Джентльмен из Южного Техаса

Стэн Пшоник
ДЖЕНТЛЬМЕН ИЗ ЮЖНОГО ТЕХАСА
Рассказ

Свадьба удалась.
Еда была вкусная и разнообразная, но не слишком обильная, чтобы никто не объелся.
Выбор напитков был безупречен, и подавались они двумя элегантными официантами в белых перчатках щедро, но с осторожностью, чтобы никто не напился.
Танцплощадка была полна, но не настолько, чтобы танцующие наступали друг другу на ноги.
Оркестр играл тщательно подобранный репертуар, и музыка была достаточно громкой, но не оглушительной, чтобы не мешать разговорам пар, шепчущих друг другу разные милые глупости, которые и положено шептать во время свадебных танцев.
Дети вели себя так, как оставшиеся без родительского присмотра дети ведут себя на свадьбах, но не выходили из рамок и никому не докучали.
Да, свадьба определенно удалась...
Она достигла того волшебного момента, когда все убеждены, что мир прекрасен и населен только замечательными людьми. Гости были милы и внимательны друг к другу, хотя в большинстве своем не были знакомы до того, как мировой судья провозгласил молодых мужем и женой. И теперь оставшийся без дела судья выглядел чужаком в своей черной мантии среди гостей, явившихся, согласно приглашению, в вечерних платьях и фраках.
И, конечно же, как это часто бывает на подобных торжествах, на свадьбе также были “мы ” – группа случайно встретившихся мужчин, которые, по разным причинам, ускользнули из дома через галерею нарядных комнат, мимо танцующих пар, мимо важных официантов, в дальний угол сада, где стоял простой, деревенского вида, сарай. В его неожиданно прохладной и загадочной глубине можно было разглядеть старенькую газонокосилку, сломанные грабли с изношенной красной рукояткой, и лопату, выпачканную прошлогодней желтой грязью. В сарае наверняка скрывались и другие сокровища, но никому из нас не хотелось заходить вовнутрь; частично из-за лени, но главным образом из-за того, что у нас была другая задача – спокойно распить на природе пару бутылок водки и бутылку очень хорошего коньяка, прихваченного из бара возле танцевальной площадки.
Взятые напрокат фраки придавали нам одинаковый и почему-то скорбный вид, и мы чувствовали себя стесненно. Мы сгруппировались вокруг небольшого шаткого стола. Джейк, отец невесты, сам сколотил его из необструганных досок в тот год, когда купил этот дом, и у него не осталось денег на настоящую садовую мебель. Судя по этому столу, столяром Джейк был никудышным.
Джейк был художником. И – я должен сказать – очень хорошим художником. Купив дом, он бросил свою скучную работу в ювелирном магазине, отпустил бороду, завел себе просторную полотняную куртку (а как же иначе?), переоборудовал гараж под студию и провел туда газовое отопление. От этого в студии постоянно стоял едва различимый газовый туман, и я был уверен, что этот туман и был причиной какой-то колеблющейся нечеткости в картинах Джейка. Их глубокая мистика внезапно и тонко вплеталась в скрупулезный реализм. Художественная манера Джейка нравилась ценителям, и картины быстро расходились. Я и сам был непрочь купить одну-другую, но мне это было не по карману, так что я терпеливо ждал, когда Джейк расщедрится и подарит мне хотя бы одну.
До приезда в Америку, в “старой” стране, Джейк, которого тогда еще звали Яков, писал портреты коммунистических вождей. Естественно, собратья по кисти презирали Джейка за его, как они говорили шепотом, продажность, и постепенно перестали с ним общаться – не приходили ни к нему в мастерскую, ни к нему домой, и уж, конечно, не приглашали к себе. Джейк только посмеивался над этой суетой и продолжал писать портреты, получая недурные гонорары, так что семья его жила весьма прилично.
Мало кто знал, что Джейк сосредоточенно готовил себя к эмиграции, с которой, он верил, придет к нему и настоящая работа, и настоящее признание его незаурядного таланта.
...Несмотря на то, что плотницкие способности Джейка были ниже его таланта художника, нам пришлось смириться с колченогостью единственного оставшегося в саду стола – все другие, более устойчивые, были унесены в дом и накрыты белыми накрахмаленными скатертями.
Нам же было все равно – есть на нашем столе скатерть или нет, и никому не мешала его неуверенная шаткость. По правде говоря, мы и сами не очень-то крепко держались на ногах. В конце концов, это все же была свадьба, и мы могли себе позволить как следует выпить.
Мы представляли из себя примечательную группу. Один из нас, физик, был совсем свежий иммигрант из России; он все время молчал, потому что почти не говорил по-английски. Он был дальним родственником Алины, жены Джейка, статной красавицы с высокой прической, достойной придворной дамы Петра Великого из дворянского рода. На самом деле Алина была крестьянской дочерью, отдавшей свое сердце неизвестному еврейскому художнику, чье будущее не обещало покоя ни ему самому, ни русской красавице.
Среди нас также был некто по имени Дао Минь, в прошлом не то полковник, не то генерал южновьетнамской армии. При знакомстве выяснилось, что он выпускник знаменитой парижской Ecole Militaire и потому свободно говорит по-французски. Я не знал, каким образом он попал в списки гостей на свадьбу дочери Джейка, но его аристократический французский внес определенный класс в нашу лигвистическую мешанину.
Один из двух американцев в нашей случайной группе был “адвокат с чувством юмора,” как он представился, энергично пожимая мне руку. Тим был толстый мужчина, но очень подвижный и проворный. Он немедленно проинформировал меня, что женат на польской женщине, и что ее зовут Кристина, и что она крепко держит в руках и Тима и его деньги, и что Кристина флиртует со всеми мужчинами, и что единственная причина, по какой она сейчас выпустила Тима из поля зрения, состоит в том, что она танцует с симпатичным младшим братом жениха. У меня закружилась голова от обилия личной информации, которую Тим выкладывал охотно и добродушно.
Второй американец был, судя по произношению, выходец из южных Штатов, со скуластым лицом и завидным хвостом серебристых волос, туго схваченных на затылке. С тех пор, как я увидел его в саду, я не мог отделаться от ощущения, что мы с ним уже где-то встречались, но не мог припомнить при каких обстоятельствах. Он первым из нас сбросил с себя фрачный пиджак, сорвал с шеи галстук-бабочку и, облегченно вздохнув, четко произнес свое имя и фамилию – Вернон Уернер. Будучи сильно под хмельком, все старались повторить его труднопроизносимое имя. При этом мы хохотали так громко, что в двери дома, ведущей в сад, возник один из официантов в белых перчатках и одарил нашу группу презрительно-осуждающим взглядом.
После второй бутылки водки мы еще больше расслабились. Наш распрекрасный вьетнамский полковник Дао принялся рассказывать, мешая английский, французский и вьетнамский, какую-то историю из своего боевого прошлого, но понять его было трудно. Тим – адвокат с чувством юмора – пояснил, что Полковник рассказывает, как он убегал из Ханоя.
Вернон, увлеченный своим стаканом водки и, казалось, даже не вслушивавшийся в повествование Полковника, вдруг прервал его вопросом:
“Так Вы говорите, что Ваш шестилетний сын остался там, а Вы с женой уехали?”
“Не было выбора”, – безразлично ответил Дао и зачем-то провел пальцем по одной особенно ветхой доске стола. В ней была дыра, странно напоминавшая очертаниями контуры штата Иллинойс.
Меня охватило тревожное чувство, когда я понял, что разговор вот-вот зайдет не в то русло, и я сказал:
“Смотрите, ребята, эта дыра похожа на Иллинойс! Давайте выпьем за Иллинойс!”
Все, за исключением Вернона, уставились на дыру в доске. Вернон отмахнулся и сказал:
“Не морочьте себе головы. Это просто дыра в доске” .
Он повернулся к Полковнику:
“А правильный выбор есть всегда. Всегда!”
Тим-Адвокат поднял толстый указательный палец и примирительно заметил:
“Ну, не обязательно. Наш выбор – всегда продукт обстоятельств. Да, господа, обстоятельства подсказывают, что и как мы выбираем. Так что наш друг Полковник сделал выбор, который он в тех обстоятельствах считал верным, не так ли, Полковник?”
Не дав Полковнику ответить, Вернон вмешался:
“Чушь собачья. Вы рассуждаете как адвокат” .
“А я и есть адвокат, – Тим обиделся на слова Вернона. – И этим горжусь”.
“Гордитесь на здоровье, но Вы не правы”.
“Неправ что горжусь?”
“Неправы относительно того, что наш выбор – всегда продукт обстоятельств. Есть обстоятельства, которые не оставляют места для выбора. Я хочу понять, Полковник... У вас не оставалось времени, чтобы забрать вашего сына из школы, так? И вы его бросили там, во Вьетнаме? И исчезли из его жизни на 15 лет, так? Чем, черт побери, Вы думали – задницей?”
Я внезапно почувствовал противный холод в животе от этих слов Вернона. Бьюсь об заклад, что остальные почувствовали то же самое. Кроме Полковника. Его лицо оставалось непроницаемым. Вернон теперь стоял настолько близко к Полковнику, что тот инстинктивно отклонился назад. Вернон продолжал размеренным и четким голосом:
“Я представляю, какой ужас охватил вашего мальчика, когда он пришел из школы домой и не нашел ни отца, ни матери. Ужас. День ото дня один ужас. Вы, Полковник, что – корова?”
Минь разжал зубы и хрипло сказал, подбирая английские слова:
“Не имеете права меня судить. Я знаю, что сделал. Ничего такого. Организовал все. В прошлом году нашел сына. Он приедет в Америку. Я не должен оправдываться. Вы ничего не знаете и ничего не понимаете. Я-то не корова, а вот вы-то кто, ковбой? ”
Вернон внимательно посмотрел Полковнику в глаза, одним махом сглотнул стакан водки, поставил пустой стакан прямо в середину Иллинойса и твердо ответил:
“Кто я? Да просто человек из Южного Техаса”.
И в этот момент я вспомнил, где я видел Вернона.

***
…и вдруг в поле зрения возник капризный излом какого-то блестящего белого предмета. Его неожиданная яркость больно кольнула глаза.
Но эта боль меня не очень беспокоила. Меня терзали миллионы других маленьких злых болей, которые, будто сговорившись, вгрызались в тело одновременно в нескольких местах.
Может, эти боли шли ко мне от проводов и трубок, опутывавших мое тело? Трубки выглядели особенно омерзительно, потому что они были похожи на прозрачных змей, наполненных какой-то красной жидкостью, которая пульсировала и вскипала, будто старалась разорвать тонкую пластмассу и заполнить собой тесное пространство, которое я занимал своим слабым телом.
Я с трудом перевел взгляд на странный белый предмет. Он напоминал очертание человеческого уха. Но это ухо было частью какого-то другого непонятного объекта. Я не мог разобрать, что это было, пока, наконец, чья-то рука не подняла этот предмет, держа его за ту часть, что я принял за человеческое ухо... Чашка? Ну, конечно! Блестящая белая чашка!
Рука, державшая чашку, растворялась в колеблющемся воздухе. Потом чашка стала кружиться и превратилась в женское лицо, выражавшее сочувствие и озабоченность. Губы женщины зашевелились, и она заговорила на каком-то странном наречии, но, сам не знаю как, я угадал слова:
“Да-да, я здесь. Все будет хорошо” .
И я сразу понял, что могу безбоязненно закрыть усталые от боли глаза, потому все действительно будет хорошо, раз Женщина, Которую Я Любил, теперь со мной. Но перед тем, как мои тяжелые ресницы были готовы сомкнуться, она почему испуганно зашептала:
“Нет, нет, нельзя засыпать, ни в коем случае, пожалуйста, не надо засыпать...”
Я попытался понять, почему Женщина, Которую Я Любил, разговаривает со мной на незнакомом языке и почему я не должен засыпать. Но размышления меня ужасно утомляли, и боль мешала сосредоточиться, так что у меня не хватило сил сопротивляться ее словам и я не стал засыпать. Женщина удовлетворенно кивнула, как будто я сделал для нее что-то очень хорошее; она склонилась надо мной и стала вглядываться в мои зрачки, и уверенной рукой сжимала запястье моей левой руки, нащупывая пульс.
Так как я не спал, я хотел задать ей какие-то важные вопросы, но она уже не была Женщина, Которую Я Любил, а просто незнакомая женщина в белом халате, которая снова зашептала:
“Нет, нет, и спрашивать сейчас тоже ничего не надо, пожалуйста , надо просто отдыхать и все…”
И я не стал ничего спрашивать. Мне даже стало легко от того, что я могу ничего не спрашивать, а просто лежать и наслаждаться покоем.
Женщина улыбнулась и подтвердила:
“Зато вы можете лежать и вспоминать все по порядку. Все, что хотите...”
Вспоминать – что?
Моя голова уже болела не так сильно, и я мог открывать глаза, не боясь яркого света. Но все равно мне хотелось держать глаза закрытыми, потому что при закрытых глазах я видел все намного яснее; и вместо незнакомой мне комнаты и пластиковых щупальцев, тянущихся ко мне от каких-то диковинных приборов, я видел совсем другое...

***

…Я, в офицерской форме, сидел в автобусе, набитом мужчинами в такой же форме. Прошлым вечером, придя домой после работы, я нашел под дверью повестку из военкомата. Мне, старшему лейтенанту запаса, предписывалось явиться на сборный пункт в связи с призывом на службу.
Я даже не очень удивился. Уже несколько месяцев у всех на уме была Пражская весна, и все догадывались, что Советская Армия вот-вот войдет в Чехословакию, чтобы навести там “порядок”. Откровенно говоря, я был слишком занят на работе и слишком увлечен Женщиной, Которую Я Любил, чтобы вникать в разворачивающиеся события. Единственное, в чем я был абсолютно уверен – это то, что мне очень не хотелось “входить” в Чехословакию. Это было не мое дело. Я боялся туда идти, потому что твердо знал, что ничего хорошего меня там не ждет, и тамошние люди будут ко мне относиться враждебно, хотя я лично не имел ничего против чехов и словаков…
У меня почти не оставалось времени, чтобы проститься с Женщиной, Которую Я Любил. Мы встретились с ней в парке, потому что стоял август и погода была великолепная. Мы бродили и разговаривали о каких-то второстепенных делах. Когда я сказал, что, наверное, уйду в Чехословакию, Женщина, Которую Я Любил, стала плакать, беззвучно, горько и искренне, и я не знал, что мне делать; но, честно говоря, мне было приятно, что она плакала из-за того, что мы должны были расстаться. Я думал, что ее плач наверняка был проявлением ее любви ко мне. Я не был уверен, что она тоже любит меня, потому что она всегда избегала говорить со мной о важных для меня вещах. После прогулки мы вернулись в мою квартиру и любили друг друга, и потом я заснул, а она ушла. Я проснулся перед рассветом, чтобы ехать на сборный пункт, и стал искать, не оставила ли она мне записку. Но записки не было. Это было досадно, но я уже ничего не мог поделать. Я решил даже не думать об этом, потому что мне хотелось помнить только хорошее там, куда я был вынужден уехать.
…Старый разболтанный автобус доставил нас в призрачный город, где трамваи катили по улицам, проложенным через необъятные угрюмые поля, заросшие сухими колючками, как бы объезжая невидимые городские кварталы. Но они не существовали уже много лет, с тех пор как город был почти полностью разрушен во время Второй мировой войны.
Первую неделю мы провели в этом странном городе, ничего не делая днем и пьянствуя в офицерском клубе по вечерам. Мы редко разговарили о Чехословакии и еще реже – зачем мы туда идем. Это был бы тревожный, а главное – абсолютно бесполезный раговор. Это была армия, и у нас был приказ.
К концу августа мы оказались в деревне на чехословацко-западногерманской границе. Я был назначен в газету пехотной дивизии. И, пожалуй, впервые со времени отъезда из моего города, меня немного отпустил страх.
Дивизионная газета занимала два огромных неповоротливых автофургона. В одном размещалась походная типография; другой принадлежал редакции, состоявшей из Редактора – стареющего, лысоватого и скучного подполковника, и единственного корреспондента – то есть меня.
В редакционном фургоне стоял привинченный к полу обширный письменный стол, ломящийся от старых гранок, отретушированных фотографий солдат, похожих друг на друга.
Редактор утвердился за столом.
“А я где буду писать?” – спросил я.
“А вот на это мне совершенно нас..ть” , – быстро отпарировал Редактор.
Кадровый офицер и графоман, Редактор сразу невзлюбил меня. Еще бы! Офицер я был случайный, облаченный в бывшую в употреблении форму и явно ничего не смыслящий в военной жизни, но тем не менее работающий в популярной гражданской газете и опубликовавший целых две книги очерков. Я и сам не был особенно счастлив иметь начальником этого твердолобого подполковника. И в довершение мне было заявлено, что в редакционном фургоне я буду не только работать, но и спать.
Меня это расстроило, но ненадолго. Я постарался найти положительные моменты в моей ситуации. И нашел их немало: работать в газете было определенно менее опасно, чем командовать взводом. И делить автофургон даже с этим Редактором все же было лучше, чем ночевать в палатке с десятком офицеров.
Но скоро оказалось, что в моих рассуждениях я был прав лишь наполовину.
Деревня, в которой была расквартирована наша дивизия, была центром большого процветающего колхоза с красивым названием Zlaty Podzim, что по-чешски значило Золотая Осень.
Погода стояла тихая и теплая, поистине золотая осень. Война шла далеко – в Праге, в Брно и в Братиславе. А здесь было спокойно. Местные жители были сдержанно-дружественны по отношению к нам, оккупантам, и их язык было не сложно понимать. Наши солдаты томились от безделья, потому что офицеры махнули рукой на военное обучение и с удовольствием бездельничали сами. Как и я, почти все офицеры были призваны из резерва. Никто из нас не хотел быть здесь, и никого – по большому счету – не волновала эта Чехословакия.
По правде говоря, чехи мне нравились. Аккуратные, спокойные и вежливые люди. Их дома, по сравнению с нашими, выглядели богато и были полны диковинных и элегантных предметов, таких как соковыжималки, кофеварки и кухонные комбайны, изготовленные фирмой Круппа из какого-то, как мне казалось, радостного блестящего металла, с красивыми эмалированными фирменными знаками.
Дни проходили медленно и бездумно. Иногда роту-другую наших солдат отправляли помочь колхозу с уборкой урожая, и на это солдаты шли с радостью и охотно. После утомительного дня в поле руководство Zlaty Podzim устраивало незатейливые, но обильные обеды и выкатывало несколько бочек хорошего чешского пива. После обеда всегда были танцы, которые длились до полуночи; после танцев наши солдаты исчезали куда-то, сопровождаемые улыбчивыми чешскими девушками.
Моя газета выходила всего раз в неделю вместо положенных трех. Три выпуска в неделю было сделать просто невозможно. В дивизии не происходило ничего такого, из чего можно было бы выжать газетный материал. Мой Редактор целыми днями отлеживался на койке в душном автофургоне и читал какие-то книги, названия которых было невозможно увидеть, так как он оборачивал обложки в типографскую бумагу. Я подозревал, что он почитывает эротические романы; и несколько раз заставал его с руками под одеялом и с блаженным выражением на лице. Но ленивое течение жизни помогало мне не обращать внимание на этого извращенца в подполковничьих погонах.
Я старался как можно реже появляться в редакционном фургоне. Когда мне нужно было писать, я садился на прогретый солнцем широкий пень перед стулом, на который я ставил мою пишущую машинку и радио. Радио уверяло личный состав дивизии в том, что «мы добились замечательных успехов в контроле ситуации в стране, и надобность в присутствии войск стран Варшавского пакта для выполнения миссии помощи братскому чехословацкому народу скоро отпадет». Это означало, что мы уберемся отсюда домой; но все хорошо знали, что новостям из Политотдела верить нельзя.
В эту новость, однако, нам очень хотелось верить. Все хотели домой. Я хотел домой. Я скучал по Женщине, Которую Я Любил и хотел, чтобы она снова вошла в мою жизнь. Я хотел запереть дверь моей квартиры и быть в постели с Женщиной, Которую Я Любил. Быть вместе до тех пор, пока мы не устанем от любви и у нас не будет больше сил даже прикасаться друг к другу. И мы будем просто лежать рядом и говорить о том, что хорошо бы чего-нибудь поесть, и как было бы здорово, если бы один из нас решился встать и пойти босиком на кухню и соорудить толстые бутерброды с колбасой салями, душистыми свежими помидорами, сыром, майонезом, а сверху положить еще один слой салями и помидоров...
Но мечта оставалась мечтой, а пока... Пока я старался жить сообразно с обстоятельствами, в которых я оказался. Как военный журналист, я получил пистолет, к которому относился настороженно, а также газик с водителем, что было просто прекрасно.
Мой шофер-латыш, ефрейтор Виктор Свиеде, в гражданской жизни был механиком по сельхозмашинам и, как я скоро узнал, художником. Виктор всегда имел при себе кусок листовой меди, молоточек и чекан, и если у него выпадала свободная минута, он неустанно долбил свою медную дощечку. Я как-то поинтересовался, над чем он работает, но Виктор тут же прикрыл чеканку пилоткой:
“Не смотрите, товарищстаршийлейтенант. Что получится, то и получится. Пока еще не получилось. Когда получится – сам покажу, а пока... Не обижайтесь, товарищстаршийлейтенант!”
Я оставил Виктора в покое. Он продолжал упрямо долбить свою медь и не торопился показать мне, над чем он работает. Очевидно, у него все еще не получалось то, что должно было получиться...
Водитель Виктор был хороший и услужливый. Когда мы заканчивали объезжать батальоны и роты в поисках новостей для многотиражки, я просил Виктора поехать куда-нибудь, где бы не было наших солдат. Он согласно кивал и извлекал из бардачка секретную потрепанную карту региона. Он выменял эту подробную карту у приятеля, служившего в разведроте, за одну из своих медных композиций. Вынув карту, Виктор молчаливо и надолго углублялся в ее изучение. Теряя терпение, я язвительно замечал, что было бы хорошо если бы мы начали ехать еще сегодня, и всегда получал один и тот же ответ:
“Я могу, конечно, поехать хоть сейчас... Но учтите, товарищстаршийлейтенант, мы наверняка заедем в болото”.
“Болот здесь нет, Виктор”.
“Не имеет значения. Мы все равно попадем в болото” .
Это звучало так, что если болото чудом окажется на нашем пути в этой абсолютно сухой альпийской местности, в этом, безусловно, буду виноват я.
Вера Виктора в его замечательную карту была непререкаема. Надо сказать, он так же безоговорочно верил в любой печатный материал – книги, журналы, даже спичечные коробки. Он гордился своей должностью моего шофера. Не то, чтобы он испытывал особое уважение к моей персоне, хотя, по моему мнению, это было бы правильно. Ему просто очень нравилось, что он состоит при редакции. Его лицо буквально светилось, когда по пятницам я вручал ему свежий выпуск газеты. Виктор был, пожалуй, единственный солдат в дивизии, прочитывавший все без исключения статьи и заметки. И каждый раз он с гордостью говорил мне:
“Смотрите-ка, товарищстаршийлейтенант, здесь статья об этом сержанте из батальона связи, куда я возил вас в понедельник!”
“Я знаю, Виктор, я написал эту статью!”
“Может и написали, товарищстаршийлейтенант... Но ведь это я вас туда возил...” Виктор всегда упрямо подчеркивал его выдающуюся роль в выпуске газеты. И я ему подыгрывал:
“Ну конечно, конечно… Если бы ты меня туда не отвез, то никакой статьи бы не было”.
И так мы работали вместе и вместе разъезжали; и если Викторова карта оказывалась к нам благосклонна, мы исследовали этот красивый альпийский край с его загадочными средневековыми замками, сочными изумрудными пастбищами и цыганскими городками с прохладными извилистыми улицами и спокойными ручьями.
Два моих солдата-наборщика, как правило, заканчивали набор газеты в среду вечером. Потом мы весь четверг печатали тираж на походной ручной ротационке, чтобы закончить выпуск к утру пятницы. Это была адова работа – печатать тираж на дряхлом неторопливом прессе. Я нашел более легкий путь. Ближайшая стационарная типография находилась всего в нескольких километрах от части, в городке Сувиче. Типография принадлежала городским властям, которые разрешили мне печатать там газету, и даже не попросили плату ни за бумагу, ни за краску. Поначалу я счел эту неожиданную доброту результатом моих незаурядных дипломатических способностей, но скоро понял, что городские власти просто видели во мне офицера оккупационной армии и не хотели связываться, от греха подальше.
В четверг я нашел Виктора в тени за типографским фургоном, по-прежнему неустанно стучавшим молоточком по чекану.
“Будь готов в путь рано утром” , – сказал я.
Виктор тут же накрыл полотенцем свою работу и полез в машину за своей знаменитой картой.
“Да не нужна тебе карта, – сказал я. – Мы всего-навсего поедем в типографию в Сувиче. Только убери все с заднего сиденья – мы туда положим верстку. Смотри, уложи все аккуратно, чтобы набор не рассыпался от тряски”.
“Не волнуйтесь, товарищстаршийлейтенант. Я повезу вашу верстку так же осторожненько, как мужик везет яйца на базар продавать. Все будет в аккурате. Гарантирую!”
Дорога на Сувиче была очень живописна. Деревья уже были тронуты осенними красками, и эти краски были достойны кисти Поля Сезана. Я поделился моими наблюдениями с Виктором и тот неожиданно подтвердил:
“Это вы точно заметили, товарищстаршийлейтенант. Очень точно”.
“Так ты знаком с Сезаном, ефрейтор?”
“Я знаком с Сезаном, товарищстаршийлейтенант”.
Я больше не стал задавать никаких вопросов, и мы молча катили по осенней дороге вдоль западногерманской границы. Странно было видеть чужую землю так близко – чистенькие поселки и разноцветные грузовики. Один из грузовиков все время шел параллельно нашей машине и с одинаковой с нами скоростью. Я удивлялся – почему за этим грузовиком не тянется облако пыли, как на наших проселочных дорогах? Вглядевшись, я понял, что даже это сельское заграничное шоссе заасфальтировано.
Лес по краям нашей незаасфальтированной дороги становился гуще и гуще, и западногерманский грузовик скоро исчез из моего поля зрения. Меня почему-то охватила тревога. Виктор тоже выглядел озабоченно и почему-то выключил радио и покрепче ухватился за баранку.
И тут на дороге возникла группа из четырех подростков: сведенные судорогой покрасневшие лица, виноватая решимость в глазах, напряженные голоса, выкрикивавшие по-чешски:
“Odejdete otsud! My vas tady nechceme! (Убирайтесь отсюда! Мы вас сюда не звали!)”
И на ломаном русском:
“Оккупанты е..ные! Убирайтесь отсюда к вашему коммунистическому черту!”
И я в оцепении увидел через ветровое стекло, как рыжий подросток с усеянным веснушками лицом навел на нас автомат Калашникова и нажал курок. И мой прекрасный Виктор Свиеде стал вываливаться из водительского сиденья, и его ноги в надраенных до блеска кирзовых сапогах цеплялись сначала за коврик, потом за подножку газика, пока, наконец, тело Виктора не рухнуло на ярко-зеленую придорожную траву.
Я не мог понять, почему этот мальчик выстрелил в Виктора, а не в меня. Ведь я представлял гораздо более заметный объект для ненависти – офицер оккупационной армии, а не ефрейтор. Но Виктор выглядел старше меня и, наверное, мальчишка видел в нем более, что ли, зрелого коммуниста...
Я видел, как мальчишка с удивлением рассматривал застреленного им Виктора, и как он с ужасом и брезгливастью отбросил свой Калашников, и как его стало жестоко рвать прямо на Викторовы отполированные сапоги.
Это меня здорово рассердило, и я понимал, что должен прекратить это кощунство, но в этот момент остальные подростки оттащили своего рыжего товарища от неподвижного тела Виктора. Они все были испуганы происшедшим, и я решил, что раз они уходят, то уже больше не будут стрелять. Я вздохнул с облегчением, хотя мне стало от этого стыдно, и я старался не смотреть на мертвого Виктора. Я выбрался из машины; и, несмотря на рокот все еще работавшего мотора, услышал, как оправившиеся от шока ребята о чем-то яростно спорили по-чешски.
И когда один из них внезапно замолчал и повернулся ко мне, смотря мне прямо в глаза, я вдруг догадался, о чем они спорили. Они спорили, убивать меня или нет. Губы смотревшего на меня подростка превратились в едва различимую бледную полосу, и мне стало ясно, что их спор разрешился не в мою пользу, и меня сейчас будут убивать. Это была моя последняя четко оформленная мысль, потому что мальчик кивнул мне, как бы подтверждая мою догадку, потом как-то очень обреченно вздохнул и нажал на ку....
***
Знакомая медсестра вошла в мою палату, и я был бесконечно рад ее видеть. Пока она осторожно прикрывала за собой дверь, мне удалось составить фразу по-чешски:
“Jak se jmenujete? – Как Вас зовут?”
Сестра повернулась ко мне со счастливой улыбкой. Я с удовольствием наблюдал за нею, потому что для для меня она представляла самое жизнь. У нее были светлорусые волосы, мелкие белые зубы, глубокие зеленые глаза и волшебные руки – мягкие и нежные; эти руки трогали мой пылающий лоб, и головная боль становилась легче и легче..
“Меня зовут Мирослава. А ваше имя я знаю – вы старший лейтенант Туровский, верно?” Говоря это, Мирослава внимательно наблюдала за моей реакцией, как бы стараясь убедиться, что у меня все в порядке с памятью.
“Я офицер случайный, – ответил я. – Вообще-то, я журналист. И, пожалуйста, зовите меня Алекс. Или Тур. Мои друзья меня всегда звали Тур. Старший лейтенант – это слишком по-военному...”
“Ну конечно, Алекс. – cогласилась Мирослава. – Вы хотите что-нибудь?”
“Как давно я здесь?”
“Уже пятый день. Знаете, как нам пришлось с вами повозиться! Больница у нас маленькая, пациентов в это время года мало – все на уборке, в поле. Так что все внимание было на вас. Я так рада, что вы оказались здесь! – Мирослава сообразила, что сказала что-то не то, и покраснела. – Я… Я… Я имею в виду…”
“Я знаю что вы имеете в виду, Мирослава. Ведь я тоже рад, что попал к вам! И думаю вы тоже понимаете, что я имею в виду...”
Мирослава рассмеялась и сказала просто и искренне:
“Я за вас молилась, Тур. Я молилась за вас все эти пять дней”.
“Молились за оккупанта? Хмм... У меня очень болит живот, Мирослава. Я что – не ел ничего все эти дни?”
“Да. Не ели ничего” .
“А нельзя мне поесть, а? Живот сводит от голода!”
“Нет, не в голоде дело. Мне жаль вас, Тур, но это у вас не голодная боль. Вы ранены в живот. И много крови потеряли. Мы вам делали переливание три раза”.
Я молча лежал, стараясь осмыслить слова Мирославы. Значит, этот мальчишка попал мне живот? Не удивительно – он целился слишком низко для выстрела в сердце! А может, он просто не хотел меня убивать? Может, он просто сбитый с толку пятнадцатилетний пацан, и ему захотелось поиграть в защитника Родины, чтобы спасти ее от меня, сбитого с толку двадцатисемилетнего мужчины, явившегося – пусть и не по своей воле – в эту уютную страну в страхе перед этой встречей?
Думать об этом было трудно. Думать вообще было трудно из-за жестокой закипающей боли в животе и от такой же боли в голове. Мирослава сделала мне укол, и скоро я стал безразличен к боли. Я пришел в себя настолько, что смог задать Мирославе очень важный вопрос:
“Мой шофер, Виктор Свиеде... Не знаете, что с ним?”
“Мы не сумели его спасти. Я очень сожалею... У него были такие сильные руки... Как у наших мужчин здесь...”
“Да. Он был механик. У него остались три дочери…”
“Я очень сожалею, – повторила Мирослава. – Тот человек, который доставил вас к нам, принес вот это” . Мирослава открыла дверцу тумбочки и достала лист меди. Тот самый лист, над которым всегда работал Виктор, пока мы с ним гонялись по дивизии в поисках материала для многотиражки. Наконец, я смог увидеть, что из этого “получилось”, как сказал бы мой Виктор. Это было лицо американского индейца, в головном уборе из перьев, с прямым носом, с сильными решительными губами и глазами, распахнутыми в неизвестность. Я обратил внимание на то, что перьевой головной убор был несимметричен – очевидно, Виктор просчитался, но ошибку уже было невозможно исправить: чеканка не прощает ошибок. Как, впрочем, и жизнь...
“Я беру это себе. – заявил я. – Вы сказали, Мирослава, – человек, который доставил меня сюда… Кто доставил меня сюда?”
“Он нам не представился. Он вообще мало что сказал. Говорил по-чешски с большим акцентом, как иностранец…”
“Русский?”
“Нет, не русский! – Мирослава наклонилась ко мне и прошептала: Я думаю – американец”.
“Дипломат?”
“Я думаю, американский военный... вы же знаете, они совсем близко, всего километра два отсюда на германской стороне”.
“Я хочу видеть этого человека, Мирослава. Вы можете его найти?”
“Как? Я же говорю – они на германской стороне. Он, правда, сказал, что как нибудь придет узнать, выжили ли вы...”
Шли дни, и я учился ходить, хотя и был очень слаб после большой потери крови. Доктора щедро пичкали меня лекарствами, но Мирослава потихоньку лечила меня по рецептам ее babicka – бабушки. Мирослава заставляла меня есть свежеотваренную свеклу. Это должно было оздоровить мою кровь.
Однажды я сидел на кровати и под надзором Мирославы осторожно доедал третью свеклу, стараясь не запачкать простыни рубиново-красным свекольным соком, когда дверь в мою палату распахнулась и в комнату вошли четверо мужчин.
Одного я узнал сразу – это был медик из дивизионного медсанбата; другой был офицер из дивизионной контрразведки, третий – немолодой уже американский военный. Ну а четвертый... Четвертый был тот человек, который доставил меня в больницу. Я сразу понял, что это был ОН. У него были индейские черты лица, до странности похожие на медную чеканку, над которой работал Виктор Свиеде.
А может, это просто была игра моего воображения?
Этот мужчина выглядел уж очень по-иностранному в палате госпиталя этого чешского городка. Хоть и был в гражданском, но сразу было видно, что военный. Он был высокий, крепкий и загорелый, и от него пахло хорошим дорогим одеколоном. Я даже не мог представить, что мужчины пользуются такими одеколонами... Он осторожно потряс мою руку и посмотрел на меня так пристально, как хороший мастер смотрит на только что законченное им изделие.
Потом он что-сказал по-английски. Мне послышалось, что он произнес что-то вроде “You look okay,” и попросил Медика перевести.
“Он говорит, что видит, что ты в хорошем состоянии, и он очень этим доволен”, – перевел Медик.
Я задал вопрос, который меня волновал больше всего:
“Как ему удалось меня спасти? Ведь он же был на той стороне?”
Медик перевел: “Он говорит: он ехал в грузовике на германской стороне параллельно с твоим газиком и видел все, что произошло. Когда ты упал после выстрела, он перебежал на чешскую сторону, посадил тебя в твой же газик и привез в эту больницу...”
“Как Ваше имя? – Теперь я уже обращался непосредственно к американцу. – Кто вы?”
Я чувствовал, что он понял мои вопросы. Он улыбнулся и ответил:
“Можешь звать меня Джон Смит. Кто я? Да просто человек из Южного Техаса” .
И потом все ушли, и человек, который привез меня в больницу, тоже ушел, и я никогда больше его не видел.

***
…И вот мы стоим в дальнем углу сада, убежав с роскошной свадьбы, взрослые мужчины в прокатных фраках, и жестоко спорим о том, кто из нас сделал в прошлой жизни правильный, а кто – неправильный выбор. Полковник Дао был готов отстаивать правоту своего выбора. Очевидно, он владел карате; он встал в боевую позицию, из аристократа-выпускника парижской Ecole Militaire он вдруг превратился в древнего бойца, защишающего свою честь. Я не знаю, что бы произошло, если бы этот маленький, но, по-видимому, искусный боец и великан Вернон действительно начали драку. Конечно, я знал, что Джейк, Алина и их дочь, чью свадьбу мы вот-вот собирались испортить, были бы в ужасе. Но что я не мог предугадать – так это кто выиграет бой, если он состоится.
К счастью, это нам узнать не пришлось, потому что в это время в сад прибежал разъяренный Джейк и стал орать на нас по-английски и по-русски. Он обзывал нас именами, которых мы, безусловно, заслуживали, но которые я не могу здесь воспроизвести, за то, что мы, его лучшие друзья, оставили его одного и ему совершенно не с кем выпить ни за его жену, ни за его дочь и даже ни за того парня, который вдруг стал его зятем…
Вернон, как ни в чем не бывало, обнял Джейка за плечи и бессовестно провозгласил:
“Представь себе – мы тут как раз собирались пойти в дом и выпить с тобой, а ты тут как тут... Я верно говорю, ребята?”
И мы, “ребята” – Тим-адвокат, Полковник, Физик и я – дружно закивали.
Позже, уже в доме, я отыскал Вернона. Я должен был его кое о чем спросить:
“Ты помнишь 68-й год? Чехословакию? И как ты спас жизнь одному русскому офицеру? Это был я”.
Вернон посмотрел на меня пристально, как хороший мастер смотрит на только что законченное им изделие, и ответил:
“Никогда там не бывал”.
С этими словами он решительно зашагал к выходу. В дверях он обернулся и сказал по-чешски:
“Opatruj se, priteli!”

Что означает – ‘Будь здоров, приятель…’ 22.09.2013

Все права на эту публикацую принадлежат автору и охраняются законом.