлом году гостили у нас, у вас еще две девочки-двойняшки, и я с ними нянчилась, когда вы ходили по гостям. Я помню, как их зовут – Рева и Люция».
«Конечно, я тебя помню, ты же моя племянница, - сказала учительница. – Но дело в том, что тебе еще рано в школу. Вот сколько тебе лет?» Я ответила»: «6 лет». «Ну вот, ты еще совсем маленькая, иди домой». «Но я умею считать, писать и читать, меня папа научил», - продолжала я настаивать. «Нет, тебе еще рано», - сказала она и отвернулась к доске и что-то стала писать мелом.
Я вернулась домой вся в слезах. Папа как раз приехал с работы на обед. Он выслушал меня и даже не стал кушать, а сел на лошадь и поехал к директору школы Юнису-абый, который был его двоюродным братом. Его не было долго. Вернулся папа довольным. И пока мыл руки, сказал мне, что завтра я могу идти в школу – директор и учительница согласились принять не только меня, но и других моих сверстниц, которым не исполнилось еще семи лет – Гаршию, Минжамал, Гульжамал и Запару. Нас посадят за самую первую парту. Я от радости стала прыгать и смеяться.
Тетрадок у нас в первый год не было, и учительница на каждый урок давала всем по одному чистому листку бумаги: на первой странице мы писали то, что проходили в школе, на второй выполняли домашнее задание, а потом все эти страницы сшивали. Нас было восемнадцать учеников в этой новой советской школе, и учились мы на татарском языке, писали латинским шрифтом. А до этого дети учились в мечети, у муллы.


Готовимся к голоду
Началась зима 1932-1933 года, какая-то малоснежная и ветреная. Школьная повариха Хадича-апа говорила, что это недобрая зима, земля вся черная лежит и потрескавшаяся от мороза, и потому лето тоже будет нехорошее.
В школу привезли большую елку, стали ее наряжать, а также готовить концерт. Когда я однажды пришла из школы, папа сказал, что надо будет пойти в лес, собирать желуди. «Зачем?» - удивилась я. Папа сказал, что надо готовиться к голоду. Вон уже скоро новый год, а снег еще ни разу не выпал. Такая же зима была в 1921 году, и тогда у нас вымерло полсела. А наша семья тогда (папа, мама, моя сестра Асия и еще восьмимесячный грудной братишка), спасаясь от голода, когда все припасы уже были съедены – и сушеное мясо, и мука из желудей, - и еще две такие семьи, заколотили свои дома, погрузилась на телеги и отправилась на Урал. Ехали в Пермскую область. Как в какую деревню заезжали, мама брала на руки грудного братишку, рядом шла маленькая Асия, они стучались в каждый двор, плакали и просили милостыню. Кто-то давал, а кому-то и самим есть было нечего. Так на 12-й день наша семья добралась до Перми. Но в город их не пустила милиция, там была холера. И тогда наши потихоньку вернулись обратно, как они тогда выжили, только одному Аллаху известно.
На следующий день мы – папа, я и брат Акрам пошли в лес, с собой взяли тачку, грабли и четыре мешка. В лесу снега не было, и под большими дубами толстым слоем лежали желуди. Мы спугнули диких кабанов, которые их с хрустом и чавканьем ели, и стали набивать мешки. Я раскусила один желудь, начала жевать, но мне не понравилось. А папа сказал, что желуди так не едят. Их сначала прожаривают в горячей печке, потом, когда они полопаются, шелушат и толкут в ступе. Потом прокаливают в горячей печке еще раз, а потом уже мелют на жерновах, смешивая с семенами лебеды, льна, конопли – у кого что есть, а можно еще добавлять сушеные семена конского щавеля, крапивы, лопуха и ревеня. Вот из этой муки потом и пекут лепешки. Молодую дубовую кору тоже сушат, перемалывают, смешивают с молотыми желудями и из этой крупы варят кашу на молоке. Пока папа рассказывал все это, мы набили желудями все четыре мешка. Папа даже снял с себя брюки, а сам остался в домотканых подштанниках, и брюки его мы тоже заполнили желудями. А всего в тот день мы за два раза привезли домой восемь мешков желудей и надрали много коры. И следующие несколько дней тоже ходили в лес и еще несколько мешков желудей и коры заготовили и насушили.
Но не только мы одни такие умные оказались – вся деревня подчистила все леса вокруг. Так же делали жители и соседних деревень, потому что люди боялись неурожая и голода.

На подножном рационе
Снег пошел только в январе 1933 года. Шел он всего часа полтора, но так и не накрыл черную землю – подул резкий ветер и унес весь снег. Потом снег выпадал за всю зиму всего еще два раза, и его также уносило ветрами. Пришла весна, она была сухая, дождь накрапывал всего пару раз. В мае начали пахать сухие колхозные поля, но из-за поднимавшейся пыли тракторов не было видать.
Когда сажали колхозную картошку, люди на лошадях в бочках привозили воду и поливали каждую лунку, также сажали ее с поливом и на домашнем огороде. А дождей нет и нет, стояла страшная жара. Пришлось картошку раз в неделю поливать. Когда она, наконец, взошла, поливали ее уже через день. Речка наша начала сохнуть. Но по берегам ее еще зеленели камыши, а так как в полях и на лугах вся трава выгорела, бедные колхозные коровы толпились у речки и ели камыш. Он был грубый, с плоскими острыми листьями, и от этого у коровы возвращались домой с окровавленными губами. Все, кто был свободен, выходили на полив колхозных бахчей. Скоро они зазеленели. Первый сильный дождь в том году пошел только в ночь перед моим днем рождения, 25 июля. Мне исполнялось уже восемь лет.
Жили мы тяжело, голодно, сена для скота не было, все луга выгорели под солнцем. Корову кормили запаренным камышом, сдобренным комбикормом (папе удавалось принести его с мельницы), уже начали снимать с крыш солому. Всех колхозных овец отправили в Казань на мясокомбинат, потому что кормить их было нечем. Люди подъели все свои колхозные припасы и начали бедствовать. Помню, когда по весне и в начале лета все еще было зеленое, мы, дети, вместе с мамой, рвали на огороде крапиву, ревень, лопухи, мама всю эту траву промывала, потом, ошпарив, мелко крошила, клала в казанок и варила, добавив туда молотые орехи или какую-нибудь крупу. Ну, еще молоко наливали в такой «суп».
Мы, школьники, с нетерпением ждали, когда начнется учеба, потому что в школе два раза в день кормили - утром и в обед. Хотя у нас была корова, куры, да что толку - с нас исправно начали брать сельхозналоги. Обычно утром мы сдавали все вечернее молоко, по деревне ездили специальные сборщики. За лето также надо было сдать с каждого двора по 100 яиц, по 3 килограмма шерсти.

Едем в Баку!
В колхозе на мясо пустили 30 коров – потому что их нечем было кормить, да и колхозникам нечего было есть. Нас в школе, правда, продолжали кормить: на завтрак каша, чай с молоком, кусок хлеба с повидлом, в обед мясной суп, на второе какая-нибудь каша. Пошел в первый класс и мой младший братишка Акрам (его уже учили на русском языке, а я как начала, так и продолжала учиться на татарском). Приближался новый 1934 год, но снега также почти не было.
Папа разжился двумя мешками муки – ржаной и пшеничной. Но все равно мы жили впроголодь, так как того, что нам давали на трудодни и своих продуктов, на семью из пятерых детей и троих взрослых (да еще родители всегда делились с родственниками, жившими беднее нас) никак не хватало.
Летом пришло еще одно письмо от папиного двоюродного брата Габдуллы из Баку (там же жили еще три семьи из нашей деревни, они уехали из Татарии еще в 20-е годы, да еще двенадцать семьей уехали в Чимкент и Ташкент), он звал нас жить в Азербайджан. Писал, что здесь много работы, хоть на заводах, хоть на овощных и фруктовых базах. Родители все чаще говорили на эту тему. Они понимали, что впереди нашу деревню опять ждал голод, работа за «палки» (так называли трудодни) и беспросветная нужда. Люди потихоньку начали разъезжаться кто куда. В соседней деревне полдеревни уехали в Самарскую область.
Как-то я пришла со школы, мама и сестра Асия в это время в мастерской ткали кули для колхоза из рогожи на станке, сделанном папой. Я переоделась и только хотела им помочь, как пришел папа. Он взял серп, сказал нам: «Бросайте работать!», и как полоснет лезвием по уже почти сотканному рогожному полотну, и разрезал его пополам. А потом разломал станок (он же был очень простым и деревянным), и порубил его на дрова.
Сестра с мамой закричали: «Ты что, с ума сошел?» А папа говорит: «Все, хватит, на днях уедем в Баку. Иначе все перемрем с голоду, еще и половины зимы не прошло, а у нас уже ни картошки, ни зерна…» Мама говорит: «На что же мы уедем, у нас ведь нет денег». Папа ответил: «Продадим корову с теленком – это будет нам на билеты, а двух баранов отдадим за справки (из колхоза тогда никуда без расчетной справки из сельсовета выехать было нельзя - потом по этой справке взрослым выписывали паспорта, детям метрики).
Как сказал, так и сделали. Продали корову с теленком, еще какие-то деньги собрали нам наши родственники, выправили документы. Это было зимой 1934 года. Собрались и поехали на станцию Нурлат на двух кошевках. 65 километров ехали полторы суток. На улице был сильный мороз, но нас, детей, накрыли тулупами и мы не мерзли.
В Нурлате мы всей нашей большой семьей в 11 часов утра погрузились в поезд. Ехали мы, как мне показалось, очень долго, а когда в окно вагона увидели много воды без противоположного берега, папа сказал, что это Каспийское море и мы подъезжаем к Баку. Поезд проехал через длинный мост, и мы оказались в городе. На вокзале было много людей, они мне все показались черными, не такими, как мы, и женщины были одеты в длинные черные одежды и их лица были закрыты черными же масками (потом я узнала, что это паранджа).


Хаширазах-эфенди и другие
Нас встречали дядя Габдулла и папин троюродный брат Хади. Вышли с багажом на остановку, сели в большой автобус и поехали за город. Он довез нас до самого места, где жили наши родственники – в поселок Бильбиля, в сорока километрах от Баку. Поселок был большой, здесь до 30-года, говорят, было четыре мечети. Потом минареты разломали, две мечети отдали под школы, а из третьей и четвертой мечетей (они были рядом) сделали ткацкую фабрику, там ткали марлю, белую бязь, иногда махровые полотенца, все это продавали в своих же киосках.
Там, куда нас привезли, стояло несколько одноэтажных домов за высоким забором с большими воротами. Дядя Хади постучал в ворота, залаяли собаки, ворота со скрипом открылись, и со двора на улицу высыпала куча детей в сопровождении старого седого человека.
Когда папа с ним поздоровался и заговорил, а старик начал ему отвечать, оказалось, что я его понимаю. У этого деда, звали его Хажиразах-эфенди (мы, дети, звали его Хажи-бабай), приехавшего сюда из Башкирии уже давно, оказалось четыре жены, от них – четыре дочери и семеро сыновей и три внука. Они, как сейчас говорят, хорошо устроились, все работали в торговле, а еще у них был огромный сад, фрукты с которого эта семья выращивали для продажи за границу, и сами же вывозили – по морю в Иран и дальше.
Он и дядя Габдулла с дядей Хади показали, где нам жить. Это оказался отдельный дом во дворе рядом с еще несколькими другими, где жили семьи саратовских татар (как я потом узнала, всего Хажи-бабай держал 11 семей-квартирантов), с большой комнатой и кухней, с печами для отопления и приготовления еды. Во дворе еще была большая баня, водопроводные краны. Печи были и простые, топились дровами, и газовые, одна большая газовая печь стояла прямо во дворе, там же был тандыр для выпечки пресных лепешек – чурека. Хозяева еще подарили нам разную посуду, чтобы было в чем готовить. Мама прослезилась и сказала, что когда мы обживемся и начнем зарабатывать, то отблагодарим. Конечно, мои родители должны были платить за проживание в доме, и они платили, когда начали зарабатывать, но сколько – не помню.

Жизнь в Бильбиля
Там, где мы жили в Бильбиля, кругом были сопки, внутри которых был камень-плиточник. Он лежит слоями, добывать его можно с помощью простого топора и лопаты. Мы (я, Асия, Акрам) подносили эти камни, а когда папа приходил с работы, он складывал из них стены, скрепляя их цементным раствором – строил для нас дом. Построил уже почти половину, как ему работе на ногу упало бревно. Папа почти два месяца лежал в больнице, а мы за это время наносили большую кучу каменных плиток, из которых и достроили потом свой дом.
Стояла страшная жара, мы спасались тем, что пили без конца прохладный виноградный, яблочный и айвовый сок, который хранился в трехлитровых банках в подвале у хозяина. Там же много хранилось пересыпанных песком фруктов: яблоки, инжир, и нам разрешали их брать сколько угодно. Питались обычно большим количеством молочных продуктов: брынзой, творогом, варили бешбармак, пекли чуреки, жарили баурсаки, также как дома лакомились чакчаком, пили чай с медом. Здесь я впервые попробовала бананы – их в Баку привозили по Каспию.
А еще мы ели осетров, их тогда продавали много, и недорого. Вообще здесь так все перемешалось, что непонятно было, где татарская, а где азербайджанская кухня. Ведь татар в Баку тогда жило очень много – и из самой Татарии, и саратовских, и из других областей. И здесь мы уже не голодали, и у папы, и у мамы была работа, за которую они получали деньги – папа ездил в Баку на трамвае на какой-то мебельный комбинат, сестра Асия работала на сажевом заводе, мама на фруктово-овощной базе.

Удар за ударом
Но горе достало нас и здесь. Заболела черной оспой и умерла моя восьмилетняя сестренка Разия (а всего весной 1937 в нашем поселке умерли 13 детей в возрасте от 2 до 10 лет). Наверное, заразилась в озере Бильбиля, где купались все поселковые дети. Когда ее привезли из больницы, у нее на теле были черные пятна, и я ее вообще не узнала, а она ведь только четыре дня проболела. У нас объявили карантин, всем давали какие-то лекарства, делали уколы, и никто больше не заразился.
Из деревни пришло сразу три письма – от бабушки, тети Васили и от дяди Закира. Новости были такие. В ту зиму, когда мы уехали, был страшный голод. В нашей деревне умерли около ста человек, их складывали в амбары и весной хоронили в общих могилах по 20-25 человек, при этом почти у всех были срезаны куски мяса с рук, ягодиц, ног – похоже, что кто-то еще зимой это мясо варил и ел.
Четверть села разъехались, как и мы, кто куда. Лишь к маю стало полегче, когда откуда-то прислали зерно – по 1 килограмму на трудодень. Потом отсеялись, потом задождило и травы пошли в рост, людям, у кого не осталось коров, дали по теленку на семью, во дворах опять появилась птица…
А у нас все шло своим манером. Мы помогали семье Хажи-бабая убирать сад. Он был такой огромный, что в нем можно было заблудиться как в лесу, и охраняли его много людей с ружьями!
Мы только до обеда три машины загрузили яблоками, после обеда еще две, всего 160 больших ящиков. В саду была беседка для отдыха, дом для ночлега, была даже баня, а еще прохладный каменный подвал с большими бутылями с соком (я насчитала 9 видов), 12 больших деревянных бочек с вином, и на каждой написано, в каком году поставили. И ведь не у одного Хажи-бабая был такой сад – у много живущих в Бильбиля были большие сады.
Мы в саду работали тем летом четыре раза по четыре дня подряд, и я уже перестала считать ящики с фруктами, которые мы, дети рвали с деревьев и раскладывали в ящики, а взрослые грузили их в машины. Тем же летом над Баку часто стали летать самолеты – шли учения со стрельбой, по улицам маршировали военные и милиционеры с противогазами на лицах, и люди говорили, что это не к добру, скоро должна начаться война.
И тут нас сваливается еще одно горе – не проходит сорока дней после похорон Разии, как умирает другая моя сестра, Охра, от солнечного удара.
Я не могу найти таких слов, как мы все переживали, плакали. Похоронили Охру рядом с Разией. Папа сказал, что еще год побудем в Баку, заработаем немного денег и уедем обратно в Татарию. Все здесь было хорошо, и работа была, и еды вдоволь, фруктов, но страшно было от того, что часто умирают маленькие дети. У того же Хажи-бабая, как он ни жил богато, умерли трое детей от первой жены, у второй его жены умерли близнецы.

…И он схватился за кинжал
Шел февраль 1939 года, мы прожили в Баку уже шесть лет. Мы все мечтали поскорее вернуться в Татарию. Папа говорил, что скоро у нас хватит денег, чтобы дома построиться на новом месте, купить скот и зажить на славу. Мы потихоньку начали готовиться к отъезду. Домой решили плыть по Каспийскому морю на корабле.
Пошли слухи, что скоро в Баку начнут раскулачивать зажиточных людей, не пройдет это и мимо Хажи-бабая. Он стал втихомолку забивать скот, раздавать мясо по знакомым. Дал и нам несколько бараньих туш, и папа засолил их в бочки и спрятал в погреб, туда же спрятал посоленных осетров.
Как-то ночью мы проснулись от выстрелов. Оказывается, к Хажи-бабаю приехали милиционеры. Они искали его сыновей (как оказалось, у них был свой пароход, и они на нем плавали в Иран за контрабандой).
Усадьбу Хажи-бабая охраняли четыре большие собаки. Одна из них сорвалась с цепи и кинулась на чужаков, и один милиционер застрелил ее. А Хажи-бабай не стерпел и одним ударом большого как сабля кинжала (у него он всегда висел на поясе) снес этому милиционеру голову.
Хажи-бабая повалили на землю, избили, а затем надели на него наручники и увезли на машине. А в доме у него устроили большой обыск, папу и других квартирантов, живущих во дворе Хажи-бабая, допросили, где можно найти его сыновей. Никто, конечно, ничего не знал. Потом милиционеры объявили, что теперь у Хажи-бабя ничего своего нет, все государственное: и его сад, и дома, и бани, и скот. Они уехали, но в доме оставили засаду, все ждали сыновей Хажи-бабая – видать, сильно они навредили советской власти.
Еще через несколько дней прямо во двор Хажи-бабая заехали 4 грузовика, милиционеры загружали их добром, которое выносили из дома (ковры, сундуки, мебель, посуду. Во дворе в это время варилось на газовой плите мясо в двух больших кастрюлях – их тоже забрали, вместе с мясом). Младшая жена Хажи-бабая Эмина-апа очень громко плакала.
Потом милиционеры сказали, чтобы она собиралась и поехала с ними к мужу. «Возьми харчи для него» - сказали они. «А что такое харчи?» - спросила Эмина-апа, плохо понимающая по-русски. Ей сказали, что это еда. Я стояла рядом и все это слышала. Эмина-апа дала мне денег, сумку и попросила быстренько сбегать в магазин, купить чуреков, пряников, чего-то там еще.
Я все это купила, и когда уже подходила к воротам, увидела, что к дому едут на своей машине старшие сыновья Хажи-бабая Исламбек и Каирбек. Я закричала им, чтобы они уезжали. Они услышали меня и остановились. Я все рассказала, что случилось. Исламбек поблагодарил меня, и они быстро уехали. И больше их никто не видел, как и других пятерых сыновей Хажи-бабая, они как сквозь землю провалились. Скорее всего, они уехали за границу, потому что так же исчезли их суда, на которых они возили на продажу фрукты.

Собираемся домой
Папа подал на расчет, и ему оставалось работать месяц. Родители закупали подарки, чтобы увезти с собой в Татарию и порадовать родственников. Асие, мне и Акраму купили зимнее пальто, зимние сапожки. Папа с мамой тоже хорошо оделись. Папе купили пальто с каракулевым воротником и каракулевую же шапку, хромовые сапоги. На ногах мамы были мягкие, расшитые узорами кожаные сапожки с калошами (в Баку все женщины ходили в таких). «Не зря мы здесь трудились шесть лет, все у нас теперь будет, слава Аллаху, - сказал папа. – Вот только очень жалко, что оставляем здесь наших дорогих девочек Разию и Охру».
А путь предстоял долгий: на корабле из Баку до Астрахани, потом на пароходе по Волге до Самары, оттуда поездом до Нурлата, а там уже рукой подать, всего 65 километров… Мне так не терпелось скорее отправиться в путешествие, что я однажды сразу оторвала от календаря два листочка. Папа меня поругал, сказал, чтобы я больше не трогала, и так осталось недолго до отъезда – всего 11 дней. Был уже июнь. И тут с мамой случилось несчастье. Она утром торопилась на трамвай, чтобы на работу поехать. А из-за угла выехала машина и ударила маму. Мама упала и потеряла сознание. Это видел милиционер, он заставил водителя погрузить маму в машину, и ее увезли в больницу в Баку. Оказывается, мама была беременной уже два месяца, а из-за этого удара машиной и испуга у нее случился выкидыш. Это были двойняшки, мальчик и девочка.
Папа, когда приехали в больницу и узнал, что случилось, чуть не задушил того шофера – он стоял в коридоре в наручниках. Милиционер удержал папу. А шофер плакал и все просил, чтобы его не отдавали под суд: у него было семеро детей, и один из них безнадежный калека, передвигается только на инвалидной коляске. Маму оставили на несколько дней в больнице, а папа привез этих крохотных мертвых мальчика и девочку в коробке домой, обмыл их с моей сестрой Асией в бане и похоронил рядом с Разией и Охрой. Так на кладбище в Бильбиля навсегда поселились уже четверо членов нашей семьи.
В октябре мы все же окончательно собрались и поехали на пристань, грузиться на корабль. Он был очень большой, трехпалубный, я таких сроду не видела. Народу на пристани собралось очень много, наверное, тысячи людей. Все с вещами, багажом. Посадка шла очень долго, у всех ведь проверяли билеты, документы. Когда мы, наконец, оказались в своей каюте, на второй палубе, мама очень сильно расплакалась. Папа спросил, в чем дело. А мама сказала, что плачет по всем детям, которые навсегда остались в бакинской земле. Потом корабль дал сильный гудок и потихоньку отчалил от берега.
(Окончание следует) 13.09.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.